Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2020
Анна Долгарева — автор поэтических сборников «Время ждать» (2007), «Хроники внутреннего сгорания» (2012), «Из осаждённого десятилетия» (2015), «Уезжают навсегда» (2016). Публиковалась в журналах «День и ночь», «Фабрика литературы», «Сфинкс Петербурга» и др., в интернет-журналах «45 параллель», «Текстура», «Формаслов».
***
Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе:
нет никакого разложения с гнилостным вкусом,
нет внутри человека угасания никакого,
а только мороженое на площади на руках у папы,
запах травы да горячей железной подковы,
березовые сережки, еловые лапы,
только вот это мы носим в себе, Юра,
видишь, я по небу рассыпал красные звезды,
швырнул от Калининграда и до Амура,
исключительно для радости, Юра,
ты же всегда понимал, как все это просто.
Мы с тобой, Юра, потому-то здесь и болтаем
о том, что спрятано у человека внутри.
Никакого секрета у этого, никаких тайн,
прямо как вернешься — так всем сразу и говори,
что не смерть, а яблонев цвет у человека в дыхании,
что человек — это дух небесный, а не шакалий,
так им и рассказывай, Юра, а про меня не надо.
И еще, когда будешь падать —
не бойся падать.
***
Город
перед нами распахивал тропы
тайные
и учил нас смеяться.
Мы тогда приехали автостопом
по зимней трассе приблизительно в минус двадцать.
У нас было мало лет, мозгов еще меньше.
Мы ели каштаны на площади и рождество встречали.
Мы были влюбленные дети,
а не мужчина и женщина,
мы уже предвкушали, но еще не знали печали.
Позже,
когда в этот город ворвутся танки,
они намотают на гусеницы наши тени,
до сих пор бродящие по этому городу,
так и
не узнавшие потерь и сомнений.
Их расстреляют из «Градов» и огнеметов,
они превратятся в дым, вобьются в брусчатку,
от нашей юности,
пахнущей светом и медом,
не останется последнего отпечатка.
Только огонь на закате, дымное зарево,
пепел, оставшийся от старинных строений.
Так и будут ходить по миру и сочинять его заново
люди, лишенные юности, памяти, тени.
Три стихотворения о степи
*
и гнутся эти тонкие деревья,
и что-то происходит, проступает:
автобус едет в небо сквозь деревни,
и дырка неба смотрит как слепая,
как мы приникли к окнам разрешённым,
пока нам не велят задернуть шторы,
пока в заснеженном, завороженном —
мы происходим — но исчезнем скоро,
но впитываем прямо под сетчатку:
вот террикон, вот дерево в перчатках
последних листьев,
вот взлетают птицы,
и мы уходим, чтобы раствориться.
*
Медленно прохожу через двор, где растет рябина,
красная — над белым и серым, над детской площадкой.
Я жила здесь лето, и осень, и зиму, я здесь любила,
а теперь не буду. В январском вечере шатко
проступают тени деревьев, призраки жизней
не случившихся — но могли бы — с нами ли, с кем ли…
Растянуло меня по бывшей моей отчизне,
тут и там — остатки сердца врастают в землю.
Прорастут они красной рябиной и снегирями,
замороженным солнцем над елками — в захолустном
городке, где однажды жили — и потеряли
эту жизнь, ушли, утекли, обмелело русло.
*
такая степь большая, что по ней
как будто можно ехать бесконечно,
по животу земли, что все черней
и оголенней; дело-то к весне,
но влажным льдом ещё покрыта речка.
в автобусе ребёнок все не спит,
и дует по ногам, и одиноко,
и я смотрю, как едем по степи,
качаясь, едем под моторный рокот.
я, как влюбляюсь, становлюсь — как мышь,
совсем мала, почти не существую,
и ты лишь на земле меня хранишь,
чтоб я не потерялась — в этих струях
дождя, сползающего за окном,
в степях огромных, в глины километрах.
я так люблю, как дерево — одно
стоит в степи и тянется за ветром.
***
люби, говорю, люби, говорю, не кусь,
спиной шерстяной прижимайся ко мне, люби,
так ночь наступает, а я в любовь облекусь,
и буду гладить, и спрячусь в ее глуби.
а он отвечает, кусь, говорит, я есть,
я, может быть, не любовь, а благая весть,
я, может, вообще не чтобы я сам любить,
а чтобы вот так среди ночи с тобой говорить.
я есть, говорит, посмотри, я совсем другой,
и нос у меня не похожий на твой, и шерсть,
живот мой роскошен, как поле поздней весной,
и розов мой рот, и уши остры, я есть.
я есть, я радость небесная, я другой,
так гладь мое горло и уши мои тереби,
учись понимать язык полуночный мой,
люби, говорит, люби, говорит, люби.
***
Мне нужны огромные расстояния.
Мне нужна дорога куда-нибудь через Калугу,
где деревья шатаются словно пьяные,
размывающиеся птицы улетают к югу.
Я не узнаю к осени дом свой и тело,
становлюсь потерянная и чужая.
На калужской трассе листва уже облетела
и к земле приникла, перегнивая.
Очень хочется бросить жизнь и начать ее снова.
Не замирает, дрожит, полощется вечер.
Испекла бы тебе пирог и постель постелила бы, честное слово,
но мне не из чего и нечем.
***
рай мой потерянный —
август — речными рассыпается брызгами,
пятна арбузного сока на футболке замызганной,
хрустит на зубах кукуруза.
музыка моя, музыка, бесконечная музыка,
длись, пожалуйста, не умирай,
пока я помню его, помню, пока я помню мой потерянный рай.
рай мой потерянный, невинность в саду эдемском,
кончившаяся — утраченная вместе с детством,
с первой смертью, первыми похоронами,
безумными снами,
первой любовью, случившейся с нами.
рай мой потерянный, букет одуванчиков маме.
мама, я все бегу к тебе сквозь кукурузное поле,
мама, мне сегодня исполнилось двадцать девять,
мама, это неправда, мне восемь, стерня мне колет
босые подошвы, мама, я не знаю, что делать,
мама, я бегу к тебе, к потерянному своему раю,
там, где жива бабушка, вообще все живы,
где я иной любви — кроме небесной — не знаю,
и август катится — белым наливом —
в лиловый закат, в неведомое далёко,
и нет никакого времени, никаких сроков,
нет никакой смерти, никакой боли.
только любовь небесная, бесконечное поле,
полное васильков бесконечное поле.
***
слушай, говорит, слушай:
обстрел начинается в полночь.
пусть твои прячутся лучше,
без пятнадцати чтоб по полной
по боевой. будем
класть по заброшенной шахте.
от людей к людям
несется сигнал шатко.
дождик по ним крапает,
сумерки лежат синие.
сын отвечает: папа,
спасибо, за все спасибо.
***
Мама, я сегодня проснулась и поняла, что умру.
Я погладила толстенького кота, пожарила пару яиц,
вышла на улицу в летнюю злую жару,
купила мороженое, перешла Каменноостровский, и
все равно понимала, что умру, что это неотвратимо,
что это уже можно потрогать, понюхать, попробовать языком.
И солнце лилось с небес, и машины ехали мимо,
и было видно ясно и далеко.
Мама, так странно было, что ты не зовешь домой,
что я не рисую классики, что я не в своем дворе,
что я потерялась и непременно умру — такой
закон непреложный выросшей детворе.
Скоро наступит осень, мама, придет водою и листопадом,
и листья поднимутся над полями клубками дыма
А я шла по Каменноостровскому, и смерть моя тоже рядом
шла, а я была живая невыносимо.
***
нам делали манту, и мы ее мочили,
опасливо, тайком, эксперимента для.
мы вырастали в то, чему нас научили
от жвачек вкладыши и черная земля,
всосавшая в себя бессмысленные трупы
начала девяностых, мы росли на них,
как хищные цветы, ноктюрны в ржавых трубах,
как спорынья на ржи, как вольный белый стих.
и выросли для войн — вот орден, вот и крестик,
мы соль земли, и мы — ее же перегной.
храни же нас, Господь, в сухом прохладном месте
в коробке с прочей оловянной солдатней.
***
Кот Василий был рыж и тощ, ухо порванное — не трожь, через розовый нос два шрама. Боевит весьма, криворож, легкий — максимум два килограмма. Из блокадного Ленинграда, из мороза, зимы и ада вышел прямо он к батарее. И немножечко дал погладить по линялой и тощей шее.
— Ну, — сказал капитан, — оставим. Кот потерся носом шершавым и пошел добывать мыша. Над зениткой закат кровавый бил молчанием по ушам.
Говорили потом, что кот — ухом, дескать, куда ведет, то оттуда и жди беды: будет вражеский самолет, приносящий огонь и дым. И — поставили на учет.
В батарее есть, значит, кот, слышит издали самолеты. Он с солдатами здесь живет, ест мышей, не требует льготы.
Если кот — то всегда уют. Ухом водит — врага собьют, слушай, брат, рядового Ваську.
А потом наступил салют.
По-над городом над январским.
Говорил потом капитан, как бывал немножечко пьян:
— Я его бы себе оставил. Он был лучший наш талисман, существующий
против правил. Но пошел он от нас сквозь снег, шел так медленно — как во сне. И как будто все выше, выше.
Словно в мире неправды нет.
Словно сверху нас кто-то слышит.
Мы смотрели, раззявив рот. Он исчез, он ушел в полет, в свет январский,
сумрачный, синий.
Да и был ли тот рыжий кот — батарейный слухач Василий?..
***
когда я ухожу,
мой кот считает, что совсем я ухожу,
что никогда я больше не вернусь,
и плачет он, вцепляется и кусь,
а после остается у двери,
и слышу я, как плачет он внутри.
но я же ухожу не насовсем!
я, может, просто вышла в магазин
и через час вернусь уже, поем
и дам ему еды.
но он один
как будто остается навсегда,
как будто не нужна ему еда,
как будто ад вокруг невыносим,
нет, не ходи, не надо в магазин!
но все-таки, конечно, ухожу,
и раз за разом снова ухожу,
и кот мой расстается навсегда
со мной, меня оплакав каждый раз,
и горе больше целого кота,
и словно никогда не будет нас.
и я не знаю, что тут говорить,
совсем не знаю, что тут говорить,
мой кот сидит и плачет у двери,
любовь не знает оправданий, слов.
любовь сидит и плачет: вот любовь,
и ничего сильнее нет её,
безмысленней и преданней её.
Два стихотворения о Марии
*
Восходила, сияла над ней звезда,
подо льдом шумела живая вода,
просыпались деревни и города,
напоенные светом новой звезды.
Сквозь закрытую дверь пробиралась стынь,
по-над полом тихо ползла туда,
где сидела она, на руках дитя
обнимая. Снаружи мороз, свистя,
запечатывал накрепко все пути,
чтоб чужой человек не сумел прийти.
На дверных петельках темнела ржа.
И она сидела, Его держа,
и она бы молила Его не расти,
чтоб стирать пеленки, кормить из груди,
оставаться не Богом — ее дитём,
не ходить этим страшным терновым путём,
оставаться маминым счастьем, днем
абрикосово-жарким, чтоб был — человек,
и никакой Голгофы вовек.
Чтоб — как у всех, чтоб не знать никогда
этих мук нелюдских, чтоб от горя не выть…
Но уже восходила над ней звезда,
и уже торопились в дорогу волхвы.
И уже всё пело про Рождество.
Потому не просила она ничего,
только всё целовала ладошки Его
и пяточки круглые у Него.
*
А воздух жаркий и липкий, и так его мало.
Пропустите, говорит, пропустите, я Его мама,
но ее, конечно, не пропускают,
ад хохочет, трясется и зубы скалит,
торжествует.
А она говорит: дайте мне хоть ручку Его неживую,
подержать за ручку, как в детстве,
я же мама, куда мне деться.
Вот она стоит, смерть перед ней, в глаза ей смеется,
Пасть у смерти вонючая, зрачки-колодцы,
Смерть идет по земле, истирает гранит и крошит,
А она отвечает:
Маленький мой, хороший,
Ты уж там, где ты есть, победи, пожалуйста, эту дрянь.
Ты вот ради этого, пожалуйста, встань,
Открывай глаза свои неживые, незрячие.
И плачет, сильно-пресильно плачет.
Он войдет в ее дом через три дня.
Мама, скажет, мама, послушай, это и правда я,
Не плачь, родная, слушай, что тебе говорят:
Мама, я спустился в ад, и я победил ад,
Мама, я сделал все, как ты мне сказала.
Смерть, где твое жало?
Анна Долгарева — автор поэтических сборников «Время ждать» (2007), «Хроники внутреннего сгорания» (2012), «Из осаждённого десятилетия» (2015), «Уезжают навсегда» (2016). Публиковалась в журналах «День и ночь», «Фабрика литературы», «Сфинкс Петербурга» и др., в интернет-журналах «45 параллель», «Текстура», «Формаслов».
***
Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе:
нет никакого разложения с гнилостным вкусом,
нет внутри человека угасания никакого,
а только мороженое на площади на руках у папы,
запах травы да горячей железной подковы,
березовые сережки, еловые лапы,
только вот это мы носим в себе, Юра,
видишь, я по небу рассыпал красные звезды,
швырнул от Калининграда и до Амура,
исключительно для радости, Юра,
ты же всегда понимал, как все это просто.
Мы с тобой, Юра, потому-то здесь и болтаем
о том, что спрятано у человека внутри.
Никакого секрета у этого, никаких тайн,
прямо как вернешься — так всем сразу и говори,
что не смерть, а яблонев цвет у человека в дыхании,
что человек — это дух небесный, а не шакалий,
так им и рассказывай, Юра, а про меня не надо.
И еще, когда будешь падать —
не бойся падать.
***
Город
перед нами распахивал тропы
тайные
и учил нас смеяться.
Мы тогда приехали автостопом
по зимней трассе приблизительно в минус двадцать.
У нас было мало лет, мозгов еще меньше.
Мы ели каштаны на площади и рождество встречали.
Мы были влюбленные дети,
а не мужчина и женщина,
мы уже предвкушали, но еще не знали печали.
Позже,
когда в этот город ворвутся танки,
они намотают на гусеницы наши тени,
до сих пор бродящие по этому городу,
так и
не узнавшие потерь и сомнений.
Их расстреляют из «Градов» и огнеметов,
они превратятся в дым, вобьются в брусчатку,
от нашей юности,
пахнущей светом и медом,
не останется последнего отпечатка.
Только огонь на закате, дымное зарево,
пепел, оставшийся от старинных строений.
Так и будут ходить по миру и сочинять его заново
люди, лишенные юности, памяти, тени.
Три стихотворения о степи
*
и гнутся эти тонкие деревья,
и что-то происходит, проступает:
автобус едет в небо сквозь деревни,
и дырка неба смотрит как слепая,
как мы приникли к окнам разрешённым,
пока нам не велят задернуть шторы,
пока в заснеженном, завороженном —
мы происходим — но исчезнем скоро,
но впитываем прямо под сетчатку:
вот террикон, вот дерево в перчатках
последних листьев,
вот взлетают птицы,
и мы уходим, чтобы раствориться.
*
Медленно прохожу через двор, где растет рябина,
красная — над белым и серым, над детской площадкой.
Я жила здесь лето, и осень, и зиму, я здесь любила,
а теперь не буду. В январском вечере шатко
проступают тени деревьев, призраки жизней
не случившихся — но могли бы — с нами ли, с кем ли…
Растянуло меня по бывшей моей отчизне,
тут и там — остатки сердца врастают в землю.
Прорастут они красной рябиной и снегирями,
замороженным солнцем над елками — в захолустном
городке, где однажды жили — и потеряли
эту жизнь, ушли, утекли, обмелело русло.
*
такая степь большая, что по ней
как будто можно ехать бесконечно,
по животу земли, что все черней
и оголенней; дело-то к весне,
но влажным льдом ещё покрыта речка.
в автобусе ребёнок все не спит,
и дует по ногам, и одиноко,
и я смотрю, как едем по степи,
качаясь, едем под моторный рокот.
я, как влюбляюсь, становлюсь — как мышь,
совсем мала, почти не существую,
и ты лишь на земле меня хранишь,
чтоб я не потерялась — в этих струях
дождя, сползающего за окном,
в степях огромных, в глины километрах.
я так люблю, как дерево — одно
стоит в степи и тянется за ветром.
***
люби, говорю, люби, говорю, не кусь,
спиной шерстяной прижимайся ко мне, люби,
так ночь наступает, а я в любовь облекусь,
и буду гладить, и спрячусь в ее глуби.
а он отвечает, кусь, говорит, я есть,
я, может быть, не любовь, а благая весть,
я, может, вообще не чтобы я сам любить,
а чтобы вот так среди ночи с тобой говорить.
я есть, говорит, посмотри, я совсем другой,
и нос у меня не похожий на твой, и шерсть,
живот мой роскошен, как поле поздней весной,
и розов мой рот, и уши остры, я есть.
я есть, я радость небесная, я другой,
так гладь мое горло и уши мои тереби,
учись понимать язык полуночный мой,
люби, говорит, люби, говорит, люби.
***
Мне нужны огромные расстояния.
Мне нужна дорога куда-нибудь через Калугу,
где деревья шатаются словно пьяные,
размывающиеся птицы улетают к югу.
Я не узнаю к осени дом свой и тело,
становлюсь потерянная и чужая.
На калужской трассе листва уже облетела
и к земле приникла, перегнивая.
Очень хочется бросить жизнь и начать ее снова.
Не замирает, дрожит, полощется вечер.
Испекла бы тебе пирог и постель постелила бы, честное слово,
но мне не из чего и нечем.
***
рай мой потерянный —
август — речными рассыпается брызгами,
пятна арбузного сока на футболке замызганной,
хрустит на зубах кукуруза.
музыка моя, музыка, бесконечная музыка,
длись, пожалуйста, не умирай,
пока я помню его, помню, пока я помню мой потерянный рай.
рай мой потерянный, невинность в саду эдемском,
кончившаяся — утраченная вместе с детством,
с первой смертью, первыми похоронами,
безумными снами,
первой любовью, случившейся с нами.
рай мой потерянный, букет одуванчиков маме.
мама, я все бегу к тебе сквозь кукурузное поле,
мама, мне сегодня исполнилось двадцать девять,
мама, это неправда, мне восемь, стерня мне колет
босые подошвы, мама, я не знаю, что делать,
мама, я бегу к тебе, к потерянному своему раю,
там, где жива бабушка, вообще все живы,
где я иной любви — кроме небесной — не знаю,
и август катится — белым наливом —
в лиловый закат, в неведомое далёко,
и нет никакого времени, никаких сроков,
нет никакой смерти, никакой боли.
только любовь небесная, бесконечное поле,
полное васильков бесконечное поле.
***
слушай, говорит, слушай:
обстрел начинается в полночь.
пусть твои прячутся лучше,
без пятнадцати чтоб по полной
по боевой. будем
класть по заброшенной шахте.
от людей к людям
несется сигнал шатко.
дождик по ним крапает,
сумерки лежат синие.
сын отвечает: папа,
спасибо, за все спасибо.
***
Мама, я сегодня проснулась и поняла, что умру.
Я погладила толстенького кота, пожарила пару яиц,
вышла на улицу в летнюю злую жару,
купила мороженое, перешла Каменноостровский, и
все равно понимала, что умру, что это неотвратимо,
что это уже можно потрогать, понюхать, попробовать языком.
И солнце лилось с небес, и машины ехали мимо,
и было видно ясно и далеко.
Мама, так странно было, что ты не зовешь домой,
что я не рисую классики, что я не в своем дворе,
что я потерялась и непременно умру — такой
закон непреложный выросшей детворе.
Скоро наступит осень, мама, придет водою и листопадом,
и листья поднимутся над полями клубками дыма
А я шла по Каменноостровскому, и смерть моя тоже рядом
шла, а я была живая невыносимо.
***
нам делали манту, и мы ее мочили,
опасливо, тайком, эксперимента для.
мы вырастали в то, чему нас научили
от жвачек вкладыши и черная земля,
всосавшая в себя бессмысленные трупы
начала девяностых, мы росли на них,
как хищные цветы, ноктюрны в ржавых трубах,
как спорынья на ржи, как вольный белый стих.
и выросли для войн — вот орден, вот и крестик,
мы соль земли, и мы — ее же перегной.
храни же нас, Господь, в сухом прохладном месте
в коробке с прочей оловянной солдатней.
***
Кот Василий был рыж и тощ, ухо порванное — не трожь, через розовый нос два шрама. Боевит весьма, криворож, легкий — максимум два килограмма. Из блокадного Ленинграда, из мороза, зимы и ада вышел прямо он к батарее. И немножечко дал погладить по линялой и тощей шее.
— Ну, — сказал капитан, — оставим. Кот потерся носом шершавым и пошел добывать мыша. Над зениткой закат кровавый бил молчанием по ушам.
Говорили потом, что кот — ухом, дескать, куда ведет, то оттуда и жди беды: будет вражеский самолет, приносящий огонь и дым. И — поставили на учет.
В батарее есть, значит, кот, слышит издали самолеты. Он с солдатами здесь живет, ест мышей, не требует льготы.
Если кот — то всегда уют. Ухом водит — врага собьют, слушай, брат, рядового Ваську.
А потом наступил салют.
По-над городом над январским.
Говорил потом капитан, как бывал немножечко пьян:
— Я его бы себе оставил. Он был лучший наш талисман, существующий
против правил. Но пошел он от нас сквозь снег, шел так медленно — как во сне. И как будто все выше, выше.
Словно в мире неправды нет.
Словно сверху нас кто-то слышит.
Мы смотрели, раззявив рот. Он исчез, он ушел в полет, в свет январский,
сумрачный, синий.
Да и был ли тот рыжий кот — батарейный слухач Василий?..
***
когда я ухожу,
мой кот считает, что совсем я ухожу,
что никогда я больше не вернусь,
и плачет он, вцепляется и кусь,
а после остается у двери,
и слышу я, как плачет он внутри.
но я же ухожу не насовсем!
я, может, просто вышла в магазин
и через час вернусь уже, поем
и дам ему еды.
но он один
как будто остается навсегда,
как будто не нужна ему еда,
как будто ад вокруг невыносим,
нет, не ходи, не надо в магазин!
но все-таки, конечно, ухожу,
и раз за разом снова ухожу,
и кот мой расстается навсегда
со мной, меня оплакав каждый раз,
и горе больше целого кота,
и словно никогда не будет нас.
и я не знаю, что тут говорить,
совсем не знаю, что тут говорить,
мой кот сидит и плачет у двери,
любовь не знает оправданий, слов.
любовь сидит и плачет: вот любовь,
и ничего сильнее нет её,
безмысленней и преданней её.
Два стихотворения о Марии
*
Восходила, сияла над ней звезда,
подо льдом шумела живая вода,
просыпались деревни и города,
напоенные светом новой звезды.
Сквозь закрытую дверь пробиралась стынь,
по-над полом тихо ползла туда,
где сидела она, на руках дитя
обнимая. Снаружи мороз, свистя,
запечатывал накрепко все пути,
чтоб чужой человек не сумел прийти.
На дверных петельках темнела ржа.
И она сидела, Его держа,
и она бы молила Его не расти,
чтоб стирать пеленки, кормить из груди,
оставаться не Богом — ее дитём,
не ходить этим страшным терновым путём,
оставаться маминым счастьем, днем
абрикосово-жарким, чтоб был — человек,
и никакой Голгофы вовек.
Чтоб — как у всех, чтоб не знать никогда
этих мук нелюдских, чтоб от горя не выть…
Но уже восходила над ней звезда,
и уже торопились в дорогу волхвы.
И уже всё пело про Рождество.
Потому не просила она ничего,
только всё целовала ладошки Его
и пяточки круглые у Него.
*
А воздух жаркий и липкий, и так его мало.
Пропустите, говорит, пропустите, я Его мама,
но ее, конечно, не пропускают,
ад хохочет, трясется и зубы скалит,
торжествует.
А она говорит: дайте мне хоть ручку Его неживую,
подержать за ручку, как в детстве,
я же мама, куда мне деться.
Вот она стоит, смерть перед ней, в глаза ей смеется,
Пасть у смерти вонючая, зрачки-колодцы,
Смерть идет по земле, истирает гранит и крошит,
А она отвечает:
Маленький мой, хороший,
Ты уж там, где ты есть, победи, пожалуйста, эту дрянь.
Ты вот ради этого, пожалуйста, встань,
Открывай глаза свои неживые, незрячие.
И плачет, сильно-пресильно плачет.
Он войдет в ее дом через три дня.
Мама, скажет, мама, послушай, это и правда я,
Не плачь, родная, слушай, что тебе говорят:
Мама, я спустился в ад, и я победил ад,
Мама, я сделал все, как ты мне сказала.
Смерть, где твое жало?