Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2020
Борис Кутенков — поэт, литературный критик, литературтрегер. Родился и живет в Москве. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Редактор отдела культуры и науки «Учительской газеты», редактор отдела критики и эссеистики портала «Textura». Автор четырех стихотворных сборников, публикаций стихов в журналах «Интерпоэзия», «Волга», «Урал», «Homo Legens», «Юность», «Новая Юность» и др., а также статей и рецензий в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Вопросы литературы», «Дружба народов» и др. Колумнист портала «Год Литературы.ру».
***
Саше Герасимовой
как себе запретивший — всё в то же «му-му»
все проходим в рассеянный свет
расскажи мне сестрица воздать ли Тому
Кто в хвалу первозданно одет
всяк восторг по верхам и незримость в упор
мнит сорвать молодое бельё
расскажи как из тёмных не вынырнуть нор
если в лепет эдипов и спамов повтор
обращается слово моё
там воденников спит дориановым сном
юность вынырнет — ад из ребра
расскажи как замолкнуть с хвалою о Нём
если в лепет о счастье в незнаемый дом
полудомное это вчера
обратилось — а разум: а ну умереть
белый локон — разменная медь
завтра гендель блескучий — молчания плеть
завтра ветви поющей — не петь
тишиной безотцовской проснись и не пой
но — у тела и бьёшься живой
завтра время нахлынет эгейской волной
на тебя и на всё что со мной
лишь обнять — всем песчаным терпеньем души
как сизиф — набеганье труда
как не смог ни карельский безвременник лжи
ни аминь именной где до звёзд этажи
как никто никого никогда
***
I
отец домоет рамы все и смотрит, в прошлое влеком,
как сбита саша на шоссе ночным грузовиком,
и, рассчитаться не успел, — уйти, остаться ли на кой, —
молчит, осенний самострел, и говорящ его покой:
— лети, лети, моя звезда, в большое «никогда»,
проходят лучшие года под дёготь чёрного труда,
и каплет времени вода в большое «никогда»,
не надо жить, не надо жить, не надо жить сюда.
а саша, ставшая зерном, уже проросшая внутри,
зовёт: на ад и волнолом смотри, отец, смотри,
на этот луч из ясных глаз, бегущий на кровавый лёд;
земля, отторгнувшая нас, в ночном беспамятстве цветёт;
не помешай жиреть и петь, цвести со мной вдвоём,
так плодоносна эта смерть и чёрен чернозём;
простим забывших, будем стыть в пальтишке с ветреной губой;
не надо быть, не надо быть, не надо быть собой.
я в новом побывала всем, не знавшая конца;
сама и мёртвый, и брезент, корица и пыльца,
сама себе и мать, и дом, их разделившее «равно»;
а ты, не знающий о том, лети ко мне в окно;
там станем словом, полным тайн, — а не познаем тайн,
утешен верящий в дедлайн — и нерушим дедлайн;
я за ночь мир перекрою, я вся иврит, я перевод,
мне павший в утреннем бою встаёт и руку подаёт;
мы бога вынянчим в руках,
я буду жизнь, он будет прах,
я сад, он — звон кольца,
как ум в декартовских кругах — и ламца-дрица-ца,
как надвигающийся страх
бесстрашного лица
II
Колыбельная для Саши
спи моя радость не будем как все
сбитое дерево спит на шоссе
знаменем красным горит полоса
синие спит поднимавший глаза
словно и не было глаз
словно и не было нас
спи моё солнце без верхнего «ля»
сдавшая нас отдыхает земля
пусть пожирнее цветёт не буди
адским зерном в материнской груди
чтобы забвенья пожрал чернозём
мысли дневные о нём
спи а с утра догорит фитилёк
памяти памяти кто б ни стерёг
вспыхнет четырежды перед концом
высветит детским тирана лицо
в смертном парадном тиви
в краткой мольбе о любви
и возвратимо как давнее «нет»
бог позабывший про взорванный свет
павший в поту не дозвавшись вон ту
в новую спит темноту
***
Алексею Сомову и Денису Бесогонову
за большое и злое моё никогда
за ночное моё никуда
будет злиться и петь вертикальная смерть
будут чёрные петь провода
будут петь и не сметь возвращаться назад
все кто помнил и знал но забыл
а зачем это сердце — большой вертоград
расспроси у отнявшего памяти ад
расспроси у ижевских могил
а зачем это зренье — ослепший помреж
слух — увечье и слово — ку-ку
расспроси просквозившего музыки брешь
сквозь которую свет — хоть забвением режь
хоть бессмертье всыпай старику
разбирай по зерну по кирпичику дом
чтобы новая песня — с трудом
чтобы память горела цветущим стыдом
словно детство — отцветший детдом
чтобы сдавленный колокол крякнул впопад
застывая в раздумье тугом
снег ложится и каждый себе виноват
и на нитке звенит голубой виноград —
потаённая весть ни о ком
***
ночь темна словно речь айзенберга как пойманный вдох
дважды в сутки за правдой ныряй но не чаще не чаще
видишь дно
это в прежнюю тьму возвращается бог
вновь не выдержав нас и засвеченный ад шелестящий
слышишь хруст
это медный господь пустырей и промзон
за обол полуострова рвётся распяться и длиться
мне лежать бы в ташкентском тумане что твой аронзон
чтобы лёгкое сердце на ужин клевала синица
чтоб дорогу в бессмертье топтали с утра муравьи
и безумье стелила к обеду небесная рита
мне бы выстрел в горах
только чтоб не свои не свои
мне бы время моё же
но рана светла и открыта
чтобы стал я подводное знанье всеслышащий слой
ах какая мы рыба от смерти скользящая сами
видишь тело моё так прочерчено пулей незлой
что уже я певучая сила с тремя адресами
видишь тело моё как жильё
Ты пришёл и возник
репетировать музыку так и не данного рая
что мне Твой айзенберг если сам я и хвост и плавник
что мне путин и крым если весь я дыра временная
поселись и живи
на границе познанья и чуда
а за скрипкою тела всё то же — светло и старо
и с плавильною музыкой речи талдычит иуда
— серебро, — говорит, — серебро
***
— ни слов не надо, — говорит, —
— страны не надо, — говорит, —
что метроном свистящий Твой
что шелестящий сад
я сам Творенья день седьмой
я отдых я иврит
я метроном свистящий Твой
я шелестящий сад
давно темно в Твоём дому
где стол был яств — огонь и горе
лежать бы и гудеть во тьму
как дымный аронзон в предгорье
где мать была — там путь во тьму
забвенья искорки играют
висеть бы как часы в дому
с мечтой простреленной о рае
и быть гудящее в дому
и быть безумие себе
и слово быть Твоё чуть-чуть
и шелестящий ад
какое счастье не приду
какое счастье не успею
какое счастье не собою
благодарить за этот свет
***
как внезапно подвластный огромному «буду»
как недетским лучом ослеплённый — «не буду»
и до смерти стоящий в луче голубом
рвётся бренное прочь — и вольно же оттуда
через посвист большого смотреть пересуда
на шесть соток свои о любом
на шестнадцать чужих — без ветрил и без страха
посмотреть не включая в себе ашенбаха
крепко в музыку выжав своё «ни за что»
и подросток запрыгнувший в знанье о мире
сам себе землемер подступающей шири
сам не зная своё решето
мимо чёрной страны мимо белой больницы
сам не зная с просеянным небом на «ты»
и ручной марьиванне уже не добиться
чтоб замолк симфонический голос беды
и поспешности умной уже не добиться
чтобы в хриплом дисканте закончилась птица
чёрно-белым тотально права
раз-два-три
сели-спели весёлые лица
дорогая моя нестолица
золотые мои не-слова
***
Людмиле Вязмитиновой
где каждый близкий с рождества под дулом невозврата
и с детства вычерчен асфальт: вот нолик, вот беда, —
не надо уводить, язык, потерянного брата,
вести ко мне по кольцевой в прицельное «сюда»;
отдай вразвалочку огонь — в ладони одиночек,
где новой черни позывной звучит как блоковский гудок,
а в ухо — крик о мудаках дорвавшейся до точек,
так, боже, страшно одинок, так, боже, одинок,
что мнится — кончится как Бек: неходовое злато,
культура в старческих руках — в растерянность родне;
отсыпь иллюзий пощедрей на все её «не надо»,
не всколыхни неверный гул на неглубоком дне,
что чуть над бездной воспарит — и поутихнет вроде,
в потёмках лешие души, забьётся дивный страх,
посажен памятью на цепь — и ни один не бродит,
лишь прежний розанов сидит на гнущихся ветвях,
с листочком клейким под рукой плодит свои подобья,
и вновь скорбящая встаёт — и запирает дом,
пока тусовочный содом — и небо исподлобья,
пока горит её планшет немеркнущим огнём
***
Владимиру Полетаеву
I
накануне экзамена яростно бриться
зарастает порез краснота не видна
смотрит мальчик в огромные смерти ресницы
видит небо без края и дна
видит вечный союз накануне распада
белый пот что течёт с мавзолейной щеки
смотрит ужасу мальчик в лицо бородато
— пустяки, — говорит, — пустяки
видишь пары на остров спешат на лосиный
видишь кружится шар пребольшой синий-синий
презелёный и предгрозовой
надо надо и мне с рыбарями домой
если только на время глаза эвридики
покидай по часам не шумя не скрипя
вот стою перед зеркалом шумный цветущий и дикий
накануне полёта заросший сердитый и дикий
верю всем
кроме ужас тебя
кроме призрак бессмертья тебя
II
об аромате белой булочной
о смертном облаке-присяге
читатель ждёт уж рифмы «будущность»
но на дворе семидесятый
апрельский день слепой и вузовский
не заресничный ни на йоту
и в нём срывается на музыку
фальцет на золотую музыку
у вышедшего из полёта
откройте дверь средь хода ровного
пойду пешком не здесь не с вами
вставай вставай страна огромная
мне снишься ты ещё огромная
уже под смерти парусами
сержусь цвету и в ужас падаю
лицо порезано не в драке
мне снится царство тридесятое
бессмертья царство бородатое
раскопок водяные знаки
мечты о хмуром археологе
который в теме в чаще в гуще
нашедший на стекле и облаке
и вот стоишь в балконном облаке
смешной заросший и цветущий