Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2020
Александра Ильина (1984) — родилась в Уфе. Окончила Башкирский государственный университет. Кандидат юридических наук. Живет в Уфе, работает юристом в коммерческой компании. Воспитывает сына. Публиковалась в журнале «Бельские просторы». В «Урале» печатается впервые.
Женщины никогда не забывают тех,
кто их когда-то любил.
Сейчас мне кажется, что это была любовь с первого взгляда. Хотя, вспоминая его, осторожно протискивающегося в кабинет истории шестого «Б» вслед за бодро цокающей на высоченных каблуках Танзелью, я не могу понять, за что именно зацепился тот мой первый взгляд. Он предстал перед нами тощим, немного сутулящимся и сильно щурящимся двенадцатилетним мальчиком. Видел он плохо, но очков не носил и, наверно, правильно делал, не обладая ни авторитетом, необходимым для того, чтобы, будучи очкариком, избежать насмешек в средней школе, ни силой характера, достаточной, чтобы твердо их пресечь или хотя бы стойко сносить. Общую неказистую картину дополняли прыщи, имевшиеся на его лице в количестве, несколько превышавшем среднестатистическое подростковое. Тем не менее что-то в нем было, следует это признать. Что-то, впоследствии заставлявшее многих девочек заметно подбираться и глуповато хихикать в непосредственной близости от него, — так что я не была оригинальна в своих предпочтениях.
А пока Танзель звонко прострекотала: «Дети, это Мурат Хамидуллин, теперь он будет учиться с вами», экстренно перетасовала рассадку, освободив для новичка место прямо за мной, и деловито перешла к образованию древнерусского государства. Моя спина как-то сразу выпрямилась и приобрела странную, не изведанную раньше чувствительность. Наша диспозиция не изменилась почти до самого окончания школы, так что мне есть кого благодарить за свою хорошую осанку.
В классе он быстро стал Муркой, свел знакомство с мальчишками, в основном из безобидных, к девочкам, как любой нормальный шестиклассник, особо не лез, а они, как нормальные шестиклассницы, все больше бросали короткие взгляды из-под приопущенных ресниц, представлявшиеся им самим томными, и только самым бойким вроде Нади Копыряевой удавалось найти предлог, чтобы завести с ним разговор. Мне же даже для того, чтобы бросить взгляд, требовалось повернуться к нему со всей прямотой и откровенностью, чего я себе позволить не могла, поэтому ограничивалась посыланием спинных импульсов, пока нас не свели случай и моя рассеянность.
В начале октября было тепло и сухо, так что отсутствие второй обуви, которую я забыла переодеть после уроков, обнаружилось только дома. Пропажа не сулила ничего хорошего. Завуч по воспитательной работе Магира Закиевна, она же Мегера, каждое утро занимала пост возле вахтера, хищно вылавливая несчастных, посмевших явиться без сменки, причем ярость ее, обрушиваемая на нарушителей, была обратно пропорциональна реальной потребности во второй обуви, обусловленной текущими погодными условиями. Живо представив Мегерино клокотание: «А голову ты не забыла?», я побежала обратно в школу.
Там я столкнулась с непредвиденной проблемой: на двери раздевалки уже висел замок. Ситуация, в общем, не была безвыходной — стены раздевалки были стенами весьма условно и представляли собой ограду из фигурно кованных металлических прутьев. До потолка эти стены не доходили, оставляя вверху пространство, достаточное, чтобы пролезть внутрь, и, пока я соизмеряла ширину шага, необходимого для проникновения, с длиной своей юбки, с лестницы послышалось: «Алиска, ты чо здесь?».
Это был Ильшат Галляутдинов, вместе с которым — о чудо! — спускался Мурка. Впрочем, чудо имело вполне логическое объяснение: Мурка и Галич сидели за одной партой и, видимо, возвращались с дежурства, благополучно разлив ведро воды по полу класса. Стараясь не смотреть на Мурку, я что-то пролепетала про обувь, и, пока Галич задумчиво созерцал мой одиноко болтающийся пакет сквозь прутья раздевалки, Мурка вдруг стал подниматься по ним вверх… и вот он уже протягивает мне сменку, насмешливо улыбаясь: «Не плачь, Алиса».
Деваться мне было некуда, и произошло то, что в книгах в розовых обложках, которые я читала, втихаря таская у мамы, называлось «их взгляды встретились». Взгляд у него был особенный, впоследствии я неоднократно в этом убеждалась, наверно, это связано с каким-то специфическим свойством зрачков, а то и с легким косоглазием, но ощущение натурально было такое, что он смотрит куда-то внутрь тебя. По книгам в розовых обложках я уже знала, что в таких случаях у женщин должно учащаться дыхание, а грудь — пышно вздыматься, я же просто вдруг почувствовала себя единственной девочкой на свете, потому что смотреть так на многих казалось невозможным.
С тех пор мы с Муркой, можно сказать, подружились. Стали вместе ходить домой (мы жили в соседних подъездах), Мурка без остановки сыпал незатейливыми приколами, а я смеялась, как будто в жизни не слышала ничего смешнее. Когда мы останавливались у моего подъезда, чтобы договорить, я засекала время и становилась счастливее с каждой минутой этого необязательного общения.
Учеба в средних классах школы, когда мальчики еще по инерции дергают за косички, но смотрят при этом уже как-то странно, вообще развивает у девочек наблюдательность в выявлении знаков любви. Моя спина теперь регулярно содрогалась от стука Муркиной ручки, который вечно хотел свериться-спросить-списать, и я научилась определять, когда в привлечении моего внимания была реальная потребность, а когда его способностей вполне хватило бы, чтобы справиться самому. Когда в нашем доме провели телефон, Мурка стал первым человеком, который звонил мне лично, естественно, исключительно по вопросам алгебры или физики, но иногда, когда я объясняла ему очередное решение, он неосторожно обнаруживал, что уже знает ответ, и сердце мое замирало.
Наверно, оно замирало слишком громко, потому что родители во время его звонков стали обмениваться многозначительными взглядами и гнусными намеками, а когда мама брала трубку первой, она объявляла «это тебя — Мурат» таким тоном, будто он уже испросил у нее родительского благословения. Со временем он даже стал заходить, как правило, чтобы забрать у меня какую-нибудь тетрадь, но задерживался надолго, хотя никогда не проходил дальше «предбанника» — отсека лестничной клетки между дверью нашей квартиры и общей с соседями железной дверью. Может, он чувствовал повышенное внимание со стороны моих родителей и боялся, что стоит зайти, как они объявят о нашей помолвке, а может, просто стеснялся. Так что он усаживался поудобнее на ящик с картошкой и рассказывал какую-нибудь веселую ерунду, а я в своих самых парадных домашних шортах элегантно прислонялась к дверному косяку, стараясь повернуться к нему выгодным профилем и выглядеть хоть немного похожей на Элен из «Элен и ребят».
Со временем Мурка то ли освоился в классе, то ли наши девчонки избаловали его, новенького и загадочного, неумеренным вниманием, но он приобрел привычку жестко, а то и жестоко подшучивать над ними. К счастью, я могла говорить о них в третьем лице, — со мной он никогда так не поступал. Больше всех доставалось Копыряевой («где Копыряевой, чем Копыряевой», — обычно анонсировал ее Мурка). Обладая внешностью и манерами Ксюши Собчак в юности и назойливым характером, Надя была идеальным объектом для насмешек. Ее это, кажется, мало смущало, и стало своеобразной традицией, что в ответ на что-нибудь кокетливое вроде: «Мура-а-ат, а я слышала, что вы с Галичем обо мне шептались», она получала что-нибудь вроде: «Вот-вот, их уши очень чувствительны и подвижны, благодаря чему у лошади Пржевальского прекрасный слух». Однажды по дороге домой я набралась смелости и спросила у Мурки, почему он так груб с девчонками. Он слегка задумался и сказал: «Да потому что они дуры». Тогда я решила израсходовать смелость, рассчитанную примерно на ближайшие полгода, и выдавила из себя: «А я?» Мурка мрачно пробубнил: «А ты — нет», — и ускорил шаг. Я еще долго не решалась его догнать, пытаясь сделать что-нибудь с парализовавшей мое лицо идиотской улыбкой, а когда наконец приблизилась, он уже вспомнил свежий анекдот.
Однажды Мурка, что называется, довыпендривался. Я уже и не вспомню, что он тогда сказал Копыряевой, но, кажется, было довольно смешно, потому что даже она заржала, то есть, извините, засмеялась, и вдруг над Муркой навис Витька Ардуванов. Я не знаю, как ему это удалось, учитывая, что ростом он был меньше Мурки, но каким-то непостижимым образом низкий и коренастый Ардуванов именно что нависал. Витек изрек сакраментальное: «Те чо, больше всех надо, что ли?» Эта предъява, вообще популярная в нашей школе ввиду своей универсальности, в устах Витька прозвучала особенно весомо. Какую-то секунду я надеялась, что Мурка даст Ардуванову отпор, или хотя бы что-то ответит, или хотя бы не испугается, — но только секунду, потому что, когда он вдруг стал еще сутулее, чем обычно, все стало понятно. Понятно стало и Витьку, поэтому, бросив: «Не ссы, Мура, солдат ребенка не обидит», — он ограничился легкой затрещиной.
Мне очень захотелось закрыть глаза и исчезнуть отсюда, вернее, никогда-никогда здесь не быть, или что есть сил потрясти головой в разные стороны, чтобы вытрясти из нее вид сгорбившегося и сосредоточенно рассматривающего свои ботинки Мурки.
Наверно, было бы проще, если бы он стал мне отвратителен, но нет, самым ужасным было то, что он все еще был Муркой, которого я любила, и он был трусом, и это вместе никак не хотело умещаться внутри меня. В этот день я не дождалась его у химчистки, где обычно задерживалась, давая ему возможность себя догнать. Дома мне быстро стало стыдно, я впервые позвонила ему сама, а его мама сказала, что он спит.
Прошла неделя или чуть больше, прежде чем Мурка перестал меня избегать. Наши прогулки от школы до дома возобновились, но он больше не рассказывал анекдотов и не изображал физичку в лицах, и вообще мало что говорил, так что мне иногда казалось, что мое присутствие его тяготит. У Ардуванова между тем издевки над Муркой вошли в привычку, и не проходило дня, чтобы Витек не напомнил ему, как низко тот пал. Меня это даже удивляло, Ардуванов, бесспорно, был самой грозной фигурой нашего класса, но в особой жестокости раньше замечен не был. Иногда мне хотелось сказать Мурке что-нибудь вроде: «Не обращай внимания на этого придурка», или: «Рано или поздно ему надоест, и он отстанет», или: «Какого черта ты это терпишь?» — но я не решалась, да и вряд ли бы это помогло. Помочь здесь может только чудо, думала я, печально семеня за ставшим теперь гораздо быстрее ходить Муркой. Чудо произошло спустя пару недель.
Я в кои-то веки решила выбраться «в город», горой возвышавшийся над нашим недавно застроенным микрорайоном. Наши детские потребности редко заводили нас за границы родного островка из песка и бетона, и поездка к бабушке была своего рода приключением. Забравшись в пыхтящий «Икарус» и не обнаружив свободных мест, я уже было смирилась, что придется трястись у колеса, когда кто-то меня окликнул. Ардуванов. Едет на карате. Уступает место. Такая любезность прямо настораживала. Джентльменство было не в чести в шестом «Б», я помню, когда мы в последний раз ездили с классом в театр, Копыряева чуть глаз не потеряла в неравной борьбе за сидячее место если и не с самим Ардувановым, то с кем-то из их компании. Такое положение вещей было обычным и никого не удивляло, а вот вежливый и даже какой-то смущенный Витек — это было очень странно. Вообще вдали от школы он как будто потерял свой устрашающий вид и выглядел — никогда бы не подумала, что это слово может быть про Ардуванова, — милым.
Милый Ардуванов меня совершенно не устраивал, так как по всему выходило, что следует завести с ним светскую беседу, а с общими темами у нас было напряженно. Ухватившись за брошенную им соломинку, я спросила про карате. Он стал весьма обстоятельно рассказывать про стили, техники и пояса (то, что Витька в состоянии связать более двух слов, ни одно из которых не являлось нецензурным, стало еще одним сюрпризом этой встречи). Его рассказ изобиловал незнакомыми мне терминами, но что-то я все же поняла. Я поняла, что в своем кекушинкае он довольно крут и что он не такой дебил, каким представлялся мне последние пять лет, и кое-что еще стало до меня доходить медленно и с огромным скрипом, но, прежде чем мысль об этом успела оформиться в моей голове, прежде чем я решила, можно ли всерьез относиться к этой безумной догадке, я почувствовала, что сейчас главное не упустить момент, а решить, что все это означает, я еще успею. Я плохо помню, что тогда наговорила Ардуванову. За его спиной как будто возник невидимый никому, кроме меня, суфлер, которому я беспрекословно следовала, а голос в моей голове только и успевал удивляться: «Что ты плетешь?!» Кажется, я спросила, не на карате ли учат избиению младенцев, а потом еще долго рассуждала про силу и благородство, говорила, что очень разочарована и что думала о нем лучше. «И когда это ты вообще думала об Ардуванове?» — не унимался внутричерепной голос, но я не обращала внимания. Иногда я сомневалась, что Ардуванов хоть что-то понимает из того, что я говорю (я и сама, в общем-то, понимала смутно), а иногда казалось, что еще немного, и он меня ударит или — не знаю — плюнет в меня. Но он не ударил и не плюнул, вообще ничего не сказал, а только покраснел до крайней степени и вышел на «Ипподроме».
Однако гонения на Мурку прекратились с понедельника. Тот еще некоторое время опасливо озирался на Ардуванова, ожидая подвоха, а потом привык, и жизнь вошла в обычную колею.
А Витек с тех пор стал мне звонить, подолгу и трагически рассказывая о своей тяжелой жизни, заверял, что на самом деле он не такой, и сокрушался, что никто этого не понимает. Я говорила, что конечно же не такой, уж я-то знаю, и эта тайная дружба отличницы и хулигана весьма мне льстила.
Дальше разговоров у нас никогда не заходило, впрочем, как и с Муркой. Это в нашей школе как-то не было принято, и вообще казалось нереальным, что существует какое-то дальше.
Сексуальная революция в нашем классе разразилась, лишь когда мы перешли в одиннадцатый. Все резко изменилось — особенно мальчишки. Девочки уже давно плавно оформлялись в девушек, кто-то раньше, кто-то позже, а вот мальчишек словно подменили за лето, как будто вместо них первого сентября пришли их незнакомые нам старшие братья. Мурка очень вырос, мощнее, правда, не стал, но в его длинной, сутуловатой фигуре появилась неуловимая гармония. Он избавился от прыщей — кто-то даже пустил слух, что прибегал к услугам косметолога, — и в целом стал вести себя гораздо увереннее.
С первых дней учебы в классе повисло какое-то напряжение. Наверно, ощущение близости перемен и грядущей разлуки, внезапная взрослость и необходимость что-то решать сделали это с нами, было ново и неуютно.
А тут еще Халиков с Шагаповой повергли всех в смятение тем, что начали «ходить» (именно этим термином мы стали обозначать их романтические отношения). Ходили они открыто и даже несколько демонстративно.
В 11-м «Б» это был скандал века. Танзель чуть не плакала от возмущения и безнадежно взывала к их совести, когда заставала их держащимися за руки, а то и — о, ужас! — целующимися. Мы и сами поначалу не знали, как к этому относиться. Мальчишки пытались было высмеять Халикова, но он был невозмутим — как будто так и надо, и вообще тут нет ничего особенного, — чем окончательно их деморализовал. Девочки лучше приспосабливались к переменам и стали потихоньку вызнавать у Люськи Шагаповой, как оно там и вообще что. Люська хотела в полной мере насладиться лаврами первопроходца, поэтому отвечала уклончиво, смотрела загадочно, а намеки делала такие, что мы с ума сходили от любопытства и какого-то почти священного ужаса.
Со временем все, конечно, свыклись с этой мыслью и сами поддались разлагающему влиянию новых веяний. Пацаны стали позволять себе пошлые шутки, а девчонки снисходительно на них реагировать. Не знаю, как у них, а между девочками только и разговоров стало, что об «этом». В прокат вышел фильм «Американский пирог», мы смотрели его в девчачьей компании, а потом Копыряева со свойственной ей прямотой во всеуслышанье объявила в классе, что при просмотре мы представляли на месте героев наших мальчишек. Они, конечно, подхватили тему и стали с энтузиазмом распределять между нами женские роли.
С Муркой все стало сложно, темы для разговоров, которые раньше появлялись сами собой, вдруг стало очень трудно находить, возникла какая-то противная неловкость. Я стала злиться на Мурку: вот ведь Халиков же не стесняется того, что любит Люську, почему же мы должны вести себя как чужие.
А потом произошел этот гадкий случай с Халиковым.
Айнур Халиков и Костя Караваев перешли в наш класс в конце прошлого года, — решили перед поступлением, что нужно доучиться в математическом. Они были друзьями, а с нашими так особо и не сблизились, если, конечно, не считать Люськи. Халиков был напыщенным индюком, много о себе думавшим и мало из себя представлявшим, а Караваев был странным. У нас его прозвали Гениус. Обладая незаурядным умом, он не мог или не хотел приспособить его для решения практических задач. Он выбешивал учителей тем, что предпочитал даже самое простое задание решить сложным и неочевидным способом, не смущаясь тем, что тратит на это вдвое больше времени, чем самые посредственные одноклассники, да и кого угодно мог довести до белого каления своим бесстрастным видом и отсутствием интонаций. Ему было плевать, что о нем думают, — такое, во всяком случае, создавалось впечатление, — а этого в школе не прощали. Он был слишком не такой, как все, чтобы стать у нас своим, — его уважали, но не любили.
В тот день уроки закончились, и мы уже собирали вещи, когда Халиков нарочито громко спросил: «И что я тебе, интересно, Алиса, сделал?» Я не поняла, все заинтересовались, а Халиков объявил: он знает, что это я настучала Танзели, что он вчера прогулял последние два урока. Я подумала, что, возможно, я сплю, — так безумно прозвучала эта нелепая претензия. Сказать, что я растерялась, было бы очень слабо, я просто впала в ступор, лихорадочно думая одновременно о том, что могло навести его на такую мысль, на кой черт, он думает, он мне вообще сдался, — я и не заметила его вчерашнего отсутствия, и как он смеет оскорблять меня подозрениями в стукачестве. Само это слово казалось таким омерзительным, что невозможно было произнести его вслух. Притом у меня совсем не было опыта разборок, и из себя я смогла выдавить только, что это не я. «А кто же еще, — парировал Халиков, — кто вечно с Танзелью тусуется? Ее вчера полдня в школе не было, только после обеда пришла, а ты к ней обычно после уроков ходишь». После некоторых размышлений я поняла, что под тусовками с Танзелью он имеет в виду подготовку к олимипиаде по обществознанию, — я действительно часто оставалась после уроков, и мы занимались. Но вчера я к ней не ходила, о чем и сказала Халикову. «И чем докажешь?» — мерзко ухмыльнулся он. К сожалению, до того, что никто не обязан доказывать свою невиновность, мы с Танзелью еще не дошли, и я просто не нашлась, что ответить. Домой я вчера возвращалась одна — Мурка куда-то делся, а больше ни с кем мне было не по дороге. Я оглядела наш класс в надежде, что сейчас наконец кто-нибудь очнется и скажет этому козлу: «Ты чо, Нурыч, охренел, да она бы в жизни не стала — мы с первого класса вместе», — но, заметив, как на многих лицах отчетливо проступает шакалий интерес и жажда зрелища, — а Ардуванова, как назло, не было, — совсем отчаялась.
Спасение пришло с неожиданной стороны.
— Это не она, — вдруг заявил Караваев.
— Почему это? — кажется, Халиков был удивлен даже больше меня.
— Потому что она была со мной, — сказал Караваев своим бесстрастным голосом.
— И чо это вы вместе делали? — подозрительно прищурился Халиков.
— Не твое дело, отвали от нее.
Кажется, кто-то присвистнул, а потом повисла долгая пауза. Первым всеобщее оцепенение нарушил Караваев, невозмутимо собравший вещи и отправившийся домой. Тогда все разом засуетились, Халиков бормотал что-то вроде извинений, девчонки накинулись на меня с расспросами о Караваеве, пацаны заинтересованно загалдели, а мне вдруг стало ужасно противно. Я не чувствовала ни облегчения, ни благодарности к Караваеву, не чувствовала даже сил, чтобы встать и уйти отсюда. Я бы, наверно, так и сидела, если бы не увидела спину сваливающего под шумок Мурки. Это меня взбодрило, еле-еле отвязавшись от девчонок, я побежала за ним и догнала, когда он уже прошел полдороги.
— Ты что, думал, что это я?
— Да нет, что я, совсем, что ли.
— А почему тогда молчал?
— А что я должен был сказать? Ты же с Караваевым была, а не со мной, — сказал Мурка, и мне захотелось его ударить.
— Не была я ни с каким Караваевым, дурак!
Тут я почувствовала подступающие слезы, развернулась и пошла в другую сторону, — не хватало еще расплакаться при нем. Мурка что-то крикнул мне вслед, но догонять не стал, и слава богу.
С тех пор весь класс считал установленным, что у нас с Караваевым тайный роман. Это было невыносимо. Поначалу я пыталась объяснить наиболее адекватным, что это недоразумение, но напрасно. Мои собственные подружки сочувственно меня выслушивали, а потом говорили, что тут нечего стесняться, и если присмотреться, то не такой уж Костя и странный, а где-то даже симпатичный. Ничего симпатичного я в нем не видела, и меня возмущало, что все с такой легкостью поверили в мою связь с этим «летящим» Гениусом. Я еще некоторое время надеялась все прояснить, перестала, кажется, после того, как Люська сообщила мне, что видела нас вместе на школьном дворе.
Меня бесило все: безумные одноклассники, которые меня саму уже почти убедили в том, что мы с Караваевым — пара, сам Гениус, и не думавший открыть всем глаза и вообще делавший вид, что это его не касается, а больше всех бесил Мурка, который так со мной и не помирился.
Помириться со мной никогда не представляло для Мурки сложности. Он прекрасно знал, что для этого нужно только посмотреть на меня сверху вниз своим проникающим взглядом и протянуть: «Ну, не злись, Алиса, ты же хорошая», — это «ш» в последнем слоге звучало в его исполнении как-то особенно, интимно и заговорщически, оно как будто вмещало в себя то, о чем мы молчали, и за это восхитительное шипение я могла простить ему все. Только в этот раз он что-то не спешил этим пользоваться.
Он больше мне не звонил, по дороге домой мы теперь почти не встречались — Мурка, как сокрушенно выражалась Танзель, «попал в дурную компанию», с которой стал пропадать после уроков, — судя по всему, они курили, а то и пили по окрестным подъездам. Он даже списывать у меня перестал. Когда моя спина начала болеть от напряженного ожидания, что Мурка, как прежде, в нее постучит, я пересела на первый ряд к Копыряевой. Она была несносной хабалкой, но с ней было весело, следовало отдать ей должное, а мне очень нужно было немного развеселиться.
Копыряева и предложила написать Гениусу. Это было на алгебре, я в сто сорок пятый раз вяло отмахивалась от ее расспросов про Караваева и без всякой надежды повторяла, что между нами ничего нет, когда она придумала, как узнать правду. Вырвав листок из тетради, она продиктовала мне какую-то романтическую чушь и передала записку Косте, сидевшему через парту от нас. «Вот и посмотрим на его реакцию», — сказала Надька, и ее план показался мне разумным. Я стала ждать, что Караваев удивленно обернется, а то и покрутит пальцем у виска, и моя честь будет спасена, — в том, что Копыряева разоблачит нас перед всем классом на следующей же перемене, сомневаться не приходилось. Но его спина, глыбой возвышавшаяся над партой, даже не шелохнулась, а к концу урока мне пришел листок с моими псевдооткровениями и накорябанной после них формулой, которую я даже не знала, подозреваю, что он сам ее и придумал — Гениус хренов. Такой ответ озадачил даже Копыряеву, а мной овладел какой-то злобный азарт — да что этот Караваев о себе думает! — и на следующем уроке я настрочила продолжение своего романтического монолога.
Так меж нами завязалась переписка. Гениус отвечал односложно или непонятно, и я начала находить в этом занятии даже какое-то извращенное удовольствие. Какого он мнения о моих странных записках и вообще обо мне, определить не удавалось, но, когда мне требовалось собрать автомат на военке или донести тонны книг, которыми снабжала меня Танзель, он вдруг возникал где-то поблизости и молча помогал. Это было очень удобно, так что скоро я стала сама, не стесняясь, обращаться к нему за всякой «мужской» помощью. Он был безотказным и по мере своих сил всегда соглашался помочь. Я думаю, большинство наших, сразу отнесясь к нему предвзято, просто не знали об этой его особенности, а то бы желающие присесть к нему на шею нашлись и помимо меня.
В том, что мы с Караваевым стали больше общаться, была и заслуга Танзели. И до нее дошли слухи о наших мнимых отношениях — может, кто-то и правда сливал ей информацию, — но, в отличие от новости про Халикова и Люську, она восприняла это известие с нездоровым энтузиазмом. Наверно, ей нравилась мысль, что два ее лучших ученика обретут свое счастье друг в друге, и она с присущей ей энергичностью принялась этому активно способствовать. Словосочетание «Алиса и Костя» стало одним из самых популярных в ее лексиконе, и мы, став жертвой ее коварных своднических планов, постоянно оказывались вместе на всевозможных школьных сходках, олимпиадах и конференциях. Я игриво говорила при встрече: «Костя, ты что меня преследуешь?» — а он ничего не говорил, по-моему, у него вообще не было чувства юмора.
Дошло до того, что во имя нашей любви Танзель решила сделать из Гениуса артиста. В апреле между одиннадцатыми классами проводился конкурс на лучшую постановку. Наша литераторша подобрала нам эффектный отрывок из «Укрощения строптивой», Танзель, назначив себя кастинг-диктатором, определила меня Катариной, а Петруччо стал — кто бы вы думали — Гениус!
Это было просто смешно. Если бы мы ставили «Терминатора», Караваев, глядишь, и справился бы (я так и видела его, произносящего: «Мне нужна твоя одежда»), но представить его в роли хитроумного укротителя Петруччо было невозможно. Очевидно же было, что его может сыграть только Мурка (к тому же мы с ним постоянно выступали на таких мероприятиях дуэтом), однако на этот раз ему досталась жалкая роль отца Катарины, который только и делал, что благословлял нас с Гениусом в конце.
Как я ни злилась на Танзель, репетиции меня увлекли. Режиссер из нее был никакой, поэтому я сама придумала все мизансцены, и выходило довольно весело. Вместо сварливой и склочной Катарины я решила быть Катариной кокетливой и язвительной, и, мне кажется, у меня получалось. Иногда я даже успевала поймать на себе восхищенный Муркин взгляд, прямо как раньше, и это вдохновляло, как ничто другое. Все портил, разумеется, только Караваев, передвигавшийся, как на шарнирах, и, похоже, считавший, что главное в актерской игре — это громкий голос. Зато я с большим удовольствием и, думаю, очень натурально произносила в его адрес все эти «Природа-мать умна, а сын безмозглый» или «Хорош петух, боится кукарекать».
Мы с мамой сделали мне платье из старых штор и накрахмаленного тюля. Без ложной скромности, я смотрелась в нем великолепно и, конечно же, немного воображала себя Скарлетт О’Хара. Мой образ довершали накрученные мамой локоны, мамой же выполненный макияж и позаимствованный у бабушки веер. Кстати, когда дошло до подбора костюмов, выяснилось, что, сама того не сознавая, Танзель проявила изрядную прозорливость, потому что Гениус оказался единственным мальчиком, согласившимся надеть колготки, как того требовал прикид XVI века. Именно поэтому роль Люченцио в последний момент досталась Копыряевой. Мурка же был непреклонен и вытребовал себе право быть в домашнем халате.
В день премьеры нас ждал оглушительный успех. Львиную долю оваций, конечно, обеспечили наши родители и Танзель (она, кажется, даже прослезилась под занавес), но мы и объективно были круты, так что заняли первое место. Мурка сказал мне за кулисами, что я здорово сыграла, и домой я неслась на крыльях любви.
На следующий день Копыряева встречала меня с видом, предвещавшим ошеломительную сплетню: «Ты знаешь, что Гениус с Муркой вчера подрались!» Сердце мое сначала ушло в пятки, а потом воспарило к небесам.
Мы с Копыряевой проводили тщательнейшее расследование, но участники инцидента наотрез отказывались его комментировать, так что достоверно выяснить ничего не удалось, а предполагаемую мной и такую желанную причину я Надьке открыть не могла. Я страшно гордилась Муркой — при всей своей заторможенности Гениус был здоровым быком, и то, что Мурка не побоялся поднять на него руку (а мне так хотелось верить, что зачинщиком был он), извиняло всю его прошлую трусливость. Впрочем, внешних повреждений ни на том, ни на другом не наблюдалось, так что я сомневалась, было ли это полноценной дракой, — тем более что очевидцем выступала вездесущая Люська, а цену ее показаниям из первых рук я знала, — но ведь что-то же было наверняка! В своих мечтах я видела эту сцену чем-то вроде дуэли, примерно так, как Маша Старцева представляла поединок Васечкина и Гусева за нее.
Неумолимо приближался выпускной. Он вызывал у меня противоречивые чувства. С одной стороны, расставаться со школой, с Танзелью и одноклассниками было жалко, а начинать новую жизнь — страшно, а с другой стороны было выпускное платье. Я убеждена, что для шестнадцатилетней девочки нет фетиша больше, хотя вру, есть — свадебное платье. Но когда до свадьбы еще далеко, все мысли заняты выпускным. В американских фильмах про подростков показывали, как девочки полгода выбирают мальчика, с которым на него пойдут, но у российских школьниц эпохи миллениума такого заведено не было, так что вопрос «в чем?» волей-неволей выходил на первый план.
Еще в сентябре объездив с мамой все приличные магазины города, я пришла к выводу, что ничего похожего на платье моей мечты в них не представлено. Оставалось только шить. Тогда бабушка достала мне какую-то эксклюзивную ткань и привела к своей портнихе.
Так началась война. В этой войне все были против меня. Никто не хотел понять, какое огромное значение имеет каждый шов и вытачка на этом платье. Как было объяснить образовавшейся из мамы, бабушки и портнихи коалиции, что неидеальное выпускное платье способно перечеркнуть все эти десять долгих лет, которые я, как ни крути, старалась, и что никакая золотая медаль в случае чего не искупит моего позора. Кажется, мама была несколько шокирована тем, как ее обычно послушная и спокойная дочь превращалась в фурию каждый раз, когда взрослые считали, что им лучше знать, как ей следует выглядеть в самый главный в ее жизни вечер. В результате ожесточенных боев я уже почти отстояла свое платье, но самый последний и решающий был еще впереди.
Перед финальной примеркой я на всякий случай заранее пришла в ярость, и, как выяснилось, не зря. С порога я заметила, что вырез совсем не такой, как я себе представляла. Истерика началась мгновенно. По-моему, мама с бабушкой уже сомневались в моем душевном здоровье, когда устало осевшая на табуретку портниха произнесла: «Ты одень, может, заиграет».
И оно заиграло. Оно сидело как влитое и переливалось металлическим блеском, так что я была похожа на статую. Вставок из прозрачной ткани в виде цветов на лифе было ровно столько, чтобы, разбудив воображение, соблюсти приличия. Даже вырез был именно такой, как надо, — достаточно закрытый, потому что при том, как оно меня облегало, открывать что-либо было излишне. Платье было тем самым, мне пришлось это признать.
Когда я появилась на школьном дворе в этом платье, с настоящей, в парикмахерской сделанной прической и даже маникюром, тщательно чеканя шаг на рекордной для себя высоты каблуках, я поняла, что отвисшие челюсти — это не фигура речи. Мальчики смотрели завороженно, девочки — слегка завистливо, и вечер, в общем, уже можно было считать удавшимся. Даже директор, похоже, заценил мой наряд, потому что так и норовил поймать меня где-нибудь в коридоре и, надежно зафиксировав в объятиях, долго и красноречиво поздравлять с окончанием школы.
Ночь прошла весело, девчонки были опьянены своим роскошным видом, пацаны, смотревшиеся не так шикарно, догонялись водкой по углам. Мы до упаду танцевали под «Руки вверх» и, растрогавшись от предстоящей разлуки, говорили друг другу всякие приятные глупости. Кто-то придумал писать пожелания на наших выпускных лентах, и я дрожащими руками протянула свою Мурке. Он написал: «Оставайся всегда такой, такой, такой…» — и это многоточие сказало мне больше любых слов. «Что-то сегодня будет», — не столько подумала, сколько почувствовала я.
Тут надо сказать, что связанные с этой ночью ожидания во многом были вызваны маминой историей о том, как сразу два мальчика на выпускном признались ей в любви, которую я слышала с детства. Такое развитие событий казалось совершенно естественным — платье, как ни крути, располагало, да и Мурка смотрел так, что голова кружилась от предвкушения неизведанного. Конечно, темные школьные коридоры, уже наполнявшиеся перепившими выпускниками, были для этого неподходящим местом. Но ведь скоро рассвет, и встречать его мы поедем к памятнику местного национального героя, а более романтического места в нашем городе я не знала. Я, конечно же, готова была еще немного подождать — что такое пара часов для того, кто ждал вечность, то есть с шестого класса.
Кажется, остаток ночи я провела в каком-то блаженном оцепенении и была застигнута врасплох, когда Танзель стала обегать школьные закоулки и голосом, звучавшим от легкого подпития еще более бодро, чем обычно, созывать всех автобус, который должен был довезти нас до рассвета.
В автобусе не хватало мест, и какая-то наглая девица в коротком черном платье плюхнулась на колени к Мурке. С трудом узнав сквозь пару килограммов штукатурки Олю Ермакову из параллельного «В» класса, я решила не расстраиваться, в конце концов, куда ему было деваться, не сгонять же ее насильно — ведь это было бы невежливо.
Все уже стали разбредаться, налюбовавшись рассветом, когда я вдруг потеряла Мурку из вида. Довольно мерзко с его стороны было куда-то свалить без меня, но это меня даже подстегнуло. Все эти мамины сказки про признания в любви, подумала я, и увещевания насчет того, что гордость — это главное, и девочка первой не должна ничего, несколько устарели. Вот сейчас найду его и сама ему все скажу. Не знаю, как в меня вселилась эта решительность, но даже каблуки, кажется, стали на три сантиметра короче, когда я бойко зашагала по аллее в поисках Мурки.
Я звала его, но он, видимо, не услышал, потому что, когда я подошла, они еще целовались. Заметила меня Ермакова, наверно, это она сказала Мурке или как-то иначе дала знать — я была не в курсе, как это делается во время поцелуев, — Мурка оглянулся и смотрел каким-то ошалевшим и жалким взглядом. «В черном на выпускной — какой дурной вкус», — подумала я, глядя на Ермакову, и эта мысль заполнила все пространство в моей голове.
Я не знала, куда идти, и пошла к автобусу. По дороге меня догнал Ардуванов, он был неестественно эмоционален, — и до меня не сразу дошло, что сильно пьян. Он кричал, что этот чмошник меня не стоит, что я лучше всех, и даже предлагал его «угандошить». Я сказала, что гандошить никого не надо, Ардуванов еще что-то кричал и хватал меня за плечи. Я попросила его отстать, но он не слушался. Я предупредила, что закричу, если он не прекратит, но он, видимо, не поверил, и правильно сделал, — крик как-то не получался. Тогда я сказала, что он мне противен, и мне второй раз в жизни показалось, что Ардуванов собирается меня ударить. Но он снова не ударил, а отпустил меня.
В автобусе не хватало мест, и я села на колени к Караваеву.
***
Я поступила на юрфак благодаря третьему месту на той самой республиканской олимпиаде по обществознанию, к которой готовила меня Танзель. Студенческая жизнь была разбитной и веселой, то есть именно тем, что мне тогда требовалось. Учиться оказалось на удивление несложно, после школы абсолютное большинство семинаров были настоящей халявой, и я с увлечением принялась за прожигание жизни. Наша почти полностью девчачья группа очень быстро сдружилась, мы все свободное время проводили за шашлыками друг у друга на дачах или на долгих прогулках с коктейлями «Молотов» в красивых цветных бутылках или на дискотеках с зажигательными танцами «вокруг сумочки».
Скоро я стала встречаться аж с четверокурсником (в моих глазах это его достоинство было определяющим), и я до сих пор думаю, что он был идеальным первым парнем. Очень меня любил, был нежен и терпелив и даже, кажется, имел серьезные намерения, но мне, наконец дорвавшейся до межполовых отношений, мысль о том, чтобы так быстро и бездарно закончить свою романтическую карьеру, казалась абсурдной. Так что когда он, устроившись на работу в свой родной городок, совершенно серьезно заявил, что пока нам придется видеться реже, но, окончив институт, я сразу смогу к нему приехать, я — нет, конечно, не рассмеялась ему в лицо, а очень проникновенно ответила, что слишком трепетно к нему отношусь, и столь долгая разлука будет для меня таким тяжким ударом, что лучше нам расстаться немедленно. Еще немного его поутешав, я с облегчением отправилась на поиски новых приключений.
Приключения я нашла, причем ровно на то место, о котором меня с детства предупреждала бабушка. Теперь влюбилась уже я, и связать с кем-то свою жизнь сразу перестало казаться такой неудачной идеей, но он, как назло, был женат, вернее, конечно же, в процессе развода. Процесс этот длился два года, настолько же прекрасных, насколько и невыносимых, но, когда его заявление о разводе выкрали прямо из канцелярии суда примерно в шестнадцатый раз, что-то во мне отрубилось, и я его отшила. Он еще некоторое время донимал меня, но в конце концов смирился и отстал, найдя себе новую двадцатилетнюю дурочку.
Так что мне, в общем, было чем заняться, но сказать, что я совсем забыла о Мурке, было бы неправдой. Впрочем, говорить, что грезила о нем ночи напролет, я тоже не стану, хотя иногда он мне снился.
Я не видела его с выпускного. Сначала намеренно избегала, благо что учеба в центре и бурная «светская» жизнь позволяли как можно реже бывать в районе отчего дома, а потом он переехал. Да я вообще-то и других одноклассников практически не встречала, даже Караваева. Вспоминать, как мы с ним расстались, было жутко неловко: в поствыпускное утро он провожал меня до дома, а я, слетев с катушек, лезла к нему целоваться и плакала, плакала и снова лезла целоваться. Он повел себя чрезвычайно порядочно и, утверждая, что уже к вечеру мне станет стыдно, удерживал меня от моих развязных посягательств. Он оказался прав, поэтому, когда вечером он позвонил, я попросила маму сказать, что меня нет. По всей видимости, он понял.
Со временем весь этот выпускной кошмар закономерно потускнел в моих глазах, у когда-то трагической истории стали проступать комические черты, и я даже рассказала ее лучшей подруге. Подруга не особенно впечатлилась, а только сказала, что я дура, что так обошлась с Караваевым, — а она всегда бывала права.
Я вообще в связи с этим много чего опрометчиво сделала, а точнее, не сделала: не появилась ни на одной встрече одноклассников, потеряла со всеми связь, даже к Танзели ни разу не зашла. За последнее было особенно стыдно, но меня начинало тошнить, уже когда я видела здание школы издалека.
Теперь же, когда эмоции поугасли, а сердце мое освободилось, мысли все чаще стали крутиться вокруг Мурки. Я уже была не прочь его увидеть и, разумеется, представляла нашу встречу очень живо. Я должна была быть в дерзком красном платье, а Мурка — смущаться и говорить что-то невразумительное, мне же можно было молчать, поскольку платье говорило само за себя. В финале у Мурки становилось глупое лицо, и за кадром раздавалось «парам-парам-пам», как в «Ералаше», когда Сидоров получал двойку или Кипятков падал со стула.
Время шло, достойный моего внимания объект мужского пола все не появлялся, и мои фантазии о Мурке стали трансформироваться — он держался уже более свободно и даже позволял себе, искательно заглядывая мне в глаза, сказать: «Ну и дураки же мы были». Я лишь презрительно поднимала бровь: «Почему же мы?» — а дальше снова был «парам-парам-пам».
Я столько раз представляла Мурку в таком непрезентабельном виде, что практически почувствовала себя отмщенной и стала уже серьезно задумываться над тем, что неплохо было бы его увидеть: в конце концов, не чужие люди, столько лет за соседними партами, хоть узнать бы, как у него дела.
Но вот осуществить это вполне нормальное желание было крайне сложно. Домашний телефон у него, естественно, сменился, а сотовые появились уже в пору нашего студенчества, ни с кем из его школьных друзей связи у меня также не было. Каким-то нечеловеческим усилием я даже извлекла из памяти номер Надьки, позвонила и довольно долго слушала, что в мире есть два стоящих дизайнера — Карл Лагерфельд и Надежда Копыряева, прежде чем ненавязчиво и осторожно стала спрашивать, про кого что слышно. Получив кучу бесполезных сведений (вот разве что узнать, что Ермакова вскоре после школы залетела и вышла замуж за охранника, было некоторым облегчением), я выяснила, что про Мурку ей ничего не известно.
Я уже было свыклась с мыслью, что Мурка для меня безнадежно потерян, когда коллега (я как раз недавно начала работать в небольшой нефтяной компании) рассказала, что появился сайт, зарегистрировавшись на котором можно найти тех, кто учился вместе с тобой. Это звучало страшно неправдоподобно, но коллега в качестве доказательства продемонстрировала мне, что вот из ее школы зарегистрировалось уже больше 80 человек, и она даже списалась с несколькими ее года выпуска.
Рассеянно проговорив: «До чего техника дошла», — я в крайнем волнении набрала номер своей школы и выбрала город. Каково же было мое разочарование, когда напротив заветного номера я прочитала: «Зарегистрировано 2 человека». Этого следовало ожидать, коллега училась в продвинутой, известной на весь город гимназии, бывшие ученики которой, по-видимому, были гораздо ближе к высоким технологиям, чем выпускники нашей ничем не примечательной средней школы.
И так, вконец расстроившись, я запретила себе даже надеяться, что одним из этих пионеров окажется Мурка. Посмотреть, кто там, тем не менее стоило, вдруг все-таки кто из наших, кто может про него что-то знать, или вот, кажется, Муркин двоюродный брат оканчивал нашу школу на пару лет раньше нас, — чем черт не шутит.
Когда я, кликнув, прочитала «Мурат Хамидуллин» напротив первой аватары, я на мгновение подумала, что снова унеслась в свои фантазии и даже приготовилась услышать «парам-парам-пам» — на этот раз в свой адрес. Я протерла глаза и проверила год выпуска — по всему выходило, что это Мурка. Еще не осознав, что делаю, я набрала: «Привет! Как дела?» — и нажала «отправить».
Осознание пришло позже, и было оно не одно. Вместе с ним приперлись ужас и раскаяние. «Что ты наделала? — стала вопить моя внутренняя истеричка. — Как можно было написать ему вот так, с бухты-барахты?! Надо было все обдумать и взвесить. Думаешь, он вообще помнит, кто ты такая, — столько лет прошло. И что-то он все это время не рвался тебя найти, ты-то не сменила домашний номер. И вообще, что можно ответить на твой тупой вопрос? «Все ОК»? «Увидишь кого из наших, передавай привет»? Поздравляю, мисс оригинальность, так и поговорите!» Под этот навязчивый саундтрек я ехала домой и плелась с остановки как можно медленнее, оттягивая момент, когда мои страхи станут реальностью.
Когда я наконец зашла на злополучный сайт (лучше бы я вообще не знала о его существовании!), я уже готова была написать вдогонку: «Да пошел ты со своим утюгом», — но Мурка меня опередил: «Привет, Алиса!!! Как хорошо, что ты нашлась! Нам нужно срочно увидеться. Позвони мне на номер…».
Так, как во время набора его номера, я не волновалась даже на своем первом судебном процессе. Через час мы встретились в бильярдной недалеко от моего дома.
Мурка был как-то неправдоподобно рад меня видеть, при встрече заключил меня в свои костлявые объятия, чего меж нами сроду не водилось, и после долгого и пристального разглядывания сообщил, что я потрясающе выгляжу. Он тоже выглядел неплохо. Отрастил какие-то дикие космы, которые на любом другом парне смотрелись бы смешно и неряшливо, но ему удивительно шли. Одевался он с тонко продуманной небрежностью, а это всегда подкупало меня в мужчинах. Взгляд был все тот же, он нисколько не померк со временем, и полуподвальное помещение бильярдной озарилось волшебным светом.
Он сказал, что чертовски соскучился и очень хотел меня найти, но по номеру моего домашнего отвечали посторонние люди. Как выяснилось, он перепутал последнюю цифру. Как это было похоже на Мурку — забыть номер телефона, по которому звонил шесть лет.
Я боялась, что общаться после такого долгого перерыва будет трудно, но трудно не было, было привычно и радостно. Мурка стал спокойнее, а я не так отчаянно его робела, как раньше, позволяя себе не только восхищенно внимать его шуткам, но и отвечать на них, чем приводила его в восторг, — почему-то у него было странное предубеждение, что у девушек не бывает чувства юмора, не знаю уж, с какими мымрами ему приходилось иметь дело.
Мурка учил меня играть на бильярде, а я не торопилась научиться, потому что ощущение от его рук, ложащихся на кий поверх моих, было гораздо слаще, чем триумф победы.
Проводив меня до подъезда, Мурка прикоснулся прохладными губами к моей щеке и не оставил мне ни единого шанса на спасение.
Мы стали встречаться регулярно, часто — в его компании (у него было какое-то нереальное количество друзей, причем большей частью девушек, которые все, как одна, были в него влюблены, чего он как будто и не замечал), иногда наедине — пили кофе, гуляли в парках, слушали его любимый джаз в местном джаз-клубе.
Я узнавала Мурку заново. Он был довольно скрытен, но со временем стал допускать между нами немного откровенности (с удовольствием я отмечала, что ни с кем из своих многочисленных друзей он себе такого не позволял). По собственному меткому выражению, он был замороченным. Находился в вечном поиске, сам не понимая чего — то ли себя, то ли смысла. Его кидало от Аллаха к Джа, от одной теории, объясняющей все, к другой. Он вдохновенно рассуждал о высоких материях, меня же все это интересовало мало, но, усилием воли заставляя себя отвлечься от упоительного созерцания его глаз, губ и рук, я даже отвечала что-то глубокомысленное, чем неизменно вызывала его ликование (еще одним его стереотипом было, что все девушки — тупицы). Он говорил, что никто не понимает его так, как я, а я думала, что во мне он не понимает ни беса.
С великой осторожностью, опасаясь спалиться, я ненавязчиво переводила наш разговор от смысла жизни к делам сердечным, отвечал он неохотно, намекая на какой-то трагически закончившийся роман и разочарование в отношениях. Это не радовало, но я не для того любила его шесть лет, а потом еще шесть — ненавидела, чтобы так легко сдаваться. К тому же он не уставал повторять, что я самая удивительная и необыкновенная девушка из всех, кого он знал, и я преисполнялась надежды. Еще он, правда, говорил, что мы с ним прекрасные друзья.
Дружба с Муркой была совсем не тем, что мне требовалось, но в моих любимых романтических комедиях до главного героя в конце всегда доходило, что его счастье всю дорогу было у него под носом в виде его лучшей подруги, и я запасалась терпением. А пока он традиционно целовал меня в щечку на прощание, а я изнывала от желания схватить его за косматую голову и искусать его губы в кровь.
В феврале у Мурки ожидался день рождения. Я расчетливо купила в подарок билеты на концерт БГ, понимая, с кем он на него пойдет, а накануне не сдержалась и от избытка чувств написала ему стихотворение из серии «коряво, зато от души». Стихотворение было про то, какой он прекрасный, помню, там было что-то вроде «среди всех ветров он морской невесомый бриз» и «Бог, его создавая, наверно, курил кальян, хитро щурясь и пирожными заедая». Это было рискованно, но меня уже стало доставать это затянувшееся ожидание, и я была не прочь немного подтолкнуть Мурку в правильном направлении.
Отправив стих по почте, я вся сжалась в комок — а ну как засмеет или просто недоуменно пожмет плечами: «Что это она», ответит что-то вежливо нейтральное — как ему потом в глаза смотреть. Тем более что поэтическим даром я никогда не обладала, и стихотворение было довольно-таки дурацким.
Вскоре от него пришла эсэмэска. Она изобиловала его любимыми многоточиями, между которыми было что-то про «нет слов», «ком в горле» и про то, что никто и никогда не делал для него такого. Выдохнув, я ответила: «Подумаешь, делов-то», — но сама, конечно, воспряла от того, как все удачно вышло, и решила, что, похоже, мой расчет оказался верным.
Отмечание было назначено на вечер, и, надев его любимое платье, я прибыла в кафе. Мурка так и сиял, с кошачьей, но не делающей его женоподобным грацией кружил между гостями, и я так залюбовалась им, что не сразу заметила среди приглашенных новое лицо. Лицо между тем незнакомым не было, поднапрягшись, я поняла, что она училась со мной на одном курсе. Я чувствовала себя неловко из-за того, что не могу вспомнить ее имени, когда Мурка пришел мне на помощь.
«Познакомься, это Света, — сказал он. — Я тебе про нее рассказывал». По тому, как он держал ее за руку, я поняла, что рассказами о Свете были эти туманные сопли про его разбитое сердце. «Да мы знакомы, учились вместе», — сказала Света жеманным тоном, который не оставлял сомнений в том, что теперь его сердце в порядке. «Да вы что, как здорово! — обрадовался Мурка. — Я так переживал, чтобы вы подружились, а вы, оказывается, уже».
«Надеюсь, Света любит Гребенщикова», — сказала я, протягивая билеты.
Самое смешное, что нам со Светой действительно пришлось подружиться. Мы-то с ней, разумеется, знали цену этой дружбе. Я не могла простить ей превосходства ее положения, а ее нервировала исходящая от меня потенциальная угроза. Я скрежетала зубами, когда она демонстративно лезла к Мурке с поцелуями, а она чуть заметно кривилась, когда он в очередной раз увлеченно рассказывал кому-нибудь, какая у нас с ним потрясающая кармическая связь. Тем не менее ради Мурки и ради сохранения лица мы внешне очень мило общались, и Мурка нарадоваться не мог, как удачно сложилось, что его девушка и лучшая подруга так хорошо поладили.
Как ни странно, мы с ним не стали проводить меньше времени вместе, — Света то ли не могла на это повлиять, то ли не считала стратегически верным. Он мог запросто заявиться ко мне ближе к ночи, прихватив гитару. Он пел мне про северный ветер и туман над Янцзы, а я заваривала ему чай и била чашку за чашкой — так дрожали руки от звуков его голоса. Утром он уходил со словами «спасибо за чудесную ночь», а я оставалась со щекой, горящей от очередного целомудренного поцелуя, и незаданным вопросом, может ли он действительно не понимать, что я совсем иначе представляю себе чудесную ночь в его обществе.
Мы как раз переписывались с Муркой по аське, когда мне пришло новое сообщение с «Одноклассников». Я было подумала, что Мурка совсем выжил из ума и решил написать мне еще и там, но отправителем оказался — надо же! — Константин Караваев. Костя вежливо здоровался и деловито интересовался тем, как протекает общение на этом ресурсе и стоит ли тратить на него время. На кого-нибудь другого можно было и обидеться за такое приветствие после шестилетней разлуки, но это же был Гениус, что с него возьмешь, и к тому же я все еще чувствовала себя виноватой за непотребное поведение в то ужасное утро. Поэтому я, не обращая внимания на его безразличный тон, стала настойчиво и терпеливо выспрашивать, где он да как он. Кое-как пробившись сквозь его уклончивость, я выяснила, что работает он программистом на крупном машиностроительном заводе, что, учитывая особенности его характера, было вполне предсказуемо, и увлекается парашютным спортом. На этом месте я заинтересовалась. Надо сказать, что прыжок с парашютом давно был в списке моих заветных мечт, из разряда тех, в возможность осуществления которых не особенно веришь, но лелеешь с большим удовольствием. Я попросила Караваева рассказать о прыжках поподробнее, и приходящие от него буквы внезапно стали гораздо живее. Он описал мне необыкновенные ощущения, случающиеся с человеком в небе, вдохновенно и даже поэтично, прочел обстоятельную лекцию о «дубах» и «крыльях», и я осторожно поинтересовалась, что нужно, чтобы прыгнуть простому смертному вроде меня. Ожидая, что требуется пройти годовое обучение, провести полное сканирование организма и заплатить бешеные деньги, я с удивлением узнала, что достаточно принести обычную справку из поликлиники, подтверждающую, что ты условно здоров, и подписать договор о том, что за твою сломанную шею в случае чего никто ответственности не несет, причем стоит это какую-то смешную сумму. А если я действительно хочу, Караваев предложил мне явиться в их летный клуб на инструктаж.
Я срочно рассказала Мурке про чудесное объявление Караваева и его предложение. Мурка сказал, что тоже давно хотел прыгнуть, и нам, конечно же, нужно сделать это вместе. Однако, когда я, с неделю порефлексировав, все-таки решилась, у него возникли какие-то неотложные дела. Я предложила ему перенести поход в клуб на удобное для него время, но Мурка откликнулся без особого энтузиазма, и я отправилась одна.
Я довольно долго блуждала по старому зданию, расположенному по адресу, указанному Караваевым, прежде чем в одном из помещений не обнаружила разбросанные по полу замызганные полотнища, в которых с трудом угадывались парашюты. Опознать Караваева оказалось еще сложнее. Посреди этого парашютного бардака стоял двухметровый, атлетически сложенный мужчина, он смотрел на меня ясными голубыми глазами и улыбался широко и открыто, а его развевающиеся волосы в лучах пробивающегося сквозь пыльное окно солнца казались золотыми. Типаж русского богатыря никогда не был моим любимым, но даже просто с эстетической точки зрения я не могла не оценить все это великолепие. Сначала я подумала, что специфическое освещение создало иллюзию чудесного преображения Караваева или любимое занятие, как по волшебству, делало его таким привлекательным, но, отмотав счетчик памяти на шесть лет назад, поняла, что Костя в общем-то никогда не был гадким утенком. Да, сейчас он держался несколько свободнее, сменил прическу на более удачную, возможно, чуть подкачался и, главное, научился улыбаться, но принципиальных изменений в Караваеве не произошло. Просто в школе мы так основательно приклеили на него ярлык странного парня, что не разглядели за ним даже броской внешности.
В присутствии Караваева я сразу почувствовала себя маленькой, и это было очень приятно. Я спросила, кто же будет меня инструктировать, он сказал: «Ну, видимо, я», — и как будто стал еще выше.
Когда он стал рассказывать мне про отключение запаски и управление стропами, а также про то, что будет, если все это вовремя не сделать, я напряглась. Потом речь зашла о возможном приземлении на воду и на крыши домов, и мне уже ощутимо поплохело. Похоже, когда Костя дошел до линий электропередачи, это стало заметно, потому что он вдруг прервал свои страшилки и неожиданно мягко сказал: «Да ты не бойся, все будет хорошо». Почему-то я ему поверила.
Я верила ему еще долго: те две недели, когда не было летно-прыгательной погоды, и полтора часа, что мы с ним на автобусах с пересадками ехали до аэродрома, и когда мы со всем парашютным скарбом тряслись в кузове грузовика к месту взлета, я была совершенно спокойна, и когда он на специальном парашютном тренажере, представлявшем собой висящие на каких-то балках стропы, показывал, как и зачем за них надо дергать, все было хорошо, и когда мне мерили давление перед стартом, тонометр показал сто двадцать на восемьдесят. А потом Костя надел на меня парашют, который, по моим ощущениям, весил примерно, как я сама, и сказал, что в самолет он со мной не пойдет, потому что в первый взлет прыгают только «разники»-новички. Вот тут мне стало страшно.
«АН-2» сразу стал казаться злобно рычащим зверем, прямо в пасть которому Караваев отправляет меня без зазрения совести. Однако, отдавшись на растерзание, я сразу расхотела покидать это уютное брюхо. При мысли о том, что ждет меня снаружи, затошнило. Когда мы набрали высоту, меня еще и трясло. Я боялась, что не смогу прыгнуть, понимала, что и не прыгнуть не смогу, и боялась еще больше. Я вызвалась быть первой, потому что не могла вынести ни одной лишней минуты этого ожидания.
Ощущения полета, которое так завлекательно описывал Караваев, не было. Было ощущение падения. Еще было ощущение одиночества и полной беспомощности, причем физическое: когда парашют наконец раскрылся, я, вспомнив караваевские наставления, честно попробовала подергать хоть за что-нибудь, но силы совершенно покинули мои руки. Это было похоже на сон, когда почему-то не можешь закричать или побежать. Хорошо, хоть запаску отключить не забыла.
Стоило мне оглядеться, как стало казаться, что я лечу прямиком на крыши домов, но пока я снова безрезультатно пыталась управлять этими чертовыми стропами, дома остались далеко позади. Теперь стремительно приближались линии электропередачи, но, убедившись, что сделать все равно ничего не могу, я даже почти расслабилась, в итоге пронесло и мимо них. Наконец стало очевидно, что приземляюсь я в нормальном месте, я даже успела принять правильное положение, последовал удар, и вот я уже была на благословенной земле.
Протащило меня совсем немного, я поднялась и даже стала деловито собирать парашют, когда обнаружила, что странное поскуливание, звучащее в моих ушах, издаю я сама. Я вовремя успела замолкнуть — по полю ко мне уже бежал Караваев.
Возвращаясь с Костей домой, я чувствовала себя так, как бывает после первого, самого сладкого глотка шампанского. Пьянило осознание, что все наконец позади, пьянящим было воспоминание о блистательно планирующем на своем «крыле» Караваеве. В специальном сине-красном комбинезоне под цвет его парашюта он был похож на Супермена, и я сдерживалась, чтобы не закричать на весь аэродром: «Смотрите, я приехала сюда с этим парнем!»
Я боялась, что мои чудесные ощущения рассеются, стоит потерять Костю из вида, и пригласила его выпить чаю. Он согласился, вдумчиво поглощал чашку за чашкой и был немногословен, а я обнаружила, что молчать в его присутствии мне на удивление комфортно, и прятала за большой кружкой счастливую улыбку.
Когда Костя стал собираться, я снова запаниковала, что сейчас он вот так просто уйдет, и волшебство закончится. В отчаянной попытке его задержать я спросила, почему он тогда, в школе, сказал Халикову, что я была с ним. Он посмотрел на меня слегка удивленно и ответил: «Потому что любил». Что-то в его прямом взгляде заставило меня пойти ва-банк и спросить: «А сейчас?» Он сказал: «И сейчас», — и я его поцеловала.
Отношения с Караваевым были странными, как и все с Караваевым. Он совсем не стремился выглядеть лучше, чем есть на самом деле, даже в моих глазах, и это несколько смущало. Желание произвести впечатление, распушить хвост и напустить пыли в глаза объекту своих нежных чувств казалось мне естественным для самого раннего и романтического этапа общения. Иногда я намеренно провоцировала его, пыталась взять на «слабо» или вызвать в нем зависть к чужим достижениям и талантам в надежде его расшевелить и сподвигнуть на что-нибудь этакое. Но Караваев был непробиваем. Для него не существовало никаких «быстрее, выше, сильнее», а также «смелее», «веселее» и «находчивей».
Костя делал то, что считал должным, но ничего сверх того. Он мог часами безропотно чинить мой компьютер или дверной замок, но никак не реагировал на сообщение о том, что в город приезжает моя любимая группа, невзначай оброненное пятнадцать раз подряд.
Он никогда не стеснялся признаваться в своих слабостях, но и не злоупотреблял тактичностью, сталкиваясь с чужими недостатками. Спросив, как ему приготовленное мной блюдо, я вполне могла услышать, что получилось слишком солено и жирно, а в неудачный момент поинтересовавшись, как я выгляжу, получить ценнейшую информацию о том, что, похоже, устала и не выспалась.
Но когда он слышал в моем голосе раздражение, он озадаченно говорил: «По-моему, я слышу в твоем голосе раздражение», и раздражение, так безыскусно обнаруженное, куда-то исчезало. А все мои попытки надуться или обидеться наталкивались на такое искреннее изумление и желание загладить вину, что мне быстро становилось стыдно, и я их оставляла.
В общем, внутренний мир Караваева был полон тайн и сюрпризов, и я была так поглощена его изучением, что оказалась застигнутой врасплох, когда позвонил Мурка и напомнил мне про сплав.
Этот сплав мы с Муркой задумали еще зимой и провели много счастливых вечеров, прикидывая маршрут, определяя состав участников, перечень необходимого инвентаря и даже меню.
Это было еще в счастливую эпоху «до Светы», и, когда мы уставали от обсуждения оргвопросов, Мурка разжигал кальян, устраивался на ковре и, выпустив облако сладкого дыма, говорил: «Ты только представь, Алиса, вот плывем мы с тобой на лодке…» Дальше он рассказывал про невероятную тишину, величественные скальники и своенравную реку, но я не очень внимательно слушала, потому что размышляла о том, может ли что-то быть прекраснее вот этого самого мгновения, когда Мурка, блаженно растянувшись, лежит у моих ног и представляет, как мы с ним плывем на лодке.
Теперь я понимала, как была права, наслаждаясь настоящим, потому что в будущее вклинилась Света, и нарисованная Муркой картина сразу утратила всю свою привлекательность. Представив сцену «те же и Света» и поморщившись, я вдруг, не успев удивиться собственной дерзости, сказала Мурке: «А давай возьмем Костю».
Я до сих пор не сообщила Мурке об изменениях в своей личной жизни — не то чтобы хотела скрыть, просто он не спрашивал, а взять и объявить об этом вот так, с бухты-барахты, казалось странным, — так что Мурка недоуменно спросил: «Какого Костю?», а, получив ответ, как мне показалось, хотел еще уточнить: «Какого хрена?», но почему-то не стал.
По дороге на вокзал, где мы встречались с Муркой и остальными, Караваев был еще молчаливее обычного, по-видимому, переживая по поводу прыжков, которые придется пропустить из-за сплава. У меня тоже не было настроения его развлекать: их предстоящая встреча с Муркой почему-то нервировала, я уже жалела, что решила взять Костю с собой, да и вообще — что собралась на этот дурацкий сплав.
Когда мы подошли, Мурка уже стоял на перроне, романтически сощурившись вдаль. В бандане с черепами, которая потрясающе ему шла — ни дать ни взять, татарский Джек Воробей. Мурка вообще обладал ценной суперспособностью — выглядеть элегантно в любой рванине. Чего не скажешь о Караваеве — я досадливо перевела взгляд на его «адидасы», явно купленные на вещевом рынке во времена нашего отрочества, причем, судя по размеру, изначально они предназначались не Косте, а его маме.
Мурка сосредоточенно изучал Костю взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, и мне совсем поплохело, будто это я стою в штанах, сделавших из моей задницы комод. «Ну, привет, Гениус», — наконец выговорил Мурка, и Супермен, следы которого я отчаянно пыталась отыскать в Караваеве, окончательно испарился. Костя ответил, как всегда, бесстрастно и доброжелательно, так что Мурка мог смело записывать 1:0 в свою пользу.
Поскольку настроение и так было хуже некуда, я бесстрашно стала озираться в поисках Светы и, не найдя ее, даже поинтересовалась у Мурки. «А Света с нами не плывет», — заявил он с каким-то странным вызовом в голосе, и у меня завтрак в желудке затрепетал от подозрений, которые могли бы меня безмерно обрадовать, не будь все так не к месту. Мурка бросил кислый взгляд на меня, потом еще более кислый — на Караваева, чем все подтвердил и полностью меня деморализовал.
Пытаясь изгнать из своей головы навязчивое сослагательное наклонение, от которого она, кажется, уже готова была взорваться, я заставила себя отвлечься изучением попутчиков.
Поскольку до недавнего времени из всего состава участников меня интересовал один, подбором компании в основном занимался Мурка. Я только кивала, рассеянно улыбаясь, когда он обосновывал необходимость присутствия своего очередного друга (я до сих пор не могла привыкнуть к тому, как много может быть у человека друзей) тем, то это «душевный человечек», «очень интересный человечек» или «просто хороший человечек».
Человечков было четверо. Я узнала Муркину двоюродную сестру Гульназ. Как всегда, позитивна до оскомины. Рядом с ней стояла незнакомая девушка. «Ты знаешь Альфию? — спросила Гуля. — Мы с ней на восточных танцах познакомились». — «Можно просто Аля», — улыбнулась девушка. Стройная, симпатичная, похоже, милая, я быстро поздоровалась и двинулась знакомиться со второй парой.
Выглядели они колоритно. Девушка с гитарой за спиной сидела на корточках у стены вокзального перехода, — концы ее длиннющих, мощных дредов при этом лежали на асфальте, — и снизу вверх смотрела на нас внимательно и хитро. Почему-то почувствовав себя кроликом перед удавом, я скорее перевела взгляд на парня в растаманском берете и с маракасом. Он подпирал стенку в какой-то прострации, вдумчиво жевал травинку и казался доходягой даже по сравнению с Муркой.
Девушка легко подскочила и протянула руку:
— Нара. А это Макс.
— Алиса.
— Да знаю я, этот черт мне все уши про тебя прожужжал.
Она скользнула по Мурке взглядом благодушным, но снисходительным. Это было что-то новенькое. В кругах, которые собирал вокруг себя Мурка, в ходу было обожание, преклонение, восторг по отношению к нему, но не ирония. Эта странноватая некрасивая девушка в нелепых цветастых тряпках вдруг показалась мне самым здравомыслящим человеком в нашей малахольной компании. Мне редко хотелось понравиться кому-то из Муркиных друзей, но, кажется, наступил как раз тот случай.
Пока я исподтишка разглядывала все более интриговавшую меня Нару, подъехала электричка. Мы с Караваевым двинулись к вагону, но Мурка нас остановил:
— Мы еще не в полном составе. У меня для вас сюрприз.
Я с ужасом представила, какой сюрприз мог приготовить мне Мурка. Новая девушка? Фредди Крюгер? Черная Мамба?
Но Муркина изобретательность превзошла мои ожидания.
— Всем привет! Ну, прямо встреча старых друзей, — послышалось из-за спины.
Эти гадливые интонации я, похоже, была обречена узнавать вечно. Халиков. Жив, здоров и даже довольно упитан. Разве что помят немного, видимо, с похмелья.
Мурка бодро двинулся навстречу Айнуру, избегая встречаться со мной взглядом, и правильно делал. А Костя так, похоже, искренне рад был видеть старого приятеля, — я уже научилась распознавать на его лице тайные приметы эмоций.
Просто чудесно, все против меня.
В электричке я даже подуспокоилась. Халиков пока что докучал скорее Мурке, чем мне, в чем было, на мой взгляд, проявление высшей справедливости.
Огромный рюкзак Айнура оказался на девяносто процентов набит баллонами с пивом «Белый медведь», поглощением которого тот немедленно занялся.
А у Мурки в последнее время как раз случился очередной «загон», как я их про себя называла. На этот раз он ударился ни много ни мало в суфизм. Аскеза, воздержание, все дела. Я предпочитала не думать, на какие еще сферы жизни распространяется его новая философия, но алкоголь-то был железно под запретом. Мы, его послушная паства, разумеется, неукоснительно следовали заветам своего ясноокого гуру. Что до Караваева, то он был просто равнодушен к алкоголю, как, собственно, и к большинству вещей на земле.
В общем, нонконформизм Халикова оказался как нельзя более к месту. Я еще не дошла до кондиции, необходимой для того, чтобы в открытую злить Мурку самой, но смотреть, как это делает кто-то другой, было откровенно приятно.
Впрочем, виду наш вожак не показывал. Повзрослев, он научился называть свою трусоватость пацифизмом и сейчас, видимо, воплощал именно его, уставившись в окно в чрезвычайной задумчивости и словно не замечая быстро приходящего в свинское состояние Халикова.
Я разглядывала Мурку в поисках следов досады и сожаления и, так и не найдя их, сама не заметила, как перешла к привычному любованию. Когда Мурка наслаждался пейзажем или слушал музыку, он был особенно неотразим.
Вдруг Мурка оторвался от окна и как-то по-особенному взглянул на Караваева. Он стал похож на собаку в охотничьей стойке и, продолжая смотреть на Костю, обратился почему-то ко мне:
— Алиска, хочешь мороженого?
Тут явно крылся какой-то подвох, так что отвечать я не спешила. Было ощущение, что это какой-то развод в лучших традициях детского сада, когда, ответив «да», услышишь торжествующее «жопой режешь провода» или что-то в этом роде. Так что я неопределенно пожала плечами, а Мурка продолжал до смешного коварным тоном:
— На следующей станции поезд стоит две минуты. Можно успеть добежать до «комка» и обратно.
Поскольку эти бесценные сведения явно были адресованы Караваеву, тот отчеканил:
— За две минуты не успеть.
— Да ну? А может, тебе просто в ломы угостить свою девушку мороженым?
Свою. Девушку.
Как только Мурка с тщательно выверенной издевкой произнес эти слова вслух, мне стало очевидно, до чего нелепо они звучат. Как только меня угораздило связаться с Караваевым, чем я вообще думала! Меня накрыло тошнотворным ужасом из повторяющегося сна, когда я, оказавшись в людном месте, обычно в школе, внезапно обнаруживаю, что на мне нет юбки. Вот и сейчас я, будто без юбки, сижу перед всеми ними — хищно щурящимся Муркой, пьяно скалящимся Халиковым, глупо лыбящейся Гулькой, — неудержимо краснею и совершенно не понимаю, как такое могло со мной произойти.
С самых прыжков нас с Костей словно упаковали в какой-то вакуум, внутри которого это казалось нормальным и даже приятным, но Мурка сдернул защитную пленку, и вся прелесть наших с Караваевым отношений увядала прямо на глазах.
Поезд прибывал на станцию, а Костя вдруг подскочил и размашисто побежал к выходу. Я еще даже удивиться не успела, как вслед за ним устремился Мурка. Лица других девчонок тоже вытягивались долго, как в замедленной съемке. Зато Халиков мигом сориентировался и проорал им в спины: «Пивка прихватите!»
Тут уж до всех дошло, что случилось. Гульназ закудахтала, что сейчас ведь отстанут, и что тогда делать, а я, представив такой исход, подумала, что, кажется, буду только рада.
— Ну и пусть остаются, клоуны, — вдруг подала голос сидевшая через проход Нара, глядя прямо на меня.
Но они не остались. Спустя две минуты в вагон ввалился Караваев и с какой-то идиотской торжественностью прошествовал к нам с мороженым для меня и пивом для Халикова, судя по всему, донельзя гордый собой. Следом появился запыхавшийся Мурка, тоже почему-то довольный. Он догадался прихватить мороженого для других девчонок. Во мне тут же вспыхнул уже входивший в привычку стыд за бестактность Караваева. Вот в этом он весь. Никогда не проявит элементарную галантность.
Я кисло поблагодарила и обреченно принялась за мороженое, а Караваев, после совершённого подвига ощутивший себя в своем праве, водрузил свою ручищу мне на плечи. Мурка смерил нас взглядом, и меня замутило.
Отпустило меня, только когда мы наконец поплыли. По дороге до реки, во время надувания лодок и других приготовлений я уже смотреть не могла на Караваева. Но теперь его каменное молчание даже гармонировало с безмолвной красотой природы и в совокупности с ней оказывало благотворное воздействие. Уж во всяком случае, мне сейчас лучше, чем Мурке, подумала я не без мстительности, глядя на то, как забравшаяся к нему в лодку вместе с Альфией Гуля тарахтит без умолку и явно портит весь кайф. Нара с Максом плыли чуть поодаль, ну а лучше всех, безусловно, устроился Халиков, взявший себе в попутчики «Белого медведя» и не прогадавший.
Причалили мы ещё засветло. Я потопталась сначала возле ставившего палатку Кости, потом возле кашеварившей Гули. Один был так деловит и исполнен важности, а другая так жизнерадостно хлопотала и кудахтала, что помогать расхотелось обоим. Поэтому, когда я увидела, что Нара собралась купаться, присоединилась к ней с облегчением. Холодная вода смыла с меня утренние неприятности, как похмелье.
Нара вообще нравилась мне все больше и больше, а когда вечером у костра она запела, я мгновенно записалась в ее фанаты. Она начала с какой-то не слишком характерной для туристических посиделок песни. По-моему, это были «Летели облака», в ее исполнении звучавшие нежно и ни на что не похоже. Ее широкое, невыразительное при свете дня лицо стало прекрасным то ли от отсветов костра, то ли от звуков ее голоса.
Потом мы с ней лихо проорали «Я солдат» дуэтом, и, видимо, в качестве контрольного для тех, кто еще смел уцелеть, она заиграла «Белую гвардию». Оказалось, что песни Зои Ященко можно петь и низким голосом. Получалось у Нары просто волшебно.
Похоже, скоро кому-то надоела наша идиллия, так что не помню уж, с чьей подачи, но завязался разговор о наших одноклассниках. Поскольку все, кто хоть сколько-нибудь меня волновал, присутствовали здесь, я не особенно прислушивалась, включилась только, когда услышала фамилию «Ардуванов».
«Нет, вы что, серьезно не слышали? — надрывался Халиков, довольный, что завладел всеобщим вниманием. — Поднялся на своем карате, в Москве живет, соревнования, медали и все такое. Не то что мы тут с вами прозябаем», — резюмировал он, радостно записав всех в неудачники.
— Привет тебе передавал, Алиска. Не знал, что вы с ним кореша, — Халиков посмотрел на меня едва ли не уважительно, но длилось его благодушие недолго.
— Кстати, Алиска, признавайся, это ведь все-таки ты тогда на меня Танзели настучала, ладно тебе, не упирайся, здесь все свои.
Я поверить не могла, что это безумие снова меня настигло. Мы за много километров от школы, будь она неладна, а я опять как будто в классе, полном равнодушных людей, один на один против этого урода. За шесть лет я не нажила никакого оружия против его тупой подлости.
Вдруг я вспомнила, как мне удалось выпутаться в прошлый раз, и в отчаянии посмотрела на Костю.
— Ну, уж нет, дорогуша, больше твой рыцарь тебе не поможет, — у Халикова аж голос дрожал от удовольствия. — Он ведь мне все рассказал, как тогда отмазал тебя, выдумал какую-то чушь, надеялся на что-то, наверно. А теперь-то уж что… Давай, давай, чистосердечное признание облегчает душу, мне ли тебе объяснять, ты ж юрист, в конце концов.
Я все смотрела в самую глубину Костиных глаз, пытаясь хоть что-то разглядеть в этой холодной синеве. Вину? Сожаление? Их не было. Костя смотрел спокойно, как всегда. Может быть, это месть за мою сегодняшнюю холодность? Это, по крайней мере, было бы мне понятно, но нет, не то. Тогда я поняла, что ему просто интересно. Ему все интересно, он же Гениус. Он всего лишь хочет знать, что произошло в тот день, кто настучал Танзели. Он не любит незакрытые гештальты и вопросы без ответов. Ничего личного. Он никого не осуждает. Просто хочет знать правду.
Я уже чисто автоматически перевела взгляд на Мурку. Тому так вообще было не до меня, он весь уставился на Караваева и о чем-то напряженно размышлял.
Я встала и пошла сквозь ночную темноту, пока шли ноги. Довольно быстро они стали ватными и буквально подкосились, так что Нара быстро нашла меня, сидевшую в траве и стучавшую зубами от холода.
«Ну и детский сад у вас, блин», — сказала она, протягивая мне фляжку.
Я хищно вцепилась в нее, опасаясь, что в ней может оказаться не то, о чем я думаю, и, только когда внутри разлилось благословенное обезболивающее, ответила:
— Не детский сад. Школа. Одиннадцатый класс.
— Любишь его?
— Костю? Да не то чтобы…
— Нет, не Костю.
Хорошо, что пауза затянулась, потому что очень скоро темнота возле нас зашуршала, и появился Мурка.
— Что сидим? Кого ждем?
Я предпочла не отвечать, надеясь, что Нара что-нибудь придумает. Но она, похоже, не придумала ничего лучше, как сдать меня с потрохами. Уж не знаю, какие она ему там подала знаки, пока я пялилась в землю, но Мурка вдруг присел ко мне и какое-то время пытался заглянуть в лицо, а потом просто провел рукой по щеке и беспощадно резюмировал:
— Ну и кто тут нюни распустил?
— Да пошел ты.
— Только вместе с тобой. Пойдем, хватит реветь, — Мурка рывком утянул меня вверх, — С этим придурком я уже разобрался.
В его устах это прозвучало так нелепо, что я не удержалась и прыснула.
Мурка ничуть не обиделся.
— А что? Знаешь я у тебя какой грозный…
Вдруг все злоключения и кошмары этого чертовски длинного дня остались где-то далеко. От Муркиного «у тебя» меня пронзило таким беспредельным счастьем, что слезы, вместо того чтобы высохнуть окончательно, полились с новой силой.
— А правда, что у тебя в школе с этим, — Мурка беспокойно дернул головой в сторону нашей стоянки, — ничего не было?
— Какой же ты все-таки дурак, — только и могла блаженно промямлить я.
Когда мы подошли к костру, Халикова уже не было. Нара тоже не вернулась, прибившись по дороге к компании туристов по соседству, где у неё нашлись какие-то знакомые. В остальном все сидели на местах, разве что Гулька жалась к Максу все ближе и, глядя на него зачарованными глазами, заливисто хохотала, хотя он как будто ничего и не говорил. Альфия, похоже, уже утомилась и хотела спать. Караваев был невозмутим. Я не стала занимать своё прежнее место рядом с ним и села к Мурке. Не знаю, показалось мне, или во взгляде Кости, обращенном ко мне, действительно возник вопрос.
— Спой, Алиса. — Мурка взял гитару и заиграл «Двери Тамерлана». Этот парень всегда знал, чем меня добить.
Я запела и, даже не поднимая глаз на Мурку, поняла, что он внимательно смотрит на меня своим фирменным взглядом. В моем животе что-то сжималось, как будто я лечу вниз с высшей точки американских горок.
На последних строчках голос ожидаемо задрожал:
Обручью костра
Навеки веpна,
Тебе не сестpа,
Тебе не жена.
Тогда Мурка отложил гитару и взял мою руку в свою.
Караваев — несгибаемый человек — подошёл к нам, сообщил, что отправляется спать, и поинтересовался, иду ли я с ним. Я покачала головой и почти устыдилась, как всегда обезоруженная его прямотой. Но мучилась я недолго. Костя ушёл, гитара перекочевала к Максу, он наигрывал что-то из «Рэгги-Ковчега», а со мной произошло самое необыкновенное эротическое приключение в моей жизни. Пальцы Мурки вдруг стали проделывать что-то невообразимое с моей ладонью. Они скользили по ней — вверх и вниз — и сплетались с моими пальцами, они порхали по моей руке, как рой неистовых бабочек, то едва касаясь своими райскими крыльями, то схватывая кисть в железное кольцо, они жадно и требовательно исследовали все холмы и линии, словно надеясь прочитать в них каждую секунду моего будущего, и били электрическими разрядами куда-то в самое средоточие нервных окончаний. Моя рука сначала просто отдавалась во власть этих бешеных ласк, а потом сама включилась в игру, зажила своей жизнью, стала терзать, гладить, хватать, льнуть и дразнить Муркину.
Когда на наших кистях не осталось ни одного квадратного миллиметра кожи, не участвовавшего в этом вакхическом действе, когда все наше существо сконцентрировалось в сцепленных ладонях, и даже сердце, кажется, билось где-то между средним и указательным, когда мы оба были (это нельзя было ни с чем спутать) на пике, мир вокруг нас погас.
Не знаю, скоро ли я очнулась, было холодно и темно. Мурка, спохватившись: «Алиса, ты же совсем замёрзла», принялся растирать мне руки. Но из них как будто высосали всю энергию, и они даже не думали теплеть.
«Пойдём в палатку», — сказал Мурка, осознав бесплодность своих усилий.
Мы уже практически забрались в его палатку, когда заметили, что в ней что-то шевелится. Это оказался не Чужой, а Альфия. Она смотрела испуганными и виноватыми глазами и что-то лепетала про то, что Гуля привела в ее палатку Макса, и она вынуждена была и все такое. Мы не стали допрашивать ее на предмет того, почему она оказалась именно здесь, и так понятно было, что Нара по случаю привела в их с Максом палатку своего старого приятеля с соседней стоянки. А в том, что Аля не захотела ночевать с храпевшим на всю поляну Халиковым, ее трудно было упрекнуть. Я даже не очень на неё рассердилась. Впереди была бездна счастья, очень глупо было злиться по пустякам.
Мурка только слегка смущенно пожал плечами и пошёл провожать меня до палатки, которую должны были занять мы с Костей. Когда мы подошли и Мурка посмотрел на меня сверху вниз, я подумала, что, если он меня сейчас поцелует, мне будет незачем жить, потому что ничего прекраснее этого момента не может быть.
Тут из палатки высунулся Костя и молча оглядел нас совсем не сонными глазами. Мурка спешно попрощался и ушёл, а меня захлестнуло волной ненависти к Караваеву. Очень тянуло сказать ему какую-нибудь гадость, но, к счастью, ничего подходящего ситуации в голову не пришло.
Уже когда я с головой забурилась в свой спальник, Костя позвал: «Алиса…» Я сделала вид, что сплю.
Наутро неловко было, похоже, абсолютно всем. Даже погода словно была нами недовольна. Небо презрительно хмурилось, а потом и вовсе заморосило. Мы быстро поели, собрались и пошли на станцию. Я так надеялась, что Мурка скажет мне что-то, подтверждающее, что вчерашнее мне не приснилось, но он был тих и загадочен, а в электричке надел наушники.
Я не решилась отсесть на другую скамейку от Кости. Мы сидели на расстоянии вытянутой руки, и у меня уже бок онемел от такого невесёлого соседства. Я ужасно боялась, что по возвращении нас ждёт какой-нибудь «серьезный разговор», так как совершенно не знала, что ему сказать.
Нара снова спасла меня. Она спикировала между нами с Караваевым и приобняла меня за плечи, так что я сразу почувствовала себя под ее защитой, а потом мы с ней хором исполнили весь репертуар Земфиры, так что дорога пролетела незаметно.
На вокзале мы все попрощались, Караваев, к счастью, не пошёл меня провожать и больше не проявлялся. Страшно было то, что не проявлялся и Мурка.
Первые три дня я провела в лихорадочном ожидании, не могла спать и вообще делать что-либо, не связанное с Муркой. Я коротала время, по сто пятнадцатому разу читая его ЖЖ от начала времен, просматривая архив фотографий с шестого класса и мучительно размышляя, чем может объясняться его тягостное молчание. Я бы уже, конечно, засомневалась, жив ли он и все ли с ним в порядке, но в аське он был в сети. Казалось бы, чего проще, написать ему, завести наш обычный разговор, но после бессонной ночи у костра это казалось неправильным.
Моя одержимость неизбежно сменилась апатией, у меня уже не было никаких сил думать о Мурке, я превратилась в сомнамбулу, на работе функционировала в каком-то автоматическом режиме, а дома заваливалась в постель с ноутбуком и смотрела старые сериалы, пока не усну.
Мурка позвонил через неделю. Буквально с места в карьер он огорошил меня вопросом, знаю ли я, что он готовит баклажаны как бог. Я не знала, поэтому он в ультимативной форме заявил, что придёт ко мне в субботу, и я отведаю его фирменные жареные баклажаны. «Да хоть тушеные брокколи», — хотелось ответить мне. Но я сказала: «Приходи». Он добавил, что с меня баклажаны, а с него его неподражаемое кулинарное мастерство.
Видимо, Мурка верно рассчитал, когда сообщил мне о предстоящем визите заранее. Мне как раз хватило времени, чтобы придумать десять–пятнадцать вполне годных оправданий его внезапному исчезновению.
К субботе единственным, что грызло меня изнутри, осталось сомнение, можно ли встречать Мурку в свежеприобретенном пеньюаре и не слишком ли прямолинейно это обнаружит мои намерения.
Сделав этот непростой выбор, я успокоилась, закупила примерно годовой запас баклажанов и день перед встречей провела в радостной уборке и всевозможных прихорашиваниях.
В шесть Мурка не появился. Я решила, что это вселенная даёт мне возможность не опозориться, и сменила пеньюар на что-то более нейтральное.
Но это не помогло.
С тех пор я не ем баклажаны.
***
Мурка вновь возник в моей жизни ровно тогда, когда мои раны едва-едва стали затягиваться тонкой коростой. Он периодически звонил мне после нашей несостоявшейся встречи, но я не брала трубку, и в конце концов он перестал. Мне не хотелось слушать его объяснений — так я могла иногда представлять, что он не смог прийти, например, потому что его похитили инопланетяне. Я скоротала немало бессонных ночей, развлекаясь таким образом.
Теперь Мурка застал меня врасплох. С помощью Нары. Мы с ней довольно часто общались. О нашем общем знакомом она не заговаривала, а я была ей за это благодарна. И вот теперь, когда я совсем с ней расслабилась и не ожидала подвоха, она вдруг с видимой досадой заявила: «Слушай, я в ваши дела не лезу, но этот черт мне всю плешь проел, что ему надо с тобой увидеться, вот прямо кровь из носа». Я довольно тупо смотрела на нее, не находясь, что ответить, и она продолжала, еще больше нахмурившись: «Будет ждать тебя в «Ямайке» завтра в семь».
Я спросила Нару: «Стоит мне идти?» Она пожала плечами. Это не было похоже на одобрение.
Когда я зашла в кофейню, сердце колотилось как сумасшедшее. Мурка был лучезарен и даже как-то весело возбуждён. Оглядев мой тщательно подобранный наряд, заявил: «А у тебя хороший вкус», — таким тоном, как будто раньше такого за мной замечено не было. И, видимо сочтя это достаточным прологом, перешёл сразу к делу.
— Что я тебе сейчас расскажу, Алиса, ты не представляешь…
На мгновение мое сердце сдавило надеждой, вдруг все-таки пришельцы?
Но нет. Оказалось, системно-векторная психология. Просто очередной Муркин загон. То ли особо сильный, то ли я застала его самую острую стадию.
Мурка говорил и говорил. Про звуковой вектор, про кожников и уретральников, про, прости Господи, анальную обиду. Это перевернуло всю его жизнь. Он полностью пересмотрел свои отношения с матерью. Он мне обязательно все-все расскажет, а ещё лучше…
Он уже в режиме реального времени записывал меня на какие-то видеосеминары. Он был похож на сектанта или на сетевого распространителя косметики, и я решилась на невиданное.
— Мурат, остановись.
Он стойко выдержал удар, лишь едва приподнял левую бровь, но мне уже некуда было отступать.
— Ты меня за этим позвал?
По-моему, Мурке утвердительный ответ на этот вопрос не казался диким. Но, споткнувшись о мой взгляд, он все же не решился лезть на рожон.
— А, ну вот ещё это… — пробубнил он с явным недовольством от того, что приходится сворачивать с любимой темы.
Из нагрудного кармана он достал и вручил мне какую-то сложенную вдвое карточку. С обложки радостно улыбались обнимающиеся Мурка и Альфия, а на развороте было указано место и время, а также приглашение прийти и прихватить с собой своё хорошее настроение.
— Ты ведь знаешь Алю?
Я подняла глаза на Мурку. Ему не было неловко, не было даже любопытно, как я отреагирую, только не терпелось продолжить прерванный разговор.
Не дождавшись от меня ответа, он бросил: «Приходи», — и снова зарядил про зрительный и оральный векторы, про роли в первобытном обществе и уже с энтузиазмом стал что-то рисовать на салфетке.
Я встала, сказав, что мне нужен ещё кофе.
Барная стойка располагалась в соседнем зале, но до неё я не дошла, повернув к выходу. Я открыла дверь и чуть не захлебнулась от хлынувшего мне в лицо свежего воздуха.
Я шла по улице Ленина, согретая не по-октябрьски ярким солнцем, и ни о чем не думала. Мне было легко.
Женщины никогда не забывают тех, кто их когда-то любил. Тех, кто так и не полюбил их, они вспоминают с особенным трепетом.