Памяти Олега Павлова
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2020
Nos habebit humor.
Дудь не успел взять интервью у Олега Павлова. От Павлова осталось одна-две видеозаписи в сети. Одна запись встречи с читателями в Алматы перевешивает всех стендаперов, вместе взятых. Если Гришковец на 10 голов выше любых юмористов, то Олег Павлов будет и Гришковца покруче. Гришковец всё-таки играет. Павлов не играет. Юмор не просто грустного человека. Юмор человека без чувства юмора. Кирилл Анкудинов нападал именно на эту черту Олега Олеговича. Я бы уточнил: при отсутствии чувства юмора, сам юмор у Павлова всё-таки безусловно есть.
Всё всерьёз, трагично, одноразово.
Анкудинов применил к нему слово «агеласт». Тут тонкий перевертень имени Олега Олеговича (известны сложные отношения Павлова с отцом, тоже Олегом Павловым) и, возможно, монголо-парфянская стрела в адрес Андрея Геласимова, не знаю. Вот говорят: «Христос не смеялся». «Смеяться» по-гречески θεατριζω, «делать сцену, зрелище». А глагол γελαω давно приобрёл значение «обманывать». Аγελαστος — «спокойный», «не обманутый». Христос не лгал и не бывал обманут. По странной ассоциации идей вспоминается диалог из фильма «Чужая»: «Орать» в смысле «смеяться»? — «Орать» в смысле «кричать». — «Кричать» в смысле «говорить»? — Ты и мёртвого достанешь! — Зачем мне мёртвый?
И действительно. Зачем нам мёртвый? Пусть мёртвые dust to dust.
Умер наш котейка Виля,
Православный русский кот.
Современные писатели — все! — скорее мертвы. Павлов был живой. Он последний, кто отвечал на критики, как того хотелось бы Анне Жучковой. Если не учитывать глупость критической братии в частности и человека вообще, — «Глухой глухого звал к суду судьи глухого…» — то Павлов последним ощущал писательство не как проект, вложение и бизнес, а как своё собственное дело и движение.
25 ноября отметили 400 протопопа Аввакума (он же: русский писатель А.П. Петров). Библиотека. Собрались камчатские старообрядцы. Я имел глупость намекнуть, что не самым приятным человеком был покойный и что зря он вообще всё это… Еле ноги унёс. И подумалось мне, что критика русская началась с Аввакума, ведь из-за несогласия с редактурой загорелся сыр-бор. И филиппики его такие, что хотелось бы процитировать, да внутренняя цензура не пропустит. Аввакум — конечно, богатырь. Павлов человек совершенно другого склада, но что-то общее есть же у них.
«Речь — организованное заикание», — говорил, кажется, Маршалл Маклюэн. Препинаниями мы разрежаем слово. Когда учишь стихи наизусть, наоборот — скомкиваешь слова в одно слово, чтоб от зубов отскакивало, а потом раскатываешь этот словесный ком ритмическими паузами в бессмысленные каламбуры. «Комканье», кстати, протопоп-аввакумовское словечко, «причастие», коммуникация. Как можно больше протопоп-аввакумовских слов надо ввести в современный критический дискурс. А то критики скоро от слова «штаны» станут в обморок падать. Слово «каламбур», кстати, тоже вытягивает христологические аллюзии. Kahlenberg — «лысая гора», то есть Голгофа. Стэндап — это медленный рэп. А рэп — это быстрый стэндап.
От заикания к нытью строил свою речь Олег Павлов. Он, наверное, хотел писать вообще без препинаний. Но это было бы похоже на неуважаемый модернизм. Хотелось ему, наверное, скомкать все слова в одну Глагол-Голгофу. Когда читаешь его критику, кажется, что это «мешок нытья» (по слову Владимира Бондаренко). Но его живая речь на удивление эпична, достойна и вовсе не плаксива.
Со смерти Павлова прошло четыре года. Юмор Павлова, случайный, вялый и, казалось бы, несмешной, — стал мэйнстримом. Павлов (и примкнувший к нему Гришковец) вернул слову «юмор» его прямой смысл, не затуманенный сарказмом, не засоренный остротами. Флегма, апатия, самобытное настроение, сдвиг эмоций, неподобострастие, voilà le mot. Точно заметил Анкудинов, что «изречения на воротах гитлеровских концлагерей безумно смешны». (Arbeit macht frei по-русски «Работа делает свободным» звучит абсурдно-глубокомысленно — «работа» по-древнерусски значит «рабство» — рабство делает свободным, да). Так же сдвинута сетка эмоций у Павлова, — он расподобостращен, — когда о трагическом говорят как о само собой разумеющемся (или с лёгким воодушевлением, как об удачном приобретении), о само собой разумеющемся — с блатной истерикой, о трогательном — с гадливостью. Со стыдом — о незначительном и туповато — о возвышенном.
Появилась масса маленьких олегов павловых, лелеющих свою травму, расковыривающих раны и трясущих язвами на гноище. Но если писатель заголяет язвы, то критик — язвителен сам по себе. Критик изголяет. Этот метамодерн подметил Голявкин: «Принимает все за чистую монету — ну как тут не шутить? Ей даже подумать неохота, серьезно сказано или в шутку. Отец это объясняет тем, что ей раньше очень хорошо жилось в семье, ее очень баловали».
А чъто тъи, бичо, бэз настроений?
к/ф «Бабло»
Вскроем гуморальную составляющую перебранки Константина Комарова и Евг. Никитина. Тут несходство не поэтик, а темпераментов. У Константина Комарова душа развернулась, а у Евгения Никитина свернулась. Константин Комаров кайф поднял, Евгений Никитин кайф уронил и попытался поставить Костю на критерии. Предложение ввести «кодекс критика» — лично я обеими руками за — форма просьбы поддержки («сикурса»). Было бы поучительно обсудить: насколько допустимо слово «жлобята». Виктор Леонидович Топоров учил нас, критику нельзя писать бесстрастно, апатично, равнодушно. Модное слово ΗΑΤΕ, если прочесть кириллически, звучит как цитата из Маяковского.
Отступление etimologica. «H» в слове «humour» не этимологическое, а по аналогии со словом «humus» (ср. с моим предыдущим отступлением об omertà). И вот эту вот «Н» Павлов оправдал. Умора.
Далее, вылупилась масса — по слову штандартенфюрера фон Штирлица — идиотов, говорящих правильные слова. Искусственный разум, лицензионное сознание, заёмный ум. Вспоминается старый фильм «Борат». Главного героя учат шутить по-американски. Механизм прост. Когда значение слова проще узнать не через контекст, а непосредственно через словарь, контекст потихоньку отмирает. А вслед за отмиранием контекста засыхает, эсперантизируется, и словарь.
Олег Павлов называл свои отповеди хулителям «антикритикой». Навеяно ему кином «Антикиллер» с актёром, похожим на Захара Прилепина. Я бы назвал критику Олега Олеговича «акритикой». Ну нет там суждений, умозаключений… Когда я был моложе, я такое настроенческое, эссеобразное не любил. Очень был под эгидой формалистов. А теперь, когда каждый дебил научился группировать факты, делать правильные выводы и набрасывать их на вентилятор…
Пользуясь случаем, хотел покаяться перед нашим учителем Евгением Ермолиным, что недостаточно ценил его работы. Не находил в них эффектной формалистики. Теперь только понял, что разум слабей настроения. Что, скорее, плохо. И Агеев бы ругался. Но так уж человек устроен. Кстати сказать, о Павлове я узнал из ругательной статьи Александра Агеева.
Снова много мечтал —
а это как пьянство.
Из дневника Олега Павлова
Павлов признаётся в «хаотическом следовании за вереницей образов» и плохой памяти на слова. Он был, вероятно, «визуал» (и обматерил бы меня Олег Олегович за таковы слова). Отсюда бунинская грусть по Nebeneinander и непонимание задач реторики, т.е. собственно литературы, λογοτεχνια по-эллински.
Павлов под видом умозаключения перечисляет. Как Бродский. Как в записках больничного охранника: раз больной, два больной, три больной — кладбище. Когда автор равномерно парит в вышине сочных абстракций, полуотвлечённых образов, — сперва, конечно, недоумеваешь. Но, врубившись, начинаешь даже от такого дискурса прибалдевать. Знак перечисления — запятая, подъём тона. Поэтому-то статьи Павлова так похожи на «мешок нытья», — автор постоянно и ритмически подымает тон, всхлипывает. А вот точку — quod erat demonstrandum — он предпочёл бы вообще не ставить. Выводов ведь нет, есть только формулировки настроения. Точка вообще многообразна. Когда-то оставляли пробел побольше, потом начинали каждое предложение с новой строки. Потом оставляли пробел уже между строками. А Розанов мечтал, чтоб каждый из его «листьев» печатался на отдельной странице. Читатели разучились выдерживать точку. «А точка в конце бумаги ставится… Где нужно большую передышку сделать и на слушателя взглянуть, там тоже точка. После всех длинных мест нужно точку, чтоб секретарь, когда будет читать, слюной не истек. Больше же нигде точка не ставится…»
А может, их в Лите напугали тем, что тире — женский знак, и — Павлов просто плохо владеет пунктуацией. Он как бы лишён способности суждения. И поэтому, войдя в кризис, как в штопор, не может из него выйти гордиевым узлом. Вероятно, пытался соединить критику («не обессудь») с евангельской максимой «не судите». Лёгкость в мыслях у Павлова необыкновенная, а мысли всё тяжёлые: ακριτικος по-гречески. Ακριτος же, Девгений Акрит, — известный из византийского эпоса — «пограничник», «казак». А так как Павлов служил в Казахстане, охранял внутренние границы государства, достойно ему называться Акритом. Αξιος εστι.
А может быть, я ошибаюсь, и это всё не так, и вы меня поправьте.