Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2020
Есть байка про сороконожку. Если её спросить, с какой ноги она заходит, она впадёт в ступор и не сможет двигаться. Испытано на себе. Если неправильно задержишь дыхание, оно собьётся, и долго не сможешь заснуть. Если спросить критика, как книжка, он, конечно, отбрешется. Жонглируя личной и общелитературной оценкой, удобно прятать в складки голоса единственно значимую оценку корпоративную. Ту, которую вынуждают у него обстоятельства, издательства, редактор, «теченье месячных изданий». Но если он спросит себя сам…
Понятно, что никакой личной, собственной оценки чего-либо у вменяемого критика давным-давно нет. Он всё отрефлексировал 10 лет назад и разложил на влияния и веяния. Но способность критиков юлить и принуждённость, выдаваемая за непринуждённость, уже приближаются к ситуёвине, когда имитация работы требует больших усилий, чем если бы та же работа была просто сделана. В данном случае — это имитация объективности.
Как говорил легендарнейший Виктор Леонидович Топоров, «своему» ставим четвёрку с минусом, а «чужому» тройку с плюсом — и сохраняем видимость объективности. Если есть художник-«ятаквижу», отчего бы не быть «ятаквижу»-критику?.. Это называется модным словом «оптика». Если книжка недотягивает, всегда можно сказать «мне нравится!» и доработать голосом. Или для разнообразия: «книжка средняя (читай: слабая), но попала в нерв». — Ну, кому «попала в нерв», а кому — «набросила на вентилятор». Публика привыкла, чтоб её время от времени били током.
Способность литобозревателей отделять мух от котлет и личное от общественного — изумительна. Литература в жесточайшем упадке, критика в кризисе, роман умер, «толстяки» издыхают, зато какой прекрасный роман написала NN, какую тонкую эссеистику строчит НН, какие прекрасные стихи тачает ИИ! Сперва отделяем мух от котлет, а потом сервируем их же в новой конфигурации.
В любимом фильме Юрия Быкова «Крёстный отец» есть ключевой обмен репликами. Коп-ирландец бьёт Майкла Корлеоне по лицу и говорит: It’s business, nothing personal. — Everything is personal! — отвечает Майкл. Личные связи важнее институций. И критика без личностей — скучна. Такую критику скоро роботы научатся писать.
Каюсь, я сперва не очень понял значение прочтённой по рекомендации Бориса Куприянова книги Пьера Байяра «Искусство рассуждать о книгах, которых вы не читали». Сперва лёгкое разочарование — «ничего нового». «Мы это уже знаем». «Своим умом дошли». Похоже на реферат, где автор рекапитулирует те практики (похабный грецизм в духе Кирилла Корчагина), которые мы все, литературные работники, — используем в своей работе. Мы все изобрели этот велосипед: суждение о книге по обложке, по названию, по фамилии (имени и отчеству) автора, по его фотографии, по одному предложению, абзацу, 10–15 страницам, по рассказам, по отзывам коллег. И когда ты читаешь труд собрата, ты теперь автоматически пытаешься сообразить: а какова вероятность, что собрат-клеврет осилил хотя бы 10–15 страниц, а не «Мойша (или ты сам) напел»?..
Критик говорит: зачем писать про плохие книжки?.. И, соответственно, отсеивает по умолчанию «плохие» книжки. Что тоже род критики. «Врагов моих предал проклятию забвенья». Круговую критическую поруку литмолчания предлагаю именовать для краткости omertà.
Отступление этимологическое. «Омерта», хоть и похожа на смерть и связана со смертью, происходит от umiltà, humilitas, скромность как вариант humanitas.
Но хвалить одних получается более, а других менее. И хвалимые менее со временем начинают чувствовать себя обруганными, абъюзанными и наеханными. И могут уже в суд подавать за недохваленность. Надо только тэг придумать как знамя — #underpositiveness, например. А так как недавно отменено неимение законом обратной силы, то можно предъявить и за старое.
Известная уже по сети забава: следить, как критик своё лукавство прибавляет или убавляет. Когда критик включает объективность, когда субъективность. И как глазки его грустные бегают, когда он те или иные слова произносит. Хвалимые менее (сиречь обруганные) в безумии своём проецируют (набрасывают) собственное неудовольствие на словарный запас критика.
Приведу пример. Читал я «Критик-зодчий» Владимира Аверина об Александре Агееве. «Для современного молодого человека, не имевшего возможности быть свидетелем литературной ситуации 1990-х гг., критика Агеева ценна в первую очередь как свидетельство». Я неделю ломал голову. Я — entre nous soit dit — порву за Агеева. Je suis matters cancel metoo. Вроде лет пять всего прошло, но уже непонятно, он обругал или похвалил?.. Он что, считает, что статьи Агеева устарели? Или «свидетельство» было модным словом сезона? И Владимир Аверин, как политкорректный молодой человек, сам не думал, хвала это или хула, а просто поюзал модное слово?..
Чуть-чуть нагнести, чтоб в мракобесии стать с веком наравне и развернуть киберкампанию во всю ширину. — Вот вы пишете, «свидетельство». Это что значит, что Агеев давал свидетельские показания?.. То есть вы хотите сказать, что Агеев показывал и уличал? Что Агеев стукач, вы хотите сказать?.. Что он нарушил критическую omertà?.. Или вы просто хотели сказать, что его статьи — это «старый хлам»?
Словом, как в старом, 1884 г., рассказе Чехова «Из огня да в полымя».
«Вы оскорбили Деревяшкина, осрамили его, а главное, заподозрили его похвальные чувства и даже… профанировали эти чувства. В наше время, знаете ли, нельзя так. Надо поосторожней. Вашим словам придан оттенок этакий, как бы вам сказать, который в наше время, одним словом, не того… …когда Калякин нарисовал ему в ярких красках «оттенок», приданный его словам, и могущие быть от этого оттенка последствия, Градусов струсил и согласился».
Мне Кристина как-то рассказывала, как детей в художке учат отличать разные оттенки: «аделаиду» от лилового или бананный от лимонного, — очень полезный навык. В Японии, по легенде, этому учат поголовно. Может быть пора и «“оттенок”, приданный словам, и могущие быть от этого оттенка последствия» в школе преподавать?
Или. Писать обо всех книжках одинаковыми словами. Одинаковым набором слов. Так рецензия наконец-то достигнет идеала копирайтерского текста, идеала политкорректности. Который смогут роботы сочинять.
Любопытны предпосылки самой установки на «положительность», которая съедает «критику». Литкритика перевёрнуто зеркалит судебную систему. Почему нет оправдательных приговоров?.. — Опера хорошо работают, до суда доходят только ладно скроенные, крепко сшитые дела. — Почему нет отрицательных рецензий?.. — Потому что хорошо работают редактора и издательства. Читаешь положительного критика (они предпочитают называть себя книжными обозревателями, я предлагаю — «положенцы») и думаешь про блошек, которые все чёрненькие и все прыгают.
Я это некогда называл — «эффектом Немзера–Рондарева». Когда критик хвалит-рекомендует, а тебе сразу голос в голове: «опять какое-то говно», или критик хулит-ругает, а ты думаешь: «хорошие сапоги — надо брать». И самое забавное, что это может быть одна и та же книга. Лукавство русских людей вошло в поговорку, недаром глагол «честить» (воздавать честь) поменял смысл на диаметрально противоположный. Равно «хула» и «хвала» — слова, по одной из версий, однокоренные. Критический айсберг переполюсуется не первый — иншАлла — и не последний раз.
Гаспаров как-то пошутил, что для стиховедения поэзия уже не нужна. Стиховедение может развиваться самостоятельно, наработок хватит. Как финансовые рынки и субстандартные займы. Так же и критика — может развиваться самостоятельно, литература ей только мешает.
Шучу-шучу. Это просто побочный эффект дальнейшего разделения труда или, по слову Сергея Морозова, «распада народа в демократическом смысле». Читатель расслаивается на знающего «Войну и мир» в анекдотах про Наташу Ростову, в комиксах, в кино, в сериалах, в пересказах блогеров, в аудиочитке, в дайджесте, в сокращённой авторской редакции, в полной версии, в полном оригинале, наконец (включая иноязычные фрагменты). Где-то на заднем плане колбасятся реконструкторы-наполеоны.
Критики расслаиваются на обозревателей, пролистывателей, мойшенапевателей, критиков установочных, проблемных, философствующих, редакторствующих, грамматоложствующих и иных объясняющих господ. Кроме традиционных критических препирательств и свежей фэйсбушатины ожидается развитие критического стэндапа (ярчайший представитель — Константин Мильчин), критического хип-хопа (Анна Наринская), критического баттлрэпа (Алпатов, Мильчин).
Покойный Агеев мечтал, чтобы критиков было много. В пять раз больше писателей. Сие буди, буди.