Константин Комаров. Фамилия содержанья
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2020
Константин Комаров. Фамилия содержанья. Екатеринбург — ПервоГрад, 2019.
Давным-давно подмечено не мной, что поэтика Константина Комарова, особенно в последние годы, уходит в самоанализ, в саму себя. Предыдущая книга «Невесёлая личность» (2016) явственно тематически перекликается с «Фамилией содержанья». Затянувшийся процесс саморефлексии никак не может завершиться, отсюда — закономерное многоточие. Тело стихотворения ощущает своё тепло, живой круговорот крови внутри себя, но раз за разом хочет и умереть, и быть. Так начинается книга, которую я держу в руках:
Ты верил в то, что ко всему готов,
и всё терпела бедная бумага,
…
И топчешься теперь у входа в ад
с табличкой «Разувайтесь у порога».
Лирический герой негласно объявляет себя последним романтиком, отсылая при этом прямиком к Бродскому (которого в романтизме не особо заподозришь): «сиди, не совершай ошибки — / она уже совершена». Учитывая, что автор застолбил за собой место защитника классического поэтического высказывания, то и приёмы, им используемые, вполне понятны:
За эту откровенную халтуру
меня Анна Андреевна простит…
или
Кто твой голос бесстыдно срубил
элементами скаредной прозы?
Кто теперь собирает Сибирь,
где вовсю бирюзовы берёзы?
Ему не всё равно: пишет он стихи или нет, всё, что ни делается на этой бедной бумаге, — искусство, как бы в противовес Михаилу Айзенбергу, который говорит, что стихотворение должно ставить себя под сомнение. Нет, сомневаться должен автор, чтобы писать стихи, которые в себе не сомневаются, — убеждён Комаров. Здесь каждая строка пропитана уверенностью в своей правоте, «запилена» в хорей, и не выпилишь. Но:
И вся моя баллада,
всё встрёпанное слово —
как кислая баланда
для узника больного.
Что это, если не объяснение того, что Комаров становится жертвой своей позиции. Эстетизация этого положения — попытка вырваться из него, попытка начаться снова за пределами поэзии, но на её языке:
я никогда к тебе не прикоснусь,
как слово прикасается к молчанью.
Растворение «самоё в себя» расщепляет самоуверенную субъективность поэтики Константина в силу нанесённого урона. Звучащее и умирающее слово и есть звук поэзии, обречённый на человеческое произношение, на опустошение музыки именно человеческим. Вот она, трагедия, которую пытается воспроизвести в своём пределе лирический герой этой книги (и других тоже). Поставив самих себя в тупик экзистенциальной запущенности («верёвка разлюбила мыло», «капельки водки», «за литром убираешь литр» и т.п.) как горячечно-яркого, болезненного проявления жизни и языка, стихи спекулируют своей обречённостью:
Я всё ещё пытаюсь, но
не в силах разгадать
то грифельное таинство,
что спрятано в тетрадь,
те префиксы и суффиксы
и каждый мелкий йот —
их не раскроют суфии
и самый йожный йог.
Но что бы ни повесили
на них сейчас и впредь,
они — уже в поэзии.
Оттуда не стереть.
Только на языке языка можно определить себя в точке соприкосновения с текущей выразительностью. Комарова можно не просто заподозрить, а обвинить в предсказуемости (в силу взятой им на вооружение творческой стратегии), назвать его поэтику провалившимся концептуализмом или банальным проявлением традиционализма. Но без появления такой фигуры на литературной карте — на контрасте — было бы невозможно запечатлеть настолько полнокровно выраженное фанатичное поклонение «верлибру» в своих маргинальных проявлениях. Обострённое внимание Константина к языковому насилию и способы его преодоления обнадёживают не выходом из «ситуации существования», не её разрешением, а сугубо личностным, индивидуальным трагизмом:
Не бей его — лежачего не бьют!