Заметки к статье А. Твардовского Публикация И.Н. Поповой (Никоновой)
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2020
Мое исследование и размышление с июля 1976 г.
Это имя было не знакомо мне до 16 лет. В хрестоматии или учебнике «Советская литература» Тимофеева за 1947 год говорилось, что писатели Бунин, Куприн, Вересаев были упадочными буржуазными писателями, а в особенности Бунин, певец разоряющихся дворянских гнёзд и усадеб. Назывался его рассказ «Антоновские яблоки», который я тоже не мог нигде найти. Однако даже название рассказа, такое простое и пахучее — «Антоновские яблоки», застряло у меня в голове, и я накрепко запомнил его вместе со странной, звучащей несколько на еврейский лад фамилией Бунин, к которой как-то не приклеивалось, не присоединялось простонародное имя Иван, Иван Бунин. Что-то донельзя русское, весьма утончённое, как бы иностранное. Таким я впервые почуял этого писателя, ещё не прочитав ни строчки.
Упадочный писатель не дошёл до меня и в институте, где я учился безалаберно и торопливо. Постоянно пропуская лекции, занят был больше мечтами о девушке-подруге (нечто вроде синей птицы, обязательно лесовичке, красавице), и опять не слышал о Бунине ничего хорошего, только в присоединении этой фамилии к Куприну, которого уже знал по нескольким рассказам, и к Вересаеву.
В 1953 году как-то кольнула меня короткая заметка в газете, что в Париже на таком-то году скончался русский писатель Иван Бунин.
Не знал я, невежда, что умер величайший прозаик, человек, одарённый невероятным, немыслимым, не поддающимся осмыслению чутьём и знанием русского языка. Из его любви к России и моральной стойкости, писательской отваги вышли многие, целая школа, и сам я надолго подпал под его державное влияние, пережив сперва увлечение К. Паустовским, который, по моему глубокому убеждению, недалек от эпигонского копирования все того же Ивана Бунина. Сначала я стал счастливым обладателем двух, а потом трех книг Бунина. Голубой пятитомник его пришёл ко мне позднее, но и по этим книгам, насколько я могу понять истинный смысл творчества Бунина, я увидел многое.
Нет, я не хотел писать «как Бунин», но я хотел понять и объять эту целиком родную мне душу. Ибо всё, что он написал, всё, что понял через мучение и гордость, было понятно мне до малейших нюансов.
По силе изобразительности я не знаю писателя, равного Бунину, разве только Толстой, но Толстой грубее.
«Бунин при жизни не был знаменитым писателем в обычном смысле этого понятия», — пишет Твардовский.
Верно. Бунин не для каждого. И такие писатели не могут быть злобой дня. Они не скандалисты, не щёголи, не буревестники, не Бедные и не Голодные, не разрывающие на себе рубаху, не идущие в народ и не ведущие народ. Бунин, по-моему, «Деревню» написал случайно, поддавшись веяниям времени. И он никогда не мог бы написать ни «Ямы», ни «Матери», ни «Идиота», ни «Воскресения», ни «Степи». Это был писатель, до мозга костей писатель одной темы, одной стези, одного мироощущения и уклада. В живописи такие обозначения яснее, как, скажем, Шишкин, Левитан, Васнецов или Ренуар. Попробуйте представить Ренуара пишущим революционные сцены, или Левитана в жанровой картине, или Васнецова-мариниста, или Айвазовского-былинопевца, или Шишкина-урбаниста, и ничего не получится.
Таким писателем одной стези был Бунин.
Но некоторая ограниченность в жанре в то же время перекрыта необычайной благороднейшей силой бунинского письма не для всех, письма для читателей с высокой и чистой душой.
Бунина не любят и не могут любить хамы, подхалимы, чинуши всякого рода, пустодуи и церберы, которых, к несчастью, великое множество на Руси было и есть. Им ненавистен этот «певец дворянских усадеб», и их ненавидел он своей писательской ненавистью. «Сколько у меня врагов!» — писал он в «Жизни Арсеньева».
В неплохой статье — предисловии к собранию сочинений Бунина в 9 томах — Твардовский говорит о Бунине много искреннего, однако Твардовский во многом и скован, в отличие от меня, ибо я буду писать о Бунине с максимальной раскованностью.
«Все это говорит, конечно, прежде всего о небывалом, в смысле не только количественном, росте читательской армии на родине поэта, покинутой им когда-то в страхе перед разрушительной силой революции, перед мыслившимся ему попранием ею святынь культуры и искусства, всеобщим одичанием». (Твардовский. «О Бунине»)
Что ж? Одичание-то все-таки было — судите хотя бы, что я не мог познакомиться с творчеством Бунина, как не могу, скажем, сейчас читать многих и многих писателей Востока и Запада, даже не знаю лауреатов Нобелевских премий, все это издаётся мизерными тиражами либо вовсе закрыто, занесено кем-то там в разряд реакционных и т.п., которых мне читать не следует.
Одичание было и продолжает развиваться под гнетом идеологии. Этот гнёт в полной мере испытывает и наша наука, и наша литература, все более отстающая от мировой культуры, все более древеснеющая, косная, подчинённая указке, диктату, выхолощенная и прилизанная, беззубая и беспроблемная, кажущаяся мне иногда какой-то пародией на творчество. Вы видели, как растёт трава под доской, под бревном? Растёт всё-таки, но какая же чахлая и бледная, как развиваются растения, которым в избытке дают одни соли и не дают других.
Литературу изо всех сил заставляют идти в хомуте идеологии, использовать как пристяжную в обесчеловечивающем процессе индустриализации и нивелирования.
Будучи великим писателем и честнейшим человеком, Бунин не мог не видеть и не предвидеть всего этого. Он понимал, что либо должен будет благодарно молчать, вернувшись в Россию, и лить слёзы неврастеника и разбитого болезнями человека, как Куприн, либо приспосабливаться, лгать, проституировать своим талантом, как делал это А. Толстой, продаваясь за чечевичную похлёбку Сталина, за дачи, машины, лауреатства и тому подобное. Так в своё время сгубил свой голос Горький и ещё кое-кто из подлинно больших художников.
Бунин остался за рубежом, тоскуя по всему русскому, живя Россией, её полями, её просторами, её лучшим, что есть в её народе, негодуя и плача над заблуждениями этого же народа. Заблуждениями временными и неизбежными при великих крутых поворотах исторического пути. И сам заблуждался, но кто без греха, кто может видеть всё и всему дать истинную оценку?
Бунин принадлежит к тем классикам, которые двигали русскую литературу мощными толчками к совершенству. Таких немного, прежде всего Пушкин, за ним Гоголь, Тургенев, Толстой, Чехов, сам Бунин да ещё, пожалуй, Горький и Шолохов (оба последних с некоторой натяжкой). И никто больше (разве что Салтыков, но он особая статья). Все прочие — Гончаровы, Короленки, Мамины, Лесковы не доросли этим гигантам и до пояса. В «советской» литературе я вообще никого подобного не вижу, и не случайно это. Бревно идеологии слишком тяжело и раздавило не одного классика в потенции.
Если отбирать более строго, то, наверное, останутся Пушкин, Гоголь, Бунин — три кита.
Бунин не случайно назвал свою дружбу с Горьким «странной». Ни в чем они не схожи. Дворянин и плебей. Величайший художник-мастер и талантливый подмастерье.
Самобытный спокойный талант и талант, метавшийся от подражания к подражанию и закончившийся откровенной апологетикой, почиванием на лаврах и на тирании власти.
И фигуры их антиподы. Сухой, строгий, желчный, замкнутый, знающий себе великую цену Бунин и всегда юродствующий, играющий, заигрывающий, опекающий Горький со всеми своими шляпами, усами, крылатками, косоворотками, смазными сапогами, оканьем, враньём, стремлением к позитуре и святости. В общем, оба они колоритны, один в своей строгости, фанатичной преданности литературе и своим принципам — другой в своих гримах и загибах. Думаю, что Бунин все-таки любил Горького, этак вот презирая и морщась, однако любил.
И так же примерно, однако с большими актёрскими жестами, любил его Алексей Максимович, фигура необычайно сложная. Ещё, в общем, никем по-настоящему не исследованная, по крайней мере в «советской» критике, и не оценённая по той строгой мере, по какой может быть оценена истина историей.
На Горького наворочено столько же елея, сколько и на Ленина, и грехи их откроются ещё не скоро.
Я не склонен лепить нимб на голову Бунина. Думается, что он обладал целым рядом недостатков, каких не было у Горького, но суть не в человеческой структуре образа этого художника, хотя и она немаловажна и не может быть отделена начисто от Бунина-писателя, суть в понимании того, чем ценен Бунин русской литературе, что дал ей, какова его двигающая и развивающая роль.
«Эмиграция была поистине трагическим рубежом в биографии Бунина», — пишет Твардовский, закрывая глаза на то, что при всей трагичности разрыва с родной землёй, народной почвой Бунин все-таки остался жив (а сколько погибло, надломилось, было уничтожено или растоптано духовно. Надо ли примеры? Гумилёв, Ахматова, Зощенко, Бабель, Б. Ясенский, Булгаков, Цветаева — надо и продолжать — не полон список, далеко не полон, пусть перечислены в нем художники не равного Бунину таланта).
Да, трагический был рубеж, но не во всем виноват Бунин, в чем-то он оказался честнее многих и тех, кто вернулся, вроде А. Толстого, и тех, кто жил, приспосабливаясь к режимам, пинкам, окрикам.
Бунин если и был «певцом дворянских усадеб», «разорения и запустения», то лишь в начальный период творчества, пока не сложилось его писательское кредо, пока его взгляд не приобрёл уверенность для самостоятельного полёта.
Да и оскудение дворянства произошло, на мой взгляд, исторически не в 1861 году, а гораздо позднее, именно в начале нового, 20 века, так что элегичность Бунина была вполне естественной и по-своему современной.
Бунин — литератор, художник от бога. Генетически это вполне оправдано, ведь и Анна Бунина, и Жуковский были его предками. Не случайность это, а закономерность, что на Орловщине, в землях Московской, Тульской, Рязанской, Калужской родилось и жило столько великих. Если задуматься — не родство ли это?
Не передача ли каких-то <чисто> генетических сил в узком кругу дворянских семей, перемешавшихся в сотнях побегов поколений одного древа?
Вспомним истину хотя бы, что Пушкин и Толстой были родственниками. Прабабка Пушкина, Трубецкая, и прабабка Толстого, Трубецкая, были родными сестрами. Здесь не случайно родились все эти Тургеневы, Бальмонты, Феты, Толстые, Некрасовы.
Бунин вряд ли был надменен. Был он горд, любил свой талант, знал его выдающуюся, несравненную силу и замыкался в своей отчуждённости, чувствуя непонимание, насмешку, надругательство. Кроме того, всякий подлинный талант стоит на гранитном пьедестале собственной независимости, к ней стремится в первую очередь.
А одиночество его, неконтактность запрограммированы с рождения. Такие, как Бунин, либо имеют всего одного друга, либо одну женщину, которую всегда любят и которой всегда недовольны, — ищут мечту и не находят.
«Великая русская литература, по понятиям Бунина, была знаменем дворянства, его культуры, его роли в исторической жизни общества», — пишет Твардовский, как бы отрицая этот факт. Дворяне дали миру великую литературу не случайно. В этом классе, наряду с бесспорными подонками и злодеями, все-таки аккумулировалось все лучшее, просвещённое, умное, благородное, обогащённое традициями и наследственностью, преемственностью культуры и широчайшей образованностью. Ломоносовы всегда были исключением, Тургеневы и Менделеевы — правилом. Вряд ли нужно доказывать, что и расцвет античной культуры имеет то же основание.
Сейчас некий правоверный марксист завопит, что вся эта культура держалась на труде рабов, крепостных и т.д. и в том же исполнении. Да. Держалась и возникла, и главное, — была. Что же делать, если человечество не может иначе, для того, чтобы работала голова, человек должен быть освобождён от ручного труда, его должен исполнять кто-то, — в этом справедливость несправедливости и несправедливость справедливости. Бунин прав во многом, отрицая символистов, декадентов, Брюсова, Маяковского, Блока, Есенина. Все они поэты ущербные, хвастуны, кривляки и даже обыкновенные подхалимы, таким был Маяковский с его поэмами о Ленине и «Хорошо», и Есенин, и Блок; «у ей керенки есть в чулке», — гневно смеётся Бунин над всей этой блоковской галиматьёй. И правда, стыдно как-то за Блока, за Брюсова, а за Маяковского даже не стыдно, просто гнев, до чего же мог доходить в холуйстве человек, именовшийся «лучшим, величайшим», — ведь не дурак же был.
«Пережил я очень долгое народничество, затем толстовство; теперь тяготею больше всего к социал-демократии, хотя сторонюсь всякой партийности», — писал Бунин. Очень правдиво, честно, верно. Художник должен придерживаться передовых и прогрессивных движений, но он должен сторониться партийности как чумы. Всякая партийность, а тем более с билетом в кармане, с дисциплиной, с фанатическими программами и официальной ложью, — это кандалы для творчества, для свободы волеизъявления, и это чушь, что позиция художника — «всегда партийна». Тысячу раз нет — художник подлинный всегда против партий, режимов, идеологии, всей этой связывающей духовной верёвки, и, если он с «партией», пусть любой, хоть буржуазной, хоть коммунистической, он либо раб, либо лгун, либо блюдолиз и прихлебатель, разновидность Иуды, продающегося за столько-то сребреников. Художник должен выражать общечеловеческие, а не классовые идеалы, стоять над классами и над партийностью, удивительно, как не понимал этого Ленин, или же просто сознательно говорил, ведая, что говорит. Классовую подкладку всегда пристёгивают к художнику. Тургенев, мол, «выражал интересы передового дворянства», а может быть, он «выражал интересы передового крестьянства? (К примеру, Хорь, Бурмистр, Овсянников.) Или, может быть, воспевал природу. Или, может быть, передовых разночинцев? Горы лжи, лжеисследований сотворены в русской советской литературе исследователями-лгунами, сколько получено фальшивых степеней, дипломов, лавров, сколько глупости и маразма вбито в молодые головы, не способные мыслить критически, самостоятельно.
Отстранение от всякой партийности должно быть знаменем великого художника, иначе никогда не будет он великим, но всегда будет пленником идеи, а значит, и лжецом против своей воли. Бунин много и любовно писал крестьян. Писал как беспощадный сатирик и как трогательный лирик. Да, прекрасное было русское крестьянство, все выносящее, скромное, постоянно в трудах, забитое и невежественное, святое, жаждущее своей земли. Хотя и тогда в деревне было много дури, лени, разгильдяйства, нищеты, обмана, обогащения чужими трудами. Но что же мы видим теперь? Разорена дотла деревня, нет крестьянина, исчезла любовь к земле.
Бездушная, пропахшая бензином колея трактора мнёт и месит поля и дороги. Пьянство, дичь, распущенность, чванная глупость — вот что осталось там, где было молитвенное преклонение перед землей-матушкой, где все-таки были христианские добродетели и заповеди, где крестьянин душу вкладывал в свой труд и где светло жилось неленивому умному человеку. Где все это! Вот то-то…
«Деревня» — это незаконнорожденное дитя Бунина. Он создал его, повинуясь голосу времени и осознавая при этом всю тёмную сторону деревенской жизни, которой полна эта жизнь и теперь. Пьянство? Уж не исчезло ли оно ныне? Мелкая злоба? Зависть к преуспевающему соседу, к горожанину-дачнику, ко всему на свете, что хоть на йоту лучше, не осталось ли это в деревне? Глупость и тупость, воровство и лень, бесхозяйственность и безалаберность всех сортов — не есть ли и ныне такая суть в современной деревне?..
Русский мужик был вечно недоволен своей судьбой, вечно мечтал о реках с кисельными берегами и о том, чтобы хлебать горошницу, не слезая с печи. Все эти «по щучьему велению» мечты, в общем-то, дурака и лодыря, и горько, что народ великий сделал их своими фетишами, сутью своей мечты. Недоволен же был русский мужик до крепостного права, в его расцвете, после освобождения, и вот она — счастливая свобода!
Где же мужик? Давно уже всеми правдами и неправдами бежит он из деревни, нет у них никакой вообще земли, нет скота, нет любви к тому, что было сутью жизни сотен поколений.
Кто видел заброшенные деревни, заколоченные избы, всякого рода пьянь и дерьмо, оставшееся от некогда великого строя русского народа, тот поймёт, как далеко от истины ушла Россия, в какие гибельные тупики завело безмысленное и бессмысленное следование беспочвенным и сказочным идеям.
«Он всегда предпочитал рассказывать о том, что было вчера, что минуло и чему уже подведён какой-то итог, — на всём у него милый его художническому сердцу элегический отпечаток воспоминания», — пишет Твардовский.
Верно лишь отчасти, потому что вся литература обращена в прошлое и не может быть обращена иначе, ибо искусство — это оценка прожитого, и чем точнее эта оценка, тем грустнее, ибо в прошлом спрятана великая грусть по всему хорошему, доброму, чистому, ибо от прошлого уходит мелочная злоба повседневности, отстаивается лучшее и самое горькое даже приобретает <черты>, не схожие с его действительной сутью.
Искусство — это сегодняшняя оценка прошлого. Это история человечества, запечатленная в художественных образах, это отстоявшаяся жизнь в ее самых чистых и нередко самых грустных формах. И Бунин как никто умел уловить эту грусть и передать её каждому читающему.
То, что Бунин уловил и передал глубокий пессимизм русской деревенской жизни, лишний раз свидетельствует в пользу гениальности этого художника. Только что я писал, к чему пришла эта деревня. Выморочно и далее её будущее.
Не видеть этого может только либо человек с ограниченным талантом, либо лгун, подхалим и ханжа. Недавно вот в газетах было опубликовано письмо вождя к десятиклассникам, которые решили остаться на работе в деревне. И подумал я, видно, совсем плохо дело, коли этих не нюхавших жизни ребят пытаются хоть так приманить, прикрепить к этой бесхозной, изнывающей от бесхозяйственного хозяйничанья русской земле. И знаю, ничего не получится от этого похлопывания. Год, другой — разбегутся, разъедутся кто куда, и опять на кое-как засеянных полях будут трудиться безответные и ни в чем не заинтересованные студенты, производительность труда которых, по-видимому, ниже производительности труда рабов, ведь рабов можно было за плохую работу бить палкой и даже лишить жизни. А что говорить «о высшей по сравнению с капитализмом производительности труда», которая и должна отличать новый и более передовой строй общества?
<…>
Всякий великий художник — одновременно и великий провидец. Чтение человеческих мыслей, знание человеческих страстей, путей развития чисто биологической жизни, жизни природы, философское видение всего этого и постоянные тренировки в предвидении и предугадывании дают потрясающие результаты, равные волшебству. Вот почему через туман времени, через временные литавры колхозам, через доносившийся стон лишённых земли и прав человеческих трудяг, через всю эту бездну обмана, хвастовства, наглой лжи, хрущёвских заверений виделась ему вымирающая, вконец запущенная деревня с заросшими полями, скудными пастбищами и пустыми витринами магазинов в городах — таков результат, к которому веками шла деревня, таково историческое разбитое корыто, финал всего, начинавшийся с раскулачивания, со всякого рода комбедов и продотрядов, с ликвидаций «как класса».
Ведь если вдуматься, что такое продотряд. Не есть ли это самограбеж? Что такое диктатура бедноты? Не есть ли это диктатура лодырей, горлодёров, всякого рода низких и карликовых людишек, которых мутная вода революции, игравшей на самых низких страстях (режь богатеев!), вознесла до уровня безответственности и правовой власти.
И вот он, результат. Вытравлено из деревни, из жизни все трудолюбивое, честное, чистое, вытравлена любовь к земле и крестьянским заботам, некому сеять и пахать. Заколочены избы, заросли бурьяном поля. Инженеры будут косить, а студенты убирать скудный урожай. Вкривь и вкось пашет на тракторе эта «беднота», ещё более спившаяся, гоняющая на тракторе хоть за сотню вёрст за водкой, и в молочных, мясных витринах одни коробки со смесью для младенцев, хлеб, купленный у Канады, голландские курицы, <…> пустые рынки, пустые прилавки, зато в газетах ежедневный радостный треп о перевыполненных нормах и планах.
Таково провидение Бунина. Такова действительность. Таков финал русской деревни.
О «музыке» бунинской прозы много сказано, но эта музыка, пожалуй, не столько достижение самого писателя, сколько врождённое верховое чутьё его таланта. У бездарности нет никакой музыки.
Местные слова у Бунина не лезут в глаза, кроме очень немногих. Местная речь хороша тогда, когда писатель умеет точнейшим образом передать строй речи (Шолохов, Носов), но вовсе не обязательно наворачивать народных словечек.
Неологизмы — это столь же осторожное применение слова, как и архаизмы, старина, всякого рода окоёмы. Неологизм должен быть на какой-то реальной основе. Неологизмы должны быть и в морфологии, и в синтаксисе, и в строе письма.
Твардовский пишет о том, что Бунин великолепно знал природу, явления её, растения, животных и т.д. Скажу лишь, что подлинным знанием не обладал даже столь чтимый всеми Пришвин. Бунин же просто знал то, что неведомо было Твардовскому. Вот многих я знал «природознатцев», и никто не знает природы более профессионально, чем пишущий эти строки. Может быть, звучит сие самовосхвалительно, однако это так и есть на самом деле. Мои знания природы — результат многих десятилетий познания, изучения, совершенствования знаний. И вышел я в писатели тоже оттуда, из природы. Замечу, что ни один сколько-нибудь крупный писатель не мог не быть природознатцем и не в кустарном смысле этого понятия. Знание природы помогает узнать человека. Только можно идти от природы к человеку или обратным путём, но первый кажется мне предпочтительнее. Философия природы проще, и глубже, и яснее, чем философия человеческая. Бунин умел и чувствовать, и передавать ощущение от природы. И это одно из главных начал в его мастерстве.
Твардовский пишет о Бунине, что «имя его никогда не становилось знамением литературного направления, «школы» или просто моды». Что ж, не становилось, но стало ныне, стало позднее, и это величайший способ определить величину художника, понять, насколько он опережал своё время. Древние тем и велики, что опережали на тысячелетия, те, что опережают сейчас хотя бы на несколько десятков лет, пусть не равновелики древним, но все же велики! Бунинская школа велика и значительно выше школы Толстого, Горького, хотя, возможно, и не родила ещё гиганта, продолжателя и самого по себе основоположника дальнейшего движения новой «школы». Смею утверждать, что школа Горького зашла в тупик, ибо все эти Серафимовичи, и Гладковы, и Леоновы не более чем пустыри с крапивой и гипсовыми монументами. Горький ведь похож на парк «культуры и отдыха», увешанный плакатами и уставленный скамейками для отдыха трудящихся под суховерхими, отжившими своё соснами.
Такова расплата за ложь и ложные идеи, заблуждения и зазнайство.
Бунин родил всех тех, кто начал ломку ханжеских устоев так называемого социалистического реализма. Первыми были бунтари художники, те, кто ещё как будто верили, будучи бывшими бойцами конных армий, а инстинкт высшего говорил им, что они лгут, и они пытались найти истину.
Все они, за малым исключением, кончили свою жизнь в лагерях и тюрьмах сталинского лихолетья.
Другая волна — это молодые тогда С. Антонов, Ю. Казаков, С. Никитин и прозревшие вроде Катаева. Третья волна — это Астафьев, Носов, Распутин, Лихоносов, Сапожников, Семёнов, Абрамов и все подобные им. Сила этих художников в знании подлинной народной жизни, их земных корней, слабость — неумение глядеть в вершины и короткие крылья, способные давать шумный полет, но в пределах собственного леса. Это рябчики, тетерева, глухари и куропатки — птицы красивые и дикие, не слишком приручаемые, однако не видящие землю с космических высот. <…>
Больше них дано Бондареву — и он ведь выходец из бунинской школы, но Бондарев начал писать поздновато, и трудно сказать, пойдёт ли выше.
Школа Бунина охватывает ещё многих других, молодых и не названных, и потому велика воистину, что основана на безмерной подвижнической любви к России, и не только к России, но ко всей планете.
Самый мудрый тот, кто любит всю галактику, все народы, весь мир, оставаясь при этом сыном своей страны.
Такими были Бунин, Бальмонт, Фет, Пушкин. Итак, на мой взгляд, самую большую школу родил Бунин, меньшую — Достоевский, Толстой. Столь же большую — Гоголь. Быть может, Тургенев, отчасти предшественник Бунина. О Горьком уже говорил.
В поэзии вижу школу Пушкина, Фета, Маяковского (опять же ложную, как и школа Горького). Но здесь я уклонился от темы.
«Деревня» Бунина, по-моему, дань горьковской моде. Всякого рода «подлиповцам». Произведение, неорганичное для Бунина. Такие пишут по указке и хвалят тоже.
Горький хвалил Бунина льстиво, но, вероятно, с долей истинности, иначе не мог этот великий, талантливый актер, позер, ханжа и в то же время художник, наделённый завидной силой. О Горьком ещё скажу своё слово, когда будет легче дышать и прямота суждений не будет объявляться преступной.
Истинные оценки писателей невозможны в наше время — они перекошены, смяты, изуродованы, недосказаны.
Иногда я заблуждаюсь, думаю, да есть ли уж мировая «надклассовая» истина, есть ли общее для всех понятие «правда»?
Слишком заблудились мы в лесу всякого рода идеологических запретов, порой кажется, нет выхода из этого лабиринта. Россия привыкла к игу. Это прямое следствие ещё татарщины. Веками существовало иго, веками выкорчёвывался из народа ген сопротивления и протеста, веками плодился ген рабства, покорности, страха и терпения (равнодушия), то, что не сделали Мамай и Батый, довершил Сталин.
В этом смысле роль Сталина как Злодея, нанёсшего непоправимый (по крайней мере, на столетие) ущерб русскому народу, особенно велика, она превыше всех чингисханов, вместе взятых. А ущерба, нанесённого революцией, диктатурой и хозяйничаньем всякого рода Троцких, Лениных, Махно, Свердловых, Дзержинских, Кагановичей и т.п., не наносил никто, нигде, никогда. Это почти геноцид в масштабах великой нации, от которой не осталось национального следа. Сейчас с большой долей убедительности можно говорить о национальных особенностях какого-нибудь хевсура, чукчи, даргинца, аварца, чем о национальных особенностях русского человека.
«Кругом, в тишине, в вечном молчании горной лесной пустыни беззаботными переливами, мирно грустными, сладкими, чуждыми всему нашему, человеческому миру, пели черные дрозды, — в божественном молчании южного предвечернего часа, среди медового запаха цветущего жёлтого дрока и девственной свежести морского воздуха. Я лежал, опершись на локоть, слушая дроздов, и цепенел в неразрешающемся чувстве той несказанной загадочности прелести мира и жизни, о которой немолчно говорило в тишине пение дроздов». (Бунин. Из «Записных книжек»).
Такое может испытывать только художник и только знающий, хорошо знающий, что поют именно черные дрозды, а не какие-то вообще «птицы», «птички».
Публикация И.Н. Никоновой
1 Имеется в виду статья Александра Твардовского «О Бунине», написанная в виде предисловия к собранию сочинений И.А. Бунина в 9-ти томах (1965–1967) .