Сонеты
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2020
Вланес (Владислав Некляев) — родился в 1969 г. в Астрахани. Окончил факультет журналистики Уральского государственного университета. С 2001 г. живёт в Австралии. Защитил диссертацию по творчеству Данте Габриэля Россетти в Квинслендском университете. В 2018 г. в серии «Литературные памятники» вышел двухтомник сонетов Д.Г. Россетти, переведённый и откомментированный Вланесом. В 2010 г. получил австралийскую литературную премию Thomas Shapcott Poetry Prize за англоязычный сборник поэзии «Another Babylon». В настоящее время заканчивает перевод всех трагедий Еврипида с древнегреческого языка на русский. Цикл сонетов «Приношение Камоэнсу» написан в стиле необарокко и развивает некоторые образы и мотивы, характерные для творчества великого португальского поэта.
1
Я чувствую тебя, как ты проходишь сквозь
хитросплетения пленительного тела,
и как, едва дойдя до своего предела,
дробишься, падаешь, чтоб снова началось
движение ко мне. Теперь ты дышишь врозь
с неведомой душой, которая дозрела
до заполнения тончайшего пробела,
где существо твоё с тобою разошлось.
Пускай всё упадёт, и тело, и душа,
пускай всё рушится, мой взор освобождая
для той единственной и ёмкой пустоты,
где смогут вновь взойти, без боли, не спеша,
мои глаза к тебе, и синева густая
по векам потечёт, и это будешь ты.
2
Амур и Смерть сошлись, когда был сильный зной,
и в кости поиграть немного захотели,
уселись на траву и прислонили к ели
Смерть острую косу, Амур же лук шальной.
Когда же вечером за хвойной гущиной
светило спряталось и кости надоели,
то, руку протянув к уже нечёткой цели,
коснулась лука Смерть, Амур — косы стальной.
Хотя движение и было лишь мгновенным,
но что есть миг, что век для пальцев божества?
Потёк багряный свет по шелестящим стенам,
и потонула в нём примятая трава.
Так стало, что любовь нас мучит смертной жаждой,
и чуточка любви есть в каждой смерти. В каждой.
3
Дождь тонкую лазурь до радуги домыл,
и вновь, как призраки надежды и неверья,
Амуры подошли. Один топорщит перья
смолисто-чёрные, другой же белокрыл.
Один Амур пожух, осунулся, остыл
и стал бы образом души моей, поверь я,
что может он страдать. Другой высокомерья
исполнен, и в глазах лишь пустота и пыл.
Как мне хотелось бы, чтоб эти божества
исчезли насовсем, не требуя ответа,
пускай простится всё, и грех, и благодать,
чтоб новая любовь, по-своему жива,
ни с чем не смешана, свободна и от света,
и от самой любви, смогла бы задышать.
4
Когда богиня чувств хотела удержать
Энея в городе, основанном Дидоной,
то сына своего с уже и так влюблённой
царицей Африки она свела опять,
заставив мальчика смеяться и мотать
надетой на глаза державною короной
пред жертвою своей, блаженно усыплённой
журчаньем времени, уже потёкшим вспять.
Сквозь мысли чуждые, которые гурьбой
под сводами души метались и смелели,
Дидона слушала нутро своё, сочтя
стенанье долгих лет, обещанных судьбой,
теперь сжимаемых в какие-то недели,
за новую любовь и звучность бытия.
5
Когда Эней сменил огонь любовных встреч
и золочёные оковы Гименея
на парус и восход, который, багрянея,
полился, словно кровь, с его понурых плеч,
Дидоне брошенной вновь нужно было втечь
в свой город и народ. Империя, крупнея,
галдела и цвела, как прежде, до Энея.
Он даже возвратил её роскошный меч.
Зачем же эта смерть? Да так… Любовью вскрылось
и одиночество, что в сердце накопилось,
и тайная тоска пред будущим пустым.
Так птица шумная в полуденном покое
впорхнёт в одно окно и выпорхнет в другое,
и воздух, тихий вновь, уже невыносим.
6
Мы истинно звучим, когда меж нас вражда.
Как выстрел серебром, палящий кожу чёрта,
покой нам нестерпим, и наша кровь простёрта
к истошным небесам, не спящим никогда.
Печалит радость нас и радует беда,
такой разладицей душа навек притёрта
к плетню своих чудес. Она иного сорта,
чем души с пламенем, отлитым изо льда.
Мы страждем оттого, что хрупкому браслету
подобна близость тел, и пламя хрупкость эту
не сможет укрепить, хоть бейся, хоть кричи,
когда же ищем мы забвения в истоме,
то чувствуем себя, как в сумасшедшем доме,
где светлой шторкою прикрыты кирпичи.
7
— Амур, что у тебя? Что это ты понёс?
— Шкатулку. — Что же в ней? — Обёртка от букета,
флакончик, полный слёз, окисшая монета,
прядь вечно золотых, почти моих волос,
пожухлое письмо, твердящее вопрос
тому, кто никогда не даст уже ответа,
и кукла в кружевах, а сквозь неё продета
иголка, скрытая под перехлестьем кос.
— Куда же ты? — К реке. Я брошу в реку эту
письмо, и волосы, и куклу, и монету,
но не флакончик слёз. — Но почему? Ответь!
— Там и одна слеза полна такой отравой,
что станет вся река бесшумной и кровавой,
и золото небес позеленеет в медь.
8
— Ты кто? — Я бог любви. — А где же крылья, бог?
— Я отдал их. — Зачем? — На небе тесно тоже.
— А где твой меткий лук? — Любви стрелять негоже.
Я лук сломал ногой, а стрелы взглядом сжёг.
— Зачем в лохмотьях ты? — Чем более убог
наружный вид любви, тем суть её дороже.
— Чего ты хмуришься? — Когда одно и то же
звучит в словах любви, её скудеет слог.
— Куда же ты идёшь? — Любви не нужно цели,
но и стоять нельзя, ей должно с колыбели
меняться, двигаться, а то она сгниёт.
— Кому ты крылья дал? — Тебе, но не смогла ты
подняться над собой. Вы, души, не крылаты.
А для любви и крах — лишь взлёт наоборот.
9
Мой свет, хочу тебя так долго целовать,
чтоб на губах моих остался вкус металла,
и с кровью кровь сошлась и слитно зажурчала,
жестокой музыкой ломая гладь о гладь.
Кинжалом языка хочу пронзить опять
весь дом твоей души, до самого подвала,
чтоб стала багрянеть и тонко задрожала
от чуждых судорог тугая рукоять.
Хочу я ранить то, что вынесло тебя
на берег этих губ и оживило дух твой,
хочу позвать его из стонущих чернот,
пока, кусками мачт по небесам скребя,
разламываюсь я, как судно перед бухтой,
где гасится любовь и бездна бездну ждёт.
10
Ты надеваешь вновь шелка и кружева,
наносишь на лицо румяна и белила,
а губы ты всегда так густо подводила,
что не могли дышать ни вздохи, ни слова.
Ты так воплощена, что у меня едва
находится внутри какая-нибудь сила
войти в тебя душой, чтоб ты себя раскрыла
бесплотной искоркой во мраке вещества.
И всё же я тружусь, надеюсь, подбираю,
как зёрна камушков, разбросанных по раю,
твой взгляд, и стыд, и стон, и хохот, и нытьё,
и тяжек твой покров, и нагота бескрайна,
как и тоска моя, ведь знаю я, что тайна
тут есть лишь потому, что я ищу её.
11
Но если камень ты, то я тебя возьму
и брошу в океан, цветущий под горою,
и если птица ты, то клетку я раскрою
и возвращу тебя закату твоему,
и если ты вода, то я весь мир сожму,
чтоб лаву охладить твоей душой сырою,
и если ты зерно, то я тебя зарою,
чтоб золото твоё росло из тьмы во тьму.
Хоть ты и не вода, не камень, не зерно,
свет образов твоих гашу я в той же мере,
в какой и ты спешишь мой сумрак превозмочь.
Одной лишь нелюбви любить тебя дано,
и обрести тебя дано одной потере,
с тобой так тёмен свет, что не нужна и ночь.
12
Два кубка золотых, когда они пусты,
при столкновении звучат своей вселенной,
но если их нутро наполнишь влагой пенной,
то в гулком стуке их не будет чистоты.
Два колокольчика, бокасты и желты,
перебивают птиц искристой кантиленой,
но если свяжешь их, то речью малоценной
переполняются их бронзовые рты.
Когда любовь была безвидна и пуста,
то всё звучало в нас волнением весенним,
всё было музыкой, и высь, и хлябь, и твердь.
А ныне вся любовь любовью занята,
отполирована, наполнена значеньем
и ладностью своей напоминает смерть.