Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2020
Алексей Курганов — прозаик. Образование — высшее медицинское. Печатался в региональной литературной периодике и во всероссийских и зарубежных литературных изданиях и издательствах. В 2013 г. в издательстве «Серебро слов» вышел его сборник рассказов и миниатюр «Земляки». Живет в Коломне (Московская область). В «Урале» печатается впервые.
От шельфового ледника Эймери в Восточной Антарктиде откололся исполинский айсберг массой 315 миллиардов тонн и площадью поверхности более 2,5 тысячи квадратных километров, что подтверждается спутниковыми снимками. Об этом сообщил в Twitter Океанографический институт Скриппса (США).
— Айсберг откололся, — сказала Люба. — Слышишь, Пахомов?
— Чего? — не понял Пахомов. Он был в погребе, набирал в ведро картошку.
— Ничего, — сказала Люба и почему-то вздохнула. — И моркови возьми. Пару штук. Щи сварю.
— Чего ты бормочешь? — крикнул Пахомов. — Не слышу я ни хрена!
— Ничего, — сказала Люба. — Всё нормально.
Пахомов вылез из подпола, поставил к умывалке ведро.
— Чего ты говорила? — спросил Любу. — Там из вытяжки свистит. Ничего не слышно.
— Ничего, — пожала Люба плечами. — Ерунда всякая.
— Я пошёл, — сказал Пахомов. — Пока.
Люба на это дурацкое «пока» никак не отреагировала. Больше того: повернулась к окну. Интересно, что там такого необычного она увидела, что даже не захотела поздравить его с теперь уже окончательным расставанием? Пахомов подозревал, что ничего, а вся её равнодушная неподвижность – это всего лишь поза, игра, демонстрация. Дескать, решил уходить — уходи. Скатертью дорога. И совершенно не хочет понять, что он уже невероятно устал от всех этих демонстраций. Уже год, как устал.
— Пойду, — повторил Пахомов, наклонился, взялся за ручки дорожной сумки. — Счастливо оставаться. Ты, Люб, эта… А, ладно…
Он вышел на лестничную площадку (Люба жила на первом этаже, отсюда и подпол), поднял воротник пальто, вышел из подъезда и пошёл на автобусную остановку. Из окна вслед ему смотрела невысокая худая темноволосая женщина в старомодных очках в роговой оправе. Женщине было тридцать пять лет, её звали Любой, она работала лаборанткой на военном заводе, выпускавшем резиновые части для орудий и танков. С Пахомовым она прожила год и два месяца, и вот сегодня наконец они окончательно расстались. Почему именно сегодня и почему наконец? Да нипочему! По кочану. Просто так. Устали друг от друга. Надоели. А значит, хватит. Они же, в конце концов, не пингвины, которые прыгай не прыгай, а с этой конкретной льдины никуда деться не могут. А даже если бы и смогли, что толку? На другой — то же самое. И на всех остальных — тоже.
Пахомов работал там же, в «почтовом ящике», но только не лаборантом, как Люба, а инженером, одно время даже ведущим. Кого он вёл или вывел и куда (а может, откуда) — так для него и осталось глубоко засекреченной военной тайной. Это было то далёкое молодёжное время, когда он, Пахомов, относился и к своей должности, и к работе вообще не просто уважительно и трепетно — он без неё не мог существовать как активная биологическая единица. Во всяком случае, так считал он сам, этим своим мнением гордился и этой гордости не скрывал. Инженер-конструктор, да ещё и ведущий, да ещё в «почтовом ящике» — это будет покруче любого Ги де Мопассана! Его бюро (Его! Бюро! Класс!) занималось тогда технологическими разработками совершенно новой модификации ракет «земля — воздух», но об этом строжайше не рекомендовалось не то что говорить — даже думать. Тем более что в самом скором времени правительство планировало в очередной раз «утереть» наших вечных и самых заклятых друзей-империалистов, возглавляемых, конечно же, Соединенными Штатами постоянно грозящей всем подряд Америки. По этой государственной значимости и важности причине бюро работало с совершенно непонятными сегодняшнему поколению молодых циников энтузиазмом и молодым задором, куя очередной ракетный щит горячо любимой Родины. Отковав и выковав, они получили тогда неслабые денежные премии, которые дружно пропивали на заводской туристической базе в течение двух весёлых отпускных недель. Наступившее после триумфа лёгкое отупение приняло хроническую форму, во всяком случае, работать с прежним энтузиазмом почему-то решительно расхотелось. И не только ему, Пахомову: некогда дружный коллектив некогда молодых единомышленников постепенно распался на несколько вяло пикировавшихся между собой кучек, каждая из которых по инерции страдала щенячьим высокомерием и непонятным снобизмом. Опять же постепенно кучки развалились на конкретных индивидуумов, а это в считающем себя творческим коллективе вообще караул. Всё правильно, всё закономерно: индивидуализм — не наш метод работы, поэтому никаких новых искромётных идей больше не возникало. Да и ну их к шутам, эти идеи! Жизнь идёт, завод пыхтит, зарплата ощутимо недотягивает до удовлетворения насущных потребностей — на том и остановимся. Богу — богово, снобам — снобово, а ему, Пахомову, — Пахомово и пофигомово. Диалектика. Ещё бы пить поменьше, тогда будет вообще красота.
Постепенно он втянулся в эти восхитительные в своей необязательности дни среднестатистического российского обывателя. Пахомов работал, ел, пил, спал, ходил в баню и катался на велосипеде — то есть выполнял все положенные постсоветскому гомо сапиенсу физиологические функции. Однажды он допустил слабость, серьёзно увлёкся супругой начальника отдела, энергичной и современной женщиной, которую тоже звали Люба, но после первого и бурного постельного знакомства чего-то испугался и, трусливо поджав свой интеллигентный хвост, быстренько уполз в сторону. Чем поверг Любу-первую в состояние полного недоумения и заслужил насмешливое отношение со стороны его, Пахомова, коллег, которым эта самая Люба рассказала всё и во всех подробностях, вплоть до того, какой расцветки и какой степени износа были на Пахомове трусы. Интеллигентные люди так, конечно, не поступают, поэтому Пахомов стал панически, до лёгкой истерики, бояться представительниц слабого пола, постоянно ожидая от них, ветреных, самых разнообразных подлянок, — и вот как раз в этот момент на его тернистом жизненном пути появилась она, Люба-вторая. В то время у неё не было ни одной конкретной постельно-мужской кандидатуры, а те, что были, представляли из себя нечто аморфное, зыбкое, постоянно исчезающее из виду и до обидного легко ускользающее из рук. С чего она взяла, что он, Пахомов, от этих «медуз» чем-то кардинально отличается, была ещё одна загадка её загадочной женской натуры, но факт остаётся фактом — через месяц вялого знакомства они стали жить вместе и первое время на работу ходили, даже взявшись за руки.
Пахомов проехал на автобусе три остановки, вышел на четвёртой и через пару минут очутился в родном заводском общежитии. Несмотря на всю свою «тёплость», у него хватило ума отсюда не выписываться, хотя Люба-вторая и предлагала ему прописку на своей жилплощади. Он хмуро кивнул сидевшей в стеклянном «стакане» вахтёрше, поднялся на второй этаж и, пройдя длинным боковым коридором, очутился в своей комнате.
Вечером, вернувшись с работы, Пахомов поужинал, уселся в кресло и тупо уставился в «ящик для идиотов». «Ящик» был моднючим, с плоским экраном, семьдесят два сантиметра по диагонали. Это было одним из двух шикарных приобретений, которые Пахомов смог себе позволить за последние три года. Второй дорогой вещью являлся супернавороченный велосипед японско-корейского производства стоимостью двенадцать тысяч, естественно, рублей. На нём Пахомов по выходным совершал дальние и бессмысленные, километров под сорок в один конец, поездки, а иногда ездил целенаправленно, за грибами, в Маливский лес или в богатые груздями перелески на Конев Бор. Впрочем, и первые, «бессмысленные» поездки были не такими уж бессмысленными, потому что время от времени Пахомов начинал серьёзно задумываться о своём здоровье и тогда же начинал яростно крутить педали, пытаясь стать если не атлетом, то хотя бы убежать-уехать от инфаркта с инсультом, этих грозных и, увы, неминуемых следствий малоподвижного образа жизни. Своего железного японо-корейского «коня» Пахомов холил и лелеял, лишний раз не напрягал — не запрягал, поэтому, например, бутылки и банки ходил сдавать пешком, хотя до приёмного пункта стеклотары было топать и топать. Тем не менее ездить туда на велосипеде Пахомов опасался, потому что могли запросто спереть.
— Уважаемые мужчины! — заговорил «ящик» торжественно-радостным рекламным голосом. — Приглашаем вас на службу по контракту в Вооружённые Силы! Заработная плата… Единовременное пособие… Полный пакет социальных льгот… И совсем не обязательно, что вы будете служить в «горячих точках»! (Прозвучало это так радостно-бодренько, что не оставалось никаких сомнений: именно в эти самые «точки» соблазнившихся и воткнут.) Ждём вас по адресу: переулок Миномётчиков, городской военный комиссариат, комната номер тринадцать. Ежедневно, кроме воскресенья, с девяти до восемнадцати, без всякого перерыва на обед. Родина ждёт!
Ага, противно подумал Парамонов. Ждёт. Все ждут. То они, военкоматские, то Родина. И кто кого — без бутылки не разберешься. Темнилы хреновы. Сходить, что ли? Я как-никак капитан запаса… И что значит «без перерыва на обед»? А когда же они обедают? Или не обедают? Или питаются, как на фронте, сухим пайком. Чтобы не пропустить неприятеля, пришедшего записаться по контракту. Чёрт их разберёт, этих армейских. Те ещё фокусники…
Он поднялся (кресло недовольно заскрипело). Скоро отскрипишься, вдруг злорадно подумал Пахомов. Вот уеду с автоматом — и будешь здесь стоять пылиться. А если мне там, в горах, голову отрежут — выбросят тебя на помойку или сожгут. Вспомнишь тогда хозяина. Пожалеешь, что скрипело. Достал из холодильника пельмени, с полки — кастрюлю и пошёл на кухню. Кухня была общей на восемь квартир, в ней постоянно работал приёмник и постоянно пахло сушащимся бельём. Запах белья Пахомова раздражал, работающий приёмник — тоже, к соседям он относился вежливо-безразлично, они, в свою очередь тоже целоваться не лезли.
Сейчас на кухне находилась лишь одна соседка, Ленка Крещёная, молодая некультурная женщина с подбитым глазом. Ленка жарила яичницу и что-то негромко, но бодро напевала. Фингал так же бодро и гордо сверкал на окружающих своим фиолетовым цветом. Музыкальным слухом Крещёная совершенно не обладала, а фингал был её визитной карточкой, потому что постоянно присутствовал на краснощёком, жизнерадостном лице: Ленкины регулярно меняющиеся сожители, все как один, любили, подвыпив, помахать кулаками. Убьют они тебя когда-нибудь по этой самой пьянке, жалели Ленку соседи (хотя им-то, доброхотам, какое дело? Их же убивать никто не собирается. Хотя время от времени надо бы…). Не, отвечала Ленка жизнерадостно, я живучая. В беззаботном детстве и тонула, и горела, и под поезд попадала, и самогонкой травилась. Выжила. Не убьют. Если только изувечат, так значит — судьба. Против неё не попрёшь.
— Здравствуй, Лена, — вежливо поздоровался Пахомов.
— Здоров, — ответила Ленка. — Пахомов, у тебя масло есть?
— Маргарин.
— Пойдёт, — согласилась соседка. Она вообще была женщиной покладистой. У неё масла никогда не было.
— Сегодня наши играют. «Динамо», Москва — «Боависту», Португалия. Не забудь, Пахомов.
— Хорошо. Посмотрим.
— А чего ты такой смурной? С бабой поругался?
— Нет. Нормально всё. Устал.
— А-а-а… — понимающе протянула Ленка. — А я подумала — глисты…
Сама Ленка никогда не уставала. Она крановщицей на стройке работала в перерывах между периодически бравшимися больничными. Чем таким хронически смертельным она болеет, что больничные ей дают без звука, — это была большая государственная тайна. Парамонова соседка справа, госпожа Шварценгольд по кличке Терминатор, женщина совершенно непонятно какой народонациональности, потому что звалась по паспорту Жульеттой Ивановной, обладательница шикарных усов и огромного, уныло обвисшего фиолетового носа (да и вообще непонятно, как она попала в их сугубо пролетарское общежитие с такой совсем непролетарской фамилией), утверждала, что Ленка спит с поликлиническим главным врачом. Это была та ещё Шварценгольд! В ответ Ленка везде, где возможно и где не надо бы, называла «Шварца» старой проституткой. Это была та ещё Елена! Хитрости и изворотливости что у той, что у другой — ума палаты. Их просто так, без хрена, хрен сожрёшь. Одна другой стоит.
Сварив пельмени и равнодушно их сожрав (кушать культурно, не спеша, с запивкой и умеренным количеством соли и специй, Пахомов начал отвыкать ещё в студенческие годы, питаясь в студенческой столовой, и окончательно разучился, питаясь уже здесь, в заводской), он полистал медицинско-популярную книжку про случайные половые связи, которую нашёл там же, на кухне (наверное, Ленкина или Шварценгольдина, они обе были большими любительницами этого увлекательного занятия), и завалился спать. Завтра у него был выходной, и хотелось посвятить его чему-то кардинально жизненно важному. Например, напиться.
На следующий день, в девять часов утра, Пахомов стоял перед старинным двухэтажным зданием в стиле то ли позднего классицизма, то ли раннего рококо, где размещалось здание городского военкомата. Движимый внезапно возникшим под влиянием телевизора любопытством, он всё же решил послужить горячо любимой Родине по предлагаемому телевизионной рекламой контракту, но одновременно опасался того, что члены вооруженных бандитствующих формирований в результате его, Пахомова, не до конца продуманной инициативы всё же отрежут ему его голову. Поэтому и пришёл сегодня всего лишь с ознакомительно-любопытствующей целью: а вдруг что-то доселе неведомое да и сподвигнет его на это безумное геройство? Да, была в его сегодняшнем поступке определённая доля самого настоящего авантюризма, но, с другой стороны, ведь когда-нибудь надо и взбрыкнуть назло натуре и рутине!
Сначала он хотел приехать сюда на своём японо-корейском чуде техники и инженерно-спортивной мысли, но подумал, что, во-первых, могут возникнуть сложности с парковкой (а легкомысленно оставлять двенадцать тысяч рублей просто так, без присмотра, на улице, не знаешь, подберёшь ли ты их потом, при выходе). А во-вторых, армейские работники, известные своими традиционными консервативными взглядами, могли его неправильно понять. Вот если бы он прикатил, скажем, на танке или боевой машине пехоты, тогда совсем другое дело. А так… С другой стороны, это их понимание-непонимание было ему, Пахомову, по большому по барабану (он, в конце концов, не в баню приехал, а по серьёзному, можно сказать — почти государственной важности делу), но всё же не хотелось с самого начала производить на здешних работников легкомысленное впечатление. Ведь возможно, в дальнейшем с ними придётся дружить.
Комната номер тринадцать оказалась длинной, узкой и со скудной мебелью, изготовленной во времена расцвета эпохи «застоя». В торце длинного, составленного буквой «T» заседательского стола, неподвижно уставившись в компьютер допотопной марки, сидел очень упитанный подполковник средних лет и, судя по его радостно-возбужденному лицу, играл в виртуальные «стрелялки», а может быть, смотрел порнографический фильм. Отсюда, от порога, Пахомову не было видно, что это конкретно. В конце концов, каждый имеет право на пятиминутный физультурно-производственный перерыв. Увлечённый своим занятием офицер не сразу понял, что пришёл посетитель, а когда всё же заметил Пахомова, то почему-то испуганно, словно школьник, застигнутый за чем-то очень непотребным и вообще несовместимым со званием пионера или комсомольца, по-заячьи вздрогнул. Поняв, что это не вышестоящее начальство и карательной клизмы не будет, он посмотрел на вошедшего очень неприязненно, по-рабочему устало вздохнул и наконец казённо-приветливо изогнул губы.
— Вы ко мне? — спросил он.
А что, здесь ещё кто-то есть, хотелось спросить Пахомову (в кабинете, кроме него и подполковника, больше никого не было, только мухи и кактус в пыльном цветочном горшке), но не спросил, опасаясь того, что служивый может не совсем правильно понять подоплёку его вроде бы абсолютно безобидного вопроса.
— К вам, — сказал Пахомов и для убедительности кивнул. — Разрешите?
— Так ведь всё равно зашли! — вдруг широко, можно сказать, запанибратски улыбнулся офицер (дескать, ну чего ж теперь делать, если ты, такой наглый козёл, имел такую необыкновенную наглость припереться в такое уважаемое учреждение!). — Проходите, проходите! Слушаю вас.
И голос у него оказался на удивление приятным и даже располагающим. У Пахомова был друг, бывший кандидат физико-математических наук (сейчас он вышел на пенсию и подрабатывал кассиром-вахтёром в общественном туалете на автомобильном вокзале). Так вот голос у него был точь-в-точь как у этого подполковника — мягкий, бархатный, какой-то ласково журчащий, как вода, вытекающая из туалетного бачка, в котором клапан неплотно закрывает сливное отверстие.
— Я, собственно, узнать насчёт контракта… — промямлил Пахомов. Высоко патриотичное желание послужить Родине вдруг показалось ему настолько незначительным, что он заметно стушевался и вообще. Кто знает, а вдруг электронные игры или просмотр порнографии входит в непосредственные служебные обязанности сидящего напротив него человека, да к тому же одетого в старшие офицерские погоны?
— Ничего, ничего! — словно прочитав его мысли, ободряюще сказал подполковник и, если бы не ширина стола, то обязательно похлопал бы Пахомова по плечу. — Это бывает! Как мне вас звать-величать?
— Величать не надо, — слегка пошутил Пахомов (этакий изящный прогиб перед значимым в своей должности человеком). — А звать Александр. (Ему почему-то очень захотелось сказать — Шурик.)
— А по батюшке?
— Исаевич, — признался Пахомов, неизвестно чего смущаясь.
— О! — опять развеселился подполковник. — Как писателя! Читал, читал! А как же! Случаем не родственники?
— Что вы… — смутился Пахомов окончательно. — Конечно, нет.
— А похожи! — бесцеремонно продолжил деликатно-скользкую тему офицер. — Ну, ничего, ничего! Всё на свете бывает! Все мы по большому счёту дети планеты Земля. Да! Так вы по вопросу э-э-э…
— Контракта…
— Да! Служили?
— Два месяца. Военные сборы. (Пахомов почувствовал себя предателем горячо любимой Родины. Что такое два месяца? Пыль. Это не два года. И не двадцать пять, которые служились при царе-батюшке Петре Алексеевиче. Да, были времена!)
— Военная кафедра? — понимающе подмигнул подполковник. Он всё понимал. Этакий запогоненный Вольфганг Мессинг. С ним становилось просто страшно.
— Она.
— А какой вуз?
Пахомов назвал.
— О! — уважительно покачал головой офицер. — Солидно! Специальность?
— Инженер-электронщик.
— Звание?
— Капитан. Запаса.
— Вы нам подходите, — сразу подвёл решительный и бесповоротный итог подполковник. Он и сказал-то это таким уверенно-твёрдым тоном, словно следующими его словами должен был быть приказ Пахомову выйти в коридор, взять уже приготовленные для него рюкзак, автомат и срочно отправляться на войну. — Отлично, отлично! У вас документы с собой?
— Я, собственно, лишь узнать… — промямлил Пахомов (в этот момент он был противен самому себе).
— Понимаю, понимаю! — энергично сказал подполковник. Даже чересчур энергично. Так — нельзя. ТАК — выдаёт его истинные намерения.
— Что? — спросил Пахомов. Разговор всё больше напоминал диалог немого с глухим.
— Документики свои покажите, — сказал-приказал подполковник. И, чуть помолчав, этак вкрадчиво добавил: — Уж пожалуйста…
— Вот и ладушки, — продолжил он через пару минут, возвращая Пахомову паспорт, военный билет и диплом о высшем образовании. — Всё нормально. Всё так и должно быть… — И, прищурив глаза, неожиданно засмеялся. — А я ведь вам сначала не поверил! У нас здесь, знаете ли, этих контрактных шутников… Нет, я не то чтобы совсем, а так… засомневался. Что-то, думаю, здесь не то! И чего этому человеку, то есть вам, на самом деле надо? А сейчас вижу — нет, действительно надо именно то. Как раз то! Молодец!
«Почему я молодец? — подумал Пахомов. — Почему он сказал, что сначала не поверил? И почему сейчас разоткровенничался? Что здесь, в конце концов, происходит? Где я?
— Медкомиссия собирается как раз сегодня с двух до пяти, — сказал подполковник. — Вот направление. — И теперь уже откровенно хищно посмотрел ему в лицо. — Пожалуйста.
— Да я, может, ещё и не соберусь, — проблеял, собравшись духом, Пахомов. — Я вообще сюда пришёл… с ознакомительной целью.
Он ожидал, что полковник в ответ нахмурится, рассердится, может быть, даже будет ругаться самыми грязными солдафонскими словами, — и опять ошибся. Тот опять широко и приветливо улыбнулся (он вообще любит улыбаться, подумал Пахомов. Таких людей надо опасаться. Это опасно, когда такие частые улыбки. Это навевает на мысль) и понятливо кивнул.
— А сюда… — и многозначительно похлопал ладонью по столу, — все приходят ознакомиться. Человек, он вообще существо любопытное. Вот придёт такой, сядет, спросит, а потом смотришь — и всё…
— Что «всё»? — почему-то шёпотом спросил Пахомов. У него, кажется, пересохло во рту.
— Просто — всё, — ответил подполковник и опять (да что же это такое на самом деле!) улыбнулся. — Но вы не думайте! Как говорится, не принимайте близко к сердцу! Всё — и точка! Вы поняли насчет медкомиссии?
— Могила, — кивнул будущий несчастный военный герой. — Но пасаран. Нихт шиссен. Найн эсэс. Спасибо большое. Можно я пойду?
Он, словно загипнотизированный, машинально вернулся в общежитие, машинально поставил на журнальный столик кастрюлю с недоеденными пельменями, не видя кресла, уселся в него и включил «ящик».
— Уважаемые мужчины! — заговорил «ящик» таким торжественно-радостным рекламным голосом, словно уже и не надеялся снова увидеть своего хозяина живым и здоровым. — Приглашаем вас на службу по контракту в Вооружённые Силы! Заработная плата… Единовременное пособие… Полный пакет социальных льгот… И совсем не обязательно, что вы будете служить в «горячих точках»! (Нет, не было сомнений: именно в эти самые «точки» вы, ребята, и поедете!) Ждём вас по адресу: переулок Миномётчиков, городской военный комиссариат, комната номер тринадцать. Ежедневно, кроме воскресенья, с девяти до восемнадцати, без всякого перерыва на обед. Родина ждёт! А сейчас — песня! «И снится нам не рокот космодрома, не эта ледяная тишина!»
— «И Родина щедро поила меня берёзовым соком, берёзовым соком!» — послышался из коридора отчаянный в своём хмельном веселье голос Гришки-водопроводчика. Гришка был соседом Шварценгольда, имел на содержании жену Маньку, детей Пашку, Паньку, Петьку и Польку и старую, глухую и слепую тёщу Марию Ивановну, бывшую многолетнюю заведующую баней в женской колонии строгого режима, награждённую почётным знаком «Заслуженный работник жилищно-коммунального хозяйства», которая не выговаривала букву «г» и, прожив всю свою взрослую сознательную жизнь в России, всё равно по-хохляцки громогласно «хэкала». До водопроводчика Гришка служил на военном полигоне за городом в должности заведующего подсобным хозяйством воинской части аэродромного обслуживания. Это было хорошее место, там было много возможностей для воровства. Гришка этими возможностями, конечно, пользовался (что он, дурак, что ли, чтобы мимо проходить?), а поскольку делал это очень умело и так же умело прогибался перед вышестоящим командованием, то оно, командование, Гришку хотя и не уважало, но всё-таки ценило и даже ласково называло «нашим сукиным котом», что совершенная нелепость с физиологической точки зрения. Впрочем, на физиологию Гришкиному командованию было глубоко наплевать, и какой он там кот и от какого животного произошёл — это уже тонкости, но случился некий недопустимый и непонятный казус: то ли Гришка перестарался с облизыванием командирской жопы, то ли облизал, как всегда, умело, но она оказалась не командирской… В общем, всё случилось по классической театрально-криминальной схеме: то ли он украл, то ли у него украли, но что-то нехорошее там было наверняка. В результате этого непонятно чьего облизывания Гришку с треском прогнали от жирной кормушки и велели говорить спасибо, что не отдали под уголовную статью. Он сначала просто буянил, потом жутко запил, отчего разбуянился ещё больше, довыёживался до того, что попал в наркологию, откуда вышел мятым, бледным, с горящими глазами и угомонившимся лишь на самую малость.
— «И Родина щерда-а-а…!» — взорвался коридор очередным патриотическим куплетом.
— Хрыша, прекратите, — услышал Пахомов сердитый Маривановнин голос. — У меня же двести на сто двадцать.
— А мне пое…ть! — легкомысленно ответил «Хрыша». Он уважал тёщу, но оставался по-армейски крут. — «Берёзовым соком, берёзовым соком!» А сами, козлы, как будто не воруют! Волки позорные! А ещё в галифе!
Скоро голос его потух где-то в переплетениях общежитских коридоров.
— Добавлять пошёл, — пояснила Ленка, когда Пахомов появился на кухне, чтобы поставить чайник. — Пахомов, у тебя масло есть?
— Нет, — сказал Пахомов. Он соврал, но это не имело принципиального значения.
— Ну и ладно. Давай, — ответила Ленка, победно сверкнув начинающим желтеть фингалом.
Пахомов сходил в комнату и вернулся с начатой пачкой маргарина.
— Скучно ты живешь, Пахомов, — неожиданно сказала вечно подбитая соседка. — Неинтересно.
— Мне нравится, — пожал плечами он. — Во всяком случае.
— В каком случае? — насмешливо произнесла Ленка и отчекрыжила от пахомовской пачки неслабый кусок. — У тебя и случаев-то никаких нет. Так, одни недоразумения. Тебе, Пахомов, надо бабу завести, — вдруг сказал она и выпятила не него неожиданно расширившиеся от такого нелепого предложения глаза. — И обязательно хорошую. И чтобы пила не так уж чтобы очень много.
— Заводят собаку, — ответил Пахомов, моментально обижаясь. — Или глистов.
— А мы, бабы, думаешь лучше? — неприятно засмеялась Ленка. — Хуже! Потом никаким лекарством не выгонишь! Только ты и бабу-то завести не можешь. А чего ты можешь а, Пахомов? Вообще?
Могу не пойти на медицинскую комиссию, подумал Пахомов. Могу, и очень даже запросто. Я вообще много чего могу. Могу вот сейчас напиться чаю и завалиться спать. А в ближайший выходной сесть на велосипед японско-корейского производства стоимостью двенадцать тысяч рублей и поехать кататься вокруг городского кладбища. Тем более что я уже давно думал освоить этот заманчивый маршрут. И отцепитесь вы от меня абсолютно все. Надоели. Я действительно спать хочу. Под рокот телевизионного космодрома.
— Это я, — сказал Пахомов, снимая ботинки. Люба не ответила, молчала, только смотрела — и во взгляде этом не было ничего, кроме самой констатации факта его прихода. Это было неприятно, но вполне терпимо.
— Поесть бы, — сказал Пахомов. — Сегодня целый день на ногах.
— Картошку будешь? — спросила Люба.
— Буду.
— Сейчас разогрею.
Она ушла на кухню, а Пахомов отправился в ванную мыть руки. Он был образцово чистоплотным человеком. Руки мыл долго и тщательно, потом так же тщательно вытирал их большим вафельным полотенцем. Такие продавались в комиссионном магазине на вокзальном рынке по сорок пять рублей одна штука. С такими симпатичными розовыми попугайчиками по краям… Идти на военкоматскую медкомиссию он решительно и бесповоротно передумал. Сам на неё иди, мысленно послал он военкоматского подполковника. Заманильщик хренов. Пусть тебе голову отрезают. А я не хочу. Она у меня одна. Мне и с ней неплохо.
Через пять минут он сидел на кухне и жадно пожирал разогретую картошку. Люба достала из трёхлитровой банки большой мягкий огурец. Огурец был один, а Пахомову хотелось ещё, но он промолчал. Один всё-таки лучше, чем совсем ничего.
— Ешь, — сказал она. — В нём витамины. Я недавно прочитала, что есть такая старинная примета: если человека укусит волк, то со временем этот человек сам становится волком.
— Интересно — промычал Пахомов с набитым ртом. — Познавательно. А меня в детстве укусила корова.
— Ну?
— Чего «ну»?
— К чему ты это сказал?
— К тому, что укусила.
— К твоему сведению, коровы не кусаются. Они жуют. Жвачные животные.
— Интересно, — повторил Пахомов. — Нет, всё правильно! В этом действительно что-то есть!
— В чём?
— А хотя бы в том, что я молоко очень люблю. Обожаю! А равно и другие молочные продукты.
Он тщательно вытер сковородку куском хлеба, сунул его в рот и пошёл спать. Люба вздохнула и уставилась в окно. И чего она там нашла интересного? Совершенно непредсказуемая женщина.