Документ и комментарии
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2020
Валентин Лукьянин — кандидат философских наук, публицист, литературный критик, автор нескольких книг, посвященных истории и культуре Екатеринбурга, и множества статей и исследований, опубликованных в различных российских изданиях. В 1980–1999 гг. был главным редактором журнала «Урал», истории которого посвящена его книга «“Урал”: журнал и судьбы» (2018).
Документ, который публикуется ниже, сохранился в домашнем архиве Н.Г. Никонова. Под ним нет даты, но она легко (хотя и приблизительно) выводится из содержания: конец января — начало февраля 1988 года; а точнее и не надо. По жанру это письмо группы писателей (Никонова среди них нет), но неизвестно, кому оно адресовано. И спросить не у кого: их всех нет уже с нами. Можно предположить, что это обращение к широкой общественности через газету, но для газеты текст великоват и рыхловат, да и по тону не очень представим на странице любого советского печатного издания, даже хоть бы и периода перестройки. Вполне допускаю, что авторы адресовались в горком или обком партии, но на какую реакцию партийных властей они рассчитывали?
С авторами тоже не все понятно: фамилий значится пять, а личных подписей при них — только две. Правда, все подписи обычно собираются на первом экземпляре, который и является официальным документом, а те, что под копирку, — только копии. В архиве Н.Г. Никонова сохранилась, конечно, только копия, и подписей на ней могло вообще не быть — ни одной. Впрочем, ситуация даже сложнее: сохранились две половины разных копий, они распечатаны на разной (даже по формату) бумаге и на разных машинках и состыкованы кое-как, без попытки слить их в непрерывный текст. В результате в сохранившемся документе оказалось две четвертых страницы, которые заметно различаются, а вторая половина основательно отредактирована: вычеркнуты жирным карандашом фразы, даже целые абзацы, а вместо них — короткие вставки от руки, и рука эта легко распознается, она, несомненно, никоновская. Чем, я думаю, и объясняется появление этого документа в домашнем архиве Николая Григорьевича.
Два распечатанных на машинке варианта с правкой — свидетельство того, что над текстом тщательно работали. Ясно, что это фрагменты черновых вариантов. А был ли окончательный вариант, была ли беловая распечатка? Честно говоря, сомневаюсь и позже объясню почему.
Не буду, однако, примеряться к роли литературного следопыта: думаю, текст документа будет интересен читателю не тем, как его создавали да правили, а сюжетом, в нем воссозданным. Сюжет добавляет интересные штрихи к творческой биографии Н.Г. Никонова, оживляет фрагмент литературной жизни последних лет советской эпохи, а также позволяет наглядно увидеть разницу между тем, что было, и тем, что осталось в памяти о том времени. По-моему, это важно для понимания нашего прошлого и даже настоящего.
Предлагаю вам сначала просто прочитать текст документа в редакции Н.Г. Никонова. Я его тоже чуть-чуть поправил: исключил накладки, возникшие вследствие механического соединения частей двух вариантов, и навел порядок с запятыми — чтобы читателю не спотыкаться о погрешности, допущенные неведомой мне машинисткой. А после того предложу свои пояснения к изложенному в нем сюжету.
О КУЛЬТУРЕ ДИСКУССИЙ ИЛИ ОДНОЙ ИНСПИРИРОВАННОЙ
ЧИТАТЕЛЬСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ?1
Пригласительные билеты, распространенные среди определенного круга лиц, извещали о том, что 29 января 1988 года в Доме культуры железнодорожников состоится читательская конференция по новому роману Николая Никонова «Весталка», опубликованному в журнале «Урал» за 1986–1987 гг. В этот же день — и это было известно организаторам конференции — примерно в то же время был назначен литературный вечер по случаю 30-летия журнала «Урал». Афиши извещали, что в нем примет участие и Н. Никонов — один из постоянных авторов журнала. В связи с этим писатель пытался договориться с организаторами встречи — городским советом ветеранов войны и труда — о переносе ее на другую дату. Последовал категорический ответ: «Как хотите, мы можем провести и без вас!»
Встреча состоялась. Ее открыл и вел заместитель председателя совета ветеранов по идеологической работе, полковник в отставке, доцент Высшей партшколы тов. Н.Л. Огнев. Открывая конференцию, он попросил выступающих быть корректными и тактичными, что само по себе уже вызывало удивление: что под этим предупреждением имелось в виду? На встречи с писателями, на обсуждения их произведений люди приходят с открытыми сердцами и добрыми помыслами, как правило, встречи обогащают взаимно, протекают в дружеской, доброжелательной обстановке.
На этот раз все было по-иному, по глубоко продуманному сценарию, направленному на то, чтобы как можно больше высказать автору грубых, несправедливых обвинений, инсинуаций, а порой и просто разнузданных оскорблений.
О дальнейшем без чувства стыда говорить трудно. Вступительное слово писателя прерывалось выкриками с мест, издевательскими смешками, хлопаньем сидений, выкриками типа: «Это мы уже слышали!», «Это мы уже знаем!», «Не занимайте время!», «Дайте нам говорить!» и т.п. По существу, его пытались сорвать.
В такой ситуации ведущий обязан вмешаться, призвать собравшихся к порядку, напомнить об элементарной культуре поведения в общественных местах, наконец, сказать об уважении к автору.
Ведущий не сделал никаких попыток навести порядок.
О многом говорит характер задаваемых вопросов. После того как писатель разъяснил, что образ главной героини собирательный, следуют вопросы: «А она, ваша Одинцова, жительница Свердловска или еще откуда?», «Вы не воевали. Какое вы имеете право писать о войне?», «Как вы могли решиться писать от имени женщины?». Характер вопросов говорит об уровне осмысления романа той частью читателей, которая решила быть критиками.
Далее начались явно подготовленные группой недоброжелателей выступления. Их тон, настроенность задали первые, обрушив на Никонова весь набор злобного красноречия, обвинив во всех смертных грехах. Ни одного доброго слова, попытки понять автора. Только что не было откровенной брани.
Тут бы ведущему снова вмешаться. Он бы не нарушил демократии. Ведущий молчал, даже не пытался останавливать чересчур запальчивых, не владеющих собой ораторов, напрочь забыв о своем призыве соблюдать такт и корректность. Любая дискуссия предполагает эмоциональные всплески, но, знать бы тов. Огневу, предвзятость, грубость, оскорбление человеческого достоинства ей чужды.
Преподаватель университета, кандидат филологических наук, доцент И. Щербакова, кстати тоже фронтовичка, попыталась в своем выступлении квалифицированно разъяснить позицию автора, высказать объективную точку зрения на роман, на это сложное художественное произведение. Ей не давали говорить.
К микрофону с трудом прорвались две женщины, одна из них фронтовичка, фронтовой санинструктор А.А. Курбатова. Из того, что она успела сказать, постоянно прерываемая окриками и выкриками членов сговорившейся группы, было ясно, что они хотели защитить от несправедливых нападок роман и его автора. Им не давали говорить. У второй выступавшей в защиту романа микрофон буквально вырвали из рук организаторы «конференции».
Ведущий хранил стойкое молчание.
Попытались высказать свою точку зрения, профессионально поговорить о романе писатели-фронтовики С. Шмерлинг и П. Кодочигов2. К кричащей, шумящей кучке недоброжелателей на этот раз присоединился ведущий, пытался остановить выступающих. Эти ораторы портили единый, заранее обусловленный ход «обсуждения». Не было дано высказаться в защиту романа и еще одному фронтовику, его выступление было оборвано требованием ведущего «соблюдать регламент», хотя первым выступавшим тот же ведущий дал зеленую улицу. Никак не реагировал ведущий и на неоднократные письменные и устные обращения с просьбой предоставить слово заместителю председателя правления Свердловской писательской организации Л. Фомину, поэту-фронтовику Л. Шкавро. Л. Фомину председательствующий сказал: «Вы же будете защищать его? Зачем это?» А в защиту романа против шести организованно обличавших выступило восемь участников конференции, шесть из них фронтовики и фронтовички.
С большим трудом микрофоном овладел еще один читатель, полковник запаса (к сожалению, фамилии его не запомнили), который решительно осудил ход и характер встречи, а бунтующим сказал: «Никто вас не оскорблял и оскорбить не сможет. Если вы защитницы Родины, честь и хвала вам. Роман же из вас многие просто не поняли, ведь он же против войны, в нем правдиво и смело показано воистину “войны не женское лицо”. Вчитайтесь, товарищи, разберитесь!»
Состоялось публичное оскорбление писателя группой организованных…3 Видимо, планировалось и принятие резолюции с требованием не допустить публикации романа отдельной книгой. И даже: «Сжечь “крамольный” роман!»
Такой выкрик действительно был, и на него один из выступавших в защиту романа сказал, что времена средневековья и фашистской Германии, к счастью, миновали.
Из страстных речей на «обсуждении» и организованных писем в редакцию журнала «Урал», в другие партийные и советские органы [печати] причина неверного прочтения романа некоторыми фронтовичками стала ясна — выработанный годами стереотип мышления. Уже первая выступающая заявила: «Писатели обязаны показывать героизм на фронте, а не какие-то шуры-муры!» Ее мысль можно продолжить — особенно героически надо показывать женщин. Такое заблуждение можно понять и простить — годами, десятилетиями наша литература если и показывала женщин на войне, то только исключительно с положительной стороны, с придыханием и со всякого рода реверансами. И вдруг Никонов осмелился вывести отрицательные образы. Приверженцы старого мышления скажут: «Да, были, конечно, такие, но писать об этом не позволим!» Похоже, такую точку зрения разделяет и председательствующий на конференции Н.Л. Огнев. Говоря о необходимости соотношения в литературном произведении положительного и отрицательного, он, не кривя душой, высказался о существовании каких-то двух правд (а может, и полуправд), одна, надо полагать, для внутреннего обихода, другая — для печати. Не лишне напомнить тов. Огневу слова Генерального секретаря нашей партии М.С. Горбачева, который сказал не так давно на встрече с руководителями средств массовой информации, идеологических учреждений и творческих союзов буквально следующее: «…Нельзя заменять одну полуправду другой полуправдой. Все это наша история, со всеми ее недостатками, потерями и трагедиями».
Суть конфликта и состоит в этом, все остальное наносное, пристегнутое. Было время, да и сейчас еще кое-где продолжается, когда на защиту одного чуть-чуть покритикованного пожарника поднимались пожарные всей страны, за врача — все люди в белых халатах, и снова оживает прошлое.
А ведь если здраво разобраться, в романе отрицательными чертами наделены лишь две фронтовички, одна из них эпизодический образ. И вот за двумя чахлыми былинками не увидели добротного леса, не распознали, что роман «Весталка» прежде всего имеет ярко выраженную антивоенную направленность, не осмыслили философских выводов автора о войне и ее последствиях, не поняли, что на примере судьбы главной героини романа Одинцовой писатель показал поистине трагическую судьбу всех фронтовичек, всех женщин, которых покалечила война, не рассмотрели видимую невооруженным взглядом любовь автора к своей героине, не поняли, наконец, что весь этот сложный, многоплановый, густо населенный роман направлен на защиту женщин-фронтовичек, призывает к состраданию и чуткому к ним отношению.
Вот тут бы членам городского совета ветеранов войны и труда, его идеологическому отделу спокойно, по душам поговорить с «обиженными», разъяснить им суть романа, его замысел и позицию автора, но где там! Ведь есть еще и отрицательные герои мужчины! Комбат, а позднее он же командир полка показан негодяем. «Обида» оказалась настолько сильной, всеподавляющей, что у группы участников этого, с позволения сказать, «обсуждения», равно как и у его устроителей, не нашлось ни единого светлого штриха, ни единого доброго слова в защиту романа, по которому прошло уже восемь (!) читательских конференций, две из которых транслировались по телевидению.
Замечание о том, что отношение к человеку во многом зависит от его собственного поведения, пропускали мимо ушей. И какого добились результата? Одна не воевавшая женщина, выступая в защиту романа, сказала: «Я с детства благоговела перед фронтовичками, а сейчас посмотрела, послушала и не знаю, как мне быть дальше, что и думать». Ветераны не заметили, не придали значения, что за попыткой устроить «судилище» с изумлением следил взвод солдат, внуков столь яростных и необъективных ораторов. Какое впечатление могло остаться у них, можно только догадываться.
Дважды подходила к микрофону писательница В. Кудрявцева, чтобы задать аудитории (в основном женской) один-единственный вопрос: «Почему противники романа увидели себя в отрицательном, эпизодическом образе Настюхи, а не в образе основной положительной героини Лиды Одинцовой?» Вопрос существенный, он во многом мог бы изменить уж если не ход мыслей, то хотя бы атмосферу выступлений группы очернителей. Но ведущий писательницу к микрофону не допустил.
Стоит еще раз подчеркнуть неблаговидную роль в происшедшем ведущего Н.Л. Огнева. Не знаем, сам он напросился на столь ответственное дело или выполнил поручение, но считаем, что браться за дело ему не следовало. О его познаниях в области литературы и литературного процесса можно судить по отдельным замечаниям и репликам. Он не имел права принимать на себя эту работу уже потому, что заранее был неблагожелательно настроен к автору и проявил весьма убедительно эту неблагожелательность в присутствии не менее двухсот человек.
Все было бы по-другому, будь на месте ведущего компетентный, знающий и любящий литературу человек. Пусть библиотекарь, пусть преподаватель вуза. Учитывая обстановку, он в первую очередь предоставил бы слово тем, кто мог объективно рассказать о замысле неординарного литературного произведения, по сути нового осмысления горьких дней Отечественной войны, переубедить людей, неправильно его истолковавших, хотя бы заставить задуматься, засомневаться над прочитанным. Увы, этого не произошло.
Стоит обратить внимание еще на один немаловажный факт: многие из сидящих в зале не читали романа. Пришли, подогреваемые слухами, пересудами, снедаемые желанием во что бы то ни стало пригвоздить писателя к позорному столбу, осмелившегося сказать то, о чем раньше не говорили. То и дело раздавались шепотки: «А где достать журнал, посмотреть, что там?» «В одном номере почитала — и хватит с меня!». А одна дама так и сказала: «Я, конечно, не читала, но если говорят…»
Считаем, что подобная организация конференции не соответствует морали и этике советского читателя, не соответствует духу времени, а потому заслуживает осуждения. Даже при отдельных недоработках журнального варианта романа «Весталка» никому не дано права публично оскорблять, порочить имя автора, известного писателя. Да и просто унижать чье бы то ни было человеческое достоинство.
Члены Союза писателей СССР — П. Кодочигов,
С. Шмерлинг, Л. Шкавро, В. Кудрявцева.
(Личных подписей под этим документом только две: Леонида Фомина и Леонида Шкавро.)
Вот такая нехорошая история связана с публикацией в «Урале» романа Н.Г. Никонова «Весталка»4. Она была неприятна журналу (я был тогда главным редактором, отдел прозы возглавляла и готовила роман к печати В.В. Артюшина — один из самых квалифицированных и преданных журналу редакторов за всю его историю).
Но можно только догадываться, насколько тяжело переживал ее автор!
Николай Григорьевич был тогда самым почитаемым — и самым читаемым! — писателем на Урале. Острые конфликты и с цензурой, и с редакторами у него случались, но при этом читатели всегда принимали его сторону, встречи с ними добавляли ему творческой энергии и уверенности в своих силах и своей правде. «Весталка» же была для Никонова не просто новой вещью, но и новой ступенью творческого развития. Он всегда работал очень осмысленно (свидетельство тому — его исповедальная проза «В поисках вечных истин») и точно знал, какой шаг собирается сделать и куда тот шаг его ведет. «Весталка» была первым его опытом в жанре романа — до того были рассказы, повести, лирико-публицистические вещи о радостях постижения мира в самых разных его ипостасях. Впервые писатель вышел здесь за рамки художественного мира, выстроенного на фундаменте собственного жизненного опыта, и создал миры своих героев, отличные от собственного. Впервые нарисовал не локальную жанровую картину, а панорамное социально-историческое полотно. И, наконец, сказал о Великой Отечественной войне некоторые вещи, которые до него никто не говорил. Словом, Николай Григорьевич вложил в эту работу неординарный талант, жар души и весь накопленный десятилетиями опыт литературной работы — и понимал: получилось!
И мы в редакции были абсолютно уверены, что это настоящий творческий успех. Правда, ко второй части романа (она печаталась годом позже первой части) у нас с отделом прозы были некоторые претензии, и я взял на себя задачу высказать их Николаю Григорьевичу: не хотелось подставлять Валентину Викториновну Артюшину, ибо реакция на редакторские замечания тщательно работавшего и уверенного в себе писателя порой была резкой. Но на этот раз Никонов ответил на удивление миролюбиво, с улыбкой: «А я думаю, вторая часть у меня получилась лучше первой». Тогда я ему сказал примерно так: «Вы писатель с именем и авторитетом. Не Никонова читают, потому что он печатается в “Урале”, а “Урал”, потому что в нем печатается Никонов. Давайте договоримся: в случае разногласий с вами мы принимаем ваше решение, но если читатели окажутся не на вашей стороне, мы вас защищать не станем». Он принял это условие, и журнал придерживался этой «конвенции» и после того, как я ушел из редакции.
К слову сказать, более поздние вещи Никонова — каждая в нарушение каких-то устоявшихся канонов — отнюдь не на ура принимались и в редакции, а от читателей шел целый поток таких писем, которые мы автору не всегда решались показывать, щадя его самолюбие и нервную систему. Но то были уже другие времена, другие нравы.
А потом жанр читательских писем «отошел», и проблемы не стало.
История же с обсуждением «Весталки» в ДК железнодорожников была, насколько я в курсе, первым случаем читательского «афронта» в творческой биографии Н.Г. Никонова. Писатель воспринял ее тем более болезненно, что она оказалась неожиданной: он же был уверен в своем успехе! Прежние сложности с цензурой5 навеяли мысль о некоем заговоре, об организованной травле — и этой мыслью пронизано приведенное выше письмо. Думаю, Николай Григорьевич поделился своим подозрением с писателями, которые присутствовали на обсуждении, они с ним согласились — и так, по-видимому, возник замысел письма.
Я всех «подписантов» хорошо знал лично, и у меня нет ни малейших сомнений в их разумности, порядочности и искренности. Но эти два черновика, из которых складывался, да, предполагаю, так и не сложился третий вариант, свидетельствуют, что письмо давалось им с трудом и, скорее всего, не было завершено. Авторы запутались в ситуации: некрасивая история совершилась, а кто виноват, кого нужно осудить, призвать к ответу?
Прежде всего, цензура к роману (поверьте тогдашнему редактору журнала) не придиралась совершенно, не было никаких признаков и того, что партийные власти были им недовольны. Примите еще во внимание восемь читательских конференций, две из которых транслировались по телевидению (фраза об этом вписана в письмо рукою самого Никонова): будь у властей претензии к роману — ничего бы этого не было. И такая еще деталь: у меня сейчас под рукой первое книжное издание «Весталки», в выходных данных книги дата — «Сдано в набор 03.02.1988». Недели не прошло после обсуждения в ДКЖ. То есть страсти кипели, а неспешный издательский процесс шел. Так что вывод можно сделать без тени сомнений: «эстетических противоречий с советской властью» у Никонова на тот момент не было. Причины «нехорошей истории» следует искать где-то поближе.
Возможно, виноват в ней Н.Л. Огнев, который очень пристрастно провел встречу?
Между прочим, с Неоном Леонтьевичем я был знаком задолго до того события. В 1960-х годах он преподавал на историческом факультете УрГУ, и я работал тогда в университете. Время от времени Огнев выступал с лекциями о международном положении (популярная тогда тема, и лектор он был популярный) на других факультетах, мне доводилось два-три раза его в этом качестве слушать. Но мы общались с ним и «приватно» по каким-то общественным делам.
Это был высокий, статный, моложавый, с хорошей военной выправкой и хорошо поставленной речью человек. Мне еще тогда казались несколько прямолинейными его политические суждения и оценки, но Неон Леонтьевич хорошо знал свой предмет, и слушать его все равно было интересно.
Сейчас, работая над этой публикацией, я счел необходимым узнать об Огневе побольше и обратился к В.А. Мазур, хранительнице фондов музея УрГУ. Валерия Анатольевна показала мне папку с документами, которые меня убедили, что это был настоящий фронтовик и вообще человек незаурядной судьбы.
Родился он в 1915 году в Вятской губернии в крестьянской семье; в 1938-м окончил исторический факультет Свердловского пединститута, два года преподавал историю в средней школе, а осенью 1940-го был мобилизован на военную службу: аккурат к началу Великой Отечественной войны успел получить минимальную военную подготовку в танковом подразделении и даже в мае 1941 года вступил в партию.
В пекле войны Неон Леонтьевич оказался уже 22 июня 1941 года, а завершилась его фронтовая биография 9 мая 1945 года. Уже в первые месяцы военных действий он был контужен и дважды тяжело ранен, с августа до октября 1941 года, а потом с ноября 1941-го до марта 1942-го провел в госпиталях. Не раз награждался боевыми орденами и медалями (причем в наградных листах, которые я отыскал в интернете, неизменно подчеркиваются его личное мужество и организаторские способности).
Уже изрядно «обстрелянного» Огнева испытали на комсомольской работе в армейских подразделениях, потом (еще в разгар войны) направили в Высшую партийную школу при Главполитуправлении Красной армии, где он прошел ускоренный курс обучения и получил квалификацию «офицера-политработника», после чего снова возвратился на фронт.
Начинал Неон Леонтьевич войну рядовым бойцом, а закончил майором, начальником политотдела танковой бригады. Уже после войны он окончил еще Военно-дипломатическую академию Советской Армии. Весь его послужной список после этого рубежа приводить не стану, скажу только, что в 1949–1953 годах Н.Л. Огнев служил начальником университета марксизма-ленинизма Уральского военного округа.
В феврале 1962 года Неон Леонтьевич вышел в запас в звании полковника, имея за плечами, как сам сообщает в анкете, «в льготном исчислении 25 лет и 4 месяца» армейской службы. Тогда же его избрали по конкурсу старшим преподавателем кафедры новой и новейшей истории исторического факультета УрГУ. Он читал лекции на истфаке и факультете журналистики, руководил дипломными и курсовыми работами студентов, а в 1969 году перешел на должность доцента в Свердловскую высшую партийную школу. Он истово служил Советскому Союзу, пока существовала страна, и умер практически сразу после ее разрушения — в 1992 году.
Воля ваша, но не был Неон Леонтьевич Огнев «злодеем», по чьей-то или собственной воле пытавшимся очернить роман Н.Г. Никонова и погубить репутацию замечательного писателя. Понятно, что роман ему не понравился — вероятно, по тем же причинам, что и женщинам-фронтовичкам, но, похоже, не так уж решительно гнул он свою линию, если, по утверждению самих же авторов приведенного выше письма, на обсуждении в ДК железнодорожников «в защиту романа против шести организованно обличавших выступило восемь участников конференции, шесть из них фронтовики и фронтовички».
Но предположим, что Н.Г. Никонову был нанесен моральный ущерб все-таки по вине Н.Л. Огнева, — так зачем было поднимать на защиту писателя общественность или партийное начальство? Написали бы короткую «рекламацию» в совет ветеранов — и делу конец. Но авторы письма допускают, что Огнев был только исполнителем чьего-то враждебного замысла, так чьего же? В письме нет даже попытки расшифровать понятия «организаторы», «сговорившаяся группа», «группа недоброжелателей», «группа очернителей». Что это за группа? Кто ее организовал? С какой целью? Наверно, сами авторы письма в конце концов осознали, что нелепо оглашать публичный протест или писать жалобу в обком на то, что в зале, где собралось, по их же оценке, около двухсот человек, проявилась неизвестно как сорганизовавшаяся группа читателей, не принявших роман. Вот если б им удалось выявить злонамеренного организатора — тогда другое дело.
И вот тут я хочу сообщить вам нечто любопытное: несколько дней спустя после конференции в ДКЖ я встречался с этой «сговорившейся группой»! Женщин-фронтовичек, видимо, тоже не удовлетворило обсуждение романа, и они решили «вызвать на ковер» редактора журнала, допустившего эту публикацию. (На конференции я не был: сказано же в письме, что в тот день отмечалось 30-летие журнала.) Но все же, как я понял, позвали они меня не для того, чтобы устроить показательную порку еще и редактору, а чтобы глубже разобраться в ситуации, что само по себе вызывает уважение к ним.
Встреча состоялась не в публичном месте, а в квартире одной из них. В обговоренное время я пришел по указанному адресу. В скромно, но по-женски затейливо (салфеточки, кружавчики, цветочки, безделушки) обставленной комнате собралось десять-двенадцать пожилых женщин; под абажуром участников предстоящего разговора ждал стол с самоваром и самодельными постряпушками. Мне тут же налили чаю, предложили вкусные пирожки и стали высказывать свое все-таки негативное мнение о романе.
Ни малейших признаков агрессии с их стороны на всем протяжении неспешного разговора я не ощутил. В том, что они мне говорили, преобладали другие чувства: недоумение и огорчение. Писатель-то известный, они (если не все, то большинство из них) прежде его читали, и он им нравился, — и вот он написал книгу вроде бы об их прошлом, а они себя, прежних, в ней не узнали. Как это могло случиться? Почему я, редактор, согласился напечатать такой роман?
Прошло больше тридцати лет, и я не помню деталей того разговора. Могу лишь с уверенностью сказать, что не предъявил своим собеседницам ни одного из тех обвинений, что сформулированы авторами только сейчас прочитанного мною письма: не сказал, что роман вообще и заключенные в нем «философские выводы» они не поняли, не попенял на их «приверженность старому мышлению», не сослался на «перестроечные» речи Горбачева. Я просто обратил их внимание на силу изобразительного дара Н.Г. Никонова, подчеркнул достоверность и новизну ощущений, которые вызывает повествование, объяснил, какие, на мой взгляд, новые грани понимания опыта Великой Отечественной войны высвечивают воссозданные писателем коллизии. Попытался их убедить, что роман написан с большим уважением и сочувствием к женщинам-фронтовичкам.
Я отнюдь не занимался литературным «ликбезом», а представил свое восприятие произведения. Видимо, за тем они меня и звали, на то и рассчитывали. Не думаю, что сильно поколебал их прежнее отношение к роману: все-таки художественное восприятие непосредственно, и если я чувствую, к примеру, что мне холодно, никакой Кашпировский не убедит меня, что мне жарко. Но, во всяком случае, неоднозначность ситуации они, как мне показалось, почувствовали и на своей прежней оценке «Весталки» как единственно возможной больше не настаивали. Провожала меня эта «группа очернителей» несравненно приветливей, нежели встречала.
Я не вел дневниковых записей, а память не сохранила ни адреса, где была встреча (помню только, что во Втузгородке), ни имен этих женщин, а теперь их, конечно, уже нет в живых. Но сохранилось ощущение их добропорядочности, доброжелательности и вообще — доброты. Представить их в виде злонамеренных заговорщиц решительно не могу.
Кстати, как я понял из нашего с ними разговора (хотя прямо этот вопрос не обсуждался), никто их не организовывал, они сами и были инициаторами обсуждения в ДК железнодорожников, потому что роман Никонова (который одна прочитала, другой передала, и далее по цепочке) вызвал у них недоумение. Совет же ветеранов был не «для них», а именно их организацией: там они друг с другом познакомились, подружились, там и продолжали встречаться. Не только фронтовики, ряды которых уже тогда заметно поредели, но и вообще старые люди болезненно переживают нарастающий с возрастом дефицит общения, а в организации ветеранов эти женщины-фронтовички постоянно чувствовали себя в кругу близких по судьбе и духу друзей. Руководил тогда советом ветеранов генерал-лейтенант Иван Романович Подобед — тоже фронтовик, участник Сталинградской битвы, человек очень доброжелательный (мне доводилось и с ним встречаться). Представить его в качестве инициатора литературного погрома тоже никак не могу.
И вот теперь оцените, какая парадоксальная ситуация получается: с благой целью — обсудить весьма значительную литературную новинку — собрались безусловно достойные всяческого уважения люди… И, распалившись, такого друг другу наговорили…
Почему это произошло? Если бы дело было только в недостаточно квалифицированных читательницах-фронтовичках или в чрезмерной душевной ранимости замечательного писателя — не было бы смысла предавать гласности ни письмо, дошедшее до нас только в черновом варианте (а чистового варианта, скорее всего, и не было), ни всю эту некрасивую историю с читательской конференцией, которая никого не удовлетворила, а только всех обидела и рассорила. Но мне кажется, что в этой истории наглядно проявилась старая, но вечно актуальная проблема (сегодня она даже намного острее, нежели тогда, в конце 1980-х): люди, во всех отношениях достойные, которые, казалось бы, самой судьбой обречены жить и работать в добрососедстве, в полном согласии друг с другом, ко взаимной пользе, — вдруг по каким-то причинам, которым нет рационального объяснения, вступают в непримиримые противоречия, и общая их жизнь расслаивается, раскалывается, становится неуютной, а то и непереносимой для всех.
История с обсуждением романа «Весталка» для понимания этой проблемы выглядит аналоговой моделью. В оценке неординарного, нарушившего некоторые привычные каноны произведения столкнулись профессиональные литераторы и представители той жизни, которая в романе отражена. В рядах литераторов оказались и фронтовики (писатели Семен Борисович Шмерлинг, Павел Ефимович Кодочигов, Леонид Григорьевич Шкавро, литературовед из УрГУ Ирина Ивановна Щербакова, пулеметчица-фронтовичка, — в письме она упомянута мельком, но в литературной среде ее знали хорошо), и писатели уже следующего поколения Вера Матвеевна Кудрявцева и Леонид Аристархович Фомин. Наличие или отсутствие фронтового опыта не стало ключевым для защитников романа. А для его противников оказались несущественными художественные задачи, которые ставил перед собой и читателем писатель, обратившись к фронтовой теме. Они не принимали во внимание разницу между реальной жизнью и ее художественным воспроизведением.
Принято считать, что в споре рождается истина, но эта сентенция верна лишь для тех случаев, когда спорщики вдумчиво слушают друг друга, стремятся друг друга понять. Но ясно же, что женщины-фронтовички и разделяющий их позицию пропагандист военной выучки Н.Л. Огнев не могли смириться с тем, что воспринимать и понимать фронтовую реальность их пытается учить писатель, «не нюхавший пороха». Литераторы же во мнении противников романа сразу разглядели некомпетентность; отнестись к такому мнению уважительно они тоже, конечно, не могли. В сущности, обе стороны проявили, скажем так, корпоративное высокомерие, и оно оказалось более прочным барьером, нежели различие жизненного опыта. И когда они выкладывали друг другу свои «неопровержимые» аргументы, отчуждение между ними только усиливалось.
Думаю, на тон «выяснения отношений» в тот раз сильно повлияла и общая атмосфера неблагополучия в обществе: когда люди ощущают, что в жизни что-то неладно, они раздражены и плохо слушают друг друга. На судьбе романа Н.Г. Никонова это, в общем-то, не сказалось, но страна, достойнейшие граждане которой разучились уважать и слушать друг друга, была уже тогда обречена. И об этом уместно сегодня напомнить, ибо очень тревожными симптомами смотрятся и нынешние телевизионные ток-шоу, где никто друг друга не слушает, но все стремятся друг друга переорать, и пронизанные немотивированной злобой посты («из-под ников», как из подворотен) на интернет-форумах, и это исступленное, за гранью здравого смысла, отрицание советского прошлого.
Так что не бросовой бумажкой оказалось сохранившееся в архиве Н.Г. Никонова «неотправленное письмо»: оно напомнило о том времени, когда великая наша страна уже приближалась к катастрофе и уже явственно слышны были подземные гулы, но тогда нам не был внятен их грозный смысл. Но не так ли мало беспокоят нас признаки неблагополучия в состоянии нынешней социально-нравственной атмосферы?
И напоследок признаюсь, что «нехорошая история», описанная в злополучном письме, вызвала у меня и ностальгическое чувство: каким значимым личным событием для многих людей стало появление романа! Какие страсти закипели вокруг неких истин, заявленных художником! Значит, у общества был огромный интерес к жизни, а значит, и безмерный потенциал развития. Теперь — не то…
1 Публикация И.Н. Никоновой.
2 В оригинале в этом месте и в подписи под письмом написано: «П. Кадочигов». Сам Павел Ефимович допустить ошибку в своей фамилии, конечно, не мог, и это значит, что в работе над текстом он непосредственно не участвовал, хотя об идее письма знал и стать его «подписантом» согласился.
3 Фраза не завершена; очевидно, подходящее слово не найдено.
4 Книга 1 — 1986 г., № 3–5; Книга 2 — 1987 г., № 4–5.
5 Особенно всем известный и памятный случай, когда под натиском цензуры и обкома нам, редакции «Урала», с ведома автора, пришлось вырезать примерно четверть объема никоновской повести «Старикова гора» (январь 1983 года).