Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2020
Юрий Поклад (1954) — родился в Свердловской области. С 1961 года жил в Куйбышеве (Самара), где окончил нефтяной факультет политехнического института. Работал в геологоразведочных экспедициях глубокого бурения в Крыму и на Крайнем Севере, на нефтяных промыслах Западной Сибири. Публиковал рассказы и повести в журналах «Юность», «Москва», «Аврора», «Слово/Word» (США) и др. Автор книги очерков и трех книг повестей и рассказов. Живёт в г. Мытищи Московской области.
Снайпер 1. Стрелок, владеющий искусством меткой стрельбы, маскировки и наблюдения. 2 (проф.). Спортсмен, без промаха забивающий гол в ворота, корзину противника.
1
Мою маму звали Лена, и я называл её так.Никогда, даже в детстве, я не называл её иначе, потому что считал себя умней её. Я не могу назвать Лену дурой не только потому, что называть так мать неприлично, у неё был свой склад ума, в котором посторонним рассуждениям не находилось места. Что ж, многие люди живут именно так, и никто их за это не осуждает.
Задуматься о том, что она что-то делает не вполне правильно, ей всё же пришлось, это случилось, когда её бросил муж, мой папа. Он был человеком учёным, окончил МВТУ имени Баумана, чем он занимался, какую имел профессию, сказать не могу, наверное, что-то секретное. Лена вышла за него замуж в двадцать лет, когда ещё не была рыхлой, с животом в три складки и лежащими на нём большими грудями. Лена была красивой, черноглазой, с лукавым, многообещающим взглядом. Я бы на месте отца тоже на такой женился. Родив меня, Лена сильно потолстела. Она в шутку говорила мне об этом, не обвиняла, конечно, но чувствовалось, что ей обидно было обрести вдруг столь уродливые наслоения жира. Но я же не просил меня рожать.
Я думаю, что в постельных делах она знала толк, иначе папа не прожил бы с ней семь лет. Потом он ушёл, и я его понимаю. С Леной было скучно, книг она не читала, больше всего любила вышивать, мурлыча при этом малопонятный мотив. Она окончила педагогический техникум и работала в школе завхозом. Называла себя педагогом, но воспитанием подрастающего поколения не занималась. В том числе и мной. Она не могла ничему научить меня, потому что сама ничему не научилась, но это было и неплохо, потому что она не мучила меня наставлениями, не разъясняла, как правильно жить, смеялась над всякой ерундой, не достойной, на мой взгляд, даже улыбки. Наверное, она любила меня, ведь я её сын, но любовь эта больше напоминала товарищескую, причём старшим товарищем был я. Что касается папы, то он после развода обосновался в каком-то закрытом городе, я редко его видел, вполне возможно, что в этом городе он и умер.
От красоты матери мне ничего не передалось, даже обидно как-то. Мне досталось длинное, унылое лицо с несчастными полузакрытыми, словно в непрерывной задумчивости, глазами. И вся фигура удивляла нескладностью, худобой и статичностью, словно меня родили, позабыв вложить достаточное количество жизненной энергии, и я получился медлительным и на соображение, и на действия, словно робот с разряженными аккумуляторными батареями.
Я думаю, что папа ушёл потому, что ему было с мамой скучно. Мне запомнились, фрагментами, их беседы. Он возвращался из своего секретного института поздним вечером, садился ужинать, иногда наливая себе стопку коньяку, и принимался излагать маме какие-то очень интересные для него мысли. Увлекшись, говорил громко, забывая о еде, он был азартным человеком. Мама слушала внимательно, когда он замолкал, ожидая реакции на сказанное, пожав плечами, роняла:
— Да? Ну и что?
Это «ну и что» его бесило. Он смотрел на маму разъярённо, и я боялся, что он её ударит. Но до этого не доходило, он махал рукой и отправлялся в кресло, к телевизору, так и не окончив от расстройства ужина.
После того как папа от нас ушёл, с деньгами стало плохо, не потому, что он не платил алименты, он их платил и сверх того давал деньги, но мама не умела ими правильно распорядиться: набивала продуктами полный холодильник, они портились или становились невкусными, готовить она не любила, предпочитала полуфабрикаты и каши. На кашах в основном я и вырос. Крупы были самыми дешёвыми, поэтому их приходилось перебирать, отделяя мелкие камешки и прочий мусор. В детстве это было моим любимым занятием, мама удивлялась моему старанию и усидчивости, которых так не хватало в школьных занятиях. Учился я неважно, на тройки, любимых предметов не было. Маме учителя на меня не жаловались, потому что поведение было примерным, но больше похвалить было не за что. Учителя дружили с мамой, она объясняла им премудрости вышивания и вязания на спицах.
Что же касается взаимоотношений с одноклассниками, то они всегда, с самых младших классов, оставляли желать лучшего. Авторитета я не имел. Не то чтобы пренебрегали мной или специально травили — меня не замечали, я был одноклассникам не интересен. Лет примерно с десяти я стал вдруг расти и вскоре перегнал всех на голову. Из-за этого ненормально быстрого роста я ещё сильнее исхудал, бывали даже головокружения. Лена отвела меня в поликлинику, врач посоветовал питаться более калорийной пищей, чтобы я набирал вес. Но ничего, кроме разновидностей каш, Лена предложить не могла.
Я жил в придуманном самому себе мире, книг у нас почти не было, осталось несколько отцовских, с мудреными названиями, но я их даже открывать боялся.
Когда мне шёл пятнадцатый год, появился Борис. У мамы и раньше бывали мужчины, но они быстро исчезали, я их не запомнил и не пытался запомнить. Борис сразу же дал понять, что пришел надолго. Он — бывший военный лётчик, списанный по здоровью лет в тридцать пять. Среднего роста, крепкий, упитанный, с короткими толстыми ногами при непропорционально длинном туловище, с насмешливым взглядом серых живых глаз. Они глядели так бойко, словно Борис собирался пошутить и вот-вот, прямо сейчас, выдаст эту шутку.
Он пришел с большой спортивной сумкой, других вещей не имелось или они остались в прежней семье. Он о ней не рассказывал, по крайней мере при мне. Может быть, её и не было.
Нашу с Леной жизнь этот человек всерьёз всколыхнул, он был неугомонен, не мог сидеть без работы. Любил возиться на кухне, готовить, не пытаясь при этом выставить себя в выгодном свете, хвастаться. Он умел вкусно готовить пищу. Увлекался грузинской кухней: лобио, пхали, сациви, чахохбили, суп харчо. Я таких названий раньше не слышал. Пенсия у Бориса была приличной как у отставного военного, да он ещё и работал где-то, уезжая в командировки, в общем, в деньгах не нуждался, при этом скупым не был, мясные продукты у нас в холодильнике не переводились.
Борис был первым человеком, который обратил на меня внимание, он расспрашивал, как я представляю себе дальнейшую жизнь, какие имею планы. Я честно признался, что никак не представляю себе дальнейшую жизнь и планов не имею.
— А кем бы ты хотел работать? — спросил Борис.
Вот по этому поводу кое-что брезжило. Сосед Кирилл Иванович работал сверловщиком на заводе, его труд заключался вот в чём: утром он получал у мастера приспособление под названием кондуктор и сверла. Садился на табурет перед сверлильным станком, вставлял в патрон сверло, в кондукторе закреплял деталь. Он её просверливал и брал следующую; деталей было много, хватало на весь рабочий день, и не на один. Сосед получал неплохую зарплату. Вот и мне хотелось иметь работу безответственную и более-менее денежную. Я понимал, что высокой оплаты за такой труд быть не может, и не претендовал на неё. Я был уверен, что не справлюсь с более сложной работой, выполню её плохо и меня будут ругать — издеваться, кричать. Больше всего я не любил, когда на меня кричат.
Борис выслушал меня внимательно, при этом прорезались на высоком лбу три глубокие, трудные морщины. Моя мечта ему не понравилась.
— Ну, поработаешь так лет десять, потом появится автоматика, и станешь ты никому не нужным. Разве это профессия, дырки сверлить?
Я и сам понимал, что это не профессия, но ничего более существенного придумать не мог.
— Но что-то ты любишь делать? Что-то тебе нравится?
Мне не хотелось признаваться, но я боялся, что такой человек, как Борис, мне больше не встретится, и признался:
— Мне нравится людей с чем-то или с кем-то сравнивать, как-то по-другому называть их. Вот вы знаете, на кого похожи? Только не обижайтесь.
Борис неожиданно смутился, мне казалось, что он на это не способен.
— На кого же?
— На пингвина.
Борис недоверчиво покачал головой, потом подошел к зеркалу и взглянул на себя в профиль: короткие ноги, выпирающий из-под свитера живот, прямая офицерская спина.
— Пожалуй, ты прав. А мама твоя на кого похожа?
— Лена? На коробку из-под молока. Нам в школе на большой перемене его раздают. Когда молоко выпиваешь и потом бьешь по коробке сверху кулаком, она делается маленькой, широкой и толстой.
— Почему ты родную мать по имени называешь? Это неправильно, фамильярно и вообще неуважительно.
— Так она не против, она удивится, если я её мамой назову.
Борис в раздумье поскреб толстыми пальцами с круглыми короткими ногтями щёку и сказал:
— Странные у тебя отношения с матерью, я такого не встречал.
Я тоже не встречал, ну и что?
— А всё-таки, когда ты окончишь школу, какую работу ты хотел бы выполнять? — не унимался Борис. — Не считая сверления деталей. Неужели тебе ничего не интересно? Это забавно, что ты можешь придумывать всякие сравнения, но денег за это платить никто не будет.
Я мог бы «навести тень на плетень» в стремлении понравиться этому человеку, но я ответил честно:
— Не знаю, пока ещё не думал об этом.
— Так пора бы уж.
Борису хотелось проникнуть в суть моего характера, разобраться в нём, мне было удивительно, зачем ему это нужно, ведь я чужой для него человек.
Он сказал:
— Я подумаю, как тебе помочь.
Но разве я просил о помощи?
2
Теперь надо рассказать о том, в какой школе я учился. В те времена были модными «профильные» школы, с углубленным изучением какого-то иностранного языка, математики, физики или ещё чего-то. Наша школа была со спортивным уклоном, культивировался баскетбол; большинство учеников, исключая меня, по-настоящему прониклись этим видом спорта, был буквально баскетбольный фанатизм. В эту специфическую школу я попал случайно, Лена записала меня туда только потому, что сама там работала, школа была наиболее близкой к нашему дому.
Каждое полугодие проводилось первенство по баскетболу в трех возрастных группах. Но меня не брали в сборную класса даже на замену, несмотря на ощутимо высокий, по сравнению с другими учениками, рост. Преподаватель физкультуры Эдуард Михайлович — главный вдохновитель и организатор соревнований — стыдил меня, говорил, что если б я работал над собой, то с таким ростом мог бы многого добиться в баскетболе. Иногда он даже называл меня бездельником. Да, я был бездельником, я не собирался ничего добиваться, равнодушно относился как к баскетболу, так и к спорту вообще; мне был чужд дух соперничества, а без него в любом виде спорта делать нечего.
Бориса заинтересовал профиль школы, в которой я учился, он, оказывается, когда-то всерьез занимался баскетболом, и средний его рост не был помехой. Бориса удивило моё равнодушие к этому замечательному виду спорта, он попытался заинтриговать меня рассказами о своем баскетбольном прошлом, о том, как благодаря упорству и настойчивости выработал удивительную прыгучесть и мог забивать мяч в кольцо сверху, правда, лишь одной рукой.
Моя участь решилась, когда Борис случайно узнал имя и фамилию моего преподавателя. Он воскликнул:
— Так это ж Эдик, он у нас правым защитником играл, он потом хорошо пошел, карьеру сделал, даже в сборную города пробился, а я с баскетболом завязал, не до него стало.
При слове «баскетбол» глаза у Бориса загорались, и говорить он начинал воодушевленно.
У Эдуарда Михайловича была небольшая комнатка на втором этаже спортивного зала, там он вел журналы посещаемости учащимися уроков физкультуры и через трафареты набивал маленькой губкой, которую обмакивал в краску, номера на майках. Мне очень хотелось иметь майку с номером, но, поскольку меня не включали в состав команды нашего класса, майки с номером у меня не было.
Борис захотел встретиться с Эдуардом Михайловичем, я привел его к дверям комнатки, постучавшись, открыл дверь. Комнатка была окутана табачным дымом, окна в ней не было, преподаватель физкультуры курил, развалившись на стуле и вытянув длинные ноги, стул был маловат для его массивного тела. Сняв очки, чтобы лучше меня разглядеть, он спросил:
— Тебе чего?
Мне захотелось воспользоваться моментом и попросить майку с номером, и я, возможно, решился бы на эту просьбу, но сзади раздался крик:
— Эдик, ты что, не узнаешь?
Эдуард Михайлович и Борис крепко обнялись, похлопывая друг друга ладонями по бокам и спине, объятия сопровождались междометиями и невнятными матерными словами.
— Боря, ты ко мне случайно или по делу? — спросил Эдуард Михайлович, когда эмоции схлынули.
— Мой приемный сын у тебя учится, хотел о нём поговорить.
Слова о «приёмном сыне» мне приятно польстили, хорошо, когда появляется отец, пусть даже и не настоящий.
Мне было сказано подождать в коридоре, дверь в комнатку закрылась. Я не собирался подслушивать, но слух мой в тот момент фантастически обострился, и я слышал каждое слово так ясно, словно находился рядом с Эдуардом Михайловичем и Борисом.
Сначала разговор меня не касался, мужчины вдались в воспоминания, которые мне были неинтересны, потом Борис спросил:
— Ну, как тебе мой парень?
— Да никак.
— Безнадежен?
— Абсолютно.
— Так он вроде бы рослый и еще подрастет.
— Для баскетбола это не главное, ты сам знаешь. Характера нет у твоего парня, желания. Стоит на площадке как потерянный, ждет, пока ему мяч дадут, а когда дадут, не знает, куда его девать.
— И что мне с этим архаровцем делать? Другого сына у меня нет. Придётся с этим мучиться. Есть выход из положения?
— Даже не знаю. Попытайся с ним поработать, пусть хотя бы в кольцо попадать научится. Ведение мяча объясни, правой и левой рукой. Но мне кажется, это бесполезная трата времени.
— Ты мне разрешишь с ним в спортзале вечерами тренироваться? Когда никого нет?
— Тренируйся. Я тебе ключ дам от запасного входа. Только недолго, если директор школы узнает, ко мне будут претензии.
Оценка Эдуардом Михайловичем моих спортивных талантов была огорчительна, но объективна. Никаких перспектив в баскетболе у меня не просматривалось. Но я плохо знал Бориса, я его вообще не знал. Есть люди, правда их немного, у которых внутренний генератор всё время работает на максимальных оборотах. Они излучают энергию такой мощности, что её хватает окружающим. Борис и на Лену подействовал, она даже ходить быстрее стала, несмотря на толщину.
Не нравилось мне только одно: Борис каждый день приносил водку, его финансовое состояние, по-видимому, позволяло это делать. Без водки мы за стол не садились. Борис вкусно готовил мясо — по-грузински, по-албански, ещё как-то; делал замечательные овощные салаты, иногда даже хлеб пёк. Водки наливал понемногу, себе и Лене. Лена больше любила вино, но вина не было, и Борис, окинув взглядом стол, убеждал её:
— Слушай, под такую еду не выпить — просто свинство.
И Лена выпивала. Борис мою мать в конце концов споил, и она умерла, но об этом позже.
Отлично помню тот вечер, когда мы с Борисом пришли в спортзал. Спортзал ассоциировался у меня с рядом унижений, поэтому большой радости я не испытал. Накануне Борис купил баскетбольный мяч — светло-коричневый, с вертикальными полосками, похожими на меридианы на глобусе. Мяч был тяжелый и жесткий, он зазвенел, когда Борис несколько раз ударил им о пол в пустом спортзале. Борис бросил мяч мне и сказал:
— Ну, покажи, что ты умеешь.
— Что показать?
Я не умел ничего.
— Эдуард учил тебя в баскетбол играть, вот и покажи, чему научился. В кольцо брось.
Я стал бросать мяч в кольцо, но он выскальзывал у меня из ладоней и до кольца не долетал.
— Бросай, бросай, — подбодрил Борис, — старайся.
Я старался, но ничего не получалось.
— Покажи лапы, — приказал Борис.
Я предъявил к осмотру руки, повернув их ладонями вверх. Они у меня были длинными и тонкими, состояли из одних костей — вялые и безжизненные.
— Да, — сокрушенно сказал Борис, — такими руками ты даже удержать мяч не сможешь, не только в кольцо бросить.
— Разве я виноват, что у меня такие руки?
— А кто говорит, что виноват? Я тебе гантели куплю, из двух половинок, пружинные. Будешь заниматься каждое утро. И не вздумай лениться.
Стало ясно, что Борис решил взяться за моё спортивное воспитание всерьёз. Я был ему благодарен, потому что за те четырнадцать лет, что я прожил на свете, никто не занимался мною всерьез, даже Лена, ей я только мешал, создавал проблемы, меня нужно было кормить, думать о том, какие вещи мне купить и так далее. Для остальных людей я вообще не существовал, они меня не замечали. Моё длинное бледное лицо имело выражение обиженное и растерянное; белесые чуть вьющиеся волосы топорщились на макушке и не могли сложиться в порядочную прическу. Я не любил фотографироваться из-за того, что факт моей беспомощности фиксировался и становился очевидным.
Когда появился человек, который решил «за меня взяться», я не мог быть ему не благодарен. Не знаю, зачем ему это понадобилось, наверное, больше было нечем заняться.
Я старательно исполнял всё, что требовал Борис, мне не хотелось огорчать его, но я был уверен в бесполезности этих стараний. Из меня не могло ничего получиться, нельзя требовать от человека того, чего в нём не заложено. Необходим внутренний заряд, потенциал, движущая сила, ничего этого не просматривалось, никаких задатков; развивать во мне было нечего.
Как мог я всё это объяснить Борису? Мне было стыдно говорить об этом. И я исполнял то, что он мне приказывал.
Трудно сказать, где он набрался тренерского опыта, но вёл он себя уверенно. Требовал, чтобы я научился делать рывки по шесть-семь метров и резко останавливаться. Я был плохо координирован, рывки у меня не шли, Борис нервничал и говорил, что я не стараюсь, потому и не получается. Но никогда не оскорблял, не отбивал желания продолжать тренировки. Он был чуток и не переходил грань, за которой начиналась боль настоящей обиды.
Каждое утро мы выходили на асфальтированную спортплощадку неподалеку от нашего дома, Борис садился на скамейку, закуривал, а я делал рывки. Началось это истязание ранней осенью, высокие березы, окружавшие спортплощадку, начали желтеть и ронять листву, воздух был горьковато-прохладным, грустным. Я делал рывки. Мне кажется, смешно выглядел со стороны. Едва останавливался, чтобы отдышаться, Борис кричал:
— Не стоять, работать, замерзнешь.
Я работал. Иногда Борис показывал, как надо рвать с места, а потом вдруг резко замирать. У него получалось намного лучше, чем у меня.
— Очень важно уметь это делать, — говорил он. — Это азы, но без азов ничего не получится.
Борис очерчивал под баскетбольным щитом круг диаметром больше полуметра и приказывал мне прыгать и доставать ладонями щит как можно выше, причем приземляться обязательно в этом же круге. У меня были слабые, тонкие ноги, прыгал я плохо и постоянно заступал за черту. Борис был постоянно недоволен мной, и я его понимал. Разве можно было хоть в чём-то быть мною довольным? Я — человек, не способный что-то нормально усвоить, сотворить из меня спортсмена — дело безнадёжное, я это точно знал, но Борису не говорил, чтобы он не расстроился окончательно и не бросил со мной заниматься. Я выполнял все его требования не потому, что надеялся стать баскетболистом, но из чувства благодарности этому человеку за то, что он тратит на меня так много времени, хотя мог бы использовать его более рационально.
Он купил мне два черных упругих резиновых кольца и приказал сжимать их каждый день, как только появляется возможность. Например, на уроках в школе. У меня были слабые кисти рук, они быстро уставали в запястьях, когда я жал эти проклятые кольца, но я вспоминал, какая тоска появляется в глазах Бориса, когда я признаюсь, что устал и больше не могу, и вновь начинал сжимать кольца и сжимал до тех пор, пока не схватывала судорога.
Он купил рулон широкой бинтовой резины, разделил ее на две части, застегнул у меня на поясе широкий офицерский ремень, продел в него резину, а концы её приколотил к полу деревянными планками. Приказал прыгать, преодолевая сопротивление резины. Я прыгал, но дыхание сбивалось, я быстро выдыхался. Лена, заглядывая в комнату, говорила:
— Боря, сколько можно мучить ребенка?
Борис отмахивался:
— Закрой дверь и не лезь. Родила не способное к жизни существо, а мне теперь с ним мучиться. Не мешай, всё равно ничего не соображаешь. Я тебе поставил задачу: через день утром давать ему тёртую морковь. Можешь добавлять немного сахарного песку, но это необязательно. И корми его лучше, он должен вес набирать, не быть худым, как хвощ.
Сравнение с хвощом было обидным тем более потому, что я не знал, что это такое. Лена перед Борисом робела, и я ее понимал. С ним было боязно, даже когда он молчал.
Я спрашивал у Бориса, когда же я буду учиться играть в баскетбол, я понимал, что это конечная цель рывков и прыжков; пока что идёт подготовка, но она, на мой взгляд, затянулась. Борис отвечал:
— Делай, что тебе говорят. Мяч в руки тебе давать пока что бессмысленно.
Теперь уже не вспомню, сколько времени шло издевательство над моим организмом — полгода или около того. По расчетам Бориса, я должен был прогрессировать в физической форме, но я не прогрессировал, и его это приводило его в бешенство. Он отдавал мне всё своё свободное время, а толку не было. График работы Бориса выглядел немного странно: иногда он отлучался на две-три недели, причём исчезал неожиданно, даже Лену предупреждать не находил нужным. У них вообще были непонятные взаимоотношения: вроде бы муж и жена, но на самом деле нет. Появляясь из командировки, он сразу же задавал мне вопрос:
— Тренировался? Не ленился?
Его требования были жёсткими, он меня измучил, но я их исполнял даже в его отсутствие: невозможно было противоречить Борису, тем более обманывать его. Каким-то образом он безошибочно угадывал, когда я пропускал хотя бы одну тренировку, на лице у меня, что ли, это было написано.
— Слушай, я ведь брошу это всё к чёртовой матери, — сжимая тонкие губы и играя желваками, говорил Борис, — ходи в кино, пей пиво, ошивайся с девками по подъездам, про меня забудь, мне до тебя никакого дела нет.
Было стыдно, я молчал, не пытаясь впадать в лживые оправдания: устал после школы, не было времени и всё такое; отчего-то я был уверен, что Борис меня не бросит, не такой это был человек, всё начатое он привык доводить до конца.
3
Среди одноклассников обо мне стали ходить разного рода слухи, я случайно узнал о них. Я мало с кем в классе общался, сидел на последней парте один, потому что никто со мной вместе сидеть не хотел, якобы я слишком сильно расставляю локти, и со мной тесно. Да, руки были длинными, и я, наверное, занимал многовато места, но я точно знал, что дело не в этом. Сидеть со мной было непрестижно, всем и каждому в отдельности я был чужой, я не входил ни в одну из стихийно сформировавшихся в классе группировок, мне были неинтересны их секреты и приоритеты, и за эту отстранённую позицию одноклассники отвечали мне равнодушием и пренебрежением.
Слухи были о том, что мать наняла мне тренера по баскетболу. Через десять лет, в 90-х, такое сообщение воспринялось бы без особого интереса, но в 80-х это было в новинку. Почему-то не принималось во внимание то, что мы с Леной жили очень скромно, лишних денег не водилось, нанять тренера по баскетболу моя мать не имела возможности. Но я понимал, что засуетились мои одноклассники ещё и вот по какой причине: иерархия к седьмому году обучения уже устоялась, я прочно занял в ней своё место в самом конце, моё обучение баскетболу могло закончиться тем, что я кого-то обойду, вырвусь вперёд. Это многим не нравилось, это их тревожило. Взрослые, в силу прагматичной мудрости, а в основном для того, чтобы не создавать себе лишних забот, сдержанны в жестокости; дети не обременяют себя излишними размышлениями, поэтому «берегов не знают». Когда в экзекуции участвуют все, конкретных виновных нет. Физически меня не били, но моральный климат неприятия ничем не лучше.
Наша школа считалась одной из лучших, но совсем неподалеку, через несколько кварталов, в самом хулиганском районе города, была иная школа. Туда переводили детей, которые плохо учились, «не тянули», и тех, которые вели себя чересчур агрессивно, хулиганов. Исторически сложилось, что ученикам этой школы из поколения в поколение нравилось носить большие плоские фуражки, называемые иначе «аэропланами», этих молодых людей, моих ровесников, так и называли — «фураги» или «фургопланы». Едва стемнеет, эти мальчики выходили на улицы коллективами по восемь-десять человек, их сразу можно было определить: невысокого роста, нарочно сутулящиеся, если в пальто, то обязательно с поднятыми воротниками. Ну, и фуражки соответственно.
Выбрав поздним вечером жертву, они окружали её и спрашивали закурить. Беседа кончалась тем, что жертву избивали. Одним из любимых развлечений этих юношей было выследить на улице пьяного человека, возраст не имел значения, и «тренировать удары»: двое крепко держали пьяного за руки, остальные же по очереди били его по лицу, стараясь попасть в подбородок. Потом пьяного валили на землю и коллективно били ногами, при этом следили, чтобы никто не отлынивал.
В развлечения этой компании входило и похищение из скверика возле железнодорожного вокзала грязной проститутки. Её затаскивали в ближайший подвал и «пускали на хор». Когда я пытался представить себе, как это выглядит, становилось жутко.
Органы правопорядка всерьез «фургопланов» не принимали, считая их деятельность детскими шалостями, но многие из участников этих шалостей со временем рассредоточивались по тюрьмам и лагерям.
Я рассказал об этих юношах для того, чтобы было ясно: коллектив страшен тем, что никто, по разным причинам, не отлынивает, а содействовать можно и молча, и то, что не бьют ногами, а травят равнодушием и презрением, — ничем не лучше, хотя и не так заметно со стороны; в тюрьмы и лагеря при этом никто никого не сажает, и результат — изувеченная душа — остаётся безнаказанным.
У нас был спортивный класс, многие ученики занимались в различных секциях и имели спортивные разряды. Но баскетболом, по странному стечению обстоятельств, никто всерьез не занимался, несмотря на профиль нашей школы. В баскетбол при этом играть любили все, но между делом, факультативно. Я не хвастался и не пытался выставить напоказ свои систематические занятия с Борисом, я вообще о них никому не говорил, но кто-то подглядел на спортплощадке во дворе мои тренировки, разнес сплетню, после чего богатое воображение и красноречие моих одноклассников остановить было уже невозможно.
Мяч в руки Борис мне так и не давал, отчего мои соглядатаи решили, что речь идет именно о баскетболе, непонятно. Старания Бориса даром не прошли, я стал лучше бегать и прыгать, и кисти рук окрепли, но объяснять Эдуарду Михайловичу отсутствие моего прогресса в баскетболе было как-то странно. Он выпускал меня на площадку в двухсторонней игре и с любопытством наблюдал за мной, когда я получал мяч, он хотел увидеть результаты деятельности Бориса, но их не было и не могло быть, я по-прежнему не умел ни вести мяч, ни бросать его в кольцо и выглядел на площадке жалко. Надо мной смеялись много и с удовольствием, такой конкурент одноклассников устраивал. Эдуард Михайлович недоуменно пожимал плечами. Если б я не был уверен в том, что всё равно никогда не научусь играть в баскетбол, это явилось бы для меня страшной душевной травмой. К счастью, повода для огорчения не просматривалось: я безнадежен — был, есть и буду, — это очевидно, так с чего расстраиваться?
Я приходил домой из школы, Борис расспрашивал меня, и я обо всём ему подробно рассказывал, у Бориса хватка хорошего следователя, только попробуй что-то утаить. Он допытывался:
— Тебе обидно?
Я честно отвечал:
— Нет.
Я не мог врать ему, да и почему я должен был врать?
— Почему тебе не обидно?
Я молчал, не хотел огорчать Бориса моей уверенностью в том, что его усилия напрасны.
— Тебе должно быть обидно, — убеждал Борис, — иначе я совершенно ничего не понимаю.
Мне пришла в голову странная мысль, что этот знаток человеческих душ намеренно ввергает меня в кошмар унижений, чтобы я озлобился и стал ещё старательнее в тренировках, чтобы я преодолел в себе уверенность в том, что настоящим баскетболистом я никогда не стану. Он свободно читал в моей душе, скрытность моя была бесполезной.
— У каждого человека должно быть стремление стать снайпером, — долбил он глуховатым, резким голосом, больно сжимая мою правую руку чуть выше локтя, — человек должен научиться попадать в цель десять раз из десяти попыток, пятьдесят из пятидесяти, сто из ста. Другого пути нет. Те, кто убеждён, что это невозможно, проживают жизнь зря.
Мне хотелось спросить: «Ну, а как же ты сам? Ты научился попадать в цель сто из ста?» Но я не спрашивал, это была слишком большая наглость, Борис мог на меня обидеться, а я не хотел, чтобы он на меня обижался. Как появился он ниоткуда, так и исчезнуть мог неизвестно куда, а я уже не представлял себе жизни без этого человека.
Я ничего не знал о нем, а знать хотел. Я расспрашивал Лену, но и она почти ничего не знала, так, какие-то обрывки. Он не любил рассказывать о себе.
— Ты должен добиться уважения людей к себе. Но сначала нужно, чтобы ты смог уважать себя сам, — говорил Борис, и я чувствовал точность его попаданий, откуда он мог знать, что я только об этом и думаю.
— Но как это сделать? — вопрос вырвался у меня непроизвольно, я вдруг поверил, что Борис знает ответ.
— Надо научиться что-то делать намного лучше, чем все остальные. Всё равно что. Не обязательно это баскетбол, но если берёшься, к примеру, за баскетбол, надо стараться изо всех сил, надо заставлять себя, переламывать, и успех придёт.
— Я стараюсь, — сказал я на всякий случай, зная, что это неправда, я понимал, что стараюсь недостаточно, обманываю себя ложным старанием.
— Не ври, — отмахнулся Борис, — ни черта ты не стараешься, отрабатываешь подёнщину, потому что меня боишься. Я тебе что, пугало? Ты должен убедить себя: если не добьюсь, если не стану снайпером, значит, я — дерьмо, и вся моя дальнейшая жизнь будет жизнью не человека, а дерьма. Тебя устроит такая жизнь?
— Нет.
— Это уже неплохо. Если опять не врёшь, конечно.
В то время уже начали появляться на экранах кинотеатров иностранные фильмы о каратистах, которые сначала были слабыми, и все их обижали, потом появлялся опытный тренер-старик, который обучал этих людей премудростям ударов ногами в голову и в другие части тела, эти люди упорно тренировались, успешно усваивали то, что надлежало усвоить, мстили своим обидчикам, а с главным извергом встречались в конце фильма, бой проходил с переменным успехом, но противник обязательно бывал повержен.
Похожий сюжет просматривался и в моём случае, и это меня раздражало, выглядел он нарочито и неправдоподобно. Я не собирался никому мстить, хотя было обидно, когда надо мной смеялись из-за моей неумелости и неприспособленности. Многие одноклассники имели значки первых взрослых спортивных разрядов, а кое-кто был даже кандидатом в мастера спорта. Одноклассники не издевались надо мной открыто, потому что были достаточно воспитаны для того, чтобы унизиться до такой степени, они просто не могли себе представить, что этот длинный, волочащий при ходьбе ноги парень мог чего-то достигнуть в любом виде спорта, как бы он ни старался. Разве что в шашках, да и то едва ли.
— Ты действительно хочешь научиться играть в баскетбол? — спрашивал меня Борис, когда терял терпение и к нему закрадывалась здравая мысль о том, что все старания бессмысленны и нужно их прекратить, но я поспешно отвечал:
— Да, хочу.
4
— Локоть разверни, он должен быть направлен на корзину. Левой рукой придерживай мяч. Вот так.
Допустив меня к мячу, Борис стал ещё больше нервничать. Наступила осень, тренироваться на улице стало холодно, и мы перешли в спортзал. Каждый вечер Борис истязал меня бросками в кольцо. Он сказал, что, если я не научусь этому, всё остальное большого значения иметь не будет, баскетболист из меня точно не получится.
— Мяч держи ближе к туловищу, не вытягивай руки. Бросай кончиками пальцев, а не ладонью. Главный палец — указательный, от него зависит точность.
Я не добрасывал мяч до кольца не потому, что не было силы — за эти полгода я более-менее накачался, — я старался, чтобы мяч опустился в кольцо по высокой траектории. Борис начинал кричать, и я, разволновавшись, перебрасывал кольцо. Я не привык, чтобы на меня кричали, мне сразу же хотелось всё бросить и уйти. Лене крик не свойственен, кричал ли на меня отец, я уже не помню, а учителя у нас в школе были вежливыми и ничего подобного не допускали.
Борис не просто кричал, он бросался на меня с налитыми кровью глазами, словно спущенный с цепи пёс. У меня выступали слёзы, я говорил Борису: «Извините», и голос срывался от обиды. Да наплевать мне на баскетбол, пусть этот мужик от меня отвяжется, сколько б он ни орал, я никогда не смогу попасть в кольцо десять раз подряд, нечего и пытаться.
У Бориса и в переносном, и в буквальном смысле опускались руки, он отворачивался и некоторое время беззвучно шевелил губами, теперь я понимаю, что он матерился, пытаясь успокоить себя. Ему это удавалось, и он начинал говорить иным, только слегка придушенным голосом:
— Ты не переживай, ни у кого сразу не получается, только кажется, что это просто. Ты сосредоточься, бросок сопровождай рукой и кистью, вот так, — он бросил мяч, но в кольцо не попал, — но скованным не будь, можешь даже сказать себе: «Ну, и что, если не попаду, попаду в следующий раз».
Я бросал пока что с места, без прыжка, мне казалось, что в прыжке я не попаду даже в щит, не то что в кольцо.
Борис очертил мелом на площадке шесть кругов и приказал бросать из каждого по кольцу пятьдесят раз. После первых ста бросков я обессилел, Борис разрешил передохнуть, и я сел рядом с ним на длинную низенькую скамейку.
— То, что быстро устаешь, это нормально, — успокоил он, — мяч весит полкило, даже чуть больше, для взрослого человека трудно его непрерывно бросать, не то что для тебя, так что не огорчайся. Однако норму бросков нужно выполнять ежедневно, иначе ты никогда ничему не научишься.
Он стал мягче относиться ко мне после того, как увидел слёзы, но уровень требований не снижал.
— Может быть, тебе удобней попадать от щита? Давай попробуем.
Где-то в подсобных помещениях спортзала он отыскал раскладную алюминиевую лестницу, приставил ее к щиту и обвёл мелом небольшой круг.
— Целься сюда, если попадешь, мяч будет в кольце.
Я бросил десять раз, в круг попал лишь однажды, и мяч действительно оказался в кольце. Борис удовлетворенно щелкнул пальцами:
— Вот видишь, от щита надежней!
Домой мы возвращались поздно, возле школы было темно, накрапывал дождь, от усталости я едва поднимал ноги и несколько раз наступил в лужи. Лена сварила нам на ужин толстые макароны и нарезала докторской колбасы. Борис, взглянув на это кушанье, укоризненно покачал головой, он был пристрастен к еде.
Я упал в кровать как подкошенный, но заснул не сразу, успел расслышать тихий разговор в соседней комнате.
— Ты его совсем загонял, он ещё не окреп, а у тебя требования к нему как к взрослому мужику. Он не выдержит.
— Слушай, замолчи, я в него душу вкладываю, а ты недовольна.
— Слишком много ты её вкладываешь.
— Нормально. Если вытащу этого парня, может, мне на том свете другие грехи спишутся.
— Много грехов накопил?
— Многовато, в церкви не отмолишь.
— А ты туда ходил, в церковь?
— Потому и не иду.
Потом разговор смолк, донеслись звуки иного характера, об их происхождении я догадывался из разговоров одноклассников о тайных взаимоотношениях между мужчинами и женщинами. Утром Лена была веселой, а Борис шутливо обнимал ее, стараясь попасть ладонью на большую грудь, напевал при этом: «Ну почему ты смотришь, как Муму?»
Борис всё больше значил для меня, огромная энергия, которую он передавал мне, позволяла преодолевать серьезные физические нагрузки. Он меня не щадил, но я в обиде не был. Я скучал, когда он отправлялся в свои непонятные командировки, он никогда не звонил из них, не сообщал, где находится, и, когда я спрашивал по приезде, в каком городе он был на этот раз, хмурился и отвечал неопределённо:
— Полстраны охватил, всех городов не перечислишь.
Поняв, что ему не нравятся такие вопросы, я перестал их задавать.
Теперь я старался ещё сильнее, когда Борис был в отъезде. Мне казалось, что, попадая в кольцо, я делаю приятное ему лично, моё удовлетворение от точного броска имело не столь большое значение. Каждый раз, когда мяч, оторвавшись от руки, летел в цель и был ещё на полпути, я ощущал нарастающее отчаянье в груди: попадёт или нет? А вдруг опять мимо? И если мяч, ударившись о дужку кольца, отлетал прочь, я чувствовал себя несчастным человеком. Мне хотелось так натренироваться за время командировки Бориса, чтобы можно было похвастаться успехами по его возвращении, но хвастаться, как правило, было нечем.
Борис был терпелив, он снова показывал мне, как подпружинить бросок полуприседанием, как должны идти рука и кисть вслед за мячом, как надо сопровождать бросок движение всего тела. Он демонстрировал всё это, и получалось красиво, даже когда мяч не попадал в кольцо. Когда он объяснял мне премудрости баскетбола, его глаза точно светились изнутри, стремясь передать информацию не только словами, но и как-то ещё, каким-то гораздо более мощным и надёжным способом.
Сейчас я понимаю, Борис научил меня не только баскетболу, он научил не жалеть себя, идти до конца, если хочешь чего-то добиться. Заниматься любым делом нехотя, с ленцой, вразвалку — бессмысленно, уж лучше сразу бросить.
Когда Бориса не было, я бросал с одного и того же места больше, чем по сто раз, хотя он и говорил, что слишком много бросать не нужно, чтобы не развилось чувство отвращения; надо менять точки. Я занимался фанатично, мне казалось, что дальнейшая жизнь не имеет смысла, если я не научусь попадать в кольцо хотя бы девять раз из десяти. Только в юности возможен столь оголтелый максимализм, так можно сойти с ума.
Борис догадался, отчего так плохо идет у меня бросок, виной плохая координация тела, я слишком высок для своего возраста. Это должно было пройти само собой, как неизбежная болезнь адаптации.
Он очертил мне круг небольшого диаметра и сказал прыгать и имитировать бросок, стараясь приземляться внутри этого круга. Так мы с ним перешли к броску в кольцо в прыжке. Я прыгал без мяча довольно долго, потом Борис дал мне мяч, и я попытался бросать в прыжке, попаданий, как это ни странно, стало больше, меня это вдохновило, я почувствовал себя значительно увереннее. Я научился слегка подкручивать мяч при броске, в этом была уже особая мастеровитость, шик.
Однажды Борис принес четыре нешироких кольца из резины и сказал, чтобы я надел их на фаланги пальцев правой руки, которые ближе к ладони. При броске кольца мешали, я не понимал, зачем они нужны. Борис объяснил, что таким образом рука приучается максимально расставлять пальцы и не касаться мяча ладонью, бросок становится намного точнее. Сначала я не поверил, потом согласился с правотой Бориса: точность броска действительно повысилась. Через много лет, когда я давно уже не играл в баскетбол, мне попался спортивный журнал, в котором была реклама тренажера «Shotloc». Тренажёр из мягкого полиуретана надевался баскетболистом на пальцы наподобие кастета. Это было почти то же самое, что придумал когда-то Борис.
Удивительно, что, сосредоточившись на баскетболе, я перестал обращать внимание на разного рода мелочи, которые раньше меня обижали и раздражали. Например, насмешливость одноклассников. Пресловутая травля уже не могла иметь места, потому что меня невозможно было взять за живое. И насмешники это почувствовали.
Приготовление уроков происходило быстрее и легче не потому, что я стал вдруг способнее, просто они отошли на второй план, и я преодолевал это препятствие на пути к главной цели — вечерней тренировке под руководством Бориса или без него, если он находился в командировке.
Упорство и целеустремленность Бориса были поразительны, это я только теперь понимаю, а тогда почему-то не думал о том, с какой стати сожитель моей матери тратит так много времени на ребенка, который не приходится ему никем. Может быть, я был одной из причин, которая удерживала Бориса возле Лены — женщины довольно скучной, которая остановилась в развитии примерно в восемнадцать-двадцать лет, и никакого прогресса в этом плане уже не предвиделось.
Возможно, Борису хотелось иметь сына, и вот представился случай. Не исключена и вторая причина: он устал от одиночества, некуда было прислониться, чтобы обрести семейный уют, теплоту; он был согласен даже на самообман.
Налаженная система тренировок потерпела крах в одночасье. В декабре, дней за десять до Нового года, мы с Борисом, как всегда, тренировались в школьном спортзале. Было около девяти часов вечера, когда появился Эдуард Михайлович. Мы не сразу заметили его, он стоял несколько минут в дверях спортзала и наблюдал — видимо, ему были любопытны наши занятия, — потом крикнул:
— Боря! — звук гулко разнесся в пустом спортзале, и я заметил, что Борис нервно вздрогнул. — Боря, подойди, пожалуйста.
Меня к разговору не приглашали, но я пошел вслед за Борисом, тревожась и предчувствуя беду, едва ли Эдуард Михайлович пришел бы так поздно без серьезных причин.
Я не ошибся. Без доброжелателей не обошлось, кто-то заметил, что вечерами в спортзале горит свет, и сообщил об этом директору. Сторожиху, которую, как выяснилось, Борис постоянно снабжал коробками шоколадных конфет, уволили. На Эдуарда Михайловича директорша накричала, но уволить не решилась, поскольку школа была, никуда не денешься, с баскетбольным уклоном, а Эдуард Михайлович считался опытным преподавателем, являлся мастером спорта по баскетболу, замену ему найти было бы сложно.
Директоршу в школе боялись все, и преподаватели, и учащиеся; её серые безжалостные глаза видели человека насквозь. Несмотря на тучную фигуру, она ходила в туфлях на высоком каблуке, звук этих каблуков звучал грозно и настораживающе, когда она шествовала по коридору. Она вела уроки истории, рассказывая о войнах и революциях, говорила: «пролилось кровопролитие» или «произошло кровопролитие крови». И никто из преподавателей не смел поправить её, не говоря уже об учениках.
Мы с Борисом остались без тренировок, я успел привыкнуть к физическим нагрузкам и страдал без них, уроки физкультуры в школе казались мне пустым времяпрепровождением, тем более трудно было заставить себя всерьез заниматься в спортзале, с которым так много связано. К тому же надолго исчез Борис, я ждал, когда он вернётся, но его всё не было, без него было скучно и пусто. Я спросил Лену:
— Куда он всё ездит?
Лена с грустью пожала плечами, ей тоже было плохо без Бориса:
— Деньги зарабатывает.
— А что он делает? Кем работает?
— Откуда я знаю, он не говорит.
Но что-то она определённо знала, не могла не знать, наверняка догадывалась, женщины наблюдательны и памятливы. Но она считала, что это не моего ума дело, для меня достаточно баскетбола и учёбы.
Эдуард Михайлович однажды подошел на уроке физкультуры и сказал, что хотел бы видеть меня в команде нашего класса на школьных соревнованиях. Я отказался: болит правая нога, я её подвернул. На самом же деле мне не хотелось играть в баскетбол с одноклассниками, я не сомневался, что каждый мой шаг на площадке, каждый бросок по кольцу будет рассматриваться критически. Быть может, это и неплохо, я увидел бы свои недостатки, но мог быть и обратный эффект, поэтому я решил не рисковать.
Воспользовавшись моментом, я спросил у Эдуарда Михайловича:
— Скажите, а Борис Петрович хорошо играл в баскетбол? — Меня интересовало всё, что касалось Бориса.
Эдуард Михайлович, не удивившись вопросу, ответил:
— Да, это был классный разыгрывающий. Разве он ничего тебе не рассказывал?
— Нет.
— Странный человек.
5
Почему-то я не задал себе тогда вопрос: откуда у Бориса взялись деньги для покупки дачи? Это был довольно ухоженный участок с одноэтажным домиком, правда, забор был ветхий и кое-где грозил завалиться. Не шикарно, но стоило немалых денег.
Приближалось сумасшедшее время 90-х, можно было подумать, что Борис, отличавшийся дальновидностью и продуманностью решений, вложил деньги в недвижимость, чтобы они не пропали. Он почти не говорил о политике, да и с кем было говорить? Со мной? С Леной?
То, что покупка дачи — это не только вложение денег, стало ясно после того, как он нанял людей, которые расчистили место, вырубив старые яблони и выкорчевав пни, и оборудовали баскетбольную площадку. Вернее, половину площадки, целиком она не помещалась из-за причудливой конфигурации участка, да и не требовалась. Когда земля полностью высохла после дождливой весны, была пробурена довольно глубокая яма и установлен деревянный столб. Потом на грузовой машине привезли баскетбольный щит с кольцом. Удивительно, что Борис его разыскал, это сейчас можно купить всё, что угодно, а в то время ничего подобного частным лицам не продавалось. Щит был приделан к столбу на специальных кронштейнах. Борис промерил высоту кольца рулеткой и сказал, что так не пойдёт: высота кольца над уровнем земли должна быть три метра пять сантиметров, те люди, которые ставили щит, ошиблись на семь сантиметров. Переделывать они отказывались, считая ошибку несущественной, но Борис что-то им сказал, и они переделали. Он умел убеждать людей, не повышая при этом голоса. Я хорошо запомнил недовольные лица, особенно парня, который был моложе всех, он и лазил на столб с ловкостью обезьяны, закрепляя щит на кронштейнах. Он возмущался и размахивал руками, но Борис подошел и сказал какие-то слова ему лично. Парень кивнул головой и возмущаться прекратил. Может быть, пообещал заплатить дополнительно. Не знаю.
Получалось, что Борис купил дачу ради того, чтобы обучить меня игре в баскетбол. Это меня сразило. Когда Лена попыталась что-то говорить о грядках для помидоров и огурцов и о клумбах для цветов, Борис раздраженно отмахнулся:
— Там, возле дома, есть место, сажай что хочешь.
— Но там же тень, — не унималась Лена.
— Купишь помидоры и огурцы на рынке, меньше забот будет, — отрезал Борис, и разговор на эту тему был окончен.
Появление спортплощадки на даче сильно воодушевило меня, даже не потому, что в меня вложили реальные деньги. Борис поверил, что я не подведу, что все его усилия не будут напрасными, это налагало на меня ещё большую ответственность, теперь выхода не было, не оправдать доверие было невозможно. И я полюбил этот светло-коричневый мяч, почувствовал его пальцами так, словно он был живым. И мяч чувствовал меня и стремился не подвести.
С намеченных Борисом шести точек я должен был попадать в кольцо максимально. Я бросал больше, чем он требовал, правая кисть и плечо болели, с тех пор у меня осталась привычка спать на левом боку. Борис предупредил, что чересчур усердствовать не надо, можно «переиграть руку», как это бывает у пианистов. Но я не боялся «переиграть руку» и стал попадать в кольцо чаще.
Борис поставил передо мной двухметровый фанерный щит и приказал бросать через него в прыжке. Щит меня сначала смущал, но через некоторое время я привык. Потом мы стали отрабатывать броски с разворота: я стою спиной к кольцу, прыгаю, в воздухе разворачиваюсь и бросаю. Потом он поставил на пути к кольцу невысокую скамейку, сказал бросать по кольцу, перепрыгивая через неё. Борис был изобретателен в придумывании много различных упражнений.
Весна и лето после того, как у нас появилась дача, запомнились мне больше всего и теперь вспоминаются как самое счастливое время в моей жизни. Когда человек выбрал цель, хочет её достигнуть и верит, что достигнет, — это и есть счастье.
До дачи от города ехать автобусом полчаса, Лене трудно было мотаться каждый день, она продолжала работать в школе. Борис почти не выезжал с дачи, он привел в порядок дом и целыми днями возился в саду, сажая молодые деревья и выкладывая плиткой дорожки, всё у него получалось отлично, он был наделён массой талантов. Весной, когда ещё были занятия в школе, я приезжал на дачу после уроков. Борис ждал меня, кормил вкусным обедом, затем давал час на приготовление уроков, если я что-то не успевал, это откладывалось на вечер. Потом — разминка, которую Борис называл «растяжкой» и которой придавал большое значение. Без «растяжки» он не допускал меня не только к мячу, но и вообще на площадку, говорил, что это путь к травмам. Я до сих пор удивляюсь не только своей — я готов был тренироваться круглые сутки, — но и его неутомимости. Ему было за сорок, но он не отставал от меня ни в кроссе по лесной дороге — лес был рядом с дачей, — ни на баскетбольной площадке. Иногда устраивал матчи один на один.
Моё рвение при умелой поддержке и руководстве Бориса дало результаты: я всё чаще попадал в кольцо, причём не только правой, но и левой рукой. Борис настаивал на том, что настоящий баскетболист должен быть двуруким. Я спросил:
— Кем лучше играть в команде, защитником или нападающим?
— Для тебя это не важно. Ты — снайпер. Вот твоё амплуа.
Слово «снайпер» он произнёс с гордостью, и оно мне сразу же понравилось, запало в сердце. Да, я буду снайпером, у меня будет результативным каждый бросок, я этого добьюсь.
Однажды, когда я бросал свои дежурные сто бросков с каждой точки, Борис остановил меня:
— Не бросай, как автомат, тебе это быстро надоест, ты в каждый бросок душу вкладывай, будто он самый главный, будто от него всё твоё будущее зависит. Но при этом не напрягайся, раскрепостись, ноги распрямляй плавно, пружинисто, всё тело должно участвовать в броске.
Тем летом произошёл перелом, я физически и духовно ощутил его, я почувствовал, что все три компонента: я, мяч и кольцо — единое целое. Мяч уже не мог миновать кольца, иногда мне казалось, что мяч и кольцо сами находят друг друга: или кольцо перемещается к мячу, или мяч, ускоряя или замедляя движение, находит кольцо.
Борис, внимательно наблюдавший за мной, заметил это и сказал, что я научился координировать высоту броска, угол, под которым мяч отрывается от руки, вес мяча и расстояние до кольца. Когда я сказал ему о том, что мяч и кольцо таинственно взаимосвязаны, он засмеялся и ответил, что в мистику не верит. Но она, несомненно, была, иначе я никогда бы не смог добиться тех результатов, которых в конце концов добился.
Количество моих стараний перешло тем летом в качество, я промахивался по кольцу всё реже, по крайней мере с тех шести точек, которые определил мне Борис. Я приобрел уверенность, а не это ли самое главное?
Лена появлялась на даче в субботу, долго лежала, приходя в себя после утомительной дороги, потом возилась с цветами на клумбах возле дома. Нам с Борисом она не мешала, но у меня возникало чувство, за которое теперь стыдно: мне хотелось, чтобы она поскорее уехала. Она была моей матерью только по крови, Борис был мне никем, но казался несравненно ближе. Я не чувствовал его своим отцом, скорее, старшим братом, но разве имеет значение, как это родство могло именоваться?
Командировки его становились всё реже, я беспокоился за него и спрашивал:
— Там, куда ты ездишь, не опасно?
Борис улыбался как-то странно, одной стороной рта, и отвечал:
— Жить вообще опасно, я думаю, ты это уже заметил. Жизнь имеет интересную особенность: это удовольствие может окончиться в любую секунду.
Я так и не узнал у него, кем он работает, Борис отвечал уклончиво:
— Появляется проект, меня приглашают. Я выполняю работы по проекту, мне платят деньги. Вот и всё.
— Ты как бы консультант?
— Ну, нет. Скорее, исполнитель работ.
— Это что-то техническое?
— В некотором роде техническое.
Ему не хотелось уточнять, и я решил, что у проектов Бориса есть элемент секретности, поэтому он не желает о них распространяться. Да и какое, собственно говоря, мне до них дело, основную часть времени Борис тратит на меня, а это самое главное.
Он не смог обучить меня в полной мере только одному элементу баскетбола: виртуозному ведению мяча. Стучать в пол мячом я научился и левой, и правой рукой, но выполнять те фокусы, которые умел делать он, мне так и не удалось.
Когда мы играли один на один, Борис с легкостью обходил меня, меняя ритм атаки и перебрасывая мяч с одной руки на другую, а потом ударяя им за спиной и делая резкие обманные движения корпусом.
Борис долго мучился, пока не понял, что ведение мяча — не мой конёк, наконец сказал:
— Ладно, пойдёт и так, для снайпера это не главное, а ты будешь снайпером.
Я к тому времени попадал в кольцо с каждой точки пять-шесть раз из десяти, был горд этим, поэтому ответил:
— Я уже снайпер.
Борис погрозил мне пальцем:
— Не спеши. И никогда не хвастайся. Снайпер тот, кто попадает в цель постоянно. Разбуди его ночью — и он попадёт. Десять из десяти, тридцать из тридцати и так далее. Другой результат для него рассматриваться не может.
6
Лена говорила, что моя бабушка, ее мать, верила в судьбу, поэтому прожила спокойную, уверенную жизнь и умерла тихо, без жалоб, словно не умерла, а ушла. Мне жаль, что я не застал ее в том возрасте, когда можно было серьезно поговорить, я считаю, что многие мои проблемы в жизни возникли из-за того, что мне не с кем было в нужный момент поговорить. Отец ушел из семьи, когда я еще мало что соображал, из Лены советчик сами понимаете какой, а Борис появился тогда, когда у меня уже сформировался ущербный характер. Если б он ещё повременил со своим приходом, то отчаяние и неверие в свои силы настолько затвердели бы во мне, что ему пришлось бы либо разувериться в возможности меня изменить, либо пытаться ломать по живому.
Обошлось малой кровью. Борис, несмотря на грубоватые повадки отставного военного, был большим дипломатом и сумел обхитрить мою природную обидчивость и злопамятность. Он научил меня пользоваться молчанием как козырной картой и уметь сохранять чувство собственного достоинства, как говорят, «лицо» даже при явных оскорблениях и поражениях, а это важнейшее качество для мелочно-самолюбивых людей. Наверное, моя бабушка не ошибалась насчет судьбы, иначе мог ли появиться в моей жизни этот загадочный человек, которому удалось научить меня играть в баскетбол, а заодно научить жить.
В то лето я твёрдо решил стать профессиональным баскетболистом, хотя в то время такого официального термина ещё не было. При этом профессиональные спортсмены существовали уже давно, только не были легализованы. В то лето я окончательно изменился, моя жизнь приобрела организованность; лени, беззаботности в ней не осталось места. Гимнастика по утрам, кроссы по лесной дороге, тренировка коротких рывков с неожиданной остановкой и разворотом, прыжки. И броски, броски, броски. Я просыпался ночью оттого, что мяч, который я бросил в кольцо, летел мимо и я не мог исправить ситуации, с отчаянием глядел за траекторией его полёта, глядел так обречённо, словно могло произойти что-то совершенно непоправимое, трагическое. Это была уже не боязнь того, что Борис укоризненно взглянет на меня, это была жгучая обида на самого себя за то, что не смог, не сумел, зря потратил время, что из меня так ничего и не получается и все старания напрасны.
Осенью я пошел в восьмой класс. В октябре в школе обычно проводились соревнования по баскетболу между старшими классами, с восьмого по десятый. Всего команд было двенадцать. Восьмиклассников никто всерьез не принимал, им разрешали участвовать в соревнованиях лишь для того, чтобы они видели, на какой уровень мастерства нужно равняться.
Не знаю точно, но наверняка Борис встречался с Эдуардом Михайловичем и попросил его обязательно включить меня в основной состав сборной класса. Иначе никак нельзя объяснить то, что Эдуард Михайлович вдруг вручил мне красную майку с номером, о таком счастье я не мог даже мечтать. Номер был «одиннадцать». Я сразу же полюбил этот номер и потом, во всех баскетбольных командах, в которых довелось играть в спортивной карьере, просил тренеров, чтобы мне дали именно номер «одиннадцать».
Эдуард Михайлович поставил меня на игру, и я почти не ощутил волнения, я настолько врос в баскетбол, а баскетбол в меня, что никаких проблем в том, что мне предстояло делать на площадке, не ощущал. Игра была с фаворитом, командой десятого «А» класса, несколько человек из неё входили в сборную школы и считались перспективными игроками, например, Игорь Беляев — рослый, резкий, хорошо игравший индивидуально и под щитом на подборе.
То, что я оказался в составе команды, никого не удивило, всем было известно, что со мной занимается тренер, но как игрока меня никто всерьез не воспринимал.
Игра началась. Мяч оказался у меня в тот момент, когда я находился в одной из «своих» точек, мне надлежало кому-то передать его, ведь я находился достаточно далеко от кольца, но я, легко подпрыгнув, бросил и попал. Зрителям показался странным не сам факт попадания — случайность, бывает, — а уверенность, с которой я этот бросок произвёл. Но когда через некоторое время я вновь бросил и снова попал, на меня посмотрели уже с любопытством. Опасения, что Эдуард Михайлович меня заменит, исчезли. За первую половину игры, двадцатиминутку (в то время баскетбольный матч состоял из двух двадцатиминуток), я заработал двенадцать очков, больше всех в команде, и менять меня было бы странно.
Борис сидел, ссутулившись, на низенькой гимнастической скамейке в углу зала и внимательно наблюдал за игрой. Мне очень хотелось ему понравиться. Вообще зрителей было много, я впервые ощутил тогда, какое это удовольствие играть при зрителях.
Всю вторую половину игра шла на равных, и это раздражало соперника, считавшего себя значительно сильнее. Ко мне стали проявлять внимание, на мне фолили, толкали, когда я шел на подбор мяча под кольцо. Я ещё больше вырос за лето и часто выигрывал подбор мяча. Волнение, конечно, чувствовалось, я несколько раз промахнулся со «своих» точек, тем не менее к концу матча я набрал еще десять очков, и наша команда шла на одно очко впереди. Мы вполне могли выиграть, на последней минуте я получил мяч недалеко от кольца и обязательно попал бы, но Игорь Беляев грубо толкнул меня руками в спину, забрал мяч, прорвался к нашему кольцу и набрал два очка. Эдуард Михайлович, судивший матч, отчего-то не свистнул фол, видимо, не хотел портить настроение лучшим баскетболистам школы перед ответственными районными соревнованиями.
Мы проиграли. Несмотря на то, что такой проигрыш мог считаться победой, меня жгла обида. Я был не против, если бы меня обыграли по правилам, но так побеждать несправедливо. Когда мы шли с Борисом домой, я с трудом сдерживался, чтобы не заплакать. Больше никогда в своей спортивной карьере я не испытывал такого чувства, даже через много лет, когда в решающем матче с ЦСКА в Москве я прыгнул под кольцом, уверенно забрасывая мяч, а защитник, понимая, что мне уже невозможно помешать, исподтишка саданул локтем в бок. Я задохнулся и едва не потерял сознание, меня под руки отвели на скамейку. Судья продолжил игру, сделав вид, что ничего не заметил.
Такие мелочи уже не могли меня тогда расстроить, я честно отрабатывал каждый матч и амплуа «снайпер» носил недаром, я считал баскетбол своей работой, которую должен выполнять честно, отдавая все силы, победила при этом команда или нет — это другой вопрос, он интересовал меня меньше. Баскетбол достаточно долго был моей работой, хотя специальность к тому времени я уже приобрёл, окончив политехнический институт.
…Борис не стал меня успокаивать, только обнял, но и этого было достаточно.
Меня стали брать в сборную школы на районные соревнования, прогресс был налицо, всё нормально, но я видел, что это не так. Мне не удавалось стать частью команды не из-за возраста — я был самым младшим, — партнеры относились ко мне точно так же, как одноклассники, то есть как к пустому месту. С тем, что это «пустое место» в каждой игре зарабатывает по двадцать очков, им приходилось мириться, но уважения этот факт не прибавлял. Я решил, что это зависть — откуда этот парень взялся и где так хорошо выучился попадать в кольцо, — но это была не только зависть, чего-то недоставало во мне самом, в моём характере, и я не мог понять, чего именно.
Эдуарда Михайловича точность моих бросков поражала:
— Ты идеально чувствуешь мяч, этому научить нельзя, Борис развил в тебе качество, которое дано от природы. Это талант.
Ах, Эдуард Михайлович, а как же мои ежедневные броски с каждой точки? Сто, двести, я иногда со счёту сбивался. В этом и есть талант. Борис научил меня упорству, всё остальное появилось как приложение. Ежедневные броски стали для меня чем-то наподобие наркотика для наркомана. Без них я уже не мог, и, если по каким-то причинам не удавалось их произвести, день считал потерянным, я плохо засыпал и бросал мяч в кольцо во сне. Я был болен, и эта болезнь называлась баскетбол.
Но при этом я понимал, что жизнь моя строится на везении, а это неправильно, это против логики. Появился Борис и вытащил меня на поверхность. А если б он не появился? Если б этого везения не случилось? Жизнь не может строиться на случайности, я должен был добиться всего сам, без Бориса, человек должен быть обязан успехом только самому себе и никому больше.
Когда я учился в десятом классе, Эдуард Михайлович познакомил меня с подтянутым, спортивным мужчиной, заведующим кафедрой физвоспитания политехнического института. Тот без долгих вступлений поинтересовался, на каком факультете я хотел бы учиться. Он дал мне листок со списком факультетов, и я без колебаний выбрал механический, специальность «металлорежущие станки и инструмент». Мужчина немного удивился моей поспешности, но ему было, по-видимому, неважно.
— Очень хорошо, всё организуем, запишем.
— Как это «запишем»? — не понял я. — А как же экзамены?
— Институтской команде нужен центровой, вы нам подходите.
Стоящий рядом Эдуард Михайлович снисходительно улыбнулся моей наивности, ему не раз доводилось присутствовать при таких беседах.
— Экзамены ты будешь сдавать на общих основаниях, но всё будет нормально, не переживай.
Я понял, что произойдет, и это было мне неприятно. Учился я без троек, но мне не нравился ни один из предметов, я выполнял школьные задания, исходя из принципа: «Всё сделаю, только отвяжитесь». Мне казалось, что я смог бы поступить в институт и без поддержки кафедры физвоспитания, но такой вариант рассматриваться не мог, случайность исключалась. Институтской команде требовался центровой, по-простому «столб», и этим человеком был я.
Борис к этому времени не то что бы устранился от занятий со мной, но больше наблюдал за ними со стороны, видя, что тренеры снабдили меня современными методиками поддержания спортивной формы. Иногда он давал советы, которые я мог оценить уже в игре, например, просто бросать мяч в щит, если видно, что борьбу за него выиграть уже невозможно, в этом случае мяч подхватывали партнеры и организовывали новую атаку.
Я не любил играть под щитом, из-за этого с каждым из моих тренеров бывали конфликты. Учась в институте, я играл на первенство города, а это уже профессиональный, жёсткий баскетбол. Под кольцом били, не стесняясь, — локтями, коленями, чем получится. Меня это возмущало, но тренеры объясняли: ничего не поделаешь, баскетбол — контактный вид спорта, если не нравится, переходи на шахматы, правда, там тоже иногда пинают друг друга под столом.
Меня несколько раз травмировали в борьбе под щитом, к счастью, не сильно, и я стал меньше лезть на подборы мяча, чем вызывал упреки и тренеров, и партнеров. Я говорил в ответ — не оправдываясь, просто для ясности: «Если меня поломают, кто будет каждую игру добывать по двадцать очков?» Партнёры соглашались с этой точкой зрения, но недовольства меньше не становилось: «Он бережётся, почему мы должны за него отрабатывать? Он «столба» играет, это его хлеб». Но институтская команда, во многом благодаря мне, шла в лидерах первенства города, поэтому дальше разговоров недовольство не шло.
Занятый учёбой и баскетболом, я не замечал, что творится в семье, а творилось там вот что: Лена совсем спилась и бросила работу в школе. Ежедневная доза, которую она употребляла вместе с Борисом, её доконала. Она располнела до безобразия, плохо ходила, лицо приобрело характерный для хронических алкоголиков румянец. Врачи выписывали ей много лекарств, она принимала по нескольку таблеток каждое утро, но таблетки предназначены для того, чтобы поддерживать организм, когда ему трудно, а у Лены поддерживать было нечего, в ней не оставалось живого места. Лена умерла, и мы с Борисом похоронили ее, купив на кладбище престижное место недалеко от входа.
Борис сам сварил оградку, у него был небольшой сварочный аппарат. Чего он только не умел, мне кажется, он мог освоить любое дело. Я спросил:
— Когда ты научился варить?
Он пожал плечами:
— А что там сложного? Почитал книги, попрактиковался, время-то есть.
Он постоянно жил на даче, городскую квартиру почти не посещал, хотя был там полноправным хозяином: они с Леной как-то, между делом, зарегистрировались и являлись законными мужем и женой.
Оградка получилась красивой, с виноградными кистями и витыми столбиками, Борис разыскал всю эту красоту в каком-то специализированном магазине. Мы пробурили ручным ямобуром, который также нашёлся в хозяйстве Бориса, глубокие ямы и установили оградку. Могила Лены заняла одну четверть территории внутри, три четверти осталось вакантными.
— Это для нас с тобой? — пошутил я.
— Нет, это лично мне, — без улыбки ответил Борис, — не люблю, когда тесно.
— А мне куда?
— Обойдешься, тебя рядом с женой похоронят, будет же у тебя когда-нибудь жена. Баскетбол баскетболом, но пора и об этом подумать. Есть у тебя девушка?
— Нет. А зачем она?
— Интересный вопрос. Как это зачем?
— Они такие дуры все.
Борис засмеялся:
— Ты прав, но девушку в твоём возрасте всё же надо иметь.
7
Странный он человек: чтобы, как он выразился, иметь девушку, с ней надо познакомиться. В силу определенных свойств характера, о которых сказано выше, знакомство с девушкой выливалось у меня в большую проблему. О знакомстве с какой-то из одноклассниц нечего было и думать: я зарекомендовал себя слишком определенным образом. Сначала надо мной смеялись, игнорировали, потом, когда я научился играть в баскетбол, стали считать выскочкой, задавакой и эгоистом. О дружбе с таким человеком речь идти не могла. Близких товарищей, которые могли бы познакомить с девушкой, у меня не было.
Я научился жить в одиночку и теперь понимаю, что это вовсе не так плохо, хотя скучно и временами невыносимо. Друзьям надо уделять внимание, встречаться с ними, разговаривать, быть откровенным. Это узаконенная оплата дружеских отношений. В восемнадцать лет я ещё не мог этого понять, но чувствовал и опасался такой зависимости. Борис не требовал от меня откровенности, довольствовался тем, что я находил нужным сказать сам, и я был благодарен ему за это.
Меня стали приглашать в сборную города, в команду «Строитель», которая играла на первенство страны. В основной состав пока что не ставили, приглядывались, но я видел, что мои точные броски производят хорошее впечатление. Тренер Леонид Акимович — сухощавый мужчина с волевым, энергичным лицом, с редкими седыми волосами, зачесанными на пробор, боялся, что меня «сломают», я был всё ещё хиловат, тонок. Он сразу же понял, что я не люблю ходить под щит, в борьбу, что моя результативность достигается дальними, трехочковыми бросками, и не обращал на мою осторожность слишком большого внимания. Но его настораживала моя подчёркнутая молчаливость, нелюдимость, он мог бы расспросить обо мне у Бориса, они были знакомы, но в их взаимоотношениях, видимо, были давние сложности, они не общались. Борис не поддерживал старых знакомств, хотя родился и вырос в этом городе.
Он перестал ездить в командировки, я это заметил и спросил:
— Ты с работой завязал? Теперь по-настоящему на пенсии?
— Устал, нервы не железные, сколько можно, — ответил он, — тебя окончательно на ноги поставить денег хватит, а мне самому много не надо.
Он ощущал себя моим отцом, а не отчимом, и я не мог этого не ценить.
Он никогда не вспоминал, что я попал в его руки слабым, ущербным и безнадежным. Он смог сделать так, что я победил в себе безнадежность. Он не поучал меня, не убеждал, каким мне надлежит быть, он поставил меня в условия, в которых я не мог не измениться, и в этом была его мудрость.
На кладбище Борис смастерил скамейку. Всё, что он делал, получалось красивым, вот и на скамейку приятно было посмотреть. Он пробурил три ямки, забетонировал три деревянных столбика, предварительно обработав их рубанком и покрыв в несколько слоев олифой. Две доски, из которых состояла сама скамейка, тщательно обработал наждачной бумагой, притупил острые края; красить не стал — тоже покрыл олифой. Скамейка выглядела не по-кладбищенски весело, в солнечный день сияла желтоватым праздничным светом.
Приходя навещать Лену, мы с Борисом подолгу сидели на этой скамейке, Борис время от времени прикладывался к плоской фляжке, в которой был коньяк. Иногда просил меня отойти в сторону, чтобы не было слышно, и что-то рассказывал Лене. Когда я спросил, зачем он это делает, Борис ответил:
— С ними надо разговаривать, им интересно, как мы живем.
Он сказал это настолько серьезно и убежденно, что мне захотелось поверить.
— Ты и про меня рассказываешь?
— Про тебя в первую очередь.
— И она отвечает?
— Отвечает, но, кроме меня, никто не услышит.
— Даже я?
— Даже ты.
Он постарел и не очень хорошо себя чувствовал, я спрашивал, что у него болит, но Борис был не из тех, кто жалуется, даже когда сильно припирает. Он, бывало, целыми днями неподвижно лежал на диване, но о врачах слышать не хотел. Меня удивляла его категоричность, однажды, когда у него сильно поднялась температура, я совсем уже собрался вызвать врача на дом. Услышав, что я звоню в поликлинику, Борис заставил отказаться от вызова и приказал никогда больше ничего подобного не делать.
Многие люди лишь прикидываются сильными, Борис был сильным на самом деле. Что это значит — быть сильным? А это значит, в любой ситуации идти до конца, даже зная, что смерть совсем близко.
Он бросил курить, но выпивал постоянно, я приезжал к нему на дачу каждый день, хотя удобнее было ночевать в квартире. Я знал, что Борис меня ждет, что, несмотря на слабость, приготовил вкусный ужин, заварил ароматный зеленый чай в большом фарфоровом чайнике с туркменским орнаментом.
Он пригласил бригаду, которая поставила вокруг спортивной площадки столбы и повесила на них осветительные лампы, для того чтобы я мог бросать мяч в кольцо, когда приезжал затемно. Борис выносил из дома шезлонг, садился и наблюдал за моей тренировкой. Когда я приезжал усталым, на площадку идти не хотелось, но я знал, что Борис моей усталости не поймет, и шёл тренироваться.
Я не представлял, какими деньгами он располагает, какая у него пенсия, спрашивать было неловко, любые намеки на эту тему Борис обрывал. Я чувствовал, что существует часть его жизни, о которой он мне никогда не расскажет. Я предполагал, что это связано с его службой в армии, с военными действиями, в которых он участвовал. Возможно, Борис давал подписку о неразглашении и, даже несмотря на то, что страна, которой он присягал, будучи военным, исчезла, всё равно не считает возможным раскрывать государственные тайны, которые наверняка таят много смертей, крови, того, о чём вспоминать ему не хочется. Мне было бы интересно узнать обо всём этом, но допытываться я не смел, понимая, что не имею на это права.
8
Я учился на пятом курсе, когда институтскую баскетбольную команду пригласили на студенческую спартакиаду в Москву. От нашего города поехали также легкоатлеты, тяжелоатлеты и волейболисты. Мы жили в гостинице «Останкино» недалеко от телецентра. В фойе гостиницы я впервые увидел Лилю. На неё трудно было не обратить внимания: во-первых, очень красива, во-вторых, почти два метра ростом.
Я бы никогда не подошёл к ней, чтобы познакомиться, это было невозможно по целому ряду причин. Но вот случайность: посланник судьбы или как угодно это называйте, фотокорреспондент — суетливый, бесцеремонный, как ему и положено по профессии. Невысокого роста мужичок, с нагловатыми глазами, в поношенной, явно иностранной курточке, весь из себя столичный и фамильярный. Он подскочил к Лиле, сказал несколько фраз, в ответ на них Лиля улыбнулась и сделала какой-то неопределённый жест; потом подошел ко мне.
— Вам нужно сфотографироваться с девушкой, — сказал он столь убедительно, что отказ не предполагался. — Будет цветная фотография, возможно, пойдет на обложку нашего журнала.
Я был ошарашен напором и пробормотал:
— Фотографируйте, если нужно, а где девушка?
Я знал, где девушка, и втайне радовался удаче, опасался лишь того, что девушка откажется.
— Какой ваш рост? — деловито спросил Лилю фотограф.
— Метр девяносто пять, — бесстрастно ответила Лиля, вопрос вряд ли ей понравился.
— Вы ведущий игрок волейбольной команды «Жемчужина»? Я не ошибаюсь?
— Не ошибаетесь.
— А какой ваш рост? — спросил он у меня.
— Метр девяносто девять.
— Вы снайпер баскетбольной команды «Политехник»?
— Да, я играю за команду «Политехник», но там есть и другие снайперы.
На это замечание корреспондент внимания не обратил, оценивая нас с Лилей творческим взглядом.
— Отличная пара, — заключил он. — Будьте добры, встаньте рядом.
Мы встали рядом.
— Пожалуйста, интимнее, ближе, — попросил он, пятясь, приседая и нацеливаясь фотоаппаратом с длиннейшим объективом.
Лиля, назло корреспонденту, взяла меня под руку, оперлась на неё и слегка прильнула плечом.
— Отлично! Вы созданы друг для друга!
Корреспондент щелкнул несколько раз, потом церемонно пожал нам руки и исчез. Мы некоторое время стояли, не понимая, что делать дальше: просто разойтись казалось странным, надо было что-то сказать, и я сказал первое, что пришло в голову:
— Я могу пригласить вас вечером в ресторан? Если, конечно, у вас нет других планов.
Лиля ответила сдержанно, с достоинством:
— Пригласите, нет у меня никаких планов. А вы знаете, где находятся приличные рестораны в Москве?
— Нет, я тут впервые.
— Ну, ничего, разберемся.
Я почувствовал неизбежность прекрасных перспектив в моей жизни. Появление Лили можно было сравнить разве что с появлением Бориса. Главное задача заключалась в том, чтобы не упустить эту девушку, пробудить любопытство к себе, интерес, но я не представлял, как это сделать, ничего привлекательного я в себе не находил, а уж про обаяние и говорить нечего.
Лиля несколько раз была в Москве, поэтому с поиском ресторана проблем не возникло.
…Начало марта, только что сошёл снег. Мы ехали на троллейбусе мимо здания телецентра и видели, как грузили грязным снегом огромные самосвалы. Улица была ярко освещена, особенно красивой выглядела игла Останкинской телебашни, верх которой терялся в темноте.
У Лили огромные карие глаза, длинные каштановые волосы схвачены на затылке резинкой, эта незатейливая прическа ей очень идёт. Глаза казались строгими, и я немного робел, разговаривая с ней.
До сих пор не могу объяснить, почему был так уверен тогда, что всё у меня с Лилей сложится удачно, мой оптимизм можно объяснить только тем, что девушек у меня раньше не было. Я всегда находился в напряжённой глухой обороне, лишь иногда выглядывая из укрытия, чтобы оценить ситуацию, поэтому любой знак внимания к себе считал неслучайным и воспринимал как несомненную победу. Я думаю, Лиля сразу же это поняла и разговаривала со мной осторожно, но откровенно, чувствуя, что не нарвётся на грубую насмешку в ответ. Конструкция её характера немного напоминала мою, но она была более закаленной, привыкшей к внешней агрессии, поэтому отсутствие агрессии вызывало у неё ответную благодарность.
Она выросла в дальнем районе нашего города, имевшем название Юнгородок. В этом районе находилось огромное предприятие — оптический завод. Родители Лили работали на нём, мать — шлифовщицей, отец — мастером. Все жители Юнгородка работали на оптическом заводе, их интересы были связаны с этим заводом, и разговоры велись только о нём. Лиля с раннего детства слышала эти разговоры родителей, и они ей надоели, но самое страшное в них было то, что будущее Лили родители связывали исключительно с работой на этом заводе.
Но жизнь, как всегда, внесла коррективы: в пятом классе Лиля вдруг стала стремительно расти и в седьмом имела рост метр восемьдесят пять. Она поступила в спортшколу, в секцию волейбола, и довольно быстро достигла значительных успехов. Мама Лили к волейболу и вообще к спорту была равнодушна, её беспокоило другое:
— Ну, куда ты вымахала, такая шпала? Кто тебя замуж возьмёт? Будешь искать принца два метра ростом и не найдёшь, так и останешься в девках до седых волос.
Лиля отлично представляла, что значит «остаться в девках», эта перспектива её пугала, тем более потому, что она продолжала расти. Мать Лили была обыкновенной женщиной, которая переживала о будущем дочери, она не понимала, какое коварное зерно заронила в её душу. С тех пор Лиля думала об этом беспрерывно, и многие её дальнейшие опрометчивые поступки были порождены именно неосторожными словами матери.
В волейболе она прогрессировала не только благодаря росту — она быстро освоила технику приема и передачи мяча, тактику поведения на площадке — куда бежать и как действовать, находясь в том или ином номере. Но самое главное — сразу пошёл нападающий удар, здесь мало кто с ней мог сравниться. Била она резко и как-то зло. Удивительна была не столько сила её удара, сколько эта злость, она словно мстила кому-то за что-то, за что — непонятно, но партнёрам и тренерам важна была не причина, а результат.
Лилю, как и меня, без проблем «записали» институт. Только её — в планово-экономический. Тренер институтской команды стал её первым мужчиной. Не то что бы он ей чересчур понравился — так, ничего, симпатичный мужичок, — главную роль сыграла то самое опасение, что «длинная шпала» так и «останется в девках». Как и последующие её мужчины, ростом он был на голову ниже, но он успокоил Лилю циничным замечанием, от которого она невольно вздрогнула: «Не переживай, по центрам сойдёмся». Эта связь оказалась недолгой и не оставила в душе Лили серьезного следа, лишь досаду о том, что первого мужчину она не любила.
Все эти подробности я узнал, конечно же, не в первую встречу, некоторые из них — уже после того, как мы поженились, но о многом я догадывался, ощущая родственную душу.
Не могу вспомнить в точности, в каком ресторане мы были и о чём разговаривали, это и неважно, главное не слова, а тепло, которое при этом чувствовалось. Когда долго ходишь по морозу, а потом вдруг оказываешься в хорошо протопленном доме, за столом с горячим чаем, так ли уж важно, что тебе говорят, наверное, что-то хорошее, иначе быть не может.
Мы заказали вина и какую-то еду. Деньги у меня имелись, Борис сунул мне в карман триста долларов, валюта была уже не в диковинку, но ещё непривычна, за неё не сажали в тюрьму, можно было без проблем обменять доллары на рубли, тем более в Москве. Я, правда, удивился: почему у Бориса оказались доллары, но расспрашивать не стал. Когда я шепнул официанту о том, что хотел бы расплатиться валютой, он лишь пожал плечами: курс доллара известен, платите, мне без разницы.
Потом мы допоздна гуляли по Москве, замерзли, до Красной площади так и не добрались, устали. Я заметил, что на нас обращают внимание — эффектная пара, — и попытался пошутить:
— Придётся на тебе жениться, мы слишком хорошо смотримся.
Шутка не удалась, Лиля ответила раздражённо:
— У нас в команде есть девочка ростом ещё выше меня, предложи ей, она согласится.
Я понял, что не следует так шутить, нельзя наступать на больную мозоль.
Добрели до метро, доехали до проспекта Мира, потом на троллейбусе вернулись в гостиницу.
— Твоя соседка по номеру, наверное, уже спит, — предположил я.
— У меня отдельный номер, я капитан команды, — ответила Лиля. — Ты с виду такой простой, а на самом деле хитрый, ловко выведал, что я в номере одна. Надеешься, что приглашу зайти?
Ни на что я не надеялся, даже в голове ничего подобного не было, спросил случайно, просто вырвалось, неужели я выгляжу наглецом, который напрашивается к девушке в номер в двенадцатом часу ночи?
— Ну, хорошо, заходи, только ненадолго, завтра с утра игра. У меня кипятильник есть, сахар и чай в пакетиках, согреемся, промёрзли в этой Москве.
Часов до двенадцати мы пили чай и разговаривали, я чувствовал, что пора уходить, но уходить не хотелось, да и Лиля не торопила. Тем не менее я встал, надел ботинки, куртку, Лиля ждала, когда я оденусь. И вот мы стоим друг против друга, надо прощаться. Что надо сказать или сделать при прощании с девушкой, которая тебе нравится, я не знал. Наши лица были близко — глаза и губы. И я неловко поцеловал Лилю — не совсем в губы, наполовину, в щёку.
— Не умеешь, — сказала она и поцеловала так, что у меня слегка закружилась голова.
— Иди, — сказала Лиля, — завтра в девять игра, мне два часа по мячу колотить, если не высплюсь, обязательно проиграем.
Она не хотела, чтобы я уходил, и я не хотел уходить, но ушёл.
9
Московская спартакиада могла стать поворотной в моей спортивной карьере, но не стала, и я об этом не пожалел. Леонид Акимович, обращаясь ко мне, приподнимал, в своей манере, правую бровь, сильно морща лоб, это указывало на высокую степень его волнения:
— Тобой интересуются очень серьезные люди, их фамилии мне пока что не хочется говорить, об этом позже, ты сильно прибавил, твои трехочковые попадания производят впечатление.
— Но я не хочу уходить из команды и уезжать из города, у меня есть причины личного характера.
Ещё совсем недавно причин не было, я бы с радостью бросил институт, «Строитель» и перешёл в любую из столичных команд, но теперь это было невозможно.
Я приходил к Лиле в гостиничный номер каждый вечер, мы допоздна пили чай, я рассказывал о Лене, о Борисе, обо всей своей жизни и чувствовал, что любая подробность Лиле интересна. Всё читалось в её огромных глазах: жалость, негодование, сочувствие. Однажды она заметила, что я удивительно невезучий человек, и это тем более обидно потому, что от природы мне так много дано. В этом вопросе она была абсолютно не права, я считал, как раз наоборот, мне определённо везёт в жизни: сначала появился Борис, а потом Лиля. Мои жалобы звучали бы как неблагодарность судьбе. Нет, конечно, я не был неудачником.
Несмотря на то, что наша откровенность усиливалась, я видел по глазам Лили, что чаепития начинают её раздражать. Я догадывался, в чём дело, понимал, что отношения должны развиваться, а они не развивались, придать им ускорение должен был я как мужчина, но я не знал, каким образом развернуть ситуацию, чтобы придать ей остроту. Я боялся резких движений, Лиля могла обидеться, а обижалась она легко, и тогда всё с таким трудом выстроенное здание могло развалиться.
В тот вечер в половине первого я, как всегда, собрался уходить: в девять часов игра, пора спать. Я сказал об этом Лиле. В её глазах сверкнули вдруг столь гневные молнии, что я немного испугался:
— Сколько можно чай пить? Ты что, издеваешься надо мной?
Она добавила: «Не вздумай уйти», и пошла в ванную. Я не ожидал столь крутого поворота событий и сидел, замерев. Когда Лиля вышла из ванной совершенно голая, я не очень удивился, почти все профессиональные спортсмены не стесняются своего тела. У Лили красивая фигура, высокий рост подчеркивал эту красоту, грудь у высоких женщин обычно небольшая, но у Лили была вполне приличная грудь, только соски выглядели крупновато. Но как я мог об этом судить, впервые в жизни увидев голую женскую грудь? Волосы она распустила и закинула за плечи. Некоторое время стояла молча, словно давая мне возможность разглядеть себя в подробностях, потом подошла к кровати, сбросила покрывало на пол и легла под одеяло.
— Что ты сидишь? — нервно спросила она.
Я очнулся и пошел в душ.
Когда я ложился на кровать, то понял, что она коротковата. Лиля уже иным, тёплым голосом спросила:
— Ты стул на ночь подставляешь под ноги?
— Да, — признался я, — не могу заснуть, если ноги нельзя вытянуть.
— И я тоже.
Что было дальше? Дальше было волшебство, рассказывать о нём неуместно и не нужно.
Мы проснулись одновременно в семь утра, я поцеловал Лилю и спросил:
— Теперь ты выйдешь за меня замуж?
— Выйду. Сколько можно принца искать.
Свадьбу гуляли в заводской столовой в Юнгородке, все гости были от Лили. Борис сказал, что не придёт, причём столь категорично, что я даже обиделся. Я не видел причины, по которой он не смог бы прийти: чувствовал он себя нормально и к Лиле относился хорошо, ей он тоже нравился, правда, она мне сказала:
— Отчим твой какой-то загадочный, кто он по профессии?
— Военный летчик.
— Лётчики все такие?
— Не знаю, наверное.
Короче говоря, он не пришёл, Лилины родители спросили почему, я ответил, что он болен. Свадьба прошла нормально, Лилина мама, как мне показалось, радовалась больше всех.
Мы стали жить в квартире моих родителей. Я был уверен, что жизнь моя решительно переломилась в сторону счастья, должно же было это когда-то случиться. Лиля очень хотела ребенка, она оканчивала пятый курс института, нужно было писать диплом, но о дипломе она думала меньше всего. Она будила меня ночами и заставляла, ещё не вполне проснувшегося, заниматься тем, от чего могут появиться дети. Она хотела дочь, Катю, она была уверена, что родится дочь, варианты появления сына даже не рассматривались, когда я пытался напомнить об этом, Лиля раздражалась, у неё портилось настроение. Постепенно и я согласился с тем, что родится Катя.
Приход очередных месячных воспринимался Лилей как повод к подозрению, что у неё вообще не может быть детей. К причинам этого она относила многое, в том числе свой высокий рост. Я также был под подозрением, Лиля настаивала, что мне следует провериться. Что она подразумевала под проверкой, было не вполне ясно, я думаю, не исключалось опробование моей способности к размножению на посторонних женщинах. Но вслух это так и не прозвучало, потому что Лиля забеременела.
Родилась Катя, я был счастлив и от появления ребенка, и от того, что им оказалась девочка, я не представлял, какой бы стала наша дальнейшая жизнь, если б родился мальчик. Мне было заранее жаль его, матери я ему заменить не смог бы, а что такое жить с матерью, которой ты не слишком нужен, я знал по собственному опыту.
Но родилась Катя, и это было счастье, однако истинную его величину я смог оценить позже, когда Катя подросла. Мы не сразу поняли, кого родили, мы родили не дочь, а младшую подругу, которая с малых лет отлично разбиралась в наших делах, иногда задавала неожиданные для её возраста вопросы, спорила. Своей сообразительностью, быстротой мышления она приводила нас в восторг.
Некоторые матчи с участием команды Лили показывали по телевизору, мы с Катей обязательно их смотрели. Катя подпрыгивала на диване от восторга, когда Лиля в очередной раз вколачивала мяч в площадку. Сила удара была поразительной, она не только выполняла его технически совершенно — наваливалась на мяч плечом и всем корпусом, работая кистью, — но вкладывала в удар ещё и эмоциональную силу. Почти все атаки Лили были результативными, не считая тех редких случаев, когда мяч попадал в трос или в сетку. Однажды она угодила мячом в голову игрока команды-соперника, щуплой молодой девушки; девушка потеряла сознание, её унесли с площадки, на следующий день выяснилось, что она в больнице с сотрясением мозга. Я предложил Лиле навестить её, она взглянула с недоумением:
— А это зачем? Я её не кулаком ударила. Если с тобой в игре что-то случится, к тебе в больницу с извинениями никто не придёт, будь уверен.
Смотря Лилины матчи, Катя не отвлекалась ни на секунду, а я иногда выходил на кухню или ещё куда-то. Меня возвращал к телевизору ликующий крик Кати:
— Коля, иди скорей, мама опять забила!
Мне пришел ответ на то, что я всю жизнь называл свою мать по имени, я не заметил, когда дочь приучилась называть меня не папой, а Колей. Невозможно понять, отчего это произошло, может быть, оттого, что меня она просто любила, а Лилю обожествляла, бросалась и висла у неё на шее, прильнув всем телом, когда Лиля возвращалась с очередных соревнований или сборов. Я не ревновал, но было завидно. Я очень любил Катю.
Она спрашивала, пытливо глядя мне в глаза:
— Правда, наша мама из всех самая красивая?
Лиля действительно была самой красивой в команде: гордая посадка головы на высокой шее; прямая осанка, хотя многие девушки такого роста сутулятся от стеснения; длинный хвост каштановых волос, схваченный резинкой на затылке; лицо с огромными глазами, которые казались чёрными, хотя на самом деле карие. Разве можно не любить такую девушку?
Если б мне сказали, что моё счастье может закончиться, я бы, разумеется, не поверил. Счастье должно быть бесконечным, это нормально. Через много лет Катя будет приезжать ко мне на дачу на желтом компактном «Мицубиси». Моя бывшая жена будет категорически против визитов, но Катя на эти запреты не сочтет нужным реагировать. Редкие счастливые моменты: моя великолепная дочь, выйдя из машины, идет к воротам дачи и машет мне рукой. Длинный белый плащ, очки в модной оправе, каштановые волосы спадают на плечи…
И я думаю вот о чём: если у человека есть намерение стать счастливым, он должен в первую очередь очертить контуры этой мечты, понять, что же это такое в его представлении. Если понять этого не удаётся, разговоры о счастье следует прекратить. Но если человеку удалось определиться с тем, что это такое, ему следует понять, что может получиться из такого счастья в результате, оценить по достоинству воплощённую мечту. Если человек сумеет быть объективным, результаты могут оказаться слишком незатейливыми, и человеку может быть неловко за их незатейливость.
…Но всё это будет не скоро, а пока мы сидим с Катей перед телевизором и смотрим, как наша чудесная мама играет в волейбол.
Я внимательно следил за игрой и видел намного больше Кати: Лиле, основной нападающей команды, редко давали пас. Почему? Потому что у неё сложные отношения с партнёрами, хотя она и капитан. Я знаю причину: у Лили резкий, взрывной характер. Она прямо высказывает всё, не терпит, не молчит. Вот, к примеру, Настя Плескачёва, та самая девушка, которая ростом выше Лили, бьёт слабо, нет в её ударе Лилиной мощи; при этом человек Настя хороший, добрый, участливый, её в команде любят. Лиля сказала ей:
— Что ты гладишь мяч, это тебе не мужик. Никакого толку нет от твоих ударов, учись бить нормально или уступи место.
Настя, по словам Лили, очень обиделась, плакала в раздевалке, но Лиля не пожалела о своих словах. Я имел неосторожность сказать жене:
— Что ты к ней привязалась, не все умеют бить так, как ты.
Глаза Лили вспыхнули:
— Твоя команда после игры идёт в бар на набережную пить пиво, а ты едешь на дачу к Борису, чтобы успеть свои двести бросков с каждой точки сделать. Это нормально? Они считают, что у тебя точность броска врожденная, вышел на площадку и сразу же стал попадать в кольцо. Ни фига она не врожденная, если б не твои тренировки, был бы ты таким же, как все они, а не снайпером. Вот и с Настей то же самое: пусть работает над ударом, тогда и результат будет.
Но если команда начинала проигрывать, обиды на Лилю забывались, пас под удар шёл только ей, и она вытаскивала игру.
Я был настолько увлечён баскетболом, что не слишком замечал, что творится вокруг, как резко меняется страна и люди в ней; это интересовало меня далеко не в первую очередь, и я пропустил момент, когда стали появляться люди с «мертвенными» глазами. Эти странные люди наверняка родились вполне обычными, но в начале девяностых, под воздействием известных событий, вдруг обрели любопытную способность — они научились глядеть на окружающих оценивающе, определяя, чем полезен для них может быть каждый конкретный индивидуум. И едва выяснялось, что тот или иной человек ничем полезным не обладает, как глаза их мгновенно мертвели. Внешне их отношение к бесполезным людям не менялось, они могли с ними разговаривать, даже шутить, но глаза при этом оставались «мертвенными», словно у трупов.
Когда я немного очнулся от спорта, то обнаружил, что людей такого сорта становится всё больше, и те, кто с обыкновенными, нормальными глазами, выглядят на их фоне глуповато и наивно, их терпят лишь из особого рода воспитанности, свойственной исключительно людям с «мертвенными» глазами.
Окончив институт и получив диплом, я не стал работать по специальности «металлорежущие станки и инструмент», продолжил играть в команде «Строитель», я был профессиональным спортсменом, в деньгах недостатка не было, платили хорошо. Но прежнего азарта, влюблённости в баскетбол я уже не испытывал. Как и прежде, усиленно тренировался, в игре был старателен, регулярно зарабатывал свои двадцать очков, повода для упреков возникнуть не могло. Но тренер Леонид Акимович однажды пригласил меня после игры в кафе. Сидели долго, о чём только не говорили, но я никак не мог взять в толк, зачем тренеру понадобилась эта конфиденциальная встреча. Наконец он сказал:
— Что у тебя за настроение? Играешь, как из-под палки. Ты, может быть, хочешь со своим дипломом на завод пойти, так имей в виду, что половина заводов сейчас закрылась, а остальные раскупили барыги в малиновых пиджаках. Твой диплом никому не нужен, да и деньги на заводах теперь платят от случая к случаю. Ты уже не сможешь стать обычным работягой, не хочешь играть — окончи школу тренеров, учителем физкультуры всегда устроишься.
— Почему вы так говорите? Разве у меня результативность снизилась?
— Я знаю, о чём говорю.
10
У Бориса на даче я бывал довольно часто, но каждый раз куда-нибудь торопился, разговаривать, как прежде, не получалось. Я видел, что со здоровьем у него не в порядке, пытался расспрашивать, но Борис уводил разговор на другую тему, я отвлекался и забывал о своём желании. Ревновал ли он меня к Лиле? Трудно сказать, наверное, ревновал, но был достаточно мудр, чтобы хоть как-то показать это. Он искренно желал мне семейного счастья. С первой же встречи он сумел очаровать Катю, она влюбилась в него и часто требовала «поехать к дедушке Боре». У этого загадочного человека было мощное обаяние, и я думаю, что на женщин оно действовало магически, странно то, что Лиля к этим женщинам не относилась. Отчего-то она вдруг стала подозрительна к Борису, и, когда я спросил её, в чём дело, призналась честно, что не знает. Она соглашалась с тем, что человек он интересный, даже уникальный, но перестала у неё лежать к нему душа, и ничего поделать с собой она не могла. Даже когда стало ясно, что Борис серьёзно болен, Лиля не сразу поверила в это и несколько раз спрашивала меня, не симулирует ли он из каких-то личных соображений. Но никакой симуляции быть не могло, слишком очевидно всё было.
Однажды я случайно заметил у Бориса на шее сзади небольшой розоватый отёк, покрытый редкими белёсыми волосками, и спросил, что это. Не болит ли? Борис ответил, что не болит, всё это ерунда, просто продуло на веранде, он любил допоздна сидеть там в раздумьях в кресле-качалке. Иногда задумывался так сильно, что не замечал моего прихода. Ворота на дачу и двери в дом Борис всегда тщательно запирал, ключи были только у меня, он просил никому не передавать их, даже Лиле. Не думаю, что он кого-то боялся, просто к старости у людей появляются различного рода странности. Как-то я застал его за тем, что он рассматривал с помощью двух зеркал отёк на шее. Он смутился и впервые подтвердил, что этот странный отёк его тревожит. Я предложил отвезти его в районную поликлинику, у нас с Лилей к тому времени уже появилась машина, правда, я на ней не ездил, ездила только Лиля. У меня не было водительских прав, я мог бы их получить, но машина меня отчего-то не привлекала. Лиля привыкла ездить за рулем, ей это нравилось, она следила за тем, чтобы машина была в исправном техническом состоянии, часто мыла её в расположенной неподалёку от нашего дома автомойке. Я был уверен, что, если мне придет в голову пользоваться машиной, у Лили возникнет ко мне много претензий.
Борис сказал, что в поликлинику он не поедет. Отёк между тем заметно рос и становился всё более похожим на небольшого напрягшегося зверька, который прыгнул Борису сзади на шею и впился зубами где-то под подбородком. Я стал бывать у Бориса почти каждый день, автобусом ехать долго и невтерпёж, поэтому меня привозила на машине Лиля. Когда она впервые увидала зверька на шее Бориса, лицо её сделалось испуганным и напряженным, такой взволнованной я её никогда не видел. На обратном пути она сказала мне, что у одного из её родственников была точно такая же опухоль, и кончилось это очень плохо. Название болезни, которое она произнесла, прозвучало как приговор. Ничего хуже придумать было невозможно. Наверное, Борис понял, что попал в капкан. Я знал, что больше всего он боится оказаться кому-то обузой, но я готов был ухаживать за ним до последнего. Я вспомнил, как терпеливо Борис ухаживал за Леной, когда она умирала, мне было некогда, и я не задумывался над тем, какой объем неприятной работы выполняет он.
Но, вполне возможно, дело в том, что человек все события проецирует на себя, примеряет перспективу: ведь и со мной когда-то что-то подобное может произойти. И если он обладает достаточно богатым воображением, у него появляется невольное желание «внести аванс».
Мне было совестно за эти мысли, о людях не хочется думать плохо, но так меньше шансов в них ошибиться.
Лиля так и не смогла полностью восстановить спортивную форму после родов, она потяжелела, прыжок стал хуже, а нападающему, или, как его сейчас именуют, диагональному, без хорошего прыжка трудно. Лиля держалась за счет опыта, она умела обходить блок, бить от блока в аут, но это было уже не то, тем более учитывая сложность Лилиных взаимоотношений с командой. Быть на вторых ролях она не хотела и не умела, поэтому ушла из спорта. Ей удалось устроиться работать в областной спорткомитет, чиновничья работа Лиле не нравилась, приходилось каждый день высиживать на службе, это было непривычно и раздражало, но ничего другого подобрать не удавалось. Я по-прежнему играл за «Строитель» — тренировки, игры, перелёты по стране; были сложности с Катей, её иногда некому было забирать из детского сада, Лилины родители состарились, часто болели, они были плохими помощниками.
Болезнь Бориса усугубила наши семейные проблемы, бросить отчима без помощи я не мог, но как помогать, если порой не знаешь точно, когда окажешься дома. Лиля заняла в этом вопросе отчётливую позицию: привезти Борису на дачу продукты, зайти поздороваться и несколько минут поговорить она не отказывалась, но ему становилось всё хуже, за ним требовался постоянный уход — на роль сиделки Лиля категорически не соглашалась. Убеждать, давить на сознательность мне не хотелось. Надо было нанимать сиделку, это дорого, мы с Лилей к тому времени были уже не так свободны в деньгах. Вопрос становился всё более принципиальным, сдаться возможности не было, да и как это могло для меня выглядеть? Борис бы этого не понял, да я и сам бы себя не понял. Назревал конфликт. Нормально обсуждать возникающие проблемы Лиля не умела, сразу же бросалась в атаку, переходила на крик, карие глаза чернели. Поэтому все проблемы я старался, как правило, решать сам, без её участия. Но вопрос с Борисом требовал расходов, и немалых, личных денег у меня не было.
Из этой ситуации я как бы вычел самого Бориса, он будто бы не играл роли в этом конфликте, но с Борисом такие фокусы не проходят.
Раньше он всегда встречал меня у ворот дачи, ждал каждого моего приезда, но болезнь брала своё, ходил он всё хуже, сильно исхудал: проклятый розовый зверёк безжалостно высасывал из него жизнь. Теперь я сам открывал ворота и шел по асфальтовой дорожке к дому. Борис встречал меня в дверях. Никогда не обнимал, считая объятия для мужчин чем-то неприличным, — крепко жал руку. Меня мучила мысль о том, что Борису скоро придется купить для передвижения инвалидную коляску, лучше бы с электродвигателем. А это опять серьезные расходы.
В тот день Борис, встретив меня, пригласил не в кухню, как обычно, чтобы покормить, а в спальню, которую называл кабинетом. На его рабочем столе были разложены стопочками различной толщины доллары. Борис жестом пригласил меня присесть и стал рассказывать предназначение каждой стопочки. Он всё предусмотрел, все расходы были учтены. Он достал из ящика стола лист бумаги, на нем был эскиз памятника с размерами в сантиметрах: прямоугольный гранитный постамент из чёрно-красного гранита и на нем из того же материала — плоский восьмигранник, на котором изображен баскетболист, вытянувшийся в прыжке в струнку и бросающий мяч в кольцо; кольцо со щитом несколько выше, вверху, а пониже — фамилия-имя-отчество Бориса и годы жизни. Фотографии не было.
Доказывать, что я сам всё оплачу, было излишним и бесполезным, обсуждений быть не могло, я лишь спросил:
— А как же фото? Почему его нет?
— Оно не нужно. Пожалуйста, не своевольничай, сделай так, как я требую.
Борис хотел достойно уйти из жизни, вносить коррективы в его планы выглядело оскорбительно. Я слишком уважал этого человека, чтобы вступать с ним в споры или о чём-то допытываться. Он всё продумал и предусмотрел, мне надлежало подчиниться.
— Вот калькуляция, — сказал Борис, подавая мне разграфлённый лист, исписанный размашистым почерком, — здесь учтены все расходы. Я со всеми компаниями общался по телефону, в том числе с погребальной конторой, она сейчас называется «Ритуал». На всякий случай я везде увеличиваю сумму.
— Если будет нужно, я добавлю.
— Ну, это лишь в том случае, если люди окажутся полными мерзавцами и им не будет стыдно обманывать покойного. То есть меня.
Не дрогнувшим голосом он прочитал текст, обосновывая каждую статью расходов, не забыл и про инвалидную коляску с электродвигателем.
— Почему у тебя все деньги в долларах? — спросил я.
— А во что бы они превратились, если б это были рубли? Разве можно верить государству?
Объяснение Бориса выглядело исчерпывающим, но мне кажется, что деньги в долларах у него хранились давно, ещё при советской власти, когда за них можно было получить срок. Хотя это лишь моё предположение.
Я понимал, что расспрашивать Бориса не нужно, тут тайна, о которой он не хочет или не имеет права рассказывать, так зачем ставить человека в неудобное положение. Меня поражало его спокойствие и деловитость перед окончанием жизни, в том, что она скоро закончится, сомневаться не приходилось.
Но между нами зияла пустота секретности его жизни, мне казалось, что её необходимо заполнить. Какой смысл уносить секреты с собой? Кому, кроме меня, он может открыться? Я рассчитывал на то, что Борис хоть немного приоткроет завесу, но он стал говорить о другом.
— Вот видишь, умираю. Хочешь спросить, не страшно ли мне, не обидно? Нет. Если бы смерть была просто невезением: несчастливая карта выпала, а остальным повезло, тогда другое дело. Но не везёт всем, кому раньше, кому позже, поэтому обид быть не может. Об одном хочу сказать: жизнь несправедлива, но не тем, что кончается, а тем, как она начинается и проходит. Не всем достаются в её начале равные условия, и приходится потом из штанов выпрыгивать, совершать разного рода поступки, в том числе нехорошие, чтобы удержаться на поверхности. Со временем понимаешь, что можно было обойтись и меньшим количеством нехороших поступков, но поздно, ничего не изменишь. Главная жестокость жизни в том, что ничего в ней невозможно изменить.
Я чувствовал, что он уже подошёл к главной теме и сейчас заговорит наконец о том главном, о чём мне так хочется услышать, трудно умирать, не облегчив душу исповедью, она ворочается в душе и просится наружу, нужны огромные усилия, чтобы сдержаться.
Борис сдержался, его глаза вновь стали насмешливыми, как всегда. Я сказал ему то, что считал необходимым сказать, более удобного случая могло не представиться:
— Спасибо тебе за всё, что ты для меня сделал. Дороже, чем ты, для меня человека нет.
— Забери деньги и уходи, мне что-то нездоровится.
Он лёг на кровать и повернулся ко мне спиной. Я постоял немного, желая проститься, но Борис лежал неподвижно, возможно, спал. Я вышел из комнаты.
11
Борис умер через полгода, в октябре, я бывал у него постоянно, мы много разговаривали, но о себе он по-прежнему рассказывал скупо, лет до девятнадцати, но об этом периоде я, при желании, мог расспросить у Эдуарда Михайловича. О том, как он жил в дальнейшем, Борис говорил нехотя, отрывками: военное училище, служба в Саратове, специальные командировки за границу, был ранен, уволился по состоянию здоровья. Он бы и этого не рассказал, если б я не вытягивал из него сведения, словно гвозди клещами.
Настало время, когда потребовалось прибегать к сильным обезболивающим. Борис терпел до последнего, но запрещал обращаться к врачам, позвонил кому-то, я встретил человека в условленном месте, и он передал мне нужное лекарство.
Однажды Борис спросил, как всегда усмехнувшись перед тем, как задать вопрос:
— Как считаешь, «тот свет» есть? Существует что-то после смерти?
Вопрос был неожиданным, я задумался. Хотелось, чтобы что-то было, обидно исчезнуть бесследно, но надежды на это мало. Я ответил честно:
— Едва ли. Как-то не похоже.
Борис, что удивительно, охотно согласился со мной:
— Конечно, нет. Какой в этом смысл? Земные грехи мусолить? Так их от этого меньше не станет. Нет, пусть всё тут кончается, без продолжений, незачем резину тянуть.
И тогда я подумал о том, что, может быть, не слишком обязательно много знать о человеке, который любит тебя и которого любишь ты, эти сведения неважны, они только мешают, сбивают с толку, вполне достаточно самой любви, остальное не имеет значения. Я приму Бориса любого, какие бы грехи за ним ни числились в земной жизни, а если есть что-то там дальше, после неё, то и это не сыграет в моей любви к нему никакой роли.
Невозможно представить, сколь сильную физическую боль он ощущал, когда отвратительный розовый зверёк доедал его. Когда Борису было совсем невмоготу, его лицо бледнело и покрывалось потом, я давал ему таблетки, а если не помогало, делал уколы. Это не очень сложно, делать уколы, я быстро научился. Пожилая женщина, которую мы с Лилей наняли для Бориса, в это время выходила из комнаты: когда она видела, как игла входит в вену, её начинало тошнить.
Я объяснил ситуацию Леониду Акимовичу, и он предоставил мне бессрочный отпуск до тех пор, пока ситуация не рассосется, короче говоря, пока Борис не умрет. Лиля на дачу приезжала редко, мотивируя тем, что не с кем оставить Катю, но, я думаю, не это было главной причиной. Наблюдать мучения чужого человека бывает ещё тяжелее, чем родного, особенно когда ты не питаешь к нему особой симпатии и он об этом знает.
Борис умер глубокой ночью, я был дома по какой-то причине, теперь не вспомню, по какой именно, не смог остаться на даче. Позвонила женщина-сиделка и сказала, что Борис громко и тяжело дышит, ему срочно нужно сделать укол, он может умереть. Лилю будить не стал. Пока я добрался до дачи, Борис умер.
На кровати лежал худой, лысоватый старик, Бориса в нём узнать было трудно. У меня мелькнула странная мысль о том, что Борис кого-то подложил вместо себя, а сам скрылся. Как-то очень в его духе это выглядело. Впрочем, был свидетель. Женщина-сиделка пила из чайной ложки сердечные капли, рука дрожала. Я вызвал такси, чтобы она добралась домой. Вскоре она уехала, и я остался один. Вернее, вдвоём, вместе с Борисом.
Мне было странно поведение этой женщины: разве стонавший, с трудом дышавший человек был менее страшен, чем тот, что лежит сейчас неподвижно? Почему мертвый человек страшнее живого?
Я позвонил Лиле и сообщил о случившемся, она сказала:
— Что ж, похороним.
Бросив спорт, Лиля изменилась — лицо пополнело, ноги стали похожими на литые столбы, потеряв стройность; изящная девушка превратилась в крупную, мощную женщину зрелых лет. Изменилось и наши отношения, словно я был виноват в том, что случилось. Она не высказывала обиды, мы вообще стали меньше говорить друг с другом, но не почувствовать это было невозможно. Теперь, когда ушёл Борис, она становилась для меня самым близким человеком. Не считая Кати, конечно. Но Катя во всех вопросах, даже самых незначительных, брала сторону Лили. Можно было не сомневаться: если она такая сейчас, дальше ситуация не изменится.
Лиля не могла не понимать, что мне нужна поддержка, но вещество любви, возникшее той волшебной ночью в московской гостинице «Останкино» и связавшее нас, неумолимо иссякало, остановить этот процесс или хотя бы замедлить было невозможно; я думаю, он неизбежен у всех любящих людей. Заметив его, многие лицемерят, продолжая изображать страстные чувства и вечную любовь, но от этого ситуация выглядит ещё более безнадёжной.
Я вызвал милицию и «скорую помощь», предупредив врачей, что человек мёртв и можно не торопиться.
Когда все дела были окончены и Бориса увезли в морг, я ещё долго бродил по даче, отчего-то не торопясь домой. Когда рассвело, взял баскетбольный мяч, пошел на площадку и стал бросать в кольцо. Сначала механически, вяло, по привычке, но постепенно вошёл в нормальный тренировочный ритм. Ни с одной из своих любимых точек ни разу не промахнулся.
12
Через год я поставил на могиле Бориса памятник, в точности соответствующий эскизам. Могила Лены выглядела в сравнении с ним незначительной и какой-то периферийной. Лиля предлагала похоронить Бориса и Лену под одним надгробием и поместить портрет Бориса; ничего этого я делать не стал, поскольку Борис меня предупредил. Вышел очередной скандал, Лиля не любила, когда её советов не слушают, на кладбище она ездить перестала. Я приезжал один, садился на скамейку и, если была хорошая погода, сидел подолгу. Вспоминал слова Бориса о том, что «с ними надо разговаривать». Но о чём мне было разговаривать с Борисом? Я не знал о чём.
Моя спортивная карьера подходила к концу, дело было не в физическом состоянии, которое я поддерживал, не позволяя себе расслабляться, а в том, что я устал от баскетбола. Да и как могли не надоесть за столько лет эти броски в кольцо и эта напряженная борьба, которая выглядела напряженной лишь со стороны, иногда это был спортивный спектакль, разыгрываемый для уважаемой публики.
Сменился тренер, вместо Леонида Акимовича пришел молодой, энергичный парень, который во главу угла ставил строгость и предельную самоотдачу. Будто до него мы играли без самоотдачи. Душевных бесед он не признавал, общался официально и немного свысока. У меня и с прежним тренером отношения были неровными, а с этим стали совсем никакими. Я считался ветераном, решение вопроса о моём отчислении из команды стояло на повестке дня. Чем заняться, когда вопрос будет решён, я не представлял. В играх я проводил всё меньше времени на площадке, несмотря на то, что точность попаданий в кольцо оставалась прежней. Тактика нового тренера выглядела странной, но пытаться обсуждать её было бесполезно. И тут, как назло, а на самом деле очень вовремя, случилась травма: я сломал указательный палец на правой руке. За всю спортивную карьеру я ни разу всерьез не травмировался, был осторожен, да и просто везло, и вдруг такая неудача.
Надо сказать, что указательный палец при броске мяча в кольцо играет доминирующую роль. Он не только направляет мяч, но и слегка подкручивает его, это очень важно, особенно когда мяч попадает в кольцо от щита.
Мяч угодил в торец пальца, что особенно болезненно и опасно, рентген показал перелом двух фаланг, одной из них — со смещением. Никто не застрахован от травм, но мне казалось, что тренер глядит на меня с подозрением, словно я подставил палец специально. Это подозрение мучило меня больше, чем боль от перелома. Я выбыл как минимум на два месяца, думаю, тренер пожалел, что не решил вопрос со мной раньше, теперь поневоле придётся держать меня в команде и платить деньги. Лиля, со свойственным ей юмором, заметила:
— Надо было ещё и ногу сломать.
Теперь было время осмотреться и решить, куда податься после того, как я восстановлюсь после травмы и тренер от меня избавится. Можно было последовать совету Леонида Акимовича и поступить в какое-нибудь спортивное учебное заведение, но желания не было: к спорту вообще и к баскетболу в частности у меня стало формироваться стойкое равнодушие.
Я сидел дома и занимался с Катей. И в этом смысле от моей травмы была польза: не нужно было просить Лилиных родителей забирать Катю из детского сада, из Юнгородка до нашего района путь неблизкий, двумя трамваями.
Лиля называла меня «кормящим отцом». Я довольно быстро освоил кулинарное дело и стал готовить Кате её любимые кушанья. Не понимаю мужчин, которым в тягость приготовить что-то своему ребенку или убраться в квартире, это такие мелочи, о которых не стоит даже упоминать, не то что жаловаться на них. Я вспоминал своё звенящее одиночество до той поры, пока не женился и не появилась Катя, и мне казалось стыдным сетовать на домашние заботы. На что ещё тратить жизнь, о какой «свободе» может идти речь? Для чего эта свобода? Что с ней делать?
До сих пор вспоминаю, как, сидя у окна, мы с Катей ждали маму с работы. Ужин был на столе и накрыт полотенцами, чтоб не остыл. В квартире — чистота и порядок. Катя всегда первой замечала Лилину машину, следовал оглушительный крик. Лиля лихо парковалась во дворе, она была уже классным водителем. Но случалось, что она задерживалась на час, на два и даже больше, и мне приходили в голову разные мысли. Несмотря на прибавку в весе, Лиля продолжала оставаться красивой женщиной, и мужчины на неё смотрели; это просто возмутительно, как они на неё смотрели. Правда, снизу вверх, но для величины моей ревности это не имело значения.
Лиля никогда не объясняла свои опоздания, считала это излишним и унизительным, давая таким образом волю моему воображению. Наши отношения незаметно стали входить в стадию, когда каждый привыкал жить своей жизнью. Это очень опасный этап семейной жизни, но мы об этом ещё не знали, нам казалось, что это нормально. Мы не ссорились, поэтому мириться необходимости не было, но подчёркнутое стремление к обособленности, молчаливое желание «проявить характер» гораздо хуже откровенной ссоры. Я знал, что многие пары живут так всю жизнь, это состояние их не коробит, они даже видят достижение в этой якобы свободе. Вот и мы с Лилей, вполне возможно, прожили бы жизнь, смирившись с фактом отсутствия вещества любви, но произошло событие, после которого даже такая совместная жизнь сделалась невозможной.
Через четыре года после свадьбы мы продали квартиру моих родителей и приобрели в том же районе более просторную, четырехкомнатную. Таким образом, у каждого члена семьи оказалось по комнате плюс гостиная. По мере убывания вещества любви, мы с Лилей отдалялись друг от друга и в конце концов стали спать отдельно, каждый в своей комнате. Иногда, из чувства долга или по привычке, мы занимались тем, что называется любовью или сексом, но это ничего принципиально не меняло, волшебство осталось в гостинице «Останкино», речь о нём идти уже не могла.
У меня в комнате над письменным столом висела фотография Бориса в рамке, я привык к тому, что она висит, и забыл о ней. И вот однажды Лиля приехала с работы, Катя открыла ей дверь. Лиля, даже не сняв обуви, прошла ко мне в комнату и молча бросила на стол несколько газет. Я удивился: мы давно уже не покупали газет, новости узнавали из интернета и по телевизору, и вдруг целая стопка, да ещё брошенная с таким нескрываемым возмущением.
Гнев во взгляде Лили был удивителен, в последнее время она смотрела на меня в основном индифферентно, терпеливо, как на предмет, не лишний в хозяйстве, но малоинтересный. Такой взгляд — верный признак умирающей семьи, когда в наличии лишь добропорядочная оболочка с унылой пустотой внутри.
Бросив на стол газеты, Лиля спросила:
— Неужели ты ничего не знаешь?
С утра не было интернета, новости я не просматривал, да и не особо стремился это сделать: я не интересуюсь политикой, а читать про ограбления, изнасилования и убийства надоело.
— Тут есть информация для тебя.
Меня иногда упоминали в «Спорт-экспрессе», в перечислении результативных баскетболистов, но это сообщение не привело бы Лилю в столь сильное негодование. Случилось что-то совершенно из ряда вон выходящее, то, что сумело пробить даже крепкий панцирь равнодушия моей жены. Там была бомба, я осознал это отчётливо, и тяжёлое предчувствие беды замерло в моей груди.
Лиля давно ушла к себе в комнату или ещё куда-то, а я всё смотрел на газеты, не решаясь взять их в руки. Я давно жил в предощущении события, которое могло окончательно разрушить мою и без того находящуюся в неустойчивом равновесии жизнь. Этой жизнью я дорожил, поскольку в ней были моя дочь и моя жена; в ней, несмотря ни на что, оставалась определённая стабильность и основательность. Оставалась надежда, что всё можно поправить — объясниться с Лилей, убедить её в том, что вещество любви может быть восполнено. Человеку невозможно поверить в полную безвыходность ситуации, в то, что всё с таким трудом построенное может разрушиться.
Газеты упали на стол так, что на верхней из них оказалась фотография человека, чем-то напоминающего Бориса, она была похожа на ту, что висела на стене. Лиля не нашла нужным что-то объяснить мне, это в её манере: оставить загадку и уйти, думай что хочешь.
Я взял газету, развернул её так осторожно, словно она действительно была взрывоопасной, и стал читать обширный материал на четвертой странице, под фотографией. Человеческий организм устроен так, что боль он ощущает не сразу, есть некоторый промежуток времени для оценки этой боли, понимания её обширности и глубины.
В раннем детстве Лена подарила мне кубики, из них нужно было сложить картинку, у Кати тоже есть подобная игра, только она имеет название «пазлы». Если не сразу удаётся найти на соответствующее место нужный пазл, нетрудно по смыслу догадаться, что там должно быть. Общая картина вырисовывается довольно быстро. Так и я складывал жизнь Бориса, встраивая факты, приведённые в газете, в ту информацию, которая была мне известна о нём. Журналист наслаждался попавшейся ему в руки сенсацией, ликовал, смакуя каждую подробность жизни героя. Это смакование вызывало у меня отвращение, потому что он попутно радовался моей беде. Журналист был безжалостен, он не оставлял мне никакой надежды, я не мог представить, как теперь смогу жить в этих развалинах, он бил точно по целям, как опытный снайпер.
Суть сенсации состояла вот в чём: в колонии для осуждённых к пожизненному сроку заключения умирающий от туберкулеза серийный убийца решил перед смертью облегчить душу, как бы исповедоваться. В таких местах вместо священника исповедь принимает следователь по особо важным делам. Серийный убийца назвал имена нескольких коллег, описал их внешность и подробно рассказал о том, какие злодеяния они творили. Эти люди сумели уйти от правосудия, дожить жизнь в тишине и покое; это показалось умирающему несправедливым: он за свои преступления понес наказание, а они — нет. Он счёл необходимым восстановить статус-кво, отыграться хотя бы на мёртвых. Своим признанием он гораздо больше наказывал родственников тех людей, чем их самих, но он об этом едва ли задумывался. Быть отцом, матерью, братом, сыном или дочерью убийцы — значит, в определённой мере нести на себе его клеймо, хоть косвенно, но быть замазанным той кровью, которую он пролил.
Среди тех, о ком рассказал этот человек, был Борис. Кубики, или эти самые пазлы, складывались с удивительно чёткой логикой, оставляя мелкие несоответствия, которые теперь существенного значения не имели. Я проследил известную мне часть жизни Бориса, и очень многое объяснилось, даже его любовь ко мне. Я ещё не знал подробностей его преступлений — статья была обширной и подробной, с обещанием продолжения в следующих номерах, — но сам факт того, что главный человек моей жизни оказался убийцей, было сокрушительно. Сколь увлекательно и захватывающе ни писали об уголовных преступниках в художественной литературе, сколь ни намекали на робин-гудовские замашки некоторых из них, идеология этих людей, — а она, безусловно, существовала, — их не оправдывала, она была для меня неубедительной и чуждой.
Есть «красная черта», перейдя которую человек оказывается в совершенно ином мире, и сам он становится иным. Не отсюда ли стремление возвеличить так называемых «воров в законе», внести в жестокость их жизни неуместный элемент романтики?
Убить человека нетрудно, труднее оправдать убийство. Ни один человек не считает себя мерзавцем, поэтому пытается найти объяснение любому, даже самому страшному своему поступку. И оно находится. Соперничество из-за женщины, месть, желание «выйти из тупика». Бывают мудрёные версии, как, например, у Родиона Раскольникова, который решил проверить себя «на вшивость» (оказалось — «вшивый»). Но что бы ни говорилось — всё упирается в факт лишения человека жизни, и этот факт делает любые объяснения несостоятельными.
Оправдывать Бориса — стечением обстоятельств, не сложившейся судьбой или ещё чем-то — я не собирался, он оказался разделённым для меня на две части, совместить которые было невозможно, даже если попытаться вынести одну за скобки моей судьбы. Но и отречься от человека, который посвятил мне жизнь, я не мог.
Я сидел, оглушенный этими мыслями, с трудом завершая чтение статьи, когда вошла Лиля. Она уже успела взять себя в руки, её лицо приобрело обычное в последнее время смиренно-терпеливое выражение. Эта странная женщина не понимала, что я всё равно люблю её, несмотря ни на что и не надеясь ни на что. Люблю, понимая, что её долговременные задержки на работе и отлучки в выходные дни не случайны, что у неё есть другая жизнь, а я — просто отец её дочери. Люблю, зная, что ради Кати она была способна на что угодно, даже на жизнь с человеком, с которым её не связывает вещество любви.
Лиля спросила:
— Прочитал?
— Да.
— Что-то неясно?
— Что тут неясного?
— Ты понимаешь, что у твоей дочери дед — профессиональный убийца?
— Он ей не родной дед. Борис не усыновлял меня, у меня другая фамилия, и по отчеству я не Борисович, а Николаевич.
— Так пойди и объясни всё это Катиным знакомым и одноклассникам. Ты хорошо представляешь, в какое положение ты её поставил, да и меня тоже? Твоего Бориса теперь будут мусолить в каждой газете, а когда дело дойдёт до телевидения, он станет почти национальным героем.
Но я никого не ставил ни в какое положение, я не знал, кто на самом деле мой отчим. В чём моя вина? Почему я обязан нести за него ответственность? Я ему патроны подносил или выслеживал жертв?
Но Лилю мои доводы не интересовали. Когда дело касалось Кати, даже в мелочах, а не только в таком серьезном случае, у неё отрубалось всякое логическое мышление, оставался лишь страх, что Кате может быть плохо.
— Сделаем так, — продолжила Лиля, — мы с Катей на некоторое время, пока уляжется этот шум, поживём у моих родителей в Юнгородке, там неплохая школа, я в ней училась, вот и Катя поучится.
Лиля не нашла нужным посоветоваться со мной, как лучше выйти из создавшегося положения, она выдала готовое решение, соглашусь я с ним или нет, ей было неинтересно. Сколько будет длиться «некоторое время», она не уточнила, было ясно, что «некоторое время» — это навсегда.
Я вспомнил, как начинался тот день: ленивое, с головной болью, пробуждение, завтрак с Катей — пшённая каша, бутерброд с сыром, кофе, — ничто не предвещало катастрофического развития событий. Не работал интернет, так это обычное дело. Как же случилось, что к вечеру этого дня я оказался возле разбитого корыта, если можно, конечно, так фигурально выразиться о моей жизни? Всё происшедшее выглядело вопиющей несправедливостью, я ничем не заслужил такой кары, я любил жену и дочь, заботился о них и хотел жить с ними дальше. Почему я должен платить по счетам человека, которого вот уже больше двух лет нет на свете и который должен быть всеми забыт?
Но ведь должен. Должен.
Понимая, что решение Лили окончательно, я спросил:
— Когда я смогу видеть дочь?
— Приезжай и смотри на неё сколько хочешь, разве я запрещаю?
Мне хотелось ещё спросить её: а как ты представляешь мою дальнейшую жизнь одному в пустой квартире? Но я не спросил и правильно сделал, мою бывшую жену этот вопрос не волновал.
13
Лиля не ошибалась: средства массовой информации, если уж находят сенсацию, то пишут о ней массово, ежедневно, подолгу не выпуская жертву из когтей. Я замучился читать все эти «журналистские расследования». В основном переписывали друг у друга, но были и настоящие фанаты профессии, благодаря въедливой старательности которых я узнал много нового из биографии Бориса.
Я постарался охватить всё, что было опубликовано, и, отбросив слишком явные выдумки, отчетливо представил его жизнь и попытался понять, почему она получилась именно такой.
После окончания восьмого класса благодаря успехам в баскетболе его «записали» в сельскохозяйственный техникум, директор которого мечтал о сильных командах по баскетболу и волейболу. Чувствуя покровительство, Борис основательно обнаглел и посещал занятия редко, лишь на второй год обучения узнав, что его будущая профессия — агроном; его весьма это повеселило. Баскетбольной команде техникума он оказался полезен, и вся его спортивная карьера могла получиться удачной, если б не глупость, навсегда изменившая его жизнь.
После окончания техникума его призвали в армию, была прямая дорога в «спортивную роту», в которой два года промелькнули бы незаметно. Но Борис попросился в непонятное «спецподразделение», куда брали ребят спортивных, с неясной романтической мечтой в голове. После нескольких месяцев службы Борису стало ясно, что в «спецподразделении» готовят головорезов, не жалеющих ни своей, ни чужой жизни, но что-то менять было поздно, да он и не захотел ничего менять; это «боевое братство» показалось ему привлекательным. Их многому научили, прежде чем десантировать для оказания помощи в страны, которые собрались идти «некапиталистическим путём». Перед началом операции у десантников отбирались все документы, на случай гибели. Конкретные цели операций и то, что происходило во время их осуществления, так и остались никому не известными; мне думается, что Борис приобрёл большой опыт по уничтожению «живой силы противника».
На второй год службы было замечено, что даже в контингенте, где все прекрасно владеют оружием, он отличный стрелок. Он прошел специальное обучение на снайпера и остался на сверхсрочную службу, то есть стал профессиональным военным. Прослужив около десяти лет, вдруг уволился. Почему, неизвестно. Вроде бы потребность в головорезах не отпала, даже увеличилась в связи с осложнением политической обстановки в мире. Я думаю, произошло это из-за его взрывного характера, который незаметен до тех пор, пока обстоятельства не сложатся определённым образом. Как бы то ни было, он уволился и прибыл в родной город. Родители умерли, сестра вышла замуж. Друзья, или те, кого он считал друзьями, имели семьи, где-то работали, встречи с Борисом были им неинтересны. Борис попытался устроиться по гражданским профессиям, но они показались ему скучными. Надо было как-то зарабатывать деньги, и он подался в Москву искать помощи у бывших соратников по «боевому братству».
Трудно сказать, сам он вышел на заказчиков, или заказчики вышли на него: спрос рождает предложение, а предложение, соответственно, спрос. Ему объяснили, что он должен делать, и он согласился. Не потому, что бедствовал и не было выхода, выходы всегда есть, но они Бориса не устроили, ему нравилась отчаянная жизнь, которую он вёл в «спецподразделении», а тут был вариант её продолжения. Но убивать людей на войне и в мирное время — дело разное, но это если слишком сильно углубляться в этот вопрос. Борис не стал углубляться, он огородил себя от подробностей, которые напрямую не касались контракта. Он оговаривал с заказчиком условия и чётко выполнял то, что от него требовалось, продолжая совершенствовать навыки, приобретённые во время военной службы.
Я думаю, что большую роль в том, что Борис ни разу не засветился во время выполнения заданий, сыграло то, что он спокойно относился к деньгам. Он мог отказаться, если интуиция подсказывала ему опасность — то, что не удастся скрыться после выполнения задания, или то, что от него захотят избавиться, чтобы не оставлять свидетеля. Никакие фантастические суммы денег не могли его в этом случае соблазнить. Никто из заказчиков никогда не знал ни его настоящей фамилии, ни его прошлого. Когда пытались узнать слишком настойчиво, он прерывал переговоры и исчезал. В заказчиках недостатка не было. Когда всё-таки приходилось отвечать на вопрос, кто он, Борис отвечал коротко: я — солдат. Точное количество выполненных им заданий неизвестно, я думаю, их немало, впрочем, на него наверняка повесили большинство заказных убийств, которые раскрыть не удалось.
Он тщательно продумывал все подробности выполнения задания, вариантов отхода всегда имел несколько, винтовку с оптическим прицелом оставлял на месте преступления. Никто не мог знать, каким образом он будет скрываться, куда полетит или поедет. Расчет всегда был точен, всё расписано по секундам, поэтому ни одного сбоя не случилось.
Тот человек, который умирал в тюрьме и который сдал Бориса, был его сослуживцем по «спецподразделению», он знал о нём многое, но не всё, но кое о чём я догадался, сопоставив факты.
Борис никогда не спрашивал, кто тот человек, которого ему предстояло застрелить, это могло помешать, отвлечь. Ему давалось фото жертвы, он несколько секунд глядел на него и уничтожал. Память у Бориса была исключительная. Исполнения заданий бывали порой неожиданными, Борис был творческой личностью, по этому особому почерку следователи догадывались, что убийство совершил именно он, но выйти на него так и не удалось.
Я напрасно пытался совместить два образа Бориса: того, который готовит вкусные мясные шашлыки, подшучивает над Леной, возится со мной на баскетбольной площадке; и того, который целится в человека, предназначенного для уничтожения. Мне даже пришла в голову странная мысль о том, что этот выстрел не связывался в понимании Бориса с убийством, выстрел был сам по себе, а смерть человека — сама по себе. Пуля на выходе выносит кусок черепа и часть мозга, видеть результат выполнения задания без содрогания невозможно.
Он некоторое время петлял по стране, прежде чем вернуться в наш город, ко мне и к Лене. Наверняка это было унизительно и страшно, всегда мучила мысль о том, что он чего-то не учёл, что кто-то успел его заметить, когда он скрывался с места убийства, что уже существует фоторобот, идет розыск, и его найдут, несмотря на дьявольскую осторожность и предусмотрительность. Трудно представить, в каком напряжённом кошмаре жил Борис, отсюда и дежурная доза алкоголя каждый день. Я думаю, что он не так боялся позора и смерти в случае разоблачения, как того, что он подставит меня и Лену; нас бы, конечно, не записали в сообщники, но сам факт жизни вместе с профессиональным убийцей лёг бы несмываемым пятном. Что, в общем-то, и случилось. Лиля и Катя могли быть замараны через меня, а это никуда не годится.
Лиля мгновенно оценила ситуацию, в вопросах сохранения потомства самке положено быть умнее самца. Самец предназначен для оплодотворения — сделал своё дело и свободен, — а самке надлежит думать о том, как вырастить потомство в безопасности.
Моя фамилия в материалах о Борисе сначала не упоминалась, но она не могла не всплыть, поскольку кто-то из журналистов обязательно должен был заинтересоваться приёмным сыном, которого Борис опекал и вывел в большой спорт. Какой замечательный поворот сюжета: профессиональный убийца в роли любящего отца. Как только моя фамилия впервые прозвучала в прессе, я сложил, какие попались под руку, вещи в спортивную сумку и срочно отбыл на дачу. Соседям сказал, что уезжаю за границу на отдых.
Палец мой медленно, но заживал, и, поскольку я всё ещё числился спортсменом и получал за это деньги, мне надлежало появиться в команде. Амбициозный тренер уже несколько раз звонил и спрашивал о здоровье. Придётся ещё немного поиграть в баскетбол, до тех пор, пока тренер не создаст для меня окончательно невыносимые условия. Нужно набирать форму и главное — восстановить точность броска, у меня отчего-то возникла неуверенность по этому поводу.
Я поехал в поликлинику и сделал рентген. По мнению хирурга, кости срослись достаточно для того, чтобы можно было снять гипс. Гипс сняли, и я попытался осторожно бросать мяч в кольцо на дачной спортплощадке. Процент попаданий был отвратительным, но я сначала не обратил на это внимания, поскольку палец ещё не вполне восстановил работоспособность. Я стал наращивать количество бросков, но точность не улучшалась.
Наибольшее количество своих двадцати очков за игру я набирал за счёт дальних бросков. Сейчас я с горем пополам попадал два раза из десяти, с таким процентом на площадке делать нечего. Я расстроился, увеличил продолжительность тренировок и физическую форму восстановил, но мяч в кольцо так и не летел. Что-то главное пропало, не могу сказать точно, что именно, возможно, исчезла координация движений, чувство расстояния до кольца. Раньше всё получалось автоматически. В чём причина сбоя, понять было невозможно, я всё делал так, как раньше, но результат удручал.
Позвонил тренер и сказал, что мне пора начинать тренироваться с командой. Я был в смятении: он сразу же поймёт, что для команды такой игрок бесполезен.
Накануне первой тренировки я поехал на кладбище к Борису. Высокое грушевое дерево, бесхозно выросшее возле могилы Лены, видно издали. Листья на нём уже начинали желтеть по случаю осени. Вокруг могил Бориса и Лены теперь множество беспорядочных захоронений, пробираясь между оградок, я держал ориентир по этому дереву. То, что я увидел на могиле Бориса, меня потрясло: верхняя часть надгробия, там, где был изображен баскетболист и щит, оказалась искрошенной в мелкие куски, кто-то старательно поработал тяжелой кувалдой. Может быть, людей было несколько. Показательное мероприятие. Я в изнеможении опустился на скамейку и некоторое время сидел, глядя на красновато-чёрные куски гранита. Вспомнив, что Борис рекомендовал разговаривать с умершими, я произнёс хрипловатым от волнения голосом:
— Не обращай внимания, я всё восстановлю, будет так, как было.
Сказав это, я понял, что восстанавливать бесполезно, всё будет разрушено вновь, те, кто это делает, никогда не простят Бориса, было бы странно, если б они простили.
На следующий день я пошел на тренировку, тренер молча наблюдал за моими мучениями, и это не понравилось мне больше всего.
Я не стал восстанавливать верхнюю часть надгробия, хотя деньги на это были, я заказал в конторе кладбища прямоугольную плиту из такого же красновато-черного гранита с фамилией-именем-отчеством Бориса и годами жизни. Размеры плиты позволяли перекрыть отверстия, в которые вставлялась верхняя разрушенная часть. Всё было быстро исполнено, но через неделю, приехав на кладбище, я обнаружил, что и эта плита разбита. Тогда я заказал точно такую же плиту, но без каких-либо надписей, её люди с кувалдами не тронули, но могила Бориса оказалась безымянной, и я подумал о том, что, когда не станет меня, никто не будет знать, кто здесь похоронен. Кроме Кати, может быть, но Катя ни разу не была на кладбище, я предлагал ей пойти в то время, когда ещё не всплыла эта история, но Лиля не то чтобы запретила, но продемонстрировала неудовольствие по поводу этой затеи, и Катя не пошла.
14
Я ушёл из команды и стал свободным человеком, больше не имело смысла беспокоиться из-за того, что мяч не попадает в кольцо. Я почувствовал большое облегчение: как хорошо, когда ты никому ничего не должен. Окончательно поселившись на даче, я порой ловил себя на том, что победно поглядываю на баскетбольный щит, который впервые за столько лет остался не покрашенным в белый цвет, а на самой площадке смылась дождями разметка. Мне предложили пойти преподавателем физкультуры в школу, в которой я когда-то учился, но, вспомнив Эдуарда Михайловича, ссутулившегося за набиванием губкой номера на майке, я отказался. Стук баскетбольных мячей, гулко разносящийся по спортивному залу, теперь вызывал у меня приступы головной боли. Жизнь разделилась на части: та, которая связана с баскетболом и вообще со спортом, закончилась и отошла в прошлое, пытаться искусственно продолжать её, каким-то образом тянуть дальше не имело смысла.
Долго наслаждаться бездельем невозможно, я попытался заняться сельскохозяйственным трудом: сгребать листья, вскапывать дачные грядки на зиму, спиливать сухие сучья на деревьях, — но эти занятия быстро наскучили. Деньги пока что были, но я знал о своей привычке не думать о расходах. До тех пор, пока денег достаточно, эта привычка не играет заметной роли, но деньги когда-то кончатся, поэтому нужно думать о том, куда устроиться на работу. Я с трудом представлял, где смогу быть полезен. До тех пор, пока я находился внутри спорта, окружающая жизнь мало меня касалась, так человек рассеянно смотрит в окно поезда на проносящиеся мимо поля и заводы, где работают люди, и не задумывается о проблемах, которые у этих людей могут быть. Я занимался игрой в баскетбол, считал, что это важно не только для меня, но и для всего народонаселения, что выигрыш моего «Строителя» у казанского «Зенита» — событие эпохального масштаба. На самом деле это была всего лишь игра, и я был своего рода артистом, который доставлял удовольствие зрителям, и теперь, когда я ушёл со сцены, многие из тех, кто восхищался точностью моих бросков, едва ли узнают меня на улице.
Обижаться глупо, всему своё время, не мог же я выходить на площадку бесконечно, теперь придётся менять образ жизни и обратить внимание на то, что творится за окном поезда. А там творился капитализм в его худшем, примитивном проявлении, люди уже привыкли к этой дикости, наличие существ с «мертвенными» глазами не вызывало у них удивления; мне ещё предстояло привыкнуть.
У меня, правда, имелся диплом об окончании политехнического института, но я понимал, что сейчас такие дипломы есть у многих людей, и особенного преимущества при поиске работы они не дают. Несмотря на то, что я родился и прожил в этом городе много лет, близких друзей, которые смогли бы помочь, не было. Мне и не хотелось никого просить: настало время людей с «мертвенными» глазами, никто никому не нужен, каждый выживает самостоятельно.
Помог случай. Иногда я звонил Лиле или её родителям для того, чтобы приехать и навестить Катю. Лиля ухитрялась жить на два дома, ночевала то у родителей, то у мужчины, с которым у неё была давняя связь, я не ошибся в предположениях о её двойной жизни. Нам давно стоило развестись, но всё как-то не доходили руки. Замуж она не собиралась, поэтому наш угасший брак не имел для неё значения. Катя относилась ко мне сдержанно, но внимательно: расспрашивала, как я живу, не скучно ли одному, как питаюсь, читаю ли книги. Мне было приятно, что хоть один человек обо мне заботится, и я рассказывал ей о своей жизни, стараясь придерживаться шутливого тона.
Но больше всего переживали за нашу несостоявшуюся семейную жизнь родители Лили. Худой, износившийся на производстве отец, Пётр Степанович, похожий лицом и фигурой на писателя Максима Горького; и мать, Антонина Андреевна, — грузная, с оплывшими от тромбофлебита ногами, старуха. Они почему-то очень хорошо ко мне относились и жалели мою одинокую жизнь.
Однажды Пётр Степанович спросил:
— Вы, Коля, как я понял, спортом больше не занимаетесь?
— Нет, — ответил я, — сколько можно.
— И где теперь работаете?
— Пока нигде. Ничего не могу подобрать. Сижу дома, книги читаю.
— Но вы же институт окончили, мне Лиля когда-то говорила.
— Да. Политехнический. Специальность «металлорежущие станки и инструмент».
— Вот видите!
Мне было приятно сознавать, что у меня есть специальность, не потому, что я этим мог понравиться Петру Степановичу, просто чувствовал какой-то отголосок уважения к самому себе в этом факте, хоть и понимал, что иметь диплом ещё не значит иметь специальность.
— На оптическом заводе, где мы раньше с Антониной Андреевной работали, сейчас полный развал, всё приватизировали и распродали, но, если хотите, я могу поговорить кое с кем из знакомых.
Предложение показалось мне сомнительным, но обижать старого человека не хотелось, и я ответил:
— Буду рад, если что-то предложат.
Через два дня, вечером, позвонил человек, представившийся Станиславом, и предложил приехать в Юнгородок, на бывший оптический завод. Я решил съездить из любопытства, надо же когда-то начинать поиск работы. Как говорится: «Если зовут, надо идти, а то больше не позовут».
С дачи добираться до Юнгородка было даже ближе, чем от моей городской квартиры, и я записал это в несомненный плюс, хотя возможность работы на бывшем оптическом заводе всерьёз не рассматривал.
На проходной оказалась серьезная охрана, чего я не ожидал, потребовали паспорт и пропустили сквозь рамку металлоискателя. Радушно улыбающийся молодой человек с выпирающим из-под синей куртки с эмблемой футбольного клуба «Барселона» животом, — это и был Станислав, — лишь развел руками, как бы извиняясь за серьёзность проверки: «Вы уж извините, у нас строго».
Я никогда не бывал на оптическом заводе, поэтому не представлял, сколь огромно это предприятие. Длинные, высокие коробки корпусов стояли друг за другом, и конца им не было видно. Мы шли пешком, свою машину Станислав оставил за территорией завода, частный транспорт не допускали. Моросил дождь, осень была на исходе, по такой погоде длительные прогулки не в радость. Станислав — без головного убора, длинные черные волосы на затылке схвачены резинкой. Так делала Лиля, когда играла в волейбол, но зачем столь женская прическа молодому человеку, понять трудно. Станислав шёл быстро, иногда приглаживая ладонью быстро намокающую под дождем голову. По ходу, чтобы не терять времени, рассказывал:
— Здесь всё давно поделили, в каждом корпусе по десять хозяев, а то и больше, рабочих не хватает: молодые не хотят трудиться токарями, фрезеровщиками и слесарями, это не престижно, а старые или на пенсию вышли, или умерли. Вы где раньше работали?
Вопрос был ожидаем мною, но всё равно я растерялся. Врать не хотелось, любая ложь тянет за собой следующую, чтобы не попасть в дальнейшем в неприятную ситуацию, я сказал правду:
— Я был спортсменом, играл в баскетбол.
— То-то я гляжу, какой вы рослый, — понимающе покачал головой Станислав. — А за это хорошо платили?
— Нормально. Мне хватало. Но я окончил институт, механический факультет, у меня есть диплом.
— Диплом штука, конечно, не лишняя. А на производстве вам не приходилось работать?
— Нет.
— Ничего страшного, — поспешно успокоил Станислав, — что-нибудь для вас подберем, не беспокойтесь. Много денег не обещаю, но платим мы регулярно, всё по-честному. У нас с другом общество с ограниченной ответственностью, мы выкупили у завода несколько станков: три токарных, два фрезерных, шлифовальный, сверлильный, заказы есть, пока что держимся.
— Вы и раньше работали на этом заводе?
— Нет, друг работал. Я вообще-то педагогический институт окончил, историк по профессии, но ничего, вник. В бизнесе образование не главное.
— А что главное?
— Деловитость, сообразительность, знакомства. Ну, и личное обаяние.
— Вы уже никогда не будете педагогом?
— Ну, что вы! — рассмеялся Станислав. — Это исключено.
Участок Станислава и его друга был огорожен щитами, всё пространство огромного, двухпролетного цеха разделено таким образом. Некоторые участки простаивали, некоторые работали — слышался равномерный гул станков. Станислав познакомил меня с мастером — мужчиной пенсионного возраста, чем-то похожим на Петра Степановича, а сам заторопился по делам. Мужчину звали Иван Сергеевич, он взглянул на меня строго и спросил:
— На сверлильном станке когда-нибудь работали?
— Нет, но я научусь.
— Надеюсь. У нас заказ: нужно сверлить детали. Вот приспособление, называется кондуктор, вставляете в него деталь, — он показал как, — и просверливаете. Потом нужно напильником зачистить заусенцы.
Деталь представляла собой загнутую с двух сторон пластину.
— И много таких деталей нужно просверлить?
— На месяц хватит. А там ещё подвезут. Вы тоже в школе раньше работали, как Стасик?
— Нет, я в баскетбол играл.
— Понятно, — сказал Иван Сергеевич, и я без труда догадался, что же ему понятно.
Я хотел добавить про наличие диплома об окончании политехнического института, но вовремя сообразил, что делать этого не нужно.
— Рабочую одежду с собой принесите, у нас ничего нет. Приходите завтра к восьми, пропуск я закажу.
— А можно к девяти, мне добираться далековато?
— Можно и к девяти, но тогда рабочий день будет до шести.
Самое смешное, что я мечтал когда-то в точности о такой работе, и вот мечта исполнилась, только радости от этого почему-то нет.
В цеху было прохладно, система отопления работала с перебоями, многочисленные хозяева корпуса не могли договориться насчёт оплаты. Я сидел на табуретке перед сверлильным станком, надев под старый пиджак толстый свитер, и сверлил в деталях отверстия диаметром десять миллиметров. Завивалась из-под сверла стружка, постепенно синея.
Возникла мысль о том, что монотонное сверление одинаковых отверстий чем-то схоже со столь же однообразным процессом попадания мячом в баскетбольное кольцо.
Подходил Иван Сергеевич, молча глядел на меня сквозь толстые очки и уходил. Я не был представлен остальным работникам — двум токарям, фрезеровщику и шлифовщику, эти люди не проявили ко мне интереса, правда, фрезеровщик — в бейсболке и телогрейке с длинными рукавами, явно с чужого плеча, постояв некоторое время у меня за спиной, спросил:
— Ты почему длинный такой?
Фамильярность вопроса мне не понравилась, и я ответил грубовато, хотя и понимал, что грубить сразу не следует:
— Тебе-то какое дело?
— Да, оно конечно, — согласился фрезеровщик, отошел к своему станку и больше мной не интересовался.
Атмосфера молчаливого безразличия, как я имел возможность убедиться «в школьные годы чудесные», действует гораздо хуже прямой ненависти и злобы.
Проблемы начались после того, как затупились все пять свёрл, выданных мне Иваном Сергеевичем. Свёрла необходимо было заточить на наждачном станке, как это делается, я не представлял. Подошёл к наждаку, долго мучился, но ничего не получалось, свёрла при работе синели, стружка из-под них не выходила.
Я не предполагал такого рода трудностей, моя работа, как мне казалось, должна была выглядеть так: я сверлю, предположим, четыреста отверстий в день, получаю за это деньги, и никаких проблем. Свёрла при этом мне должны предоставлять новые и в достаточном количестве. Но никто их предоставлять не собирался, новых свёрл покупать не предполагалось, нужно было затачивать старые. То, что я не умею этого делать, — моя личная проблема. Наверняка в этом ничего сложного не было. Четыре пары глаз наблюдали за моими мучениями, но помощи не предлагалось. Эти люди, конечно же, знали секрет заточки свёрл, моё неумение было им забавно при отсутствии других развлечений. В этом наслаждении моей беспомощностью была особая жестокость.
Появился Иван Сергеевич, постоял за спиной, потом мягко тронул рукой за плечо:
— Угол слишком острый делаете и режущие кромки не заправляете. Вам раньше никогда не приходилось свёрла затачивать?
— Нет.
— А Стасик сказал, что вы институт окончили, механический факультет.
— В институте не учат затачивать свёрла.
Мастер озадаченно покачал головой, мой ответ показался ему странным и не вполне правдивым.
— Тогда слушайте, — сказал он, — угол для сверления стали должен быть сто двадцать градусов, на глаз не надейтесь, вырежьте шаблон из жести и сделайте метки, чтобы режущие кромки были одинаковы по длине, когда выберете угол, кромки слегка заправьте, скруглите.
Иван Сергеевич за считанные минуты заточил все мои пять свёрл. Фрезеровщик, который интересовался, почему я такой длинный, молча протянул мне готовый шаблон.
— Возьми, я уже научился.
Самое странное, что никакого позора я при этом не ощутил, и ненависть к Ивану Сергеевичу и коллегам-станочникам почему-то исчезла.
Очень скоро я научился затачивать свёрла быстро и без шаблона, а коллеги-станочники оказались вполне беззлобными, хорошими мужиками.
Овладев несложным умением заточки свёрл, я ощутил уважение к себе. Так ли важно, за что себя уважать? С появлением этого чувства у человека появляется присутствие костей, скелета, он даже ходить начинает уверенней, спина при ходьбе выпрямляется и выглядит гордо.
15
Незаметно прошло полтора года, и наступила весна. В саду на даче стало празднично: бело и розово зацвели яблони. За это время произошло три события: Станислав предложил мне занять место Ивана Сергеевича, который тяжело заболел; я начал вести вот эти записи — воспоминания, мемуары или что-то такое; в моей жизни появилась Наташа. Как произошло наше знакомство, и сколь быстро мы сблизились, совершенно не важно, главное то, что это случилось.
Мы стали жить вместе, и это было замечательно. Никогда не думал, что может быть так спокойно в душе, что может так хотеться идти домой после работы.
Когда мужчина и женщина живут вместе, то велика вероятность того, что у них появится ребёнок, и вот однажды Наташа сообщила мне о том, что примерно через полгода это произойдёт. Конечно, это было замечательно, но оставалась одна незначительная деталь, которую следовало устранить: я по-прежнему состоял в официальном браке. Честно говоря, я почти забыл об этом, но, когда речь пошла о ребёнке, мне захотелось, чтобы у него были законные папа и мама. И я позвонил Лиле.
— Долго же ты не объявлялся, — сказала Лиля вместо приветствия. — Катя о тебе спрашивает.
Мне не хотелось затягивать разговор, поэтому я изложил свою просьбу:
— Слушай, пора бы нам развестись. Надеюсь, ты не ощущаешь себя моей женой?
Мне казалось, что моя просьба будет мгновенно поддержана, разговаривать тут не о чем, но Лиля вдруг замолчала, как-то замялась и выдала удивительное предложение:
— Знаешь, Коля, я несколько пересмотрела свои взгляды на жизнь, может быть, нам не стоит так спешить? Разве всё уже потеряно? У нас дочь, она тебя любит, что касается работы, то я поговорю с Подольским, он меня послушает, я ведь теперь председатель областного спорткомитета.
— А кто это Подольский?
— Нынешний тренер команды «Строитель». Пару сезонов тебе обеспечено. А потом определим тебя кем-нибудь в областную администрацию. Или тебе хочется всю оставшуюся жизнь провести за сверлильным станком?
Сказав это, Лиля коротко засмеялась и положила трубку. Это ещё тот психолог. Она, естественно, поняла: желание оформить развод возникло не на пустом месте, в моей жизни произошло что-то, вызвавшее это желание, наверняка это появление женщины. Все её соблазнительные предложения были началом борьбы с этой женщиной, а бороться она умела.
То, что она предложила, было для меня невозможным, если б она позвонила ещё до того, как появилась Наташа, может быть, и стоило о чём-то поразмышлять. Но она была уверена, что и сейчас есть шансы, так ловко и расчётливо разбросала она приманку, неужели всё продумала заранее и была готова к моему звонку? Но она не знает о том, что мною утрачены качества снайпера. Или это будет неважно, если тренеру «Строителя» позвонит председатель областного спорткомитета?
— Кому ты звонил? — спросила Наташа, тревожные мысли легко читались на её лице.
— Бывшей жене.
— Зачем?
— Сказал, что нам нужно развестись.
— А она захочет с тобой развестись?
— Захочет.
Как сильна у женщин интуиция. Она не уверена во мне, и она права, ей хотелось бы мне помочь, но чем можно помочь человеку, который готов допустить для себя возможность стать подлецом. Лишь в книгах и в своем собственном воображении человек выглядит правильным и безукоризненным, на самом деле он гораздо хуже.
Семена, посеянные Лилей, не могли не взойти. Посеяв их, она сразу же прекратила разговор, предоставив мне возможность для реальной оценки собственной жизни. Естественно и непоколебимо будет выглядеть со стороны мой отказ, но если кто-то думает, что от реальных перспектив отказываться очень просто, то он напрасно так думает. Чёрное и белое в человеке сосуществуют, постоянно разрывая его душу напополам, тот, кто пытается это отрицать, врёт. Человеку вообще опасно с беспристрастностью разглядывать себя изнутри, а уж тем более быть откровенным с самим собой, откровенность — первый признак слабости. Человеку приходится договариваться, убеждать себя в том, что гадкие мысли — всего лишь мысли, но ещё не действие. На самом же деле гадкие мысли — те же самые действия, но ещё не исполненные из-за трусости.
Всё это я отражаю в своих записях, потому что хочу быть правдивым, должен же человек хоть где-то оставаться правдивым. Мои записи — не только желание сохранить в памяти произошедшие события, но и попытка очиститься, зафиксировав мысли, которые возникали в результате этих событий. События трудно не запомнить, а мысли можно позабыть. Или постараться позабыть. Вот, к примеру, неожиданный демарш моей бывшей жены вызвал поток мыслей на пять-шесть страниц убористым почерком, через час я половины из них, если не больше, наверняка бы не вспомнил.
…Погода стояла превосходная, что может быть лучше мая месяца, когда уже не весна, но ещё не лето? Я взял у Стасика отпуск, с этим проблем не было, просто я не ходил на работу, и мне соответственно не платили деньги. Я баловал Наташу изысканными блюдами, секреты приготовления которых подсмотрел когда-то у Бориса. Например, армянский салат мшош с чечевицей, курагой, грецким орехом и зеленью или ризотто по-итальянски с куриной грудинкой и сыром пармезан. На небольшом базаре возле железнодорожной станции стала продаваться молодая редиска, я ходил туда пешком, приносил сразу по пять пучков, и мы объедались редиской, делая из неё салат с кинзой и домашней сметаной. Но, несмотря ни на что, гадкие мысли сидели во мне основательно, особенно тревожа на рассвете, часов около пяти. Я осторожно вставал с кровати, пробирался на веранду, оттуда на спортплощадку, садился на скамейку и сидел час и два, рассеянно глядя на баскетбольный щит и кольцо, не чувствуя знобящей утренней прохлады. Я думал о том, сколь гнусен человек, который никак не может решиться позвонить бывшей жене и сказать ей, что на подлость он не способен.
Через неделю после моего разговора с Лилей произошло вот что: Наташа совершенно случайно обнаружила под столом на веранде баскетбольный мяч, он давно лежал там без применения, и я забыл о нём за ненадобностью. Я ремонтировал забор, меняя поломанные штакетины на новые, когда Наташа подошла с мячом.
— Коля, покажи, как ты кидал в кольцо, когда играл в команде.
Странное желание, зачем ей это потребовалось.
— Уже не умею, разучился.
— Это неправда, — не поверила Наташа, — столько лет умел, а потом разучился. Так не бывает.
— Очень даже бывает. Я сломал указательный палец на правой руке, после этого бросок потерял точность.
— Может быть, он восстановился, откуда ты знаешь? Попробуй, я хочу посмотреть. Ну, пожалуйста!
Не хотелось травить душу и бросать мяч в кольцо, ничего, кроме огорчения, эти попытки принести не могли. Я взял в руки оранжевый шар, разлинованный черными линиями, словно меридианами, кончиками пальцев ощутил крошечные пупырышки на нём. Сколько было вложено когда-то в этот шар надежд, речь не о славе, славы я, как это ни странно, не добился, хотя мало кто мог сравниться со мной в точности броска. Мне казалось, что этого достаточно для того, чтобы меня уважали, но этого не хватило. Баскетбол — всего лишь игра, в жизни существует очень много вещей, которые важнее баскетбола.
— Коля, пойдем, — тянула меня за руку Наташа.
Какая упрямая женщина, неужели не видит, что я не хочу идти на площадку и кидать мяч в кольцо, неужели ей хочется видеть, как я буду попадать? Пока что я для неё человек, который сумеет сделать всё, что бы она ни попросила, но что она подумает, когда я буду раз за разом промахиваться? Что последует за этим разочарованием? Разочарования имеют свойство густо нарастать, и однажды их количество достигает недопустимой концентрации. Разве можно любить человека, который постоянно промахивается?
Мы пришли на площадку. Баскетбольный щит был в окончательно негодном состоянии, между досками образовались щели, прямоугольник над кольцом вылинял и был едва заметен, само кольцо за зиму проржавело так, что видеть его было неприятно.
— Ну, давай! — приказала Наташа, восторженное возбуждение было в её глазах.
Я отошёл примерно на расстояние линии, за которой начинались трехочковые броски, небрежно бросил мяч и попал.
Наташа захлопала в ладоши:
— Ещё! Ещё!
Я бросил уже более старательно, сработали ноги в коленях, плечо, рука, кисть сопроводили движение мяча. Попал.
— Я буду считать! — крикнула Наташа.
— Сколько раз бросать?
— Десять.
Я бросил мяч десять раз и ни разу не промахнулся. Перешел на другую точку.
— Считай!
Опять бросил десять раз и попал.
— Попробуем с угла площадки.
С угла площадки я вновь не промахнулся и вдруг ощутил азарт, которого давно со мной не было, у людей искусства это называется вдохновением, но совершенно не важно, как это называется.
— С какой точки бросать? — спросил я Наташу, с трудом смиряя дыхание.
— Вот отсюда, — показала она пальцем.
— Попадаю тридцать раз подряд.
— Этого не может быть, ты не попадешь.
Я стал бросать и попал тридцать раз.
— Откуда ещё? — Лицо моё полыхало, всё тело было послушным и эластичным, словно двадцать лет назад.
— Отсюда, — Наташа показала точку, достаточно далёкую от кольца.
— Сколько раз бросать?
— Сколько хочешь! Пока не промахнёшься!
— Я не промахнусь.
Я стал бросать, и все броски были точными. Наташа жестом остановила меня.
— Ты феномен!
— Я снайпер.
— Тебе нужно вернуться в команду, ты будешь играть лучше молодых.
И как только она это сказала, я мгновенно протрезвел, поняв, что вновь ступил на опасную дорогу, идти по которой нельзя, потому что результат известен.
Я повертел мяч в руках и с силой швырнул его в забор. Из штакетины торчал длинный гвоздь, повиснув на нём, мяч стал медленно сдуваться, худея боками.
— Пойдем, — сказал я Наташе, — сегодня я приготовил лобио.
— А как же мяч?
— Он нам не нужен.
Мы пошли на веранду, ели лобио и запивали его сухим белым вином. Про мяч больше никогда не вспоминали, он и сейчас висит на заборе.