Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2020
Нина Дашевская — пишет книги для детей и подростков, играет на скрипке в квартете, а раньше работала в оркестре — поэтому многие ее книги связаны с музыкой. Лауреат премии им. В. Крапивина и премии «Книгуру». В 2016-м и 2017-м годах была номинирована на международную премию памяти Астрид Линдгрен, а книга «Я не тормоз» вошла в международный каталог мюнхенской библиотеки «The White Ravens». Живёт в Москве.
— Эй! — снежок летит в окно. Выглядываю наружу — это Хью, принёс мне новую порцию шаров.
Я бегом спускаюсь вниз, открываю тяжелую дверь, звенит дверной колокольчик.
— Ничего себе! — говорю я. — Снег! Наконец-то зима!
— Это только у тебя зима, — хмыкает Хью, протягивая мне корзину.
— Как это? — я оглядываю заснеженный двор. Еловые лапы в снегу, качели в снегу, горка, рябина — красные ягоды под снегом сияют, как лампочки.
— Да вот так! — отвечает Хью, — во всём городе грязь и слякоть, и только у твоего дома — погодная аномалия. Удивительно.
Я пожимаю плечами.
— Зайдёшь? —спрашиваю я, но это просто вежливые слова. Я знаю, Хью спешит — он даже не отвечает мне, только машет на прощанье рукой.
На первый взгляд ко мне и заходить некуда, мой дом занимает совсем мало места. Откроешь дверь — и, кажется, кроме вешалки и ботинок, тут ничего не поместится. Гостю уже и встать некуда. Но наверх ведёт узкая лестница; на втором этаже у меня кухня. На третьем — мастерская. А на четвёртом, под самой крышей, я сплю. Такой дом: растёт не в ширину, а вверх. Обычно у людей двери между комнатами, а у меня —лестницы. За день, бывает, так набегаешься! Но я привык.
Моя квартира — это половина дома, у меня ещё есть сосед. У него я никогда не был, но снаружи его квартира такая же узкая и высокая, как и моя. Сосед играет на пианино, и для меня загадка — как по этой лестнице к нему затащили инструмент?
Под тихие звуки пианино я иду наверх. Пианист чуть касается клавиш, и я стараюсь ступать так же осторожно. С трудом поднимаю корзину в мастерскую, Хью принёс мне в этот раз большую партию. Он зовёт меня «Ёлочный мастер», хотя это неправильно, я всего лишь расписываю ёлочные шары. А настоящий мастер — как раз Хью, вот где волшебство — в его лёгких. Маленькая капля жидкого стекла наполняется его дыханием, и — хью! — мне кажется, само его имя как выдох, застывший воздух внутри стеклянного шара. Хью! И шар готов.
Круглый, гладкий. Чистая радость.
«Да ну, ерунда, — говорит Хью. — Шары. Шары — любой дурак! Чего там… дунул, и всё… чего там такого».
И он работает, вернее — колдует, выдувает таинственные формы: попугаев и корабли, танцовщиц и воздушные пирожные. Но больше всего я люблю просто шары.
Потому что шар — как чистый лист, в нем есть место для меня.
Я иногда думаю: а дети? Возможно, для них тоже лучший подарок — простой стеклянный шар, в котором можно увидеть все, что хочешь. Но это, наверное, для самых маленьких. Им не дают его в руки, он висит на ёлке, отражает огоньки — и малыш увидит в нём пирата без ноги, малиновое мороженое и зелёную ящерицу. А тем, кто постарше, нужны точки отсчёта, подсказки, чтобы отправлять свои мысли в путь.
Когда мы едем в поезде, то малыш смотрит в окно и видит: деревья, дома, речка, собака, шлагбаум. А взрослому этого мало, ему нужна табличка с названием. Где мы, где мы едем? А, вот же: Малая Вишера; хорошо, хорошо. Теперь всё понятно. Чего вот ему понятно, хотел бы я знать?
И вот я рисую на своих шарах такие точки отсчета, отправные станции для чьих-то историй. Вот корабль, он плывет в дальние страны; а на другой стороне шара — кит. Встретятся ли они когда-нибудь? Если закрутить нитку и отпустить — шар набирает обороты, корабль догоняет кита (или наоборот), и вот уже корабль выпускает из своей трубы фонтан.
Весь год я рисую что попало, не такой уж я хороший художник. Но мой друг Хью знает, что это всё так, ерунда. Он ждёт Нового года, как и я. И весной и летом у него случаются новогодние шары, а я рисую на них чужие сны. Но главная работа начинается осенью, когда деревья теряют листья. А как только выпадет первый снег — начинается самая горячая пора. Люди ждут Нового года, праздника, и мы помогаем им. Иногда игрушки расхватывают как горячие пирожки, чуть ли не из-под самых пальцев Хью. А бывает, игрушка долго ждёт своего хозяина. И Новый год уже наступит, а они всё ждут. И тут придёт ничем не приметная учительница начальных классов и скажет:
«Простите, пожалуйста, это странно. Но у вас случайно нет слона? Понимаете, я очень люблю слонов… нет, это странно, конечно…» — Она смущается, а Хью уже бережно достаёт из коробки, снимает вату, и вот он — маленький золотой слон на широкой ладони мастера.
И пока учительница ахает, он показывает ей ещё и мой шар со слоном, казалось бы — чего такого… слон… просто у него такие длинные ресницы.
«Выбирайте», — хриплым голосом говорит Хью, но она уже выбрала, да и он уже знает: «Беру обоих… конечно, ведь одному было бы скучно… целых два слона! Не может быть!»
И Хью рассказывает мне вечером, в чьи руки попадают мои слоны, космические корабли и кофеварки. Кофеварки — это вообще моя слабость, и не только моя, потому что ёлочные шары с кофеварками разлетаются быстрее, чем с велосипедами, а на велосипеды всегда стабильный спрос.
Я люблю кофе, он помогает работать почти так же, как и снег. Снег за окном — и на шарах расцветают одуванчики, вырастают мрачные замки и танцуют грациозные носороги. Снега нет — и рисуешь санки с оленями по старым эскизам, как дурак… Вот в этом году тепло, снег пошёл всего три дня назад. Да и то — Хью говорит, только возле моего дома.
За стеной снова играет пианино. Музыка — как снег, как колючие льдинки. Стеклянная. Так красиво и холодно. У меня почему-то немеют пальцы. Что со мной? Неужели заболел? Нельзя, нельзя — в такое время! Спускаюсь на кухню, подкидываю дров в печь. Всё тепло должно идти ко мне на третий этаж, в мастерскую. Но почему я так мёрзну?
Надеваю шерстяные носки, ставлю кофе. Ничего, ничего — это просто я устал, работаю третий день почти без сна. Закрываю глаза и сижу так некоторое время… недолго… кажется, недолго. Вскакиваю, растираю руки — совсем онемели, пью кофе. Ну вот, кажется, легче. Главное — не давать себе раскиснуть!
Я обмакиваю кисточку в краску и… что за черт. Краска вязнет… застывает, как мои мысли. Хватаю другую банку и вижу — краска в ней трескается чёрной сухой звездой. Что случилось?!
Музыка всё громче, уносит меня, увьюживает. Поднимаю глаза — стена, за которой играет пианист, покрывается инеем.
Я бросаю свою работу, закутываюсь в толстый шарф и смотрю в окно. Снег летит большими хлопьями. Когда я закрываю глаза — кажется, он так и летит по внутренней поверхности моих век.
***
Когда я открываю глаза — на улице светло, в снегу носится длинноногая собака. Весь двор пересекают цепочки следов — детских и взрослых, собачьих, птичьих. Небо серое, но светлое, нежное — снежные тучи ушли.
Спускаюсь в кухню — в печке еле тлеет последнее полено; надо же так заморозить квартиру! Сколько же я спал, да ещё в такое время?
Скорее, скорее!
Подкидываю в печку дров и бегу в мастерскую. Всё в порядке, странная болезнь прошла без следа. Руки работают точно, и вот уже на первом моём шаре пляшет огонь.
Видимо, мне хочется скорее согреться, поэтому вся первая порция шаров — в каминах, кострах, свечках и печках. Потом я принимаюсь за кофеварки, турки и чайники, чашки, вот и тарелка с дымящейся картошкой… что? Это я сейчас правда нарисовал на новогоднем шаре картофель? С луком! Совсем уже; пойду съем чего-нибудь.
Дожевывая сухой хлеб — некогда, некогда! — я принимаюсь за слона, хорошо, что вспомнил о нем: он тоже большой и… тёплый. Спешу, тороплюсь… скорее! День бежит, сменяется ночью — я теряю счёт времени.
***
Бывают дни, когда ты не можешь нарисовать одну несчастную снежинку. А бывает — как сейчас, летит само! Я окончательно отогрелся, и звонок в дверь только отвлекает меня. Недовольно спускаюсь вниз только после третьего звонка — так трезвонят только те, кто знает: я дома. Куда ещё я денусь в декабре?
Иногда это редкие покупатели, которые приходят именно ко мне. Их очень мало, и я знаю каждого по имени. А так — продавец из меня никудышний, так что расписанные мною шары отправляются обратно в магазинчик к Хью. Но сейчас пришел не покупатель, это мальчик, курьер от Хью, — принёс мне новую порцию чистых шаров. Пустых и ясных, как моя голова. Мне нужно собрать ему корзину готовых — пусть отнесёт обратно. Сейчас такое время, когда Хью некогда бегать самому.
Он отряхивает снег с ботинок, и я веду его наверх.
— Замёрз, Бенджи? — спрашиваю я его. — Что же ты в таких тонких ботинках, столько снега!
— Это у вас снег, — хмыкает Бенджи, — а так во всем городе — обыкновенная осень. Даже шапка не нужна. — Он смахивает снежинки с волос.
— Подожди — как это: только у меня снег? Да ты посмотри! — Я бросаюсь к окну: всё в снегу! Хотя о чем я — он же только что с улицы, это я не выхожу из дома уже неделю.
Не могу поверить, что во всем остальном городе нет снега. У меня же во дворе полно детей: строят крепость, устраивают снежные бои. Вниз по улице уходит ледяная горка, и по ней бегает малышня с санками.
— Опасно как, прямо по дороге, — качаю головой я. Я и сам в детстве катался по этой улице, но тогда движение было не то что сейчас! Мой друг, маленький Хью, стоял тогда у поворота и махал мне варежкой — нет машин, поехали!
— Так улицу перекрыли, — говорит вдруг Бен, — машины тут не ездят. Потому что это единственная ледяная горка на весь город. Да и вообще все городские праздники будут под вашими окнами. Потому что весь снег — только у вас!
Не могу поверить. Надо же, как повезло!
Бенджи показывает мне фотографии города в своём телефоне: да, точно — осень, хмурая осень, желтые стебли травы, ни снежинки. Как бы я работал в таком настроении, непонятно! Бедный Хью. Хотя ему снег не так важен, у него всегда праздник внутри.
Отправляю готовые шары в корзину, перекладываю ватой; Бенджи помогает мне.
— Ой! — вскрикивает он и роняет шар, — горячий!
Я смотрю на осколки. Шар был из лучших — с лесным костром.
— Я обжегся. Понимаете? — растерянно смотрит на меня Бен. Зачем он выдумывает? Я бы не стал его ругать, зачем… он и так расстроен.
— Не порежься, осторожно, — говорю я и собираю осколки. Самые обычные холодные осколки. — Я сам.
Бен не знает, куда девать руки. Я собираю осколки в бумагу и беру следующий шар, с горящей спичкой.
И тут же кладу его обратно. Смотрю на Бена. Он смотрит на меня. Я смотрю на свои руки, потом на шар. И опять осторожно касаюсь его. Да, сомнений быть не может. Шар тёплый, будто у него внутри тлеет уголёк.
— Так, — говорю я, — давай эти пока не трогать. И так набралось много —неси осторожно: скользко.
Я помогаю ему спуститься вниз, а потом смотрю из окна, как Бенджи уходит с полупустой корзиной. И замечаю под самыми моими окнами чёрные весенние проталины.
Перебираю шары. Те, что я сделал недавно, — действительно тёплые, а некоторые прямо горячие; даже от толстого слона идёт ощутимое тепло.
Ладно. Как бы там ни было — надо работать. Я беру кисть, смешиваю желтый лимонный и красный кармин.
И тут за стеной опять трогают клавиши.
…Звуки не тянутся мелодией, они падают, как снежинки, кружатся и летят. Не очень громко, так… слегка. Но на стене опять проступает иней. Я не смотрю в окно. Не смотрю, потому что знаю. Не понимаю, как это может быть, — но теперь я точно знаю: сейчас пойдёт снег.
***
Это похоже на войну, в которой пианист выигрывает. Он играет — и на улицу приходит зима. Снег, ему все рады, и весь город приходит в наш двор; и только один человек в этом городе замерзает насмерть — я. Сбежать из дома, пойти греться к Хью? Но я не могу, у меня работа. Самая что ни на есть. И она согревает меня — если замерзшими пальцами я успеваю вывести язычок пламени, то он согревает тонкую оболочку воздуха вокруг себя. Я окружил свой стол шарами; они отогревают небольшое пространство; но пианино играет — и стол покрывается ледяной коркой; остаётся лишь тёплый круг возле моих игрушек. Иногда музыка прекращается, и я спешу — делаю шары уже не на продажу, а просто для себя, чтобы не замёрзнуть. И тогда снег перестаёт, и я выглядываю в окно — все тает, мой дом покрыт ледяной коркой от резких перепадов температуры, с крыши свисает сосулька на все четыре этажа. Я рисую поезд, горячий жаркий паровоз — он мчит по рельсам вокруг всего шара, как по экватору, — огромный горячий паровоз, он громыхает своими колёсами, жарит своей топкой и чёрным дымом из трубы, кочегар подбрасывает уголь — и сосульки рекордной длины за окном текут, а потом с грохотом обваливаются на землю.
От шума просыпается пианист… и всё начинается снова.
За окном снег, наша ёлка объявлена главной городской, сияет огнями; санки и коньки, снежки и крепости… только к самым моим окнам никто не подходит близко — боятся ледяных ножей.
Где же ты, Хью? Почему ты не приходишь, не присылаешь мальчика Бенджамина — когда мне так холодно, и я кидаю в печку последние дрова?
Но всему приходит конец. Я боялся, что закончатся краски — в этом декабре я не жалел самых горячих цветов. Но раньше случилось другое — на дне корзины, которую принёс Бенджи, остался последний шар.
Я выдавливаю на него красную краску прямо из тюбика и рисую пальцами — кисти уже не держатся в руках. И шар включается, разогревается, разгорается. В конце концов мне кажется, что я держу в руках горячий уголь.
Что дальше?
Подняться наверх, обложить свою кровать нарисованными печками и ждать весны — стараясь не шевельнуться, сберечь хрупкое тепло?
На паровозной топке, на горячей звезде, на спинке тёплого мышонка (у маленьких грызунов повышенная температура тела) я варю себе кофе. Обычные дрова уже не работают — мне остаётся только моё самодельное ёлочное тепло.
Пока пианист молчит, я медленно пью кофе, жую размороженный кусочек сухаря. И тут снова начинаются эти невыносимые аккорды.
Кофе покрывается льдинками, а потом застывает. Всё.
Пора.
И, собственно, почему я не сделал этого раньше?
Я с трудом разгибаю пальцы, чтобы выпустить чашку из рук. Поднимаюсь.
Спускаюсь вниз, выхожу на улицу.
Щурясь от яркого снега, смотрю на сияющую ёлку.
А потом замерзшими кулаками стучу в соседскую дверь.
***
Кто сейчас выйдет? Я никогда толком не говорил с соседом, это странно, но я раньше и видел-то его только издали, тенью: поднятый воротник, натянутый капюшон. Наши дороги бегут в разные стороны, не пересекаясь. Так и живем спина к спине. Пора с этим разобраться.
Каким я представляю его? Худым и высоким, с таким холодным взглядом, белыми волосами, тонкими чертами лица и надменным взглядом — этакий снежный принц. А как ещё может выглядеть человек, способный с помощью музыки — музыки! — понижать температуру на десяток градусов?
Шаги. Медленно скрипят ступени, ключ ворочается в замке. Дверь открывается.
Передо мной стоит человек, замотанный в шарфы, кофты и пледы; в растянутых рукавах прячутся длинные кисти рук. Из глубины этого вороха одежды торчит один только нос, действительно длинный.
— А, это ты, — чуть слышным голосом говорит он, — заходи.
Он поднимает на меня глаза и сразу же опускает их. Очень тёмные глаза — и очень уставшие.
Как-то я совсем иначе представлял его себе.
Он идёт вверх по лестнице, не оглядывается. Еле переставляет ноги, как старик.
Я иду за ним, и вот — да, на третьем этаже, где и моя мастерская, — вижу пианино. Маленькое чёрное пианино, совсем не страшное на вид. Рядом с ним, прямо на полу, — стопки нот, ворох одеял и тёплой одежды.
Кипит чайник, сосед плещет кипяток в две чашки, одну протягивает мне:
— Почти не греет, но как есть.
Я беру чашку и нечаянно касаюсь его руки. Ледяные пальцы. Да, вода остывает почти мгновенно. Он накидывает ещё один плед прямо на голову, кутается, греет руки о чашку — но она и правда уже почти ледяная.
— Никогда бы не подумал, что ты тоже мёрзнешь, — говорю я наконец.
— Тебе казалось, я железный? — усмехается он.
— Тогда зачем? Объясни — зачем ты это делаешь?!
Он кивает за окно.
Я смотрю — и вижу двор, полный детей и собак; на рябине сидят снегири и свиристели. На большой ёлке сияют огни и игрушки… кажется, там есть и мой шар.
— Людям нужен праздник, — говорит он. — А зимы всё не было. Что же теперь…
Я смотрю. Да, зимы всё не было. Неужели это всё сделал он? Сам, своими руками?
— Но как? — спрашиваю я. — Как это возможно, как ты это делаешь?
Его губы складываются в подобие улыбки.
— Это ты спрашиваешь меня как?! Человек, который топит снег своей кисточкой? Который греет мне стену безо всякой печки?.. Сплю возле твоей стены, только этим и спасаюсь. Пианино жаль, расстроилось вконец — температура скачет.
Значит, всё правда. Он делает людям праздник… а я разрушаю его. Так?
— Может, уже достаточно снега? Хватит?
— Если не играть — всё растает, — качает он головой. — Да ещё ты… Люди только залили каток, и что же я — оставлю им лысую землю в лужах?..
— Но ведь люди после катка идут домой, — говорю я. — Идут домой, топят там камин, едят горячую картошку, пьют горячее. У них там тепло! И праздник!
— У них — да, — говорит он. — Ничего, ничего. Скоро начнётся зима, настоящая, — придут холода, и мы с тобой тоже затопим печку и сможем согреться.
— Ты очень мёрзнешь? — спрашиваю его я.
— Ничего, привык. Только руки. Вот — пытаюсь греть чаем… не очень-то помогает.
Я смотрю на его пальцы — они скрючиваются от холода. Как же он играет?..
— Послушай, но ведь раньше такого не было! Ты играл и весной, и летом. И было тепло, никакого снега… Почему сейчас — так? Как ты этому научился?
— А ты? Почему твои шары научились топить снег?
Он показывает на улицу, на зимнюю ёлку. Да, теперь и я вижу. На ёлке точно есть мой шар, на самой нижней ветке, — под ним тёмная лунка, и вот уже расползается круг отогревшейся земли.
— Мне просто было очень холодно, — отвечаю я. — Только и всего… Мне было нужно тепло! Поэтому, наверное, стали получаться такие шары…
— Ну, так и у меня так же. Музыка… даёт человеку то, чего ему не хватает. Осень не уходила, дождь и дождь, небо низкое и темно. И мне так захотелось снега! Так… захотелось… очень.
…Теперь мне всё понятно. Он сохраняет тут зиму, держит ее в своих руках, на кончиках пальцев. Похоже — он тоже не ел уже несколько дней.
— Сколько ты ещё сможешь продержаться? — спрашиваю я.
— Не знаю. Хотелось бы дотянуть до Нового года, но я не уверен.
Он смотрит на свои руки.
И тут я понимаю, что делать.
— Подожди, я сейчас. Я быстро!
Я скатываюсь по лестнице, чуть не лечу кувырком — ступеньки внизу совсем заледенели. Потом поднимаюсь к себе и — сразу же обратно к нему.
Он пока не играет, только дышит на свои руки и смотрит в окно.
— Вот, — говорю я, — держи.
Он смотрит на меня и сначала не верит. А потом берет его в руки — мой самый жаркий, самый горячий шар.
— Спасибо, — говорит он. — Значит, тебе придётся потерпеть ещё немного.
А я думаю — хорошо бы мне тогда собрать свои кисточки и сбежать к Хью. У него всегда жарко.
Но тогда… тогда — кто будет греть моего пианиста?
— Ладно, — говорю я, — ты играй. А я… я скоро вернусь. Мне нужно к Хью — чистые шары закончились, а мне нужно работать… я успел совсем немного.
— Хорошо, — говорит он, — иди. Выпей там… горячего шоколаду за двоих.
Я выхожу на воздух. Всё же на улице гораздо радостней, чем в нашем промёрзшем доме. Чувствую себя предателем; сейчас я сбегу отсюда в тепло. Собираю готовые шары для Хью, от некоторых начинает тлеть вата, и я перекладываю их фольгой. Как будто выгребаю последние угли из печи… Но если я оставлю их в доме — в нём не освободится место для новых шаров.
Спускаюсь вниз — и сразу же вижу у дверей Хью. Он сам пришёл ко мне, принёс новую корзину… Значит, к нему идти уже не нужно, и всё правильно… я останусь здесь. Мы с пианистом.
— Ещё вот, — говорит Хью, смущаясь, — мне показалось, ты тут совсем перестал есть.
Он притащил мне чугунок с картошкой!
…Я отдаю ему горячие шары, а он мне — картошку. Мы съедим ее с пианистом пополам.
И я опять буду рисовать, рисовать, пока не усну. А он — играть и играть. Беру самый большой шар. Под тихие звуки белых и чёрных клавиш я рисую город, который заметает снегом. Заметает сады, и дорожки, и все высокие крыши в снегу. А из труб поднимается дым — во всех домах тепло.
И мне кажется, что ночью приходил Бенджи, тронул меня за плечо и сказал:
— Снег в городе. Идёт и идёт… так что я привёз тебе дрова на санках. Ты пока спи… а утром нарисуй мне, пожалуйста, шар с контрабасом. Я очень люблю музыку.
Но я пока не знаю, было это на самом деле или только снилось мне. Для этого нужно открыть глаза. И ещё я пока не пойму — на самом деле играет пианино, или оно звучит только в моей голове? И снег… идёт ли он на самом деле или только в моих глазах.
В любом случае — пора просыпаться и браться за дело. Контрабас для Бенджи; Новый год совсем скоро, нужно успеть.