Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2020
Роман Сенчин — прозаик, редактор, литературный критик. Автор романов «Минус», «Нубук», «Елтышевы», «Информация», «Зона затопления», сборников рассказов «Иджим», «День без числа» и др. Лауреат Национальной литературной премии «Большая книга» и многих других литературных премий.
1
Жена молчала, не спорила, а он всё доказывал и доказывал:
— Тут без вариантов, понимаешь? Или они меня действительно завалят, или мы сейчас разыграем. И возьмем организаторов. Понимаешь, Лен? У них фото из моего паспорта. Откуда? Паспорт при мне все эти годы, вторая фотка в паспортном столе. Значит, оттуда заказ. Те меня решили вальнуть, без вариантов. Понимаешь?
Жена смотрела в сторону и кивала. Времена, когда противоречила, давно прошли. Теперь в основном молча кивала и смотрела в сторону.
Они познакомились в спокойное и, как сейчас казалось, счастливое время — в начале нулевых. Были не юны, но жизнь словно только начиналась. Большая, радостная, широкая… Оба истряслись по ухабистым грунтовкам и одновременно выскочили на ровную, прямую автостраду. И помчались рядом, наигрывая клаксонами бодрые мелодии, улюлюкая и давя на газ.
Елена — перспективный юрист, Антон — ветеран двух чеченских войн, журналист и писатель, лауреат престижной литературной премии, автор того журнала, где печатался Солженицын. Страшные, кровавые, смутные девяностые кончились, вместе с ними появился новый президент, молодой, с мягким голосом и крепкими руками; олигархов выдавливали из власти, война на Северном Кавказе постепенно, трудно, как огромный пожар, затухала, стали ощущаться намеки на порядок и справедливость. Россия из дикого поля начинала превращаться в государство. Не в советское, какое Антон помнил по детству в обветшалом Советском Союзе, и не в бандитское ельцинское, а какое-то новое. Хотелось верить, в справедливое, открытое, но сильное.
Он тогда хватался за любую, какую предлагали, работу. И не только потому, что нужны были деньги, — он хотел участвовать в этом превращении, помочь ему, ускорить…
Шли месяцы, месяцы слеплялись в годы, а оно не заканчивалось. Вернее, превращение меняло свою суть. Появились новые олигархи — не такие наглые и богатые, как при Ельцине, но на своей территории всемогущие, цинично приговаривающие, набивая деньгами карманы и мешки, что приносят пользу России; программы на телевидении, в которых как корреспондент или гость-эксперт участвовал Антон, получались в итоге лживыми, карамельно-сладкими, хотя были задуманы проблемными и честными; война в Чечне не кончалась, да и, складывалось впечатление, ее не хотели заканчивать — она вспыхивала далеко от Северного Кавказа, вырывалась смертоносным пламенем в самой Москве, родной Антону, и каждая вспышка укрепляла власть быстро матереющего, костенеющего президента и забирала кусок за куском свободы граждан.
По сути, в больших свободах Антон не нуждался, частенько тяготился тем, что живет словно бы без надзора и пригляда, никому, кроме мамы и жены, не нужный. Но на радиостанции «Эхо России», которую он пристрастился слушать, в газете «Новое слово», где в последнее время всё чаще получал заказы на статьи и заметки, говорили и писали, что свободы необходимы, что страна вот-вот превратится в концлагерь. Антон, после суетливого нервного дня, пил пиво и мысленно соглашался: да, вполне может превратиться. Превращалась в государство-мечту, а на самом деле становится концлагерем.
Он стал бывать на акциях оппозиции. Сначала по заданию СМИ. Видел плачущих пенсионеров и буйных акээмовцев зимой две тысячи пятого во время монетизации льгот. Видел захват нацболами здания Министерства финансов в сентябре две тысячи шестого и побоище на Триумфальной площади в декабре, разгон и винтилово в окрестностях Пушкинской в апреле седьмого, замесы возле памятника Маяковскому каждое тридцать первое число — выступления участников «Стратегии 31»…
Антон писал об этом нейтральные репортажные материалы, но постепенно проникся настоящим сочувствием к протестующим. Теперь они не были для него однородной массой, появились знакомые лица, и его стали узнавать, кивать как товарищу, соратнику. Антон кивал в ответ и пока тихо, одними губами, повторял за многоголосым хором кричалки: «Нам нужна другая Россия!.. Россия будет свободной!.. Россия без Путина!..» И к декабрю две тысячи одиннадцатого стал оппозиционером. Настоящим, убежденным, без дураков.
Когда-нибудь события того декабря и последующих семи-восьми месяцев наверняка сольются с остальной «эпохой ВВП». Они и сейчас уже заслонены другим, более, как многим кажется, важным. Но для участников наверняка останутся глотком свежего воздуха. Таким неоконченным глотком — на вдохе ударили под дых, опрокинули, отпинали…
Антон часто задавался вопросом, зачем тоталитарным, авторитарным государствам нужны выборы. Вернее, их имитация. Чтобы на международной арене сохранять видимость законности избранной власти? Но все всё понимают. С тоталитарными и авторитарными имеют дело из-за их силы, из-за выгоды торговли с ними. Когда они теряют силу, их растаптывают.
А сила этих тоталитарных и авторитарных теряется в основном из-за имитации выборов. Даже она, имитация, порождает активность в обществе, происходят сейсмические толчки, пусть слабо, но ощутимо разрушающие опоры, на которых держится самовластье.
Реакция активной части москвичей на результаты выборов в Думу в декабре одиннадцатого стала сильным толчком. Если б его не пригасили вроде свои же, считавшиеся вождями оппозиции, то… Антон до сих пор был уверен: останься десятого числа те сто пятьдесят тысяч на площади Революции, к ним через несколько часов присоединились бы сотни тысяч, пошли на штурм, разметали трухлявые, почти без защитников, укрепления выдохшегося и одновременно зажравшегося режима.
Всё давно шло по накатанной: парламент был откровенным придатком правительства и президента; премьер-министр и президент четыре года назад поменялись местами и вскоре, в марте, собирались поменяться снова. Выборы в Думу проходили вяло, всех опасных от них отсекли на ранних стадиях, никакой борьбы народ не видел, и результаты оказались более чем предсказуемыми. И оттого возмутительными. Три-четыре живых человека на весь депутатский корпус; остальные — биороботы, послушные и холодные, но с искусственным подогревом — по мере надобности.
Итоги выборов объявили пятого декабря, и москвичи вышли на улицу. Сначала тысячи на Чистые пруды, потом — на многострадальную Триумфалку. Десятого на площадь Революции пообещали прийти многие десятки тысяч.
Самые радикальные и молодые лидеры протеста к тому времени сидели по административным статьям в спецприемниках, а другие, постарше, вдруг побежали к власти, против которой кричали по радио, на страницах оппозиционных газет, в своих соцсетях громко и смело, с просьбой перенести митинг с опасной, под стенами Кремля, площади Революции на Болотную, находящуюся на острове.
Переговоры шли тайно, но про них узнали. Антон уже было решил, что сейчас народ взорвется, выбросит этих трусливых или продажных вон и пойдет на Кремль, но ошибся. Сто пятьдесят тысяч послушно и организованно переместились на Болотную, где можно было безопасно для власти протестовать хоть сто лет…
В тот день он приехал на площадь Революции заранее, видел, как лидеры уводят людей. Запомнился Борис Немцов, высокий, красивый, без шапки на морозце, воодушевленный. Он строил колонны, словно командир, отправлял их, будто в атаку, а на самом деле в губительный котел, окруженный плотными кольцами ОМОНа… Еще тогда подумалось, что в эти часы Немцов подписывает себе смертный приговор как политик, а оказалось, что подписывал и как человек: через три года, когда протест окончательно захиреет, большинство его участников будут раскаиваться в своем участии, Немцова застрелят на том же самом мосту, по которому он уводил от Кремля готовых к борьбе людей. И реакция на его убийство окажется достаточно спокойной, будто убили не мужчину в расцвете лет, а умер немощный и отработанный старик…
Антон тогда остался на Революции. Вместе с еще парой сотен несогласных с уходом на Болотную.
Они плотно сгрудились возле памятника Марксу; Эдуард Лимонов, еще кто-то из нацболов пытались выступать с гневными и зажигательными речами, но мегафон был слабый, по улице, шипя размокшим от реагента снегом, ехали и ехали машины, и почти ничего нельзя было разобрать.
Их, две жалкие сотни, охраняли от омоновцев журналисты Алексей Венедиктов и Тина Канделаки — общественные наблюдатели. И когда наступил согласованный с мэрией срок заканчивать митинг, один из нацболов призвал расходиться: «Силы неравны… До будущих побед!» Две сотни очень быстро испарились — было холодно, наверняка замерзли.
Антон пошел на Болотную; митинг там тоже дотлевал. Потоптавшись в реденькой толпе, встретил нескольких знакомых и отправился вместе с ними в кафешку в Доме на набережной. Кафешка называлась серьезно: «Спецбуфет № 7».
Там было шумно, как в спортбаре после окончания трансляции матча; у дальней стены звенело несколько юных голосов: «…Весть летит во все концы: вы поверьте нам, отцы!..» За столом слева от входа сидели литераторы, среди них один из самых непримиримых оппозиционеров — Трофим Гущин. Тоже ветеран чеченских войн, тоже автор того журнала, в котором печатался Солженицын. По мнению многих, если бы он не был таким известным, давно гнил бы на зоне.
Трофим клял либералов и зло стонал: «Слили революцию, суки! Слили!» Остальные скорбно кивали и пили пиво.
Антон тоже купил пива, присоединился к компании — со всеми, с кем лучше, с кем хуже, был знаком. Послушал упаднические реплики и не выдержал: «Нужно быть смелее. Лезть на них, а не митинговать. Революции на митингах не делаются».
Его тогда не услышали. Нет, услышали, конечно, но не поддержали. Трофим заторопился: «Надо бежать, эфир на «Эхе» через полчаса». И другие, допив, стали расходиться.
Антон остался. Сидел долго, подрагивая от возбуждения, крепко сжимая толстую кружку — был бы бокал, наверняка раздавил бы… Места литераторов заняли простые ребята, молодые и веселые. Делились впечатлениями: для них это был первый митинг, впервые они оказались вместе с таким количеством единомышленников. Цитировали кричалки, тексты лозунгов, плакатов, говорили, что эта власть протухла, завтра капитулирует.
Антон ухмылялся, опустив лицо. Не капитулирует. Наоборот, сегодня она увидела, что народ не готов ее валить, и теперь затянет петлю до предела. К президентским выборам будет тишь и гладь.
Так в общем-то и получилось. Внешне Москва бурлила, некоторые крупные города тоже иногда испускали струйки гневного пара, но это было узаконенное бурление. В рамках отведенного властью коридора. Согласованными маршрутами двигались десятки, а то и сотни тысяч. Медленным шагом, расслабив мышцы. Ходить вот так, как и митинговать на островной Болотной площади, можно было действительно сто лет. Без всякого толку.
Антон ходил вместе со всеми, подхватывал смелые речёвки, но, сам чувствовал, глаза его оставались тусклы. Это было противно — подстраиваться под общее бессилие. И накануне президентских выборов он написал в «Живом журнале» пост под названием «Несколько мыслей о поведении в марте». Написал быстро, услышав по радио, что митинг на Лубянке, возле здания Центральной избирательной комиссии, который хотела провести оппозиция сразу после объявления результатов голосования, московской мэрией не согласован.
«Не согласован» — какая лицемерная формулировка. Говорили бы прямо — «не разрешен». Это лицемерие злило больше всего.
И на этой злости Антон за полчаса отстучал в компьютере свой текст. О том, что обязательно надо прийти к ЦИКу, прийти надолго, пока власть не отменит результаты выборов. А чтобы не замерзнуть, нужно одеться потеплее, взять еду, палатки, дрова, печки-буржуйки (даже дал адреса трех магазинов, где буржуйки продавались).
«Конечно, нас будут бить, — писал Антон, — поэтому лучше найти шлемы и сделать щиты. Лубянскую площадь будут охранять, и нужно найти снегоуборочную машину для прорыва милицейского кордона. Главное — не бояться и помнить, что мы действуем в рамках Конституции, той Конституции, которую приняли после кровавого октября 93-го и которой нынешняя власть просто-напросто подтирается».
Советами Антона воспользовались единицы, и таких ОМОН хватал в первую очередь. В основном же люди пришли без вещей, в ботиночках и сапожках. Таких хватали тоже — впервые с начала декабря произошли массовые задержания. И довольно грубые, с заламыванием рук, ударами дубинкой, волочением по асфальту. Голос в диктофоне безустанно повторял: «Акция незаконна, просьба разойтись».
Законная акция происходила на Пушкинской площади, точнее, на ее части — за спиной памятника автору оды «Вольность». Туда Антон, чудом избежавший автозака на Лубянке, добрался к окончанию. Но многие не разошлись, и тогда полиция стала действовать и там. Хватали, волокли, били…
Стало понятно: время президента-местоблюстителя Медведева, которого считали мягким, закончилось, вернулось время президента настоящего. Хозяина.
А через неполный месяц на Антона завели уголовное дело за ту запись в «Живом журнале». Инициатором стал ныне прочно забытый, а в то время предельно активный персонаж, который создал несколько молодежных движений, помогавших власти, гонялся по Москве за послом Эстонии во время истории с Бронзовым солдатом, безустанно искал врагов. Таким врагом оказался и Антон.
Уголовное дело увяло на корню, но Антону принесло настоящую известность. Теперь он был не репортером-пешкой, не одним из сотен блогеров, не рядовым участником протеста, а яркой фигурой, чуть ли не мучеником режима. Его приглашали на «Эхо России», его посты в «Живом журнале» цитировали оппозиционные газеты и сайты.
Это могло бы льстить самолюбию. Тем более что стало поступать больше предложений написать о том-то или том-то; на банковский счет, которым завершал Антон некоторые посты, капали ощутимые деньги. Но это напоминало буксующую машину, в бак которой подливают бензин. Так она может буксовать очень долго — рычать, разбрызгивать грязь, но ни на сантиметр не сдвигаться с места.
Протест в стране затухал; власть помогала. Шестого мая двенадцатого года она спровоцировала столкновение оппозиции с полицией, после этого начались аресты, суды и реальные сроки. Так называемые «марши миллионов» теперь собирали не сотни и не десятки тысяч, а тысячи две-три, и с декабря ходившие рядом националисты и анархисты, коммунисты и либералы стали переругиваться, возникали потасовки: людям надоело выпускать пар в пустоту.
В октябре двенадцатого по телевизору показали якобы документальный фильм о том, как зарабатывают лидеры оппозиции на протестной активности граждан. Кроме прочего там были кадры, снятые скрытой камерой, где парни, похожие на лидера леваков Сергея Удальцова, его помощников Леонида Развозжаева и Константина Лебедева, ведут переговоры с какими-то людьми, торгуясь о цене за ту или иную акцию. Предлагают перерезать Транссиб, выпустив из колоний заключенных, что-то еще. В общем, цепь диверсий.
Антону стало ясно: вот-вот начнут сажать главных участников протестной эпопеи. Эпопеи, которая вроде бы уже завершилась. Но власти нужно отомстить за тот испуг, что она испытала в декабре, за те оскорбления, что выслушивала с оппозиционных сцен на протяжении полугода… Сажать будут теперь не на пятнадцать суток, а на годы.
Лебедева упекли первым, Развозжаев исчез, а потом появился в Киеве, но его выкрали оттуда и вернули в Москву. Удальцов долго был под подпиской, потом под домашним арестом, являлся на допросы, а затем в суд и в итоге отправился на зону на четыре года.
Антон сходил на несколько заседаний. Ему был симпатичен этот парень, ровесник, хотя его взглядов он не разделял — примитивный социализм. В оппозиционном мирке Удальцова он стал узнавать первым. После Лимонова, конечно. Случилось это году в две тысячи третьем.
А в двенадцатом им обоим было по тридцать пять — самый возраст для свершений, реальной работы, а их держат, по сути, в кандалах. Теперь Удальцову надели кандалы вполне конкретные.
Заседания проходили в огромном зале Мосгорсуда. Перед их началом жена Удальцова, его друзья шептали: «Ведите себя тихо, пожалуйста. Не злите судью». А судья хамил, перебивал адвокатов и обвиняемых. Сидевшие на скамейках терпеливо молчали. Надеялись, что молчание поможет. Не помогло. Впаяли от души и отправили на зону…
В тринадцатом году Антон стал закисать. Чаще выпивал, бродил по улицам, словно что-то искал. Большинство площадей были огорожены просто так, на всякий случай, на других велись работы — снимали одну плитку, клали новую… Протестные акции не согласовывали, некоторых оппозиционеров или перетянули на свою сторону, или вынудили уехать из страны; власть явно искала, чем бы занять людей, на что отвлечь от придушенного, но настырного шепота недобитой оппозиции.
И тут начался Майдан в Киеве. Вернее, Евромайдан.
2
Поначалу Антон отнесся к нему не всерьез — что-то типа нашего Оккупай Абай. Это когда после разгона шествия шестого мая люди стали собираться сначала возле Политехнического музея, потом возле памятника Абаю, потом на Кудринской площади, возле бронзового Окуджавы на Арбате… Но тут, побегав от украинской милиции по центру, киевляне укрепились на площади Независимости, огородились баррикадами, выставили посты, вооружились палками, цепями, битами, вилами, несколько недель удерживали позиции, обжились там, а потом пошли в атаку.
То, к чему призывал Антон здесь, в России, воплощалось там, в Украине.
Его поразило, что большинство российских оппозиционеров отозвались на происходящее у соседей с неодобрением или вовсе с возмущением. Многие из тех, кого Антон считал своими соратниками, проклинали майдановцев, в том числе и Трофим Гущин.
Ну да, заправляли там, в Киеве, в основном националисты, «Правый сектор». Но что поделаешь, если они оказались самыми энергичными и бесстрашными. Они в буквальном смысле слова лезли на пули и в итоге победили — скинули ничтожного, высмеянного и в России Януковича… Впрочем, не особенно и победили националисты, их тут же оттерли от реальной власти.
А российская власть революцией в Украине воспользовалась по полной программе. Во-первых, проявила великодушие и приютила Януковича. Во-вторых, в Крым мгновенно ввела войска, быстро провела референдум и включила в состав России. В-третьих, помогла сепаратистам укрепиться на большей части Донецкой и Луганской областей. Украина попыталась их вернуть, и это переросло в многолетнюю войну, конца которой не видно…
Наверняка нынешнему режиму в России на фиг не нужны Крым и Донбасс с Луганщиной, но он показывает своей оппозиции: «Вот что бывает, когда случаются революции: страна неизбежно теряет территории. Вы этого хотите?»
Антон был возмущен такими жестами. Именно тогда, весной четырнадцатого, режим стал для него преступным, и он объявил ему войну. Объявил именно в те дни, когда Трофим Гущин, безустанно славивший воссоединение с Крымом, героизм президента, заявил о перемирии.
Последний раз они встретились в середине апреля четырнадцатого — еще до большой крови в Донбассе, до сожженных заживо в одесском Доме профсоюзов — на записи ток-шоу на одном из федеральных каналов. Антона туда еще приглашали, а Трофима только-только стали приглашать — дали где-то далеко наверху зеленый свет.
Ведущим был их товарищ, тоже писатель, тоже автор того знаменитого журнала, тоже оппозиционер, в прошлом непримиримый, а теперь умеренный, Андрей Шурандин.
Антон и Трофим стояли за разными столами-трибунами, друг напротив друга. Трофим там, где собрались противники Майдана, Антон — вместе если не с теми, кто полностью одобрял, то уж точно пытался объяснить происходящее у соседей не только как победу бандеровцев.
Антон не высказал тогда всего, что хотелось. Не боялся, нет. Просто какой-то ограничитель еще стоял внутри, нравственный, что ли, интеллигентский: нужно соблюдать приличие, не стоит называть всё своими словами, это не принято в споре, невежливо оскорблять чувства соперников. Да и некоторый расчет в сдержанности был: скажешь все — вырежут, внесут в стоп-лист, а так будешь иметь возможность доносить свои идеи дальше, пусть слегка по-эзопьи.
Трофим тоже, кажется, сдерживал себя, больше слушал, держа на губах слегка ироничную улыбку, вставлял шутливо-едкие замечания; один раз вступился за него, когда патриот в косоворотке стал тыкать Антону его малороссийской фамилией — Дяденко, но заступился опять же с улыбочкой, будто разнимал малышей…
Несколько лет назад Антон встретил в интервью его суждения о шукшинских рассказах: они Трофиму не нравились, их героев он называл дураками. Но вот образ Шукшина-актера, а может, и человека Трофим явно взял на вооружение — эта улыбочка, взгляд, словно смотрит на забавную пакость, язвительные словечки…
Другие участники шоу спорили громко и без тормозов. Временами, как водится на таких программах, диалог превращался в многоголосый собачий лай… За тем же столом-трибуной, что и Антон, находился один из лидеров националистов, примерно их ровесник, безбородый, в тонкооправных очках. Он доказывал, что Украина — самостоятельное государство и может выбирать себе каких угодно героев, вплоть до Бандеры и Шухевича. «А что, — отзывался он на гневные крики оппонентов, — у нас в некоторых субъектах не так? А Салават Юлаев и Канзафар Усаев у башкир, Шамиль в Дагестане и Чечне, Субедэй в Туве. Они русских убивали в не меньших объемах». Через несколько месяцев его арестуют, а потом надолго посадят. Официально — за экономические преступления.
После записи страсти улеглись. Участники молча прошли в комнату, где оставили вещи. Трофим, собравшись первым, коротко попрощался со всеми разом и исчез. Он вообще был быстр и подвижен, перемещался по стране да и по миру со скоростью ракеты… Антон тоже не стал задерживаться.
В коридоре столкнулся с Трофимом и Андреем Шурандиным.
— Друзья, давайте посидим, — предложил Андрей. — Давно обоих не видел, соскучился.
— У меня есть полтора часа, — быстро ответил Трофим. — Только я, Андрюха, теперь не пью.
— Русский — трезвый? Да и я стараюсь воздерживаться. Но так, чайку. А? Антоша, Трофим…
— Можно, — пожал плечами Антон.
С Андреем они были знакомы больше десяти лет, когда-то побывали вместе на книжной ярмарке во Франкфурте, с Трофимом — ровно десять, Антон публиковал отрывки из его первого романа на своем сайте «Анатомия войны», который, правда, давно забросил.
Сели за угловой столик в ближайшей кафешке. Трофим с Андреем заказали чай, Антон — пиво. Молчали. Трофим что-то читал в телефоне и хмурился, Антон, начиная скучать, но понимая, что посидеть надо, оглядывал зал, пустой в этот дневной час, краем глаза отмечал: Андрей смотрит то на него, то на Трофима ожидающе, но сохраняя на губах радостную улыбку.
Тогда решил — Шурандин действительно рад их видеть, он всегда был таким восторженным, с идеей объединить поколение, вот и теперь хочет, чтоб они оба стали товарищами. Позже, вспоминая ту встречу, Антон пришел к мысли, что «посидеть» предложил Трофим. Чтоб услышать от Антона его позицию не под телекамеры и поставить точку в их личных отношениях. Трофиму, как он заметил, нужно было ставить эти точки, делить людей на своих и чужих. Да и не только людей, а целые их группы. Что ж, недаром он из лево-правых — есть и такое движение в политике и мировоззрении… Одна из статей у него называлась прямо и четко: «Полярные расы». О россиянах, которые не могут найти общий язык, обрести общие ценности. Тех, у кого ценности другие, Гущин считал врагами.
Подали два чайничка, чашки, бокал «Стеллы артуа».
— Ну как, пишешь что? — резко оторвавшись от телефона, будто проснувшись, спросил Трофим. — Давно не встречал твоих рассказов.
— Рассказы не пишу.
— А что пишешь?
— В соцсетях… фельетоны.
— А, эт я читал, эт читал. — Трофим наполнил свою чашку золотистым чаем.
— Ребята, хоть и в частично безалкогольном режиме, — вступил Андрей, — предлагаю выпить за то, чтобы, несмотря ни на что, мы продолжали поддерживать человеческие отношения.
— Выпить-то можно…
В голосе Трофима нарастали ноты азарта, как перед дракой, и Антон снова подумал про Шукшина, вернее, про его героя из «Калины красной». «Один в один копирует».
— Выпить можно. Да что толку… Зря ты, Тош, такую позицию занял. Обидно. Такой был… — Трофим запнулся, казалось, он ищет подходящее слово, но почему-то Антон был уверен, что пауза искусственная, слово давно найдено. — Такой был боец. Я б с тобой тогда, в двенадцатом, пошел бы в разведку. Сейчас бы — крепко подумал. Подозрение есть, что… извини, если ошибаюсь… Подозрение, что вполне можешь нож в спину сунуть.
Откровенно говорить тяжело. Можно часами гнать пургу без всяких усилий, а вот откровенно и нескольких фраз не свяжешь. Как и писать. То же самое. Поэтому никакого раздражения или обиды от этих слов Антон не почувствовал. Наоборот — нечто вроде благодарности: Трофим приоткрыл карты.
— Я обычно в грудь бью, а не в спину, — ответил, но без угрозы и наезда. — Тебя бы не стал.
— Спасибо… Не исключено, правда, что скоро захочешь. Или я захочу. Если начнем расходиться всерьез. Дело-то серьезное. Ты ведь это понимаешь: бывают вещи, которые дороже жизни.
— Это ты про Украину?
— Ну, грубо говоря — да. Про Крым, Донецк, Луганск. Мы их теперь не отдадим. Ни за какую цену.
Антон пожал плечами, отпил пива, твердо поставил кружку на картонную подставку. Пришло время говорит ему.
— А тебе не кажется, что это очень похоже на Германию в тридцатые годы. При Гитлере? Часть Чехословакии забрали, потом Австрию, еще там что-то. А потом, в сорок пятом, пришлось и куски своей территории отдавать. Так и этот, наш, с позволения сказать, президент…
— Был Гитлер, а был Сталин, — перебил Трофим, — который забрал часть Финляндии, Западную Белоруссию, Западную Украину. И не отдал… не отдали. И никто особо не возмущается. Всё от народа зависит — если народ крепкий, то и территории будут оставаться, а то и прирастать. При Горбатом с его грёбаной перестройкой загнобили народ, вот и распались. Но теперь мы этого повторить не позволим.
— Кто — мы?
— Мы? — Трофим пристально посмотрел на Антона. — Если ты не чувствуешь, кто это «мы», то мне тебя очень жаль.
Андрей Шурандин с интересом слушал разговор, не ввязывался. На самом-то деле его позиция была Антону ясна — Андрей побывал в Крыму в те дни, когда там захватывали власть вежливые люди, и вел оттуда репортажи для «Эха России», потом помчался в Донецк, наблюдал, как там берут штурмом здание администрации…
— Нет никакого единого «мы», — сказал Антон. — Немалая часть общества убеждена: что бы ни сделала нынешняя российская власть, это незаконно. Потому что она сама незаконна. Ты сам об этом два года повсюду кричал, во всех интервью… Я видел твою фамилию под требованием «Путин должен уйти». Какой она там идет — пятой, седьмой? А теперь ты его славишь.
— Я его не славлю. Просто он сделал то, что требовала, например, наша партия четверть века: вернуть Крым и Донбасс. И я объявил перемирие с этой властью. Я готов с ней сотрудничать. По крайней мере, на данном этапе и по определенным вопросам. Сейчас долбить власть и Путина — это значит долбить Россию.
— Вот как интересно повернулось.
— Да, интересно. Мало кто ожидал… Поэтому предлагаю, приходи к нам, давай вместе работать.
— Погоди, — Антон еще глотнул пива, он волновался — то ли злился, то ли радовался предложению; сам не мог разобраться. — А вот то, что это — преступный режим, что его принципы правления остались прежними, что там жулики и воры, это как бы принимается?
— Повторяю, на данном этапе — да. Потом будем решать эти проблемы.
— Хм! Это вот какой-нибудь социал-демократ в Германии объявляет: Гитлер присоединил к Германии немецкие территории Чехословакии, поэтому я теперь с ним, я буду ему помогать, а за свободу слова, за отмену расовых законов поборюсь потом, когда мировое сообщество примет воссоединение. Так и здесь?
На лице Трофима появилась досада, на нем читалось: зря я решил поговорить, ведь он враг, враг. Но ответил, медленно и твердо:
— Примерно — так. Ты прав.
— Не понимаю логики.
— Что ж, ничего удивительного.
— Почему?
— Потому что я — Трофим, а ты — Тоша.
Он встал, выбросил из кармана, будто заранее приготовленную, пятисотку и направился к дверям. Антон послал ему вслед:
— Во-первых, не Тоша для тебя, а Антон.
— Какая разница…
Хотелось ответить ему какой-нибудь колкостью, но Трофим уже уходил. Слегка сутулясь, чуть-чуть враскачку. По-шукшински.
Антон перевел взгляд на Андрея. Тот допивал чай, лицо было печальным.
— Рассыпалась наша общность, — сказал Андрей. — У меня в начале нулевых была статья — «Разобщенная общность». Мы тогда и не все знакомы друг с другом были, но двигались в одну сторону. Интуитивно. А теперь вот разбрелись. Теперь бы действительно не перестрелять друг друга при случае…
3
Войну с властью Антон продолжил, и вскоре ему стали поступать угрозы. Почти после каждого поста в «Фейсбуке» или «Живом журнале». В комментариях угрожали редко, там в основном просто поносили. Угрожали по телефону.
Номер найти труда не составляло — в свое время Антон раздавал его направо и налево. Менять не стал, угрозы слушать было забавно, иногда отвечать в том же духе. Угрозы приходили и в «Эхо России», где он иногда выступал, в «Новое слово», публикующее его статьи.
Статьи, правда, давались все труднее — там нужно было осаживать себя, подстраиваться под редакционную политику, и Антон в конце концов — примерно с июня две тысячи четырнадцатого — стал писать только в соцсетях. Благо на счета банков, «Яндекс-кошелек», «Киви» поступали деньги, достаточные для существования их семьи. Еще и маме-пенсионерке помогал…
Мама очень переживала из-за его деятельности. Она всю жизнь проработала учительницей, была законопослушной, покорной любой власти… Нет, «покорной» не то слово. Многим она была недовольна и в советское время, и при Ельцине, и после него, но старалась недовольство не выражать. Скорее тихо горевала, чем роптала.
Горевала, когда ее единственного сына, проучившегося полтора курса в Гуманитарном универе и ушедшего в академ, призвали в армию и отправили после учебки в Чечню в жутком девяносто пятом. Горевала, когда он, вернувшись, доучившись, вдруг заключил контракт и снова оказался в Чечне, уже добровольно. Горевала, когда стал заниматься оппозиционной работой, но не отговаривала, не велела перестать.
Но и она не выдержала. После его статьи «Небритое хлебало с плюшевым медвежонком». Было это осенью шестнадцатого.
Антон пришел навестить маму в их квартиру на улице Правды — он с женой и дочкой жилье снимали — и сразу догадался: будет разговор.
Впервые, кажется, с его школьных лет мама усадила его перед собой за овальный — праздничный — стол в большой комнате и, теребя носовой платок — в этом могла увидеться театральность, но Антон знал свою маму, она была искренна, — начала:
— Сынок, выслушай меня. Выслушай только и… и не перебивай. Да?.. Мне очень трудно, я на грани… Мне не дают прохода.
— Кто? — удивился и разозлился Антон.
— Все. Соседи, ученики, знакомые… «Ваш сын…» У меня язык не слушается, не хочет повторять это слово. Но… Но ты должен знать. Ты должен… Они говорят: ты предатель, сынок.
Сказала это и промокнула глаза. Они действительно слезились.
И Антону привиделся тридцать седьмой. Вот сидит сын, ему под сорок, он герой Гражданской войны. Совсем молодым рубил беляков, получил орден Красного Знамени. После войны пошел по журналисткой линии, писал статьи за мировую революцию, встал в оппозицию к середнячку Сталину. Теперь многих товарищей арестовали, а его оставили на воле по каким-то соображениям. Может, чтоб через него организовать новое дело. Да, он на воле, но все знают, что он враг, предатель, фашистский наймит. И мать передает ему… Произносит вот эти самые слова: «Они говорят: ты предатель, сынок».
Привиделось и другое. Германия. Тоже примерно тридцать седьмой. Сын, ветеран Первой мировой, сидит перед матерью… Он критиковал и продолжает критиковать национал-социалистов. Многих его товарищей отправили в концлагеря на перевоспитание, а он еще на воле. Но все вокруг знают: он предатель, тычут этим в лицо матери при каждой встрече. И вот мать усадила сына в уютной квартире, где прошли его детство и юность, откуда он уходил на войну, и произносит…
— Кого же я предаю? — спросил Антон.
— Сынок, я понимаю, что ты не такой. Но ведь ты сам видишь — везде, по всем каналам и твое имя постоянно. Я не знаю, что делать.
— Ничего не делать.
— Ну как же, когда они… Ваш сын… Еще это теперь повторяют вслед… — Она осеклась и посмотрела вверх, на потолок. — Повторяют за ним: нацпредатель.
— Этот термин Гитлер изобрел, кстати. Теперь понимаешь, чей он, — тоже глянул на потолок Антон, — ученик… Родину я не предавал. А Путин и вся его шобла это не родина. Они предатели, кровососы, они превратили Россию в Мордор, и я буду с ними бороться.
Остро, до рези в груди, захотелось выпить. Не пива, которое он употреблял почти каждый день, а водки. Жахнуть стакан, подождать минуту, и тогда появятся именно те слова, которые нужны, которые убедят маму.
— Я буду с ними бороться, — повторил тверже. — Они не навсегда. Они кончатся. Или случится революция. Как в Киеве. И мы будем их судить.
— Как в Киеве? — лицо мамы исказилось ужасом. — Там ведь фашисты!
— Ма-ам-м… Ты веришь зомбоящику? Мам, ну как так! Там нормальные люди. Сейчас у них всё сложно, как после любой революции. Там всё нормально. Нормальней, чем здесь.
Помолчали. Мама, которая всё время была для Антона статной и сильной, вдруг стала маленькой, немощной. Даже на похоронах папы, пять лет назад, она выглядела не такой жалкой…
— Мама, — с трудом сказал Антон, уверившись, что словами здесь мало что сделаешь, — поверь мне, я прав. Плюй им в морды, если они еще раз посмеют вякнуть.
Через несколько дней он узнал, что против него собираются завести уголовное дело. Подано несколько запросов в прокуратуру по поводу его постов в соцсетях. Теперь был не двенадцатый год с его относительными свободами; Антон для режима давно стал не писателем, а матерым врагом, и посадка казалась вполне вероятной. Он физически ощущал, как ему на шею готовятся набросить петлю. И решил уехать из России…
Когда пожилые теперь люди говорят, что нынче эмиграции как таковой нет — границы открыты, можно в любой момент вернуться, а вот в наше время, мол, прощались с покидающими страну, словно отправляли на тот свет, не мечтали больше увидеть, друг друга хоронили, — Антон внутренне возмущался: да и сейчас многие уезжают если не навсегда, то очень надолго, пути им сюда, при нынешней власти, нет. Разве что из аэропорта сразу за решетку.
Уезжал с женой и дочкой тихо, не объявляя об этом в «Фейсбуке». Маме сказал, что едут на месяц-полтора в Чехию. Старался, чтоб голос не выдавал его:
— В Карловых Варах подлечимся, там санаторий, потом — в Прагу. Она, я читал, уникальная, как в средние века попадаешь… Война почти не коснулась. — Хотел добавить, что Прагу спасли солдаты армии Власова, которых потом или расстреляли, или отправили в лагеря, но сдержался. — Надо развеяться, отдохнуть от этой всей возни и грызни. — И намекнул, что, может, потом займется чем-то другим, не критикой режима.
Мама, как ему казалось, не очень верила, тем более что Антон перевез к ней со съемной квартиры ценные вещи, посуду.
— Решили съехать. Что она будет стоять полтора месяца… Да и надоела. Вернемся — другую найдем.
— Да, да, — кивал мама, сжимая в кулаке свой непременный платочек.
Она попыталась узнать правду у невестки, но Елена держалась молодцом, не выдала.
— Ну а Мариночка-то как будет учиться? — в последний момент встревожилась мама о внучке. — У нее учебный год.
— Она на домашнем, вы ведь знаете, — спокойно напомнила Елена. — А к концу четверти вернемся.
— А, да, да…
Вылетели по туристическому Шенгену в Чехию, сняли на окраине Праги номер в дешевой гостинице.
В первую ночь Антон написал в соцсетях: «Я обязательно вернусь в Москву. Есть у меня там еще одно дельце. На первом же «Абрамсе», который будет идти по Тверской, в люке, под флагом НАТО, буду торчать я. А благодарные россияне, забыв про Крым, будут кидать освободителям цветы и, опуская глаза, просить гуманитарной тушенки. И пинать ногами памятник Путину, говоря, что они в душе всегда были против. Запомните этот твит».
На другой день он связался со знакомыми журналистами и объявил, что уехал из России, где его преследуют, угрожают, на него собрались завести новое уголовное дело. Новость эта всколыхнула оппозиционные СМИ, соцсети, но на самое короткое время. Она тут же утонула в бушующем море других новостей. Растворилась.
Начались эмигрантские будни. Будни малоизвестных и никому, по сути, не нужных людей.
Антон подал просьбу о предоставлении ему и его семье политического убежища. Чешские чиновники приняли бумаги вежливо, но без готовности срочно решить вопрос; местные журналисты не шли к нему за интервью, правозащитники не трубили о еще одной жертве авторитаризма в России, уехавшие раньше Антона не предлагали помощь.
Почему он выбрал Чехию? Во-первых, давно собирался в ней побывать, а во-вторых, там размещался программный центр радиостанции «Свобода», и вроде бы было логично ему в его положении влиться в ее штат. Так поступали многие эмигранты из Советского Союза. От Газданова до Довлатова…
Да, не прощупал почву заранее, не навел связи, но это служило доказательством, что он попросту бежал, спасаясь от удавки. Его должны бы встречать как героя, а вместо этого наткнулся на почти полное равнодушие.
Первые недели, впрочем, внешне напоминали отпуск. Прогулки по действительно сказочным улочкам Праги, ужины в ресторанчиках, музеи, выставки, аттракционы… Изматывали частые разговоры по телефону с мамой. Она все старалась добиться правды:
— Но ведь ты сам написал у себя, что уехал из-за политики. Значит, вы не вернетесь?
— Вернемся, мам, вернемся.
— Когда?
— Я уверен, что скоро. Не переживай, у нас все отлично. А этим плюй в морду.
— Да как же?..
— Просто: плюй.
— Легко сказать… Как там Марина, в ее возрасте чужая среда, язык… Это же такой удар.
— У Марины всё отлично.
И Антон давал трубку дочке, та щебетала о красоте, зоопарке, танцующем доме. Потом возвращала телефон Антону:
— Бабушка плачет.
— Мам, не плачь. Я вот что думаю: мы как устроимся, заберем тебя оттуда. Здесь чудесно, мам.
— Да как я уеду, ты что!
— Сядешь в самолет и уедешь. Виза у тебя есть, еще полтора года.
— Не поеду я никуда!.. Возвращайтесь!..
Антон писал в соцсетях яростные посты; на счета капали деньги. С ними больших проблем не было. Но Прага стала надоедать, у Елены копились дела в Москве, Марина заскучала по подружкам… Антона же изводила та неопределенность, в какой он находился. К тому же срок пребывания в странах Шенгена подходил к концу. А превысишь эти несчастные девяносто дней, и могут в будущем въезд закрыть…
О помощи просить было унизительно — Антон чувствовал себя героем, пошедшим против системы без всяких недоговоренностей и компромиссов. Система начала охоту на него, и он отбежал в сторону на то расстояние, где система не сможет его поймать. Нет, сможет, конечно, но не так запросто, как Леонида Развозжаева в домайданном Киеве.
Да, он не просил о помощи, но очень на нее надеялся. Иногда обращался к тем, кто покинул Россию до него или примерно в одно с ним время. Просил совета. Ответы приходили обтекаемые, нейтральные, по сути, бесполезные: заключить контракт с каким-нибудь университетом, читать лекции, придумать проект и подать заявку на грант.
Под конец отведенных девяноста дней Антон вспомнил, что у него есть еврейские корни. Вернее, помнил всегда, но тут они могли реально пригодиться.
Собрали имущество, которое уместилось в двух больших чемоданах и трех рюкзаках, и вылетели в Тель-Авив.
Через минуту после выхода из аэропорта Антон понял, что здесь они жить не смогут. И в глазах Елены, уроженки Брянска, прочитал то же самое. Другая планета, другая атмосфера, другой мир.
Но деваться было некуда, и больше месяца Антон пытался устроиться в Израиле. Его не приняли с распростертыми объятиями. Наоборот, всячески давали понять, что он самозванец, решивший присосаться к священной земле. Задавали вопросы о вероисповедании, и Антон отвечал, что верит в человеческий разум; израильские чиновники морщились. Спрашивали о еврейской крови, Антон говорил, что бабушка по папе была еврейкой из Витебска, в двадцатые годы стала большевичкой, переехала в Москву, работала в одном из комиссариатов; чиновники снова кривились.
Цены в Тель-Авиве оказались запредельные, сбережения таяли, как лед на солнце, ручейки поступлений после публикации постов обмелели — писалось плохо из-за жары. Вдобавок макбук умер. Как сказали в мастерской — они не выдерживают здешней влажности. Разве что держать под кондиционером. В номере, который удалось снять Антону, кондишена не было…
Жара, сломанное орудие труда, капризничающая дочка, потухшая жена, плоская пустыня за окном… От отчаяния Антон связался с украинскими приятелями и спросил, смогут ли они их принять. И последовал прямой ответ с той интонацией, что раньше его смешила, а теперь стала милой, обещающей уверенность и защиту:
— Да какой разховор! Приезжа-айте! Двери открыты! Всё будет!
И через два дня Антон с женой и дочкой оказались в Киеве.
4
В Киеве у него было немало знакомых. В том числе по писательскому цеху, из которого он давно вышел — проза не шла, и он себя не насиловал. Главным для него давно стали тексты в интернете. Как Антон их называл — фельетоны.
Да, знакомые были, но не спешили с ним повидаться. Даже те, кто вроде как выступал за нового украинского президента Порошенко, разделял мнение, что Россия захватила Крым, что она стоит за сепаратистами Донецка и Луганска.
Но появились другие люди. Рассказывали Антону об ужасах войны в Донбассе, о жизни в Украине после Януковича; они помогали устроиться.
Атмосфера в Киеве Антону нравилась. Такая послереволюционная, свежая… Правда, если сравнивать с Октябрьской революцией, тут был не восемнадцатый год, а примерно двадцатый: крайне правых, тех, кто шел в авангарде революции, оттерли, но так всегда бывает; митингов и демонстраций стало меньше, споры не такие горячие.
Украина пыталась стать цивилизованным европейским государством. Если бы не война на ее востоке…
Антон стал писать посты с призывом помочь беженцам с Донбасса, солдатам украинской армии, раненым, покалеченным… Денег поступало удивительно много.
Тем же занимался по ту сторону Трофим Гущин. Собирал средства, отправлял гуманитарные конвои, сам возил лекарства, продукты, да и — он этого особо не скрывал — обмундирование, приборы ночного видения, бронежилеты сепарам…
Андрей Шурандин избрался депутатом Госдумы и с журналистики переключился на практику малых дел: помогал отдельным обитателям рушащегося Мордора.
Много времени Антон проводил перед телевизором. Он поставил тарелку и мог видеть российские каналы. «Россия 24», «Первый», «ТВЦ», «Звезда»… Везде Украина была в центре внимания. И везде продолжали кричать: «Бандеровцы! Бандеровцы!» Антон бандеровцев не видел, речей, восхваляющих его, не слышал.
Просматривал соцсети бывших приятелей и товарищей. Почти все, казалось, были довольны тем, что творится в России, некоторые явно раскаивались, что участвовали тогда, в одиннадцатом — двенадцатом годах, в протесте, часть восхваляла Путина, делилась фотками из Крыма… Да, Путин очевидно победил Россию, она была им очарована, видела в нем единственного защитника. Аналогия с Германией тридцатых становилась все отчетливей.
И Антон окончательно отбросил политкорректность, стал выражаться по-настоящему прямо. «Вы сами заслужили таких слов».
Вот рухнул в Черное море самолет Министерства обороны, на борту которого находились артисты хора Александрова, несколько бригад тележурналистов и врач-филантроп Елизавета Глинка. Самолет летел на российскую военную базу в Сирии. И Антон написал в «Фейсбуке»:
«Есть ли у меня сочувствие по поводу гибели восьмидесяти штатных сотрудников Министерства обороны поехавшей головой недоимперии, устроившей в соседней братской когда-то стране Сталинград и Курскую дугу с тысячами погибших, и летевших теперь в Сирию петь и плясать перед летчиками для поднятия боевого духа, чтоб им лучше бомбилось, а также девяти сотрудников агентств массовой пропаганды — причем самых передовых из них, «Первого канала» и «Звезды», — клепавших сюжеты про фашизм, хунту, распятие детей, тысячами вербовавших людей на войну как в Украину, так и в ту же самую Сирию, оправдывающих посадки моих друзей, призывавших к расправам со мной и моими друзьями, выливших тонны дерьма на близких мне людей и не раз поставивших их жизнь под угрозу, раскрутивших антимигрантские, антигрузинские, антиукраинские, антилиберальные и прочие кампании, приведшие к убийствам инакомыслящих и инакородных уже в мирных российских городах — сотнями, если не тысячами — и в первых рядах строивших новую оруэлловщину, диктатуру и ГУЛАГ…
Риторический вопрос.
Нет. У меня нет ни сочувствия, ни жалости. Я не выражаю соболезнования родным и близким. Как не выражал никто из них, продолжая петь и плясать в поддержку власти или все так же поливать дерьмом с экранов телевизоров и после смерти. Чувство у меня только одно — плевать. Не я противопоставил себя этому государству и его обслуге. Это государство и его обслуга противопоставили меня себе. Оно назначило меня врагом и национал-предателем. Так что — совершенно плевать.
Хотя, впрочем, ни злорадства, ни радости нет тоже.
У меня в голове лишь одна исключительно рациональная мысль — в зомбоящике живой силы, раскручивавшей механизм посадок и убийств моих друзей и коллег, стало на девять единиц меньше».
Умер юморист Михаил Задорнов, и Антон откликнулся:
«Печальные глаза долу, «о мертвых хорошо», соболезнования, христианское всепрощение.
Да фиг там.
Чувак внес не самый последний вклад в дебилизацию, взращивание скреп, сортирного величия и шовинизма. К строительству говномета руку он приложил неслабо.
Нет, я не ржу. Они не смешные. Я над ними не смеюсь. Я их ненавижу.
Помер? Вот и отлично. Одним говном меньше. Земля стекловатой».
Или вот… Режим, да что там — Россия тратит огромные деньги на вооружение, шлет помощь сепаратистам, строит мост через Керченский пролив, чтоб надежнее пристегнуть Крым к себе, а внутри страны всё гниет, рассыпается, тухнет, горит. Пожар в развлекательном центре Кемерова. Это же знак, символ. И Антон отреагировал:
«Одни построили торговый центр без соблюдения противопожарных норм. Другие забили болт на сигнализацию. Третьи брали бабло и закрывали глаза на недочеты. Четвертые наплевали на пожарные выходы. Пятые заперли детей в кинотеатре и ушли за покупками. Шестые сбежали и даже не попытались спасти. Седьмые, хороня своих сгоревших детей, дают подписки, покорно отдают телефоны и боятся называть свои имена.
Вот я не могу в принципе представить, чтобы меня можно было заставить замолчать в подобной ситуации.
Знаете, в чем дело? Дело в том, что Путин здесь совершенно ни при чем.
Это ваш великодуховный лишнехромосомный народ убил этих детей. А совсем не Путин. Инфантилизм, идиотия и неспособность выстроить логические связи подавляющего большинства населения этой территории — и убили этих детей».
И на следующий день:
«Дорогие мои либеральные соотечественники. Все, кто мне пишет сейчас слова укора. Призывает «опомниться», говорит, что им за меня стыдно, и прочую высокоморальную хрень.
Поймите, пожалуйста, одну простую вещь.
Если единственный способ заставить вашу имперскую вату задуматься о ценности человеческой жизни — это пожары и смерти, то — гори, гори ясно.
Если единственные моменты, когда ваши великодуховные соотечественники перестают лезть ко всем соседям по периметру со своими, сука, флагами, медведями, балалайками, танками и градами, это те моменты, когда они, воя и ломая ногти, хоронят своих близких, — то пусть у вас горит в каждом городе каждый божий день.
Если от убийств других людей ваших имперских имбецилов останавливают только собственные трагедии и если доходит только так, значит, пусть будет так…»
Подписчиков в «Фейсбуке» становилось все больше, лайки давно перевалили за две тысячи, деньги на счета капали чаще и обильнее. Но больше стало и угроз. И однажды, в конце апреля восемнадцатого, к Антону пришли.
Он тогда уже довольно давно работал на одном бывшем крымском, а теперь киевском телеканале. Вел передачу о происходящем в России… Пришли двое, под конец эфира, отвели в кабинет шеф-редактора.
Позже Антон пытался вспомнить, что чувствовал, когда шел за крупным, широкогрудым мужчиной в пиджаке, плохо скрывавшем бугры мышц, а за спиной чувствовал близость такого же. Шел, как под конвоем…
Мелькнула мысль: сдают. Нашли выгодный вариант и сейчас отправят его, Антона, в Россию, а взамен получат кого-нибудь важного для себя оттуда. И стало обидно. Ну и страшно, конечно.
Но быстро понял нелепость такой версии. Не сдадут его. Он слишком известен теперь, популярен, нужен. Мало кто даже среди местных так смело говорит о российской власти… Ради чего-то другого пришли.
Может, задание? Реальное, настоящее. Пусть бы дали гражданство и отправили на передовую. Тем более что его когда-то приятель и соратник, а теперь враг Трофим Гущин взял в руки оружие: стал политруком в батальоне ДНР. Что уж ему, в свое время повоевавшему, торчать в Киеве… Идти так идти до конца. Жалко, маму там заклюют. Надо ее вывозить.
Мужчины, этакие киношные люди в черном, сели за стол. Жестом пригласили сесть и Антона. Возраст примерно его — слегка за сорок.
— Василий, — представился один.
— Петр, — другой.
«Не Петро», — с тревогой и странным любопытством отметил Антон и тоже назвался. По имени.
— Антон Аркадьевич Дяденко, — многозначительно уточнил Петр.
— Да, так…
— Антон Аркадьевич, — заговорил Василий, — мы будем с вами предельно откровенны, так как речь идет о вашей жизни. Всё очень серьезно — на вас готовят покушение.
Антон, видимо, рефлекторно усмехнулся, так как Василий неодобрительно покачал головой:
— Прошу поверить. Это не шутки. Убит журналист Шеремет, убит Денис Вороненков, бывший депутат Российской Государственной Думы. Оба граждане России. Оба здесь, в Киеве. Россия кричит, что украинские структуры не могут обеспечить безопасность. Что мы непрофессионалы. Но известно, как трудно предупредить заказное убийство. В случае с вами нам повезло.
От этого «повезло» лицо Антона опять дрогнуло; Василий и Петр поморщились, как морщатся серьезные люди, когда им не верят.
— Да, Антон Аркадьевич, именно так: повезло. На нас вышел исполнитель вашего убийства — такая формулировка была явно умышленна — и предупредил. Уже почти месяц мы ведем это дело, и вот пришло время сообщить вам.
— То есть, — перебил Антон, — погодите, я что-то не догоняю… Уже месяц ведется подготовка покушения на меня? И вы только сейчас…
— Нет-нет, никакой подготовки на самом деле нет. Киллер делает вид, что готовится, а мы собираем материал на организатора и пытаемся выйти на заказчика.
— А если организатор или заказчик наймет другого киллера, когда этот тянет?
Тревога и любопытство исчезли, их сменило негодование, но такое — не совсем настоящее. Антон словно бы находился внутри американского фильма. Он знал, как себя вести, что говорить. Где-то он видел такие сцены…
— Если тянуть, это может произойти, — ровным голосом ответил Василий. — Поэтому мы и решили провести операцию.
— В смысле?
— Мы решили инсценировать ваше убийство и при расчете киллера с организатором взять последнего. Может быть, удастся перехватить сообщение организатора заказчикам. Организатор у нас под колпаком, но стопроцентного повода взять его нет.
— Мы действуем в правовом поле, — добавил Петр.
Люди в черном замолчали, явно давая Антону время сообразить, как и что.
Тишина длилась минуты две. Тягостные две минуты. А может, больше.
— Скажите, — спросил Василий, — по какому паспорту вы въезжали в Украину?
— По заграну, конечно.
— Ясно. Тогда вот, минуточку, — он со вздохом поднял прислоненную к ножке стула сумку, достал из нее папку, а из папки лист бумаги в файле. — Вот что нам передал киллер.
Положил на стол.
Это было увеличенное фото Антона из российского паспорта.
— Таких фотографий две, — продолжал Василий. — Одна в вашем паспорте, другая — в московском, как мы понимаем, паспортном столе. Теперь УФМС. На этой фотографии нет следов орнамента, который проходит вот тут по краю. Значит, она не из паспорта. Орнамент могли отрезать при увеличении, хотя вряд ли — размер соответствует положенному. Так что наверняка фотография взята из российского государственного учреждения. Это очень серьезно, Антон Аркадьевич.
Да, именно фото убедило Антона, что это действительно серьезно. Не игра, не какая-то странная разводка.
— И что, — спросил, — я должен как бы погибнуть, а потом воскреснуть?
— Именно так.
— На сколько?
— Погибнуть? Примерно часов на двенадцать. Мы считаем, что этого будет достаточно, чтобы организатор вышел на заказчика. Или заказчик сам как-нибудь проявился.
— Так, ладно. И кто будет знать, что это… — Слово вылетело из головы. — Это…
— Инсценировка?
— Да. Кто будет в курсе?
— Никто.
— А жена? Мать? Дочка моя?
— Антон Аркадьевич, — Василий постучал файлом по столешнице, — кто может гарантировать, что у них не сдадут нервы и они в последний момент не сорвутся? Единственный шанс провести операцию удачно — стопроцентная достоверность. Понимаете?
— Понимаю… Понимать-то понимаю, но мама, она не перенесет, если вот так… Включает телевизор, а там… Нужно будет ее предупредить. И жену. Дочку можно на эти часы как-то…
Антон вдруг вспотел, его стал бить озноб. Пытался представить, что будет с родными, с теми несколькими друзьями, что у него остались, когда узнают: в Киеве убит Антон Дяденко…
— Фуф…
— Жене вы доверяете абсолютно? — очень строгим тоном спросил Петр и при этом буквально вцепился взглядом ему в лицо.
— Конечно! Мы с ней семнадцать лет… Она со мной везде, во всем поддерживает. Карьеры из-за меня лишилась.
— В таком случае ее можно сделать участником операции?
— Как это?
— Она обнаружит ваш якобы труп, вызовет «скорую», полицию. Вернее, — голос Петра стал живее, — вы не сразу умрете — умрете в карете скорой помощи.
Антон молчал, стараясь представить, как все это произойдет.
— Если она согласится участвовать, — продолжил Петр, — то, естественно, будет в курсе, что это инсценировка.
— Да, она согласится, — сказал Антон.
— Вы уверены?
— Да.
Операция должна была состояться недели через две-три. Киллер пока не получил оружия, организатор явно что-то решал с заказчиком. Может, о цене спорили.
Домой Антон возвращался обычным маршрутом, изо всех сил стараясь вести себя так, будто ничего не произошло, ничего он не знает. А на самом деле его буквально корежило от ощущения, что за ним следят.
Вряд ли следили, но ощущение это было очень острым, физическим. Словно к затылку прижимали холодный металлический брусок… Потом оно долго не проходило, да по сути, до самого конца, стоило выйти за дверь квартиры, этот брусок прикладывался к затылку.
По пути завернул в магазин. Нужно было чего-нибудь выпить. Водка показалась похоронной, коньяк мажорским, пиво обыденным. Купил бутылку шампанского. И вот так, с ней в руке, как с дубинкой, пришел домой.
И стал рассказывать жене.
Она вроде как не удивилась и не испугалась. Принимала его слова ровно. И ему даже стало казаться, что до нее не доходит. Пришлось доказывать:
— Тут без вариантов, понимаешь? Или они меня действительно завалят, или мы сейчас разыграем убийство. И возьмем организаторов. Понимаешь, Лен? У них фото из моего паспорта. Откуда? Паспорт при мне все эти годы, вторая фотка в паспортном столе. Значит, оттуда заказ. Те меня решили вальнуть, без вариантов. Понимаешь?
Нет, она, конечно, все понимала. Смотрела в сторону и кивала. Времена, когда противоречила, давно прошли. Теперь в основном молча кивала и смотрела в сторону.
5
В последние месяцы Антону часто снилась Москва. Не нынешняя, а та — его детства. Родной дом на улице Правды, двор. Именно такой у них был двор, какие описывал Николай Носов в рассказах, показывали в старых советских фильмах про детей. Деревья, незамысловатая площадка с песочницей, горкой, грибком, ракетой, скамейками для мам, а дальше — забор из стальных прутьев и за ним огромный мир, притягательный и опасный. Опасный, потому что там машины.
Машины долго воспринимались Антоном как живые существа. Вроде лошадей, верблюдов, слонов. Люди их тоже приручили, и машины стали возить людей. Обычно послушные, но могли понести (это слово Антон запомнил после десятка сеансов «Неуловимых мстителей», где кони понесли тачанку), и тогда обычный человек, не герой, оказавшийся на их пути, обязательно погибнет…
Иногда, после долгих обсуждений и сомнений, они с соседскими пацанами выбирались за забор и, опасливо прижимаясь к стенам домов, у которых дворов не было, шли или налево, к Савеловскому вокзалу, или направо, к Белорусскому.
Вокзалы казались им замками из сказок, где происходят чудеса. Там можно исчезнуть, можно сделаться богачом, а можно нищим и остаться там жить, собирая недоеденное другими, клянча деньги (слова «бомж» Антон тогда не знал, но нищих и бездомных видел на вокзалах в изобилии). Там продавали сахарную вату, как в парках; там громкий женский голос объявлял поезда в далекие города… Антон очень мечтал уехать…
Просыпаясь и прокручивая в голове сон, почти один и тот же — двор, уют, защищенность, поход на вокзал, страх и восторг, зачарованность, тоска по дороге, другим землям, — Антон нынешний, взрослый чувствовал, как сильно он соскучился по Москве. Двор вспоминался наяву с ностальгией, а вокзалы, тоска по дороге и другим землям с отвращением. Остаться в том дворе, за прозрачным забором, навсегда…
Май в Киеве был жаркий, липковатый, душный. Много солнца. При такой погоде хорошо отдохнуть неделю, а жить — тяжело. Мозг замирает, томится, коптится, что ли… За компьютер не тянуло, хотелось пить пиво. Пойти на берег Днепра, открыть бутылочку — этот приятный короткий пук, — делать редкие, но размашистые глотки и смотреть вдаль.
После той встречи в кабинете шеф-редактора состоялось еще две. Обговаривали детали инсценировки; Антону передали синюю футболку, в которой он будет в день якобы гибели, — вторую такую же футболку в трех местах прострелят в служебном тире, и Антон наденет простреленную перед тем, как лечь в лужу крови… Ему сообщили, что заказаны не только он, а еще сорок шесть человек — журналисты, бизнесмены, политики, переехавшие после Майдана из России в Украину. Антону назвали несколько очень известных фамилий.
— Вы, так сказать, у них как опытный образец, — сказал Петр. — Если всё с вами получится… Получилось бы, — поправился. — Если бы получилось, то стали бы крошить пачками.
— Да, — подключился Василий, — как говорит ваш президент…
Антон дернулся:
— Кто это мой президент?
— Извините, президент России… Как говорит президент России: врагов я уважаю, а предателей презираю. Вас всех он считает предателями. А с предателями не церемонятся.
Двадцать первого мая сказали, что операция будет примерно через неделю. В общем-то Антону и его семье эти числа подходили — у дочки заканчивался учебный год (ее устроили в русскую школу в центре Киева), и жена, вполне естественно, могла отвезти ее в Москву (на жену, слава богу, гонения не распространялись). Решено было так: Елена увозит дочку, потом возвращается, дня три они живут вдвоем, а потом происходит покушение. Слово «убийство» старались не употреблять, но оно проскальзывало. Быстро поправлялись: «инсценировка убийства».
Дни замелькали. В каждом вроде бы умещалось много, а оглянешься назад: пустота. Лишь какие-то мелочи.
Антон много времени проводил с дочкой. Ей было уже двенадцать, и она удивлялась, почему папа так пытается с ней играть, как с пятилетней, сажает на колени, тискает. Елена объясняла:
— Ты едешь к бабушке почти на все лето, и папа будет скучать. Он очень тебя любит. — И добавляла: — Если что-то плохое услышишь про папу по телику или в сети, не верь. С папой все будет отлично. Поняла? Поняла, Мариша?
Дочка с показным равнодушием, свойственным подросткам, дергала плечами:
— Поняла.
Была договоренность, что Елена, приехав в Москву, все расскажет маме Антона, велит ей оградить Маришу от телевизора и интернета. Но когда именно состоится инсценировка, они не знали, поэтому риск того, что дочка увидит папу мертвым, убитым, сохранялся.
Те четверо суток, что жена провела в Москве, Антон не выходил из квартиры. Не боялся, нет. А может, и боялся. Но не смерти, а того, что, если его убьют в то время, когда Елена будет далеко, это станет чем-то вроде предательства, обманом. В инсценировку он до сих пор по настоящему не верил: было крепкое ощущение, что его просто водят за нос, мучают этим планом, смеются над ним. А на самом деле киллер окажется настоящий; Василий и Петр будут сидеть в машине неподалеку и наблюдать, как он, Антон, дергается на асфальте в агонии.
Тяжело было встречаться с приятелями и товарищами, разговаривать по скайпу и ватсапу с теми немногими, кого он уважал в России, с кем общался. Представлялось, как они сначала не поверят, потом поразятся, а потом долгих двенадцать или сколько там часов будут оплакивать его, убитого, но на самом деле живого. А потом, когда узнают, что жив…
— А может, и не жив! — спорил с собой Антон. — Может, не жив! — И ему уже хотелось, чтобы действительно убили, — убьют, и он станет настоящим героем, без вариантов.
Грубо и примитивно матеря себя за такие мысли, доставал из холодильника очередную бутылку пива — перед отъездом жены и дочки купил три коробки «Славутича».
Часов по восемнадцать сидел за ноутбуком, читал новости, посты в «Фейсбуке», смотрел программы российского ТВ. Отсюда, со стороны, происходящее на родине виделось особенно абсурдно, сюрреалистично. Постоянно возникали сюжеты для постов. И Антон писал:
«Будни Сверхдержавии. В Мурманске мужик вышел из барака, где жил, и провалился в придомовой сортир на улице. Сосед зашел отлить, смотрит, в выгребной яме мужик мычит. Ну, подумаешь, в сортире кто-то тонет, эка невидаль. Отлил, развернулся и дальше пошел бухать. Мужик окоченел в фекальной жиже. Умер.
О случившемся сняли ролик, показали по мурманскому каналу. Величие просто в каждой секунде. Инфантилизм, идиотия, алкогольная деградация, нравственная кастрация, нищета, средневековье и долбаное Северное Конго.
Уж на что я привычный, и то волосы дыбом».
И еще:
«Способы ограбления россиян растут и ширятся. Вот что сообщает «Медуза».
Житель Москвы Алексей Надежин обнаружил, что ворота на въезде в садоводческое товарищество, где находится его дом, самостоятельно подписались на платные сервисы МТС. Дело в том, что осенью 2017 года Надежин установил на ворота GSM-реле, которое позволяет открывать их звонком с телефона. В реле вставлена сим-карта, но сами ворота не могли подписаться на «Полезные советы» и «Автоновости» оператора — устройство не может отправлять СМС и отвечать на какие-либо сообщения, кроме команд с паролем. «Реле успешно пережило зиму, но в конце апреля вдруг перестало отвечать на звонки. Оказалось, что баланс сим-карты стал нулевым. Сделав детализацию, я обнаружил, что мои ворота подписались на три платных сервиса МТС, причем, по мнению МТС, они это сделали осознанно», — рассказал Надежин. Оператор списывал по 15 рублей в день за три подписки. Москвич подозревает, что оператор подписывает абонентов на платные сервисы без их ведома, а в детализацию добавляет фиктивные СМС подтверждения подписок.
Счастья и благосостояния вам, мордорчане».
И еще, еще:
«Вести с просторов Сверхдержавии.
Жители поселка Александровка в Челябинской области избили французскую писательницу и ее друга. Причиной инцидента стали трудности перевода. Астрид Вендландт решила несколько месяцев провести на Урале на свежем воздухе, где прекрасные условия для занятий творчеством. Женщина начала общаться с местными людьми на ломаном русском языке. Одно высказывание иностранки было неправильно понято, последовала агрессивная реакция.
«Это ужас здесь был! Они появились подобно трем демонам, один был с кастетом. Я орала „помогите“, но на помощь никто не пришел. Я была с другом Жаном Филиппом, который так похож на Бельмондо. Мы все европейцы такие кривые, аморальные люди, источник разврата, неадекватные, они придумали такую историю, что я хотела туда геев возить. А вообще, у меня нет друзей геев».
Прекраснодушная идиотка поехала пожить в этой загадочной, но такой прекрасной России… Ну, надеюсь, теперь мозги на место встанут».
Двадцать седьмого мая вернулась жена, и в тот же вечер к ним пришел Василий. В спортивном костюме: на вид — обыкновенный городской бегун.
— Пустите? Чайком угостите? — спросил бодро и дружелюбно, одновременно оценивая взглядом планировку прихожей, расположение дверных проемов…
Устроившись на диване в комнате, сообщил изменившимся, серьезным голосом, что операцию назначили на послезавтра.
— В двадцать один тридцать.
И дальше следовало подробное описание сценария, сыпались инструкции, детали. Антон старался слушать внимательно, но периодами голос Василия исчезал, и он видел лишь шевелящийся рот, в ушах же возникало гудящее давление. Будто очень глубоко нырнул…
— Антон Аркадьевич, все понятно?
— Да… да. Понятно.
— А вам, Елена Сергеевна?
— Да.
— Ведите себя натуральнее. Истерик не надо, но волнение должно быть. Вернее, шок.
— Да, — кивала Елена, — постараюсь.
Василий положил на стеклянный журнальный столик фотографию.
— Вот, так сказать, киллер. Он появится ровно в двадцать один тридцать. Позвонит следующим образом: один долгий звонок, второй — короткий. Но это скорее для порядку — вдруг кто из соседей в глазок в это время глянет. Люди-то такие подозрительные теперь. Замок будет открыт, Антон Аркадьевич будет лежать…
— Да, вы это говорили уже, — с болью перебила Елена. — Не надо снова.
С фотографии смотрел человек лет пятидесяти. Лицо полноватое, вполне себе добродушное. Не убийцы…
— Тогда — всё. — Василий убрал фотографию в сумку. — Счастливо.
— Да…
6
День накануне инсценировки был, наверное, самым длинным в жизни Антона: не знал, чем занять себя, не мог находиться на одном месте. Но показывать свою нервозность было нельзя — чувствовал, жена на грани. Хотя вела себя как обычно.
Нет, не совсем.
После завтрака долго и тщательно мыла посуду, причем и ту, которую не запачкали, — находила на верхней полке шкафа запылившуюся, какие-то кастрюли в тумбочке рядом с плитой; потом стала подметать пол, чистить коврик у входной двери. Потом мыть пол в комнатах… Антон почему-то боялся смотреть на нее, поглядывал искоса, краем глаза, как на чужую женщину. И внутри бурлило, жгло небывалое возбуждение, соединенное с тошнотой. Тошнотой не от Лены, а… От возбуждения тошнило, что ли… Или от того, что было и чему предстоит быть. И выступал из-под кожи, из каких-то глубин организма — оттуда, где жир, кишки, желчь, — медленно тёк по спине, из подмышек густой, едкий пот.
В этот день он принял душ пять раз. Не помогало. Через некоторое время тело вновь покрывалось, омывалось, может, бальзамировалось густым и едким.
Двадцать девятого проснулся свежим и умиротворенным. Ощущение было: вчера болел, сгорал от вируса и вылечился за ночь. Вирус сам сгорел, испарился.
Было поразительно тихо. Словно не в центре огромного города они находились, а в замке посреди высоких, неприступных гор. Никто их здесь не найдет, не потревожит… Посмотрел на Лену. Она спала лицом к нему, и на нем такое удивленно-доверчивое выражение. Как у ребенка.
Долго лежал, не шевелясь, прислушивался к себе и к тому миру, что за окном, за стенами, и чувство умиротворения не проходило. Различил тиканье ходиков на кухне. Потом мягко загудел холодильник. И эти звуки добавили покоя. Уютного, теплого покоя.
Вот так бы всегда. Навсегда.
Но проклятая физиология в конце концов подняла с постели — живой не может долго оставаться в покое. Туалет, чистка зубов, умывание, кофе… Сегодня каждая мелочь казалась значительной, каждое свое движение Антон отмечал, будто делал его в первый раз. Или в последний. Сел с кружкой перед компьютером, открыл «Фейсбук». И тут вспомнил, что ровно четыре года назад — день в день — чуть не погиб. Должен был погибнуть, но какие-то силы отвели. Двадцать девятое мая четырнадцатого.
Это была его первая поездка на Юго-Восток Украины, где уже вовсю стреляло и рвалось. Собирался побывать по обе стороны фронта: тогда он еще хотел быть журналистом, объективным и непредвзятым. Политические события — одно, а репортажи — другое. Сепаров он называл не террористами и бандитами, а повстанцами, публично сомневался в том, что в Донбассе воюют регулярные российские части, высказывал мнение, что поток оружия из России наверняка не очень большой… Дурачок.
Когда объявил: еду на войну, из ДНР и ЛНР отозвались: приедешь, пристрелим у первого же столба. Не с высшего уровня отозвались, но тем опаснее было появляться там, у так называемых защитников русского мира. Бородаю или Захарченко его убийство явно будет невыгодно, а вот какой-нибудь комвзвода казачков вполне может поставить к стенке. А потом сказать: ничего не знаю, мало ли таких валяется по нашим просторам…
Поехал в Украину. В то время это еще было довольно легко — война хоть и полыхала, но большинство людей по обе стороны границы не верили в серьезность разлома. Отлаженные механизмы рушатся не сразу — вокруг горит, плавится, а механизм продолжает работать. До последнего. Вот когда это последнее наступает, тогда уж действительно крах и катастрофа.
Это последнее в отношениях Украины с Россией наступило, но позже. А тогда, в мае четырнадцатого, был пожар в Славянске, Донецком аэропорту, под Луганском, в Мариуполе, одесском Доме профсоюзов. Но механизм еще работал, люди и там и там еще не воспринимали друг друга действительно смертельными врагами.
Попал сразу под Славянск, который в очередной раз штурмовали украинские силы. Прибился не к регулярной части — у вэсэушников любые журналисты вызывали, мягко говоря, неприязнь, — а к добровольческому батальону нацгвардейцев.
Двадцать девятого мая Антон узнал, что начальник боевой и специальной подготовки нацгвардии генерал Кульчицкий, с которым за несколько дней успел сдружиться, вылетает для осмотра позиций в районе Славянска. Побежал проситься на борт; генерал сначала дал добро, но в последний момент подъехали несколько специалистов, и Антон просто не влез. Расстроился, обиделся, досадовал. А через час тихо благодарил обстоятельства, что остался на земле, — вертолет был сбит, все четырнадцать человек погибли…
Три недели провел вблизи передовой. Писал колонки, посты в соцсетях, фотоотчеты. Наблюдал бои под Семёновкой, Царицыным, Красным Лиманом, падающий Ан-30 и три парашютика, появившиеся в небе, — еще пятеро мужиков остались внутри…
Перед самым возвращением в Россию Антона задержали сотрудники СБУ. Допросы, избиения, камера, вывод на расстрел. По-настоящему, нутром, он не верил, что убьют. После чуда двадцать девятого мая.
Не верил, но предполагал, и было обидно погибнуть вот так, с клеймом российского шпиона.
Выпустили опять же с чудесной легкостью. Правда, не отдали планшет, фотик, диктофон…
Россия встретила его как врага. Митинги с лозунгами «Дяденко — пятая колонна России», угрозы, крики: «Выходи, разберемся!» Тогда, кажется, впервые прозвучал призыв лишить его российского гражданства.
Несколько дней Антон всерьез ожидал, что за ним придут. И звание журналиста не поможет. «Аккредитация была? Нет? Ну и всё». И упекут за наёмничество. Снимков-то, где он в бронике и каске среди украинских бойцов, навалом.
Интервью оппозиционным СМИ давал достаточно осторожные. Но не из-за боязни, просто не хотел сжигать мосты. В четырнадцатом еще на что-то надеялся. Верил не власти, а народу. Что всколыхнется, встанет на дыбы, сбросит паразитов, вернет отобранный Крым, извинится за Юго-Восток.
Не встал народ, не сбросил. Наоборот, все сильнее прогибался. Человек не только ко всему привыкает, но и начинает уважать, любить, почитать хозяина. Если хозяин его упорно дрессирует. Палкой, плеткой, дубинкой, а иногда кусочком сахара…
Но какое совпадение все-таки — день в день. Четыре года назад. Так далеко, но и близко… И Антон написал короткое, раскидал по соцсетям: «Вспомнилось: четыре года назад генерал Кульчицкий не взял меня в вертолет. Не было места. Перегруженная вертушка тяжело оторвалась от земли и, чуть не задев шасси за бруствер, ушла на Карачун. Часа через два её сбили. Погибли четырнадцать человек. А мне повезло. Второй день рождения, получается».
Хотелось думать, что друзья, услышав сегодня, что его, Антона Дяденко, убили, благодаря этому посту не поверят, заметят намёк. Хоть так попытаться предупредить.
Закрыл ноутбук и пошел к жене. Взял ее без предварительных ласк, грубо, молча. Жена стонала, закрыв глаза, не сопротивлялась. Но и не отзывалась своим телом.
7
А дальше наступило и не отпускало состояние, как после запоя, день на третий или четвертый. Когда боль, ломота, тошнота проходят, а остается истощение. Физическое и душевное. И лежишь, почти не двигаясь, — трудно даже повернуться с одного бока на другой, — то погружаясь в душное, тяжелое забытье, то медленно из него всплывая…
Позвонили. Антон вскочил, на подгибающихся ногах метнулся было открывать и остановился, застыл. Звонок был один, короткий. И на часах еще только начало девятого. Кто? Тот, киллер? Или дублер? У них ведь бывают дублеры? Наверняка…
Посмотреть в глазок? Нет, заметит затемнение там, в крошечном стеклянном кружочке, и выпустит обойму. Дверь обычная, деревянная, советских времен, когда не боялись… Да боялись, и квартирных воров было как грязи, но не ставили стальные. Не принято, и где взять…
«О чем я думаю?» Антон тряхнул головой, в шее громко хрустнуло. Но больно не стало. Как у неживого.
Еще звонок, длиннее, настойчивей.
— Тош, — изумленный голос жены за спиной, — что не открываешь?
— А?.. Но кто это может?..
— Эти пришли. Они сказали ведь: десять минут девятого.
— В девять тридцать.
— Это потом… А эти — в десять минут…
— А… — Вспомнил, что многое пропустил во время последней встречи, и стало стыдно: жена могла подумать, что испугался.
Подошел к двери, глянул в глазок. На площадке стоял Петр, за ним кто-то еще. Отлегло.
Повернул вправо ручку сначала одного замка, потом второго. Открыл дверь. Из подъезда пахнуло затхлой прохладой. Такой сквознячок, наверное, гуляет в склепах с разбитыми окнами.
— Антон Аркадьевич, впустите? — строго и в то же время с ноткой иронии, что ли, спросил Петр и шагнул на Антона; Антон посторонился.
За Петром следовали трое. В гражданском, естественно, но сидящем как форма. Джинсы, кроссовки, рубашки — разного цвета, а словно одинаковые, в одном магазине купленные… У двоих, несообразно одежде, «дипломаты» в руках. Вернее, кейсы — крупнее «дипломатов» и явно металлические, хотя и обтянутые дерматином.
— Здравствуйте… Здравствуйте… Здравствуйте, — произносили, равняясь с Антоном, и затем снова: — Здравствуйте… Здравствуйте… Здравствуйте, — его жене.
— Шторы! — крикнул шепотом, но именно крикнул Петр. — Шторы задерните!
Елена побежала.
— На кухне сначала!
Расположились на кухне как хозяева. Защелкали кейсами.
— Так, Антон Аркадьевич, — принял Петр из рук помощника футболку, — переодевайтесь.
В футболке было три отверстия. Сквозных. Явно пробитых пулями — на спине нейлон по краям запекся. На груди отверстия были больше, рваные.
— На специальном манекене пробивали, — сказал Петр. — Всё профессионально… По легенде, киллер будет стрелять почти в упор — вы открываете дверь, видите пистолет, разворачиваетесь, чтобы бежать в глубину квартиры, и он стреляет.
— Лучше бы в грудь, — бормотнул Антон.
— А вы бы выдержали неподвижное лицо во время всех манипуляций?
Антон не ответил.
— Вот и мы о том же. Переодевайтесь.
Антон, торопясь, но все равно, как ему казалось, страшно медленно стянул ту футболку, что была на нем. Другая оставалась в руке и через рукав пролезла с усилием.
Подал целую жене, надел пробитую. Спине сразу стало колюче и холодно. Колюче и холодно в тех местах, где были отверстия; холод посочился внутрь, и вот стало холодно груди. Как три туннеля сквозь него прорыли.
«Успокойся! — мысленно прорычал Антон. — Успокойся, мудень!»
— А Василий где? — спросил вслух.
— Василий? Василий на месте, не беспокойтесь… Так, — Петр оглядел его, — штаны нормальные. Это ведь домашние?
— Домашние, — ответила жена эхом.
— Шлёпки — тоже хорошо. Достоверно… Хотите в туалет? Я серьезно — часа два-три придется терпеть.
— Не хочу…
— Да?.. Что ж, тогда на грим.
Его усадили под лампой, и двое мужчин занялись обработкой спины, груди, лица. Тыкали в отверстия кисточками то с тёмно-, то со светло-красным, мазали по щекам, губам, лбу. Пахло неприятно — одновременно мясом и краской.
Антон хотел спросить, что это, но не стал. Какая разница… Молчал, прикрыв глаза. Ничего не хотелось видеть, даже жену.
— Так, — голос Петра, — хорошо. Что ж, девять ноль семь. Через пять минут — последний штрих. Курите?
Антон не понял, кого он спрашивает.
— Курите, Антон Аркадьевич?
— Нет… Нет, не курю.
Петр повернулся к Елене.
— Вы-то как? Всё помните? Ванна, выбегаете, звонок в «скорую», через три минуты — в полицию. Бригада «скорой» будет наша, полиция — не в курсе.
— Да, вы говорили.
— Ну, не грех повторить. На вас, Елена Сергеевна, вся надежда. Антон Аркадьевич что-то раскис совсем.
— Я не раскис! — вздернулся Антон и почувствовал легкие уколы прилипшей к коже футболки. Точно там действительно раны и коросты срослись с тканью…
— Нет? Ну и славно. Подождем.
Ожидание последнего штриха. Для Антона и Елены изводящее, для остальных… Безымянные мужчины стояли неподвижно и спокойно смотрели на Антона. Не равнодушно, а именно спокойно. Они, скорее всего, с большим интересом смотрели бы, например, на магнитики на дверце холодильника или на хозяйку квартиры, но их подопечным был Антон, и они смотрели на него. Соблюдали профессиональный этикет, что ли. Но это спокойствие было зловещим — как роботы. Или как люди, которые ждут, когда придет время запустить робота.
Лишь Петр вел себя иначе: вертел головой, пересекаясь с Антоном взглядами, подмигивал. Улыбался Елене, покачивался то на носках, то на каблуках, вздыхал, покряхтывал.
Тикали часы. Антон зачем-то стал вслушиваться в тиканье, и оно быстро стало невыносимым. Захотелось зажать уши, вскочить и уйти. Рухнуть в кровать, зарыться, завалить себя одеялом, подушками.
— Так, пора, — объявил Петр. — Прошу, Антон Аркадьевич, на пол.
Тут же один из мужчин вынул из кейса пластмассовую бутылку с ярко-красным. Почти малиновым.
— Это что? — дрожа голосом, спросила Елена.
— Кровь. Свиная.
— Зачем свиная?
— А какую надо? Свиная хорошо имитирует человеческую. Артериальную.
Антон медленно, мелкими шагами пошел в прихожую. Мелкими не от страха — просто каждое мгновение ожидал, что велят остановиться. Так бы хватило шагов пяти, чтоб от кухни дойти до входной двери. Антон был высоким, ноги длинные. В школе все время тащили в баскетбольную команду…
Петр придержал за локоть:
— Вот здесь. Ну-ка приляжьте.
Это неправильное «приляжьте» заставило Антона хмыкнуть, и лицу стало больно. Грим подсыхал, стягивал кожу.
Лег на живот. Ногами к двери.
— Так, так, — сверху раздумчивый голос. — Правую руку согните и кисть под себя. Левую откиньте. Да, по направлению к комнате. Вы же туда как бы рванули. Хорошо, та-ак… — Но в голосе появилось сомнение. — М-м, не нравятся мне шлепанцы. Да и штаны. Нехорошо это выглядит, несерьезно.
«Что, во фрак надо переодеться?» — про себя огрызнулся Антон. Но снова ничего не сказал. Лежал, ощущая щекой на ламинате мелкие крошки или песчинки; эти-то не разулись…
— Давайте-ка переоблачимся.
Пришлось менять домашние штаны на выходные, песочного цвета, а шлепанцы — на кроссовки. Вернее, это были не совсем кроссовки. Антону вспомнилось слово из детства — «сланцы». Теперь так называют именно шлепанцы, а лет тридцать пять назад вот такие полукеды. Кажется, по названию города, в котором их выпускали, пошло это название. Стало до зуда интересно, где эти Сланцы находятся. В России? Украине? Белоруссии?
— Ну во-от, так получше. — Петр оглянулся на человека с кровью. — Пора.
Тот срезал миниатюрными ножничками запаянный носик и стал лить густое и малиновое туда, где еще недавно была грудь лежавшего Антона. Сейчас он стоял и смотрел на медленно расплывающуюся по ламинату лужу. За его спиной тихо заскулила жена…
— Ложимся, — прозвучала команда, и Антон резко, словно опаздывает, стал опускаться на лужу.
Петр руководил:
— Да, вот так, на основную туловищем, и чтобы нижняя часть лица… Лицо — направо! Хорошо… Потом наберёте немного в рот и выпустите, чтобы образовался потёк.
— Кровь в рот… свиную? — голос жены, слёзный и брезгливый.
— Ничего страшного. Она пастеризованная. Да и вообще свиная кровь очень полезна… Так. Мы уходим. Скоро появится объект. После него — звонок в «скорую», затем в полицию. Не перепутайте… Елена Сергеевна, вы с нами?
— Да с вами. Куда я денусь теперь…
В это время кто-то чем-то тупым тыкал Антона в спину. После каждого тычка спине становилось все более мокро. Наверное, кровью промакивали.
— Главное, спокойствие, — размеренный голос Петра. — Побольше достоверности, но внутри — спокойствие. Поверьте, всё нормально, всё в порядке.
— Всё нормально, всё в порядке, я беру тебя с собой, — тихо запел из кровяной лужи Антон; ему сделалось весело, — я беру тебя с собой в темный омут с голово-ой.
— Что, Антон Аркадьевич?
— Всё нормально, говорю. Не беспокойтесь.
— Ну, удачи, господа.
Мужчины пошли к двери.
Антон видел только ноги. Обувь. Одна пара, другая, третья. Вот туфли Петра. Черные, блестящие, чистые. Осторожно обогнули лужу…
— Дверь не захлопываю.
— Да, — короткое и тоненькое жены.
Антону стало жалко ее.
— Лен, — произнес нарочито серьезно, чтоб было похоже на шутливый тон, — а ты меня любишь?
И она ответила так же коротко и тоненько:
— Да.
Эта взрослая, опытная женщина просто покорно попискивала.
— Слушай… — он приподнял голову, но щеке, вынутой из крови, сразу стало неприятно, забко, и пришлось вернуть ее в лужу. — Слушай, все нормально. Отлично просто. Все скоро закончится. Сходим в ресторан, отметим. Слышишь?
— Да. — На этот раз не так жалобно.
— Хорошо. Слушай, сфоткай меня.
— Нет!
— Да ладно, Лен. Сфоткай, лет через пять ржать будем. Давай.
Шаги. Сочные шлепки резиновых тапочек. Что шлепает — подошва о ламинат или ноги о подошву? Никогда не задумывался, не замечал, а теперь стало интересно. Встать бы и посмотреть…
Шаги обратно. Шлёп, шлёп. Тишина.
— Фоткаешь?
— Да. — Уже сдержанное раздражение. Хорошо. Всяко лучше покорного писка.
Щелчок айфона, напоминающий спуск «Смены». У Антона была «Смена», пленочная, тридцать шесть кадров. А на ванночки, увеличитель, фонарь, глянцеватель у их семьи денег постоянно не хватало, приходилось проситься к однокласснику — у него дома была кладовка, превращенная в фотолабораторию. Это было чудесно — красный свет, запах фиксажа, от которого плывет в голове, ванночки, в которых происходит превращение белого листа бумаги в фотографию… Никуда не надо спешить, это не ванная, не совмещенный санузел, в который постоянно стучатся домашние. Тщательно выбрал кадр, увеличил, выверил резкость, где надо, подсветлил, где надо, затемнил… Но одноклассник был все-таки гадом — пускал не просто так, забирал себе с треть фотобумаги, еще и реактивами пользовался и постоянно давал понять, что он тут хозяин…
— Ну как, получилось?
— Не знаю.
— Дай глянуть.
— Потом.
Антон не настаивал. Голос жены становился все более раздраженным, и снова слезы в нем послышались.
— Не вешай нос, гардемари-ина, — пропел он, и в рот влилось немного крови. Неожиданно пресной, с каким-то ржавым привкусом.
«Откуда я знаю, какой вкус у ржавчины?» — удивился Антон.
Звонок. Жена вскрикнула, а Антон не то чтобы услышал, но почувствовал, что дверь стала открываться.
— Доброго здоровьичка! — хрипловатый приветливый голос.
Не шевеля головой, Антон скосил глаза. На пороге стоял плотный, кажется, невысокий человек в короткой кожаной куртке, шерстяной шапочке. На лице — щетина, почти борода. Типичный, как в фильмах, киллер.
Жена тихонько скулила, явно боясь зарыдать. Антон ответил весело, чтоб ее успокоить:
— И вам не хворать!
Пришедший сунул руку в карман. «Неужели?!» Но он вытащил не пистолет, а что-то мелкое. Бросил на пол. Мелкое ударилось о ламинат тяжело и веско. Одно, второе, третье. «Гильзы».
— Ну, прощевайте. — Крутанулся, нарочито громко протопал по площадке; застучали шаги по ступеням лестницы.
— Раздевайся, — сказал Антон жене, — ты, по легенде, из душа… Обмотайся полотенцем, наследи тут ногами. И — звони в «скорую».
8
Через час с небольшим он стоял под душем и с удовольствием мыл свое тело. Живое, белокожее, в меру волосатое, мягкое. Невредимое.
Позади было изматывающее ожидание «скорой», переползание с пола на носилки. Испуганные голоса прибежавших полицейских, недоуменные вопросы-причитания соседей: «Что ж это? Убили? Да как так-то? Ничего не слыхали… Живо-ой?! Кровищи сколько!»
Позади долгий спуск по лестнице — грузового лифта в их доме нет, — даже ремни не помогали, и Антон сползал с носилок, приходилось держаться за бортики… Погрузка в машину. Снова голоса полицейских, теперь не испуганные, а сердитые: «Отошли, отошли! Дорогу!» И щелчки камер, гаджетов… Кто снимал? Простые прохожие или успевшие сбежаться журналисты? Или сама полиция?
В «скорой» Антон хотя и знал, что бригада в курсе операции, но лежал без движения, закрыв глаза. Его ведь предупредили: предельная достоверность везде, в каждой мелочи. Везде могут оказаться предатели, любой может заснять, что он вдруг сел на носилках, или записать аудио его голоса… Врач над Антоном говорил в рацию: «Везем к вам. Состояние критическое. Три сквозных. Готовьте операционную». А через две-три минуты: «Всё, кончился. Сворачиваем в морг».
От этих слов по Антону прокатилась волна ледяных, щиплющих мурашек. Вернее, две волны — от сердца вверх до кончиков волос и вниз — до ногтей на ногах. Такие сильные и противные волны, что Антон передернулся.
— Лежите-лежите, — заботливо, словно он был действительно ранен, сказал врач.
Позади морг. Цинковый или какой там стол. Жуткий стол; до сих пор спина чует его, и струи воды не могут смыть это ощущение холода и мёртвости. Как впитались… И запах этот повсюду — душок подтухшей курятины…
Опознание. По голосу Антон узнал журналиста их телеканала, Халика. Вчерашний выпускник Таврического университета, он уехал из Симферополя после оккупации Крыма. Стал одним из тех немногих, кто отнесся к Антону по-настоящему душевно, старался помочь. Они подружились.
Халик стопроцентно не знал, что это инсценировка. «Зачем его?»
— А-а! — закричал, когда с лица Антона сняли простыню.
И забился в истерике, рычал угрозы Путину, гэбне, сепарам. Антон, вытянувшись, задержав дыхание, наблюдал за световыми бликами над веками и слушал. И где-то в основании скул, в заглазьях где-то морщился от сочувствия и чего-то похожего на стыд…
Халика увели. Стало тихо. А потом врач сказал с облегчением:
— Ну все, Антон Аркадьевич, поднимайтесь. Теперь — ждать. Сполоснитесь — и вот в эту комнату. Это служебная. Мы там вас, извините, закроем. Еда, вода будут. Пакет с одеждой…
— Мне еще айфон обещали.
— Да, будет и айфон.
И вот, помывшись, надев собранные женой трусы, треники, майку, свитер, Антон прошел в небольшое квадратное помещеньице. Стол, три стула, что-то типа кушетки, вешалка… Здесь наверняка коротали свободное время санитары. А теперь здесь будет он, Антон Дяденко. Неизвестно сколько.
— В туалет, если что, вот в ведро придется, — кивнул врач в угол, — извините.
— Ясно…
На столе лежал айфон. Не его, конечно.
— А интернет-то есть?
— Есть-есть. Но вы сами понимаете, с ограничениями… Устраивайтесь.
Врач, да наверняка никакой не врач, а сотрудник того же учреждения, что и Петр с Василием, вышел, закрыл дверь. А потом ключ в замке два раза со скрежетом провернулся. Антон попадал в обезьянники после акций, и вот там именно так скрежетало.
Сел на кушетку. Отвалился к кафельной стене. Прикрыл глаза. Но спине стало противно, и он выпрямился. Посидел так с закрытыми глазами. Спина устала. Пересел на стул.
Очень тихо. Так тихо, что в ушах гудит. Это от волнения. Не каждый день…
— Не каждый день тебя убивают, — усмехнулся вслух.
Пузатый пакет был на соседнем стуле, и Антон стал вынимать оттуда продукты. Полторашка воды без газа, хлебная нарезка, сырная нарезка, куриный окорочок, запаянный в полиэтилен… От вида окорочка затошнило.
Отложил в сторону, стал шарить в пакете двумя руками, перебирая какие-то пачки с печеньем, пластиковые коробочки. Искал что-нибудь выпить. Так захотелось, до рези в желудке, в голове, в каждой жилке… Черт!..
Черт, не могли догадаться, что надо? Профессионалы долбаные…
Антон вскочил, чтобы биться в дверь, требовать. Хотя бы бутылку пива, сто грамм водки. Святые сто грамм.
Не стал. Опустил кулак. Не дадут. В любой момент его могут выхватить отсюда и поставить перед журналистами. И объявить: это была спецоперация, организатор покушения на известного российского оппозиционера задержан, заказчики установлены…
— Российского…
Можно ли называть его российским? Российский паспорт… Но он не хочет иметь ничего общего с нынешней Россией. Ничего, пока она такая.
Как называли Томаса Манна, Ремарка, когда они уехали из Германии Гитлера? Вряд ли «немецкий писатель». Да у них вообще не «немецкий», а по-другому. Дойч? Дойчер? Германский?.. Ну, не суть… Хотя они ведь писатели. Его можно было называть «русский писатель». «Русский писатель» — звучит. А «русский оппозиционер», «русский журналист», «русский блогер», тем более «российский», — нет. Нет, не то.
В отношении писателя главное — язык, на каком пишет, а оппозиционер, журналист, блогер — другое. Могут писать как угодно хорошо на русском, но с языком их ассоциируют в какую-нибудь пятую очередь.
Он был писателем. Был. Писал рассказы и повести, их публиковали. О них говорили. Ему присылали в ЖЖ слова благодарности. Но он бросил. Важнее стало другое. Да. Да! — есть периоды, когда проза должна уступить место другому. Прямому высказыванию, реальному действию. Достоевский откладывал свои романы, Толстой. Рылеев шел на Сенатскую площадь, Гайдар сменил блокнот на пулемет…
Но сейчас Антону страшно захотелось описать все с ним произошедшее. С того момента, когда понял, что в той России нужно или браться за оружие, или не жить. Не участвовать, не быть соучастником. Он — уехал. И вот сидит здесь, в комнатке санитаров одного из моргов города Киева. Сам не знает в каком. Для всех, кроме десятка человек, он умер, убит.
Захотелось описать этот путь. Разобраться, куда он — вверх, вниз. Но уж точно не по плоскости… Не было блокнота, не было ручки… Вот айфон, в нем можно начать… Айфон чужой, его заберут, когда всё закончится… Да и… Антон понимал это, хотя и не желал себе признаваться, — не сможет. Не сможет написать об этом прозой. Получится длинный пост для соцсетей. Не проза. Длинный пост. Много букоф…
Открыл воду, сделал несколько жадных глотков. Пожрать. Пожрать и завалиться спать. И проснуться в другой жизни. После воскресения у него начнется другая жизнь. Действительно другая, без вариантов.
Разорвал полиэтилен на только что вызывавшем отвращение окорочке и откусил мяса. Да, надо мяса, жира, хлеба. Набить ими желудок. И лечь.
Потрогал кушетку. Мягкая. Хорошо. Выспаться.
Достал помидор из пакета. Мытый, нет? Какая разница… Как в детстве, потер о штанину и врезался зубами в бок. Помидор брызнул. По кафелю поползли розоватые капли. Прилипло семечко.
Он живой и должен есть. Мертвые не едят. А он — живой. Его много раз могли убить. В детстве, в Чечне, в Южной Осетии, в Турции.
Да, в Турции чуть не разорвали — в две тысячи тринадцатом на площади Таксим — приняли то ли за шпиона, то ли за переодетого силовика, снимавшего происходящее на камеру, стали толкать, уронили, пинали; спасла полиция, но арестовала и тоже била, допытываясь, кто такой, почему вел несанкционированную съемку. Вмешалось журналистское сообщество, благодаря ему не сгноили в подвалах местной Лубянки, просто выслали.
Могли убить в Москве за любой из тех постов, что писал в четырнадцатом — шестнадцатом. Мог погибнуть, если б сел в тот вертолет с генералом Кульчицким. Могли расстрелять украинские эсбэушники. Мог выполнить заказ сегодняшний человек «Доброго здоровьичка», а не ввязаться в опасную для него самого игру… Но не случалось, он, Антон Дяденко, — жив. Ха-ха вам всем!
— Ха-ха! Суки! Ха-ха!
Подстегивая себя веселой злостью, Антон включил айфон. Без кода, отпечатка пальца. Тут же увидел значок «Фейсбука», ткнул в него пальцем. Зарегистрировано на какого-то ааа777, ни одного поста, друга, вместо фотографии серый силуэт бюста… Но сначала в новости.
Вбил в «Гугле» свои имя и фамилию, и посыпалось…
«Тремя выстрелами в спину убит журналист и блогер Антон Дяденко».
«На месте убийства Бориса Немцова на Большом Москворецком мосту собираются люди с фотографиями убитого час назад оппозиционера Антона Дяденко».
«В Екатеринбурге, на площади Труда, появился стихийный мемориал в память об убитом сегодня в Киеве…»
«В Москве на памятнике погибшим журналистам возле Дома журналиста прикрепили фотографию убитого…»
«Спикер Совета Федерации Валентина Матвиенко выразила готовность поддержать семью убитого в центре Киева журналиста Антона Дяденко. Ранее пресс-секретарь президента России Дмитрий Песков осудил убийство и принес соболезнование родным и близким…»
«Следственный комитет России возбудил уголовное дело об убийстве российского гражданина Антона Дяденко в Киеве».
«Акция, посвященная памяти Антона Дяденко, состоится завтра у Соловецкого камня в Москве».
«Как стало известно, на сегодняшнем заседании Совета безопасности ООН будет поднят вопрос об убийстве в Киеве российского журналиста и оппозиционера…»
— О, господи, до ООН дошло! — удивился и немного испугался Антон.
Открыл «Фейсбук», стал набирать фамилии друзей. Здесь и там, в России.
«Антон Дяденко убит в Киеве. Он пережил все путинские войны, понял все, предупреждал, уехал — и за это его обзывали радикалом… Господи, как же я устал узнавать, что моих друзей, знакомых, тех людей, с которыми был знаком, убивают. Подло, в спину».
«Я не знаю, кто вы, но я желаю, чтобы в лучшем случае вам было неспокойно всю жизнь, в худшем — харкали кровью. Антоша мой любимый оппонент и самый сердечный, мудрый человек среди всех нас. Он никогда не боялся быть против всех, даже друзей. Говорить неприятные вещи, спорить с улыбкой, но до конца. Вряд ли бы он вам подставил левую, если бы вы его ударили по правой, хоть он был удивительно мирным и добрым человеком, несмотря на все то, что он прошёл. И тот, кто застрелил его так трусливо и мерзко, тот не заслуживает даже собачьей смерти».
«Сегодня в Киеве убили моего друга Антона Дяденко. Антон был одним из самых добрых, милых и хороших людей, которых я знал. Всем нам будет очень не хватать его. И мы поймем это только со временем, потому что второго Дяденко нет. И не будет. Ему просто неоткуда взяться».
И комменты, комменты:
«Это кошмар какой-то!»
«Боже мой, как жалко».
«Ужас! Кто следующий?»
«Не верю! Антоша!!!»
В горле образовался шершавый сгусток, и Антон кашлянул, проглотил его. Но сгусток тут же всплыл и вернулся на свое место. Глаза щипало. Было жалко. Не себя, а того человека, о котором такое писали.
Чтоб разбить это нехорошее, пакостное какое-то чувство, Антон набрал «Трофим Гущин». Клин клином выбить…
Ну да, этот уже отписался. И как много! А, это не пост, а колонка из одного прокремлевского СМИ. Быстро они работают… Антон выхватывал из текста куски. Жгущие, едкие:
«Пьяный, он становился борзый, не со мной борзый, здесь он всегда оставался предельно корректен, а с окружающим миром. Помню, как он после какого-то митинга стал на пути машины, где сидел то ли Дворкович, то ли Абызов, лимузин сигналил, Тоша не двигался. В итоге машина проехала ему по ноге. Тоша за ней некоторое время бежал, хромая. Кричал что-то…
В 2011 году на митингах протеста мы оба были на площади Революции. Когда все либералы ушли на Болотную, Тоша остался с нацболами, стоял там злой — он хотел движа.
В итоге я тогда, в первом же интервью в тот день, объявил, что с либералами вообще дела не имею отныне, а Тоша, напротив, перебрался в ту компанию. Думаю, он ощущал в той среде себя мужчиной, вожаком — там такие редкость, — он не боялся полиции, дубинок. Не страшился быть избитым, отсидеть свои сутки. Ну, почти ж война…
Однако если б он жил в Москве, ему ещё долго пришлось бы искать тот канализационный люк, куда бы он провалился. Его бы никто не тронул здесь. Много позже он просто спился бы и упал с табуретки. Но потом.
А сегодняшний Киев — это другое.
Зачем его убили?
Если в ближайшее время на Донбассе начнётся обострение — а со стороны ВСУ всё к этому готово, — причина убийства Тошика сразу станет прозрачной. Его убили, потому что правящему Киеву нужен шум».
— Повёлся! — Антон опять захохотал. — А я жив! Ха-ха! Жив, с-суки!
Но хохот оборвался — как-то сам, без его желания, — и новые волны мурашек покатились от груди к голове и ногам. Антона встряхнуло раз, другой, третий. «Холод тут собачий, блин…»
Да, они уверены, что его убили. Что он сейчас мертвый. Мертвый, с дырами в груди. Одни злорадствуют, другие рыдают, третьи сжимают кулаки. А он жив. И скоро они об этом узнают.
Представил этот момент, и ему стало страшно. Это будет какая-нибудь пресс-конференция или брифинг, журналисты соберутся, чтоб узнать подробности убийства, услышать, какие у следствия есть версии, улики, а тут — он. Его выведут целого, и все ахнут. Усиленно защелкают фотики.
Ему придется что-то говорить. Петр, или Василий, или еще кто объяснят перед прессухой, что именно. Но слова вряд ли будут важны. Будет важен он сам, живой. Оторопь у друзей и врагов.
А потом?.. Нет, в «потом» он вглядываться не хотел. Если начать, то можно свихнуться. Это как вглядываться в густой туман. Столько намерещится… Ясно одно, его жизнь не будет прежней. И он не будет отныне свободным. Недавно тяготился своей ненужностью, а теперь станет нужен. Местные будут его пасти и охранять, а те наверняка охотиться. Теперь уже всерьез. Они умеют. Ведь он наколол — нагло, откровенно — и Путина с Песковым, и Матвиенко, и Следственный комитет.
— И всех-всех-всех, — добавил вслух голосом Пятачка из мультика.
Это не помогло. Его колотило, и он, глотая и глотая царапающий горло сгусток, как при фарингите, оглядел комнатку в поиске одеяла или куртки. Только сейчас заметил на той стене, где была дверь, под потолком, ряд крючьев, небольших, но толстых. Когда-то, видимо, они держали кабель или трубу. Крючья напоминали кабаньи клыки — сейчас зацепят, подбросят и наткнут на себя…
Кушетка была застелена простыней. Несвежей. Кто на ней лежал? Во всяком случае, не трупы… Снял, закутался.
Мама… Когда Елена вернулась из Москвы, он спросил, как мама отнеслась к предстоящей операции. «Давай потом об этом», — сказала она таким тоном, что Антон не решился настаивать — догадался, если услышит, всё может сорваться, он откажется. За словами жены маячил выбор: или эта история с убийством, или она, мама. Лучше не уточнять. «Потом».
Потом, да, но уже скоро.
Снова полез в «Фейсбук».
«Антона Дяденко очень жаль. Он был молодым человеком, полным сил и страсти. Его смерть — страшная несправедливость и демонстрация звериной бессмысленной жестокости, презрения к человеку и ненависти к свободе, кто бы ни были те звери, которые это задумали, и те другие, которые это сделали.
Надо каждому из нас продолжать делать свое дело, чтобы звери не праздновали свою победу над нами и не убеждались, что их звериная жестокость оказывается эффективной. И ведь вот что важно: каждому из нас есть что делать в это время дикости и озлобления, в этом страшном мире, в этой несчастной стране, в каждом из этих бесчеловечных городов.
Надо стараться дожить до того момента, когда обезумевшие в своей злобе звери и прислуживающие им скоты будут собраны вместе и наказаны. И важно быть готовым к этому моменту, не пропустить его, когда он придет».
Это писал Сергей Пахоменко, один из тех, кто уводил тогда, в декабре одиннадцатого, людей с площади Революции на Болотную. С тех пор он был для Антона врагом. Не явным, но непрощаемым. Когда нынешний режим рухнет и начнется сбор тех, кто поведет Россию по новому пути, Антон приложит все силы, чтобы Пахоменко не было среди ведущих. Он в свое время наводил, хватит.
Но сейчас от его слов стало теплее и как-то свободнее в горле. Сгусток исчез. На секунды. Потом пришла мысль, а за ней холодный озноб, горечь, булькающая тошнота. Да, мысль: «А что напишет Пахоменко завтра?» Завтра, когда окажется, что он жив…
Пахоменко знает об отношении Антона к себе, наверняка читал его посты. Да читал, читал и отвечал резко, с раздражением. А этот пост написал пусть и искренне, но для пользы дела. Своего дела. В чем оно заключается, Антон так и не разобрался. Щиплют режим своими постами, выступлениями на «Эхе России», колонками в «Новом слове», но, кажется, падения его, режима, не хотят. А Антон — хочет. И идет ради этого на всё. Эти, типа Пахоменко, объявившие себя эмигрантами, то и дело ездят в Россию, а ему путь туда заказан. Особенно теперь, после сегодняшнего…
«Будь ты проклята, Россия, — прочитал он на странице своего друга и соратника, живущего в Москве, — пожирающая лучших своих сыновей».
В этой короткой записи была сила тех древних времен, когда проклятия еще не стали пустым ругательством, брехней, а — сбывались. Когда проклятый на глазах племени покрывался язвами, скрючивался и изгнивал.
— Будь ты проклята, Россия, — медленно повторил Антон, вслушиваясь в каждое слово, в каждый звук буквы. — Будь ты проклята, Россия.
Запись опубликована сорок минут назад; Антона потянуло открыть новости и посмотреть, не рухнула ли Россия в преисподнюю. В лаву и магму. Стало страшно за нее. И не потому, что там мама и дочка, а… Страшно было представить, что там, на месте России, черная пустота…
А может, Россия давно проклята и эти, вроде Пахоменко, знают? И потому не хотят реально менять. Зарабатывают на этой проклятости, показывая миру язвы и струпья. Какие у нас коррупционеры во власти, какие плагиаторы в науке, садисты в полиции, воры в бизнесе… И одновременно берегут их, как берегли уродов в цирке позапрошлого века.
И он, Антон Дяденко, для большинства такой же. Вместе с этими.
А он не такой — он хочет изменить. Разрушить Мордор — черную страну сделать светлой. Он хочет революции. Но как это докажешь? Тем более сидя здесь, не в России. Посты, колонки не то; Пахоменки только кивают: молодец, льешь воду на нашу мельницу. А мельница ничего не мелет, жернова вращаются впустую.
И украинцам наверняка он нужен не для настоящей борьбы, а как мелкая собачка, которая громко лает. Лает, но загрызть не способна. Лай привлекает внимание, создает напряжение. Властям — любым — выгодно держать народ в напряжении.
— Фигня это всё, — сказал себе Антон и поднялся, прошел по комнатке. — Всё нормально. Всё должно быть так.
Взял айфон, посмотрел на экран, уже забыв, что там, от какой записи мысли его увели.
«Будь ты проклята, Россия…»
— Да, правильно. Такая — должна быть проклята. Хочет жить под людоедами, пусть знает: она проклята. Горит, рушится, тонет… Черт, как же холодно! — Антон сел на кушетку, стал кутаться в простыню плотнее. Ее край врезался в шею, надавил, как ошейник. Или петля.
Покрутил головой вправо-влево, чтоб ослабить. Не получилось. Мерзкое ощущение. Догадывался: оно теперь с ним навсегда.