Роман (окончание)
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2020
* Окончание. Начало см. «Урал», 2020, № 9.
Часть четвертая
1
Шевлягин отыскал черновики писем районным властям, вынул из ящика стола пачку фотографий, блокнот с записями и сложил всё в старую картонную папку с тесёмками.
— Маргарита! Где мой джемпер в полоску? — крикнул он.
— В шкафу, где ж ему быть… — появившись в дверях, ответила Маргарита. — Там, где все свитера сложены. Ты собираешься, что ли, куда?
— Я завтра с Корбутом в город еду, — ответил Шевлягин, хмуро оглядывая гардеробные полки, плотно забитые пёстрым тряпьём. — Корбут с утра детей в школу везёт, обещал меня прихватить.
Маргарита насторожилась.
— А тебе зачем в город?
— Как это «зачем»? — Гена занялся раскопками, роняя на пол свитера, шарфы, кофты и шерстяные носки. Голос его звучал раздраженно и глухо. — Затем, что пора начинать что-нибудь делать. Исследовать обнаруженный объект, защищать его от вандалов… Поставить в известность мировое сообщество…
— Какой объект? — из вредности уточнила Маргарита. — Шнягу, что ли?
— Да-да! — Гена выглянул из-за дверцы шкафа, глумливо сверкнул глазами и оскалился, как вурдалак. — Вот именно! «Шнягу»!!
Джемпер наконец нашёлся. Нашлась и рубашка цвета беж, и серые брюки от выходного костюма.
Рубашку следовало бы погладить, но Маргарита куда-то исчезла. Только что, подбоченившись, стояла в дверях и вдруг испарилась.
— Где у нас утюг? — крикнул Шевлягин, но никто ему не ответил. С подоконника спрыгнул кот, потянулся и, подняв хвост трубой, важно покинул комнату.
***
Несмотря на уговор, Корбут к вечеру передумал и отказался подвезти Шевлягина до города.
— Места нет, Ген, — бубнил он, протирая ветровое стекло «Нивы», — дети! Моих двое и Зайцевых двое, да ещё Таська с нами решила поехать.
— Ты же обещал! — возмущался Шевлягин. — Мы ж договаривались — завтра в шесть …
— Места нет, Ген, — гнул своё Корбут, — откуда я знал, что Таська поедет…
Шевлягин отправился под берег к Славке-матросу. Но оказалось, что тот завтра утром везёт на трассу товар, одного только творогу ведро, а ещё сметана да масло сливочное…
— Так я ж на заднем сиденье поеду! — не унимался Шевлягин.
— Да понимаешь… чего-то вдруг Люська в райцентр задумала ехать, — морщась от неловкости, оправдывался Славка и чесал загривок.
Тут появилась и Люся. Она вышла из-за перегородки с лотком свежего хлеба и приветственно улыбнулась Шевлягину.
— Вы с Таисией сговорились, что ли? — тлея от тихого бешенства, спросил её Гена. — Обе в город наладились! Та с детьми в интернат едет, а ты-то с чего вдруг?
— А я к врачу, Ген, — охотно объяснила Люся, — зуб заболел. Прямо, знаешь, ноет и ноет, ноет и ноет, ну просто сил никаких нет!
— Я понял! — зло процедил Шевлягин и вышел из отсека.
Ещё теплилась в нём слабая надежда на таратайку Тимохиных — покорёженный, ржавый «каблук». Но и тут Гене не повезло.
Хромой Тимоха, выйдя к калитке, доложил, что машина неисправна. Сыновья весь день её чинят, а толку чуть. Она вроде бы и заводится, но почему-то не едет. Что-то там прокручивается в ней вхолостую, а то вдруг как застучит! А иной раз даже дымится. Словом, сгнила таратайка совсем. Да и как же ей не сгнить, когда всё лето с неба лило как из ведра?
Вернувшись домой, Шевлягин некоторое время стоял у двери в раздумьях. Не снимал куртку и не разувался. Маргарита чем-то звенела на кухне и напевала, старательно изображая беспечность и лирическое расположение духа.
— Ладно. Решим проблему иначе! — упрямо сказал Шевлягин. Он вышел на крытый двор, включил свет и снял со стены велосипед.
Шина на заднем колесе расплющилась под ободом, как раздавленная гадюка.
***
Ещё не взошло солнце, трава с ночи ещё была очерчена колючим инеем, ещё белел хрупкий ледок на лужах, когда Гена Шевлягин вышел из дому и зашагал в сторону моста. За спиной у Гены был рюкзак, на ногах солдатские ботинки.
Над Загряжьем стояла тишина, только возле Тимохиного дома, громыхнув цепью, выбралась из будки собака, зарычала, но раздумала лаять и улеглась досыпать.
На Перцовой Гена взглянул на часы и прикинул, что по крепко схваченной заморозком дороге он меньше чем за час легко дойдёт до оврага и выберется на просеку, а там, может, кто и подвезёт…
В ельнике воздух был серым, будто между стволами, приглушая все краски, висела дымка. Где-то застучал дятел, лёгкая тень метнулась с ветки на ветку, на дорогу упала шишка. Шевлягин поразился, увидев изменившийся за время дождей лес, — всюду лежали поваленные деревья с вывороченными корневищами, сквозь буреломы торчали гигантские бледно-зелёные зонтики борщевика, вдоль дороги темнели обваренные морозом заросли крапивы.
Вскоре макушки елей осветились золотым светом, небо очистилось, длинные лучи протянулись между стволами. Вдруг Шевлягин услышал позади себя рычание двигателя. Из-за бурелома показалась таратайка Тимохиных. Кособочась и подпрыгивая на неровной колее, она приблизилась и остановилась. Сидящий на пассажирском месте Тимохин приоткрыл дверь и, сплюнув на дорогу, сказал:
— Здорово. В кузов полезешь?
— Салют, генацвале! — пригнувшись к рулю, крикнул другой Тимохин. — Садись, подвезём!
Он вышел из кабины, открыл двери кузова и впустил Шевлягина в тесное пыльное пространство. Гена уселся на что-то вроде скомканной телогрейки и положил рядом рюкзак. Двери закрылись.
Кузов, точечно проеденный ржавчиной, изнутри выглядел так, будто в него пальнули зарядом мелкой дроби. Крошечные отверстия раскачивались и светились.
Шевлягин представил себе кабинет редактора районной газеты и попытался придумать начало своей речи. Слова отчего-то не складывались так, как хотелось, не было в них нужной вескости, не было безусловной, строгой сенсационности. Как назло, лезли в голову самые пошлые газетные обороты, а интонации возникали в воображении самые неподходящие, словно Шевлягин явился занять денег на заведомо пропащее дело и прикидывается то неприхотливым наивным крестьянином, то робким интеллигентом.
«Каблук» кидало на ухабах, Шевлягин подпрыгивал, мотался из стороны в сторону и вдруг так запрокинулся на спину вместе со всей простреленной таратайкой, что ноги взлетели над полом. Шевлягин догадался, что машина съехала в лощину, развернулась боком, выпрямилась и забуксовала. Мотор сипло завыл, машина с усилием покачалась вперёд-назад и — подалась, и — зарычала, и — поехала вверх.
Шевлягина смутило, что проникающие в кабину тонкие солнечные лучи направились в другую сторону. Он забеспокоился, стал прислушиваться, ветреть головой и внезапно увидел прямо перед собой, на ржавой стенке кузова, светящуюся картинку, похожую на диафильм: отражение остроконечных башен в белой реке. Гена перестал дышать. «Неужели? — восхищенно глядя на опрокинутые башни, подумал он. — Но почему здесь, почему не под берегом, почему не в большом зале, не при всех?! Но это всё равно, это всё равно, это не важно…»
Через видение проплыл перевёрнутый силуэт берёзы, и смутная надежда на чудо тут же развеялась, остроконечные башни оказались макушками елей, а белая река — небом.
«Камера-обскура!» — догадался Шевлягин. Мгновенное разочарование сменилось азартом исследователя.
Гена вглядывался в плывущий по пятнистой стене кузова перевёрнутый лес и улыбался, остро ощущая свою причастность к изящно и хитроумно придуманному миру. В случайно возникшем оптическом эффекте он угадывал особое доверие мироздания к нему лично, знак собственной избранности, обращение.
«Это правильно, — говорил себе Шевлягин, — это справедливо! В конце концов, интуиция и вдохновение без знаний — только движение вслепую, почти шарлатанство. Научное исследование — вот единственно верный путь!»
Между тем елки на перевёрнутом изображении исчезли, и возникла Перцовая площадь: покосившийся столб, магазин и дерево.
Картинка пропала. Машина, судя по всему, свернула на мост, а затем вырулила на Загрячиху и остановилась.
Хлопнули одна за другой двери кабины. Послышались голоса.
Егоров негромко спросил: «Ну, чего?», Тимохины невнятно, будто стыдясь чего-то, ответили. Анна Васильевна сказала: «Вы уж выпустите его. Что он, преступник, что ли, какой!»
По двери кузова постучали.
— Геннадий, — негромко произнёс Славка-матрос, — ты там как?
Не дождавшись ответа, он продолжил:
— В общем, Ген, дело такое: Шняга общая. Правильно? Мы к ней привыкли, и всё вроде идёт нормально…
Послышался голос Люси:
— Это пока про неё не знает никто! А как узнают, так никакого «нормально» у нас не будет!
— Комиссия всякая будет тут лазить! — заворчала Иванникова. — На кой она нам нужна?
И сразу заговорили несколько голосов:
— Да и не в том дело, что комиссия, ведь огородят всё!
— А нас выгонят…
— Поди-ка оттащи тогда весь хлам из отсеков наверх!
— Вот именно… Ещё и к берегу-то не подойдёшь!
Снова подал голос Славка-матрос:
— Ген, в общем, у нас вот такое мнение: Шняга наша, и посторонним тут делать нечего! Ты, наверное, по-своему тоже прав… Но нас больше!
— Вот в этом-то вся и беда! — не сдержавшись, вскричал Шевлягин.
— Живой! — сказал кто-то, и все засмеялись.
— Да выпустите вы его! — опять вступилась за Гену Анна Васильевна.
— Правда, хватит уже, — добавила Таисия. — Нам с Митей ещё детей в школу везти.
Створки задней двери со скрипом раскрылись.
Шевлягин сидел, привалившись к стене, и смотрел вверх.
— Вы… сами себе враги, — запнувшись, тихо сказал он. И добавил: — Кроме вас самих, никаких врагов у вас в природе нет.
— Чего он? — не расслышав, спросила старуха Иванникова у хромого Тимохи. Тот не ответил, махнул рукой и заковылял к дому. Постепенно разошлись и все остальные, возле машины остались только Митя Корбут и Славка-матрос.
— Ген, — примирительно начал Славка, — чего ты обиделся-то? Исследуй сам, изучай чего хочешь, никто тебе слова не скажет. Зачем же всё это в чужие руки отдавать?
Корбут сел на край кузова и сказал:
— Правда, Ген… Чего ж мы, обживали-обживали и всё отдадим? Я, например, не согласен.
Гена упрямо молчал и смотрел в простреленный потолок.
— Вот ты послушай! — Корбут доверительно понизил голос. — Я на днях у Селивановых свинью резать буду. И ты заходи, как бы так… по-соседски. Поможешь заодно. Ага? Печёночки пожарим, самогончику выпьем. Ты что думаешь, Васька Селиванов под жареную печёнку откажется выпить? Ну а там, может, слово за слово, глядишь, Васёк опять расскажет чего-нибудь эдакое… про космонавтов!
Гена взглянул с такой болью, что Корбут умолк, а Славка-матрос смутился и отвернулся. Шевлягин выбрался из машины, закинул на плечо рюкзак и медленно пошёл к своему дому.
2
Шевлягин с раннего утра до полудня мастерил новые ступеньки у бани, подтёсывал дверь и никакого внимания на то, что происходило на соседнем участке, не обращал.
Он слышал, как, предчувствуя недоброе, заверещала свинья Селивановых, но даже когда зашумела паяльная лампа и поплыла в воздухе знакомая сладковатая вонь палёной шкуры, он не отвлёкся от своих занятий.
Не обернулся он ни на характерный хруст, ни на шум воды, грохочущей о цинковое ведро, не видел беготни Ираиды Семёновны с кастрюлями и тазами.
Почуяв кисловатый железистый запах, Шевлягин лишь сердито шмыгнул носом и сильнее застучал молотком. Уже сметая опилки с готовых ступеней, он исподволь бросил взгляд за забор и успел заметить Митю Корбута и Васю Селиванова, склонившихся над взрезанной свиной тушей, а чуть ближе — торчащее из эмалированного голубого таза, вытянутое к небу рыло с бледным скошенным пятачком.
Когда Шевлягин, управившись со столярной работой, латал на дворе велосипедную камеру, со стороны соседского забора послышался негромкий свист.
— Геныч… Ну ты чего там? — позвал Славка-матрос. — Приходи давай, у Селивановых уже сало засолили, Корбут печёнку жарить собирается.
Шевлягин не ответил.
***
Ираида Семёновна тушила в огромной кастрюле мясо, чтобы потом закатать его в банки и убрать на зиму в погреб. Корбут и Славка-матрос, уже выпившие, раскрасневшиеся и возбуждённые, толкались рядом и мешали ей, требуя то освободить на плите место, то срочно найти самую большую сковородку, то подать бутыль с маслом.
— Вот так её, полосочками… — говорил Корбут, ловко раскраивая скользкую тёмно-багровую печень. — И поперёк… Заскворчало? — Корбут указал на шипящее масло. — Туда её! И чуть-чуть присолить. Чуть-чуть, поняли? Две минуты! — объявил он громовым голосом и уточнил: — Ираида Семёновна! Я понятно объясняю?
— Понятно, Мить, — уверила его Ираида, шинкуя лук и плача, — всё мне понятно.
Корбут остриями двух ножей переворачивал полоски печени, ласково приговаривая:
— Вот так и вот та-ак, — и вдруг рыкнул во всю глотку: — Тарелку глубокую! Быстро!
Вася засуетился, загремел посудой и подал ему эмалированную миску. Скинув в неё пожаренные куски печени, Корбут снова налил на сковороду масло, дождался потрескивания и стал выкладывать вторую партию.
— Две минуты! — снова назидательно гаркнул он. — Васёк, усвоил?
— Усвоил, — покорно сказал Вася. Он был задумчив, трезв и бледен, только уши у него отчего-то пылали, как у именинника.
— А Генка чего, не придёт? — спросил Корбут.
— Что ты! — Славка-матрос отмахнулся. — Гена суровый! Молчит как рыба.
— Ну, ему же хуже, — заключил Корбут. — Всё, к столу! Вася, рюмки!
Селиванов присутствовал молча, пить отказывался, но жареную печенку попробовал и одобрил.
— Понравилось? — Корбут умилился и томно прорычал: — Я ж говорю, она не-ежная! А чего ты не пьёшь? Заболел? Головой мотает… Вась, ты чего как неродной? Одну рюмку ты можешь выпить?
Селиванов пристыженно кивнул и согласился:
— Ну, наливай, что ли…
— Вот, другое дело!
Ираида на кухне лила воду, гремела посудой, стучала ложкой о край кастрюли. Она выносила на холод коробки с салом, возвращалась и уходила снова, а потом сняла фартук и сказала:
— Мить, там твоё на верхней полке в холодильнике, ты не забудь.
— Семёновна, — Корбут пьяно улыбнулся и раскинул руки, — я своего никогда не забуду! Давай с нами?
— Нет! — Ираида, тяжело ступая, прошла мимо. — Я лучше пойду полежу.
Она скрылась за дверной занавеской, а Корбут снова разлил по рюмкам самогон и стал хвастать, что так, как он, никто не умеет ни свинью зарезать, ни мясо пожарить. И что даже его беззубая тёща, которая хлебную корку разжевать не может, вот такую печёнку ест за милую душу.
— Ну, давайте — за порося! — Он поднял рюмку.
Селиванов больше не выпил ни грамма, никто и не настаивал, будто его и не было в комнате. Да он и сам чувствовал себя так, будто видел со стороны освещённые желтым электрическим светом занавески, синее окно, людей, сидящих за столом, покрытым зеленоватой клеёнкой, и было ему тепло и печально.
Корбут и Славка-матрос засучили рукава, упёрлись локтями в стол и сцепились в долгом каменном рукопожатии. Оба нагло улыбались, смотрели друг другу в глаза и потели. Ничья рука не поддалась. Под Славкой вдруг хрустнул старинный стул, и матрос завалился на пол.
— Надо с левой попробовать, — предложил Корбут и снова наполнил рюмки.
Славка отодвинул обломки стула, взгромоздился на табурет и подтвердил: надо!
С левой тоже попробовали, но едва не опрокинули стол и признали ничью.
— Васёк, чего-то ты всё молчишь? — заметил Славка. — Ты новую песню про космонавтов сочинил или нет?
— Нет… — Селиванов виновато заморгал.
— Давайте за космонавтов! — предложил Корбут. — А потом ещё раз с правой попробуем.
Они со Славкой снова боролись «с правой», снова закусывали и пили. Корбут рассказывал то про заливное из кролика и копчёную колбасу, то про сало с правильными прожилками и всякий раз вспоминал свою беззубую тёщу. Славка-матрос поинтересовался на всякий случай — может, старуху вообще ничем не кормят, кроме Митькиной стряпни? Так она что хочешь разжуёт и похвалит, ещё и кости глодать будет.
Корбут помрачнел.
— Кости она и так гложет. То мои, то Таськины. Я ей говорю: «Слышь, старая, ты кого учишь? За тобой уж лет десять крышка с гвоздями ходит…» Ладно, давай за родителей!
В конце концов дело дошло и до песни.
Корбут, откинувшись на спинку стула и запрокинув голову, звонким тенором выводил во всю мощь своих лёгких: «Ой, мороз-мороз! Не морозь меня!» И Славка-матрос, зажмурившись и пьяно поводя головой, охотно подпевал: «Не морозь меня, моего коня…»
Вася встал и заглянул в соседнюю комнату. Ираида спала на диване, укрывшись вязаной кофтой, и будто не слышала ни пения, ни разговоров.
Поющие внезапно умолкли. Славка-матрос удивлённо спросил: «Всё, что ли?» Звякнули пустые бутылки. «Не, ну как всё… А вот?» — ответил Корбут.
Вася взял куртку и вышел за дверь. На улице стемнело, только небо над Поповкой ещё отливало зеленоватым цветом, бледным, как огуречный разрез. В доме снова запели.
Из-под берега поднялась Маша Грачёва. Она приблизилась, тихо сказала: «Здравствуй, Вася» — и прошла мимо. Селиванов постоял ещё немного и побрёл к ступенчатой тропке.
***
На площадке у входа в Шнягу неподвижной тенью стоял Юрочка. Увидев Селиванова, он не удивился, сдержанно поздоровался и снова замер, глядя на небо, где висели три бледных точки.
Вокруг было тихо, только сухой камыш шелестел, как спутанные бумажные ленты. Когда померк зеленоватый свет над Поповкой, три мелких звезды приблизились и засияли так ярко, что казалось, будто у каждой в лучах видна живая округлая сердцевина.
Появилось ещё несколько звезд, огромный ковш запрокинулся над голыми церковными липами.
— Вон там, — сказал Юрочка, указав левой рукой вверх, — скоро.
Из темноты возникла белая точка и поплыла через скопление мелких звезд.
— Вижу, — сказал Вася.
— Это потомучто, — пояснил Юрочка.
Точка медленно прошла наискосок краем неба и скрылась за обрывом. Звёзды теперь сияли, как осколки льда на мартовском солнце, отражаясь в реке дрожащими голубыми столбцами.
Юрочка повесил на дверь табличку «Закрыто», обернулся к Селиванову и деловито сказал:
— Ну, пойдём тогда!
***
В большом зале Селиванов постоял возле Ленина и подумал, что в позе пролетарского вождя — с упором на выставленную ногу и с фонарём, висящим на вытянутой руке, — есть что-то физкультурное.
Пришёл Юрочка с чайником и двумя кружками и сел у стены. Следом за ним процокала овца и легла рядом.
За памятником в темноте послышались неторопливые шаги.
— Кто здесь? — спросил Селиванов.
На свет вышел Гена Шевлягин.
— Это я, — произнёс он с таким странным выражением, будто был огорчён этим обстоятельством.
Он медленно проследовал мимо статуи и мимо удивлённого Селиванова и сел на пол рядом с Юрочкой. Тот налил в кружку дымящегося чая и протянул ему. Шевлягин взял, сделал глоток, и подобие невесёлой улыбки появилось на его лице.
— Ну что, поэт… — спросил он, — песни сегодня будут?
Селиванов приблизился, снял куртку, бросил её на пол к стене и тоже сел.
— Будут! — твёрдо пообещал он. — Юрик, налей-ка и мне чайку.
3
К вещевому рынку у железнодорожной станции подъехал черный лендровер. Из него вышел высокий мужчина в меховой шапке-ушанке и длинном стёганом пальто. Он достал из кармана платок, громко высморкался и побрёл по снежному месиву к торговым рядам.
— Андре, куда ты? — крикнул ему водитель, — Подожди, я с тобой!
Он вышел, захлопнул дверь и, застёгивая на бегу подбитую мехом куртку, побежал за своим попутчиком.
— Я хочу купить себе тёплые носки, — медленно, с сильным акцентом произнёс мужчина в шапке-ушанке.
— Носки?
— Да! Обыкновенные толстые носки из овечьей шерсти, — мрачно сказал Андре. Он снова высморкался и пробормотал, убирая в карман платок:
— J’ai constamment les pieds gelés. J’en ai marre de ce froid…1
Торговля на рынке шла не особенно бойко, продавцы скучали и грелись, кто горячим, кто горячительным. В первом ряду продавалось снаряжение для охоты и рыбалки, а в ряду напротив висели шубы, косматые серые шали и душегрейки из дублёной овчины. Краснощёкая продавщица в огромном пуховике с капюшоном, пританцовывая, сметала веником снег с разложенного товара — вязаных носков, рукавиц и перчаток. Увидев двух остановившихся рядом с прилавком мужчин, она убрала веник и, дружелюбно сверкнув золотым зубом, сказала:
— Здравствуйте, что желаете?
Простуженный француз взял пару серых носков.
— Это верблюжья шерсть, — торопливо сообщила продавщица, — носочки очень хорошие, тёпленькие.
— Elle me dit que ces chaussettes sont en poil de chameau2, — с некоторым недоверием сказал Андре.
— Она шутит, — пояснил водитель. — C’est de l’humour local3.
— Comme c’est mignon4,— устало пробормотал Андре, вынимая из бумажника деньги. — Пусть будет верблюд, мне всё равно, лишь бы в них было тепло.
Он сунул носки за пазуху и забрал сдачу.
Спутники пошли обратно к машине. У противоположного торгового ряда они задержались. Водитель заинтересовался биноклем, повертел его в руках, посмотрел вдаль, навёл на резкость и увидел возле расписания поездов бородатого горбоносого человека в низко надвинутом синем берете и широком шарфе лилового цвета.
— Зачем тебе этот бинокль? — проворчал Андре. — Пойдем отсюда!
Француз и его водитель ушли, а человек в синем берете и лиловом шарфе вскоре оказался возле прилавка с рыболовным и охотничьим снаряжением. Проходя мимо, он быстро взглянул на развешанные за спиной продавца куртки и остановился. Подошли ещё двое — один в пёстрой вязаной шапке и в чёрном флотском бушлате, другой в солдатской ушанке и длинном пуховике. Эти тоже остолбенели. Продавец оглянулся и понял, что взгляды всех троих направлены на оранжевый комбинезон.
— Mon dieu … — сказал человек в синем берете.
Услышав французскую речь, продавец, очень толстый румяный парень, похожий на камуфлированную матрёшку, отчего-то повеселел.
— Бонжур! — крикнул он. — Ваши только что подходили. Вы же из Порожков?
— Нет, мы не оттуда, — ответил Оливье, продолжая смотреть на комбинезон. — А что такое «Порожки»?
— Это деревня. Там французы церковь восстанавливают. Потомки бывших владельцев восстанавливают родовое имение, понятно?
— Да, мне это понятно.
— Там, правда, и восстанавливать-то уже нечего, — продолжал продавец, — от барского дома полторы стены осталось, от конюшни один фундамент. Но церковь делают потихоньку. Показать вам комбез?
Не дожидаясь согласия, камуфлированный парень бережно снял с вешалки комбинезон и раскинул его на прилавке.
— Отличная вещь, — бодро начал он свою торговую речь, — отечественного производства, разработан специально для полярников. Лёгкий! Теплозащита — до минус пятидесяти. Был бы он моего размера, я б даже не думал.
Достав из-под прилавка пакет, продавец вытряхнул из него оранжевую куртку.
— Полный комплект! Для зимней рыбалки — то, что надо. Он б/у, видите, нашивки спороты… Новый такой тысяч двадцать стоил бы, а я вполовину дешевле отдам.
— Мой, — сказал Командир.
— Как раз на вас! — охотно подтвердил продавец. — Берите, потом спасибо скажете!
— А ещё такие есть?
— Больше нет, — парень покачал головой. — Предлагали три, но деньги сразу за все хотели. Где я с утра столько возьму? Я ещё не наторговал. Вот, один взял.
— А остальные… где их ещё можно продать, если не здесь?
— Рыбакам на Загоне можно предложить. Может, кто и возьмёт.
— Где-где? — заинтересовался Восходов.
— На Загоне. Вы ни разу тут не были? Река у нас Загоняйка, станция Загоняево, озеро Загон. Вон там у киоска садитесь в автобус и едете до остановки «Порожки». Ну, так как, комбинезон берёте?
— Не сейчас, — Оливье вежливо улыбнулся, — может быть, позже.
***
Простуженный француз в ушанке сидел на переднем сиденье лендровера, выставив ногу в открытую дверь, и, пыхтя, натягивал шерстяной носок. Его водитель между тем стоял возле церкви и разговаривал со строителями. Те что-то возбуждённо объясняли, но водитель не верил, мотал головой и с возмущением указывал на купол. Рабочие тоже указывали на купол, но, судя по возгласам, видели они там что-то своё, недоступное постороннему пониманию.
Обувшись, Андре вышел из машины и направился к церковным дверям.
Внутри здания лежали кучи битого кирпича, у входа стояли строительные носилки и совковые лопаты. Андре медленно дошёл до алтарной части, остановился и посмотрел вверх. Там на уцелевших остатках штукатурки виднелся край тёмно-синей ризы с каймой и золотыми крестами.
Послышались шаги, и рядом кто-то произнёс:
— Bonjour, monsieur
Андре обернулся. Перед ним стоял человек, похожий на уроженца Гаскони, смуглый, небритый, в русском ватнике, в натянутом на уши берете из синего мохера — очевидно, дамском, и в пышном шарфе-палантине, позаимствованном, видимо, у той же дамы, любительницы мохеровой пряжи.
— Здравствуйте. Чем могу быть полезен? — холодно ответил Андре, окинув гасконца взглядом.
— Я француз, как и вы, — горячо заговорил тот. — Я родился в Бордо, на улице Фондодеж, там сейчас живут мои родители, меня зовут Жюльен Оливье. Мне и моим друзьям нужна помощь…
Андре посмотрел в сторону двери и увидел на снежном фоне две напряженно застывших тёмных фигуры.
— Виноват, ваши друзья тоже французы? — переведя печальный взгляд на собеседника, осведомился Андре.
— Нет, они русские, — Жюльен смутился. — Это мои коллеги.
— Трое коллег. Классический сюжет… — Андре кисло улыбнулся и полез в карман за платком, бормоча: — О, эти традиции…
— Monsieur, у меня нет доказательств, но я вынужден искать помощи… Мы — космонавты! Вы, наверное, слышали о пропавшем экипаже космического корабля?
— Я не уверен, что… что… — Андре скроил страдальческую мину, собираясь чихнуть, но не чихнул. — Так чего же вы хотите? — устало спросил он.
— Мне нужен телефон, чтобы сделать всего один звонок, — решительно заявил Жюльен.
— Обратитесь к моему помощнику, — предложил Андре, — вы могли его видеть снаружи, в окружении воинственно настроенных молодых людей. Попробуйте попросить телефон у него.
Немного подумав, Андре удрученно вздохнул, расстегнул пальто и достал из внутреннего кармана бумажник.
— У меня с собой не так много наличных, — сказал он, — но… Вот, возьмите. Этого вам должно хватить на то, чтобы добраться до консульства. И я бы вам советовал не затягивать… Возвращайтесь домой, если у вас есть дом, или поезжайте к вашим родителям в Бордо, на улицу Фондодеж. Там для вас наверняка найдётся достойное занятие. Во Франции уже скоро наступит весна… Зацветут анемоны! — У Андре дрогнули ноздри, будто он почуял запах цветов, на глаза навернулись слёзы. — А здесь ещё долго будет лежать снег, поверьте мне! — торопливо закончил он и чихнул.
— Спасибо, месье. Я верну вам этот долг, — пообещал Оливье. — И ещё одна просьба.
Он взял осколок кирпича и написал на серой стенной штукатурке ряд цифр.
— Позвоните, пожалуйста, по этому номеру. Скажите, что я жив. И что два моих друга тоже живы.
***
Продолговатая белая равнина с зеленовато-серыми пятнами талого льда была покрыта всевозможными линиями и зигзагами автомобильных следов, местами тоже зеленовато-серых. На всей поверхности озера темнели сгорбленные фигурки сидящих рыбаков. Всюду стояли машины.
Космонавты разбрелись вдоль берега как можно дальше друг от друга и стали, осматриваясь, двигаться к середине озера. Они шли медленно, стараясь не привлекать внимания.
Восходов остановился и указал на небольшую группу людей, собравшихся между двумя джипами. Что-то яркое переходило там из рук в руки.
Вокруг невысокого человека в длинном чёрном пальто стояли рыбаки и рассматривали оранжевую куртку. Человек согнулся над большой клетчатой сумкой, выпрямился, взмахнул руками, и на автомобильный капот лег оранжевый комбинезон. Рыбаки подошли ближе к торговцу. Тот снова наклонился к сумке, но, что-то почуяв, быстро обернулся. Увидав трёх человек, быстро приближающихся и смотрящих прямо на него, торговец схватил сумку, стянул с капота комбинезон и побежал, путаясь в полах своего кургузого пальто.
Чуть отдалившись, он угодил ногой в лунку, упал и выпустил воровскую добычу из рук. Его нога застряла, пальто мешало подняться. Кое-как освободившись, он побежал снова, оглянулся и опять распластался на подтаявшем льду чёрной кляксой. Встав на ноги, он проорал сорванным, рыдающим голосом:
— Ничего, спортсмены! Мы всех вас, суки, на перо поставим! — И побежал во всю прыть налегке.
Рыбаки некоторое время молча наблюдали за происходящим, потом почти все разошлись по своим местам. Один из оставшихся сел на ящик у самого джипа и открыл банку с наживкой. Другой взял бур и стал сверлить лёд неподалёку. Третий ещё немного посмотрел, как странно одетые бородатые люди вынимают из чужой клетчатой сумки оранжевую одежду.
— Это наше! — тоном, не допускающим возражений, пояснил тип в бушлате и ушастой вязаной шапке.
— Да я понял, — флегматично сказал рыбак и сел к лунке.
В сумке, кроме курток и комбинезонов, больше ничего не было.
— Догнать его, что ли, спросить, где наши шапки …— зло процедил Командир. — Ишь стреканул, гнида…
— В развалины побежит, — сказал Восходов. — Там наверняка есть подвалы.
— Куда ж ему ещё бежать? Справа воинская часть, а на берегу, судя по всему, генеральские дачи…
— А слева поле…
— Посмотрим? — спросил Оливье.
Командир, наблюдая за удаляющейся чёрной точкой, кивнул.
— Посмотрим.
***
Лендровера, на котором приехали Андре и его помощник, около церкви уже не было.
Справа, у самой стены, стояла «газель», чуть дальше — самоходный экскаватор. Рабочие всё ещё что-то обсуждали, собравшись, возле дощатого вагончика, стоящего слева от здания.
Космонавты вошли в церковь. Оливье взял кусок кирпича, исправил несколько цифр в написанном на стене телефонном номере, а затем поднялся по узкой винтовой лестнице на колокольню. Восходов и Командир приблизились к окнам, осторожно осмотрелись.
Оливье спустился вниз.
— Следы есть, — сказал он, — ведут вон туда, к правому флигелю.
— Тихо! — Командир указал на распахнутые ржавые ворота.
К церкви, торопясь и прихрамывая, приближался человек в длинном чёрном пальто.
Все отступили в тень. Оконный проём загораживала близко припаркованная «газель». Через мутное стекло кабины было видно, что человек остановился, приоткрыл дверь и сразу закрыл её.
Чёрное пальто промелькнуло в следующем церковном окне.
— Есть! — мрачно блеснув глазами, сказал Командир. — К флигелю пошёл.
Все взяли в руки по совковой лопате.
— Жаль, что лома нет, — тихо сказал Восходов.
— Почему нет? Есть. — Командир поднял с земли лом.
Бандиты вскоре появились из-за угла флигеля: первый — амбалистый, широкоплечий, в лёгкой не по сезону куртке и камуфлированных брюках, второй — худой и высокий, в поношенном полушубке из собачьего меха и в спортивных штанах, третий — в длинном чёрном пальто.
Высокий пошёл к кабине, двое других схватились за борт «газели», подтянулись.
Бандит в полушубке, крякнув, отлетел от двери и, раскинув длинные руки, упал на спину. Возле кузова рухнул навзничь амбал в лёгкой куртке. Другой — тощий, в чёрном пальто, — пригнувшись, рванул в сторону флигеля, но из окна церкви выпрыгнул Оливье и наотмашь ударил его по голове совковой лопатой.
Из кабины выскочил Командир, из кузова — Восходов. Троих бандитов кинули в кузов, туда же запрыгнули Восходов и Оливье. Командир сел за руль. Машина выехала на дорогу и понеслась в сторону города.
Через час наряд дорожно-патрульной службы обнаружил угнанную со стройки «газель». Машина стояла возле отделения полиции недалеко от вокзала. Двери кабины были распахнуты. На ветровом стекле белел прижатый дворником листок, сорванный с ближайшей доски объявлений: три чёрно-белых фотографии и красная надпись: «Разыскиваются». В кузове лежали три связанных ремнями человека, от всех троих пахло костром и тем сладковатым химическим зловонием, каким обычно пахнет товар в магазинах ношеной одежды.
***
На платформе Загоняево у касс стояли люди в форме железнодорожных рабочих. Один обернулся к космонавтам и, с интересом оглядев их оранжевую экипировку, спросил:
— Новая форма?
— Нет, — сказал Восходов, — нам бы к кассе пройти.
— А зачем вам к кассе? Поехали с нами бесплатно, — предложил рабочий не то всерьёз, не то в шутку.
— С вами — это куда? — полюбопытствовал Командир.
— В Воробичи. Вас сколько, трое? Поехали! У нас как раз народу не хватает. Два часа работы, и по три тыщи на руки. Плохо ли?
Командир вопросительно глянул на своих спутников.
— Из Воробичей есть прямой поезд до Москвы, я видел в расписании, — негромко сказал Оливье, — он раз в неделю ходит. По пятницам в ноль десять. А сегодня…
— Четверг, — подсказал Восходов.
— Едем?
— Конечно, чего тут думать! — сказал рабочий и добавил, обернувшись к бригаде: — Мужики, вот эти трое с нами поедут! Они новенькие.
— Едем, — решил Командир.
— Ну и хорошо. Значит, управимся, — добродушно загудела бригада. — Надо ж, уговорил всё-таки…
К платформе подошёл короткий состав из локомотива, вагона и платформы, гружённой досками. Рабочие и космонавты направились к дверям вагона.
Маленький поезд свистнул и покатил сначала мимо кирпичных складов замысловатой старинной кладки, потом мимо чумазых панельных пятиэтажек, а потом за окнами долго плыл еловый лес. Рабочие играли в карты, дремали, лениво переговаривались.
— Новенькие! — крикнул кто-то из середины вагона. — Подходи за рукавицами!
Через час поезд остановился у двухэтажного бревенчатого терема с башенкой, с небольшим перроном и деревянным навесом, лежащим на резных колоннах, похожих на гранёные ножки винных бокалов. На башне висела табличка с надписью «Воробичи». Рабочие спрыгнули на перрон, спустили вниз ящик с инструментами, выгрузили с платформы доски. Человек, раздававший рукавицы, вышел на подножку.
— У вас ровно два часа. Оплата — как договаривались, только за полностью законченную работу! Незаконченная работа не оплачивается! — громко объявил он и ушёл в вагон. Поезд уехал.
Рабочие начали таскать доски и заколачивать окна и двери вокзального терема. Застучали молотки, откуда-то появились лестницы и ко́злы. Стараниями бригады здание скоро преобразилось и стало вполне похоже на пленного с завязанными глазами и заклеенным ртом.
— А зачем всё это? — спросил Восходов у одного из рабочих.
— Зачем-то такое надо, — многозначительно ответил тот, — наверное, чтоб целее было. Это я́ так думаю, а там — кто его знает! Начальству виднее.
Как только работа была сделана, защёлкали провода, и на путях показалась обыкновенная пригородная электричка. Она приблизилась и остановилась. Двери раскрылись, и на платформу спустился тот тип, что раздавал рукавицы.
Он обошёл заколоченное здание, всё осмотрел, расплатился с рабочими и вернулся в вагон. Электричка некоторое время постояла, потом закрыла двери и отбыла в обратном направлении.
Вскоре из-за леса со знакомым посвистом выкатился маленький поезд. Рабочие втащили на платформу лестницы, козлы и ящик с инструментом, заняли свои места в вагоне и укатили в сторону Загоняева.
— Ну вот. Осталось дождаться московского поезда, — сказал Командир.
— И меньше, чем через сутки, мы на месте…— со сдержанной радостью проговорил Восходов.
Из заколоченного вокзала донёсся стук. Космонавты обернулись. В узкую щель между досками на них кто-то смотрел. Стук повторился, и послышался глухой голос:
— Ребята! Отоприте!
Когда доски были сорваны и дверь удалось открыть, космонавты увидели перед собой деда в полушубке и валенках. На голове у него была кроличья шапка, из-за плеча торчала двустволка.
— Вот спасибо! — сказал дед. — Выручили меня.
— Как вы там оказались? — спросил Командир.
— Да я местный, живу тут рядом, — пояснил дед. — Я за этим вокзалом всю жизнь приглядывал, каждое бревно в нём знаю.
— Вы сторож?
— Истопник. Ну, и сторож по совместительству. Такое здание разве можно без надзора оставлять? Пропадёт! Заберутся какие-нибудь, начнут всё ломать, костры жечь. Тут же, вон, смотрите, — дед указал в сторону приоткрытой двери, — люстры какие! Панель на стенах из хорошего дерева, зеркало до потолка, диваны дубовые… Сто пятьдесят лет этому вокзалу! Ваши сегодня как приехали, — продолжал он, — я сразу наверх, на балкон. Оба ствола зарядил, сижу, смотрю. Оттуда весь зал как на ладони. Но вашим, видать, сильно некогда было. Ничего не взяли. Значит, пока ещё команды «тащить» не было!
— Это не «наши», — сказал Восходов. — Мы сами по себе.
— Ишь ты… Сами по себе… А для чего же вы тут остались? — настороженно поинтересовался дед.
— Нам в Москву надо, — ответил Командир. — Поезд подождём и уедем.
Дед оторопело оглядел всех троих.
— Так ведь не будет больше никакого поезда…— сказал он.
— Как это «не будет»?
— А вот так. Закрыли наше направление. Потому и вокзал законсервировали. Теперь всё. Будем ждать лучших времён.
— Что значит «всё»? — Француз занервничал. — Как нам уехать отсюда?
— Никак. — Дед развёл руками. — Как вы уедете? Вот сейчас последняя электричка ушла пустая — и всё, нет больше сообщения. Вам надо было бы на ней! Эх… Тут у нас станция Воробичи, а до города Воробичи пятнадцать кило́метров, но дороги туда нет, река нынешней зимой не встала, мост разобрали…
— Как это — мост разобрали?! — изумился Жюльен.
— Да очень просто, из экономии. Сам посуди, если станции нет, то зачем мост? Понял теперь? Ну и наоборот: нет моста, значит, и станция не нужна, раз от неё до города всё равно не доехать.
Дед усмехнулся:
— На самом-то деле мост поначалу чинить собирались. А как-то так вышло, что разобрали. Ну, что ж… Раз такое дело… Пошли ко мне! — предложил он. — Да вы не тушуйтесь, не пропадёте. Картоха есть. И полкабана на леднике лежит. Соленья-варенья в погребе. Дом у меня большой, места всем хватит… баньку завтра истоплю. Пойдёмте.
— А тут, кроме тебя, никого нет, что ли? — спросил Командир.
— Ещё бабка моя. Вдвоём с ней живём, скотину держим, курей… огород есть… Раньше тут было ещё три дома, а сейчас один наш только и остался. Пойдёмте, чего стоять-то!
4
Стало быстро темнеть, и повалил голубой сумеречный снег. Он укрыл рельсы, сровнял следы вокруг вокзала, обвёл светлой каймой каждую доску на заколоченных дверях и окнах, все ступени, козырьки и наличники, каждую ветку придорожных кустов и деревьев. Он слепил Ленину эполеты и круглую шапку до бровей, ровно припорошил вытянутую руку, приглушил свет висящего на ней фонаря. Постепенно не стало видно ни здания с башенкой, ни платформы с навесом, ни деревьев. Один только Ильич стоял в темноте и указывал белой, будто от плеча загипсованной рукой вслед укатившему поезду.
Овца поднялась и, тихо цокая копытцами, пошла через зал, оставляя за собой ровную цепочку следов. Юрочка тоже поднялся. Он отряхнул от снега плечи и рукава кителя, снял фуражку, пару раз ударил ею о колено и снова надел.
— Бывайте, — сказал он и, прихватив с пола чайник и кружки, заковылял к выходу.
Когда за ним задвинулась дверь, Шевлягин сказал:
— Ну что, Васёк, след экипажа наметился? Название станции мы знаем — Воробичи!
Селиванов молча пожал плечами.
— Ты сомневаешься, что ли? — удивился Шевлягин.
— Сомневаюсь, — признался Селиванов. — Всё время думаю, что всё это кино само по себе, а жизнь — сама по себе.
— А вот я так не думаю! — строго сказал Шевлягин. — Надо же, сомневается он…
Гена встал, задумчиво прошёлся небольшим кругом, остановился и продолжил:
— И вот ведь что странно — ты же не местный! Как это так получилось, что Шняга из всех именно тебя выбрала?
— Если б я знал… — Селиванов грустно усмехнулся. — Я, может, и сам не рад.
— Это ты брось! — осадил его Гена и заворчал: — Не рад он, скажите на милость… Это твоё предназначение! Понял, поэт?
Селиванов ничего не ответил.
— А ведь мы с тобой в сад собирались! — вспомнил Шевлягин. — Так ты меня туда и не свёл…
— Пойдём сходим, — запросто предложил Селиванов и встал с пола.
— Пойдём. Только у меня с собой ни бинокля, ни фотоаппарата, — с сожалением сказал Шевлягин, — да и на улице уже темень… А, всё равно, — он решительно указал рукой направление, — пойдём! Хочу сам всё увидеть, собственными глазами!
Они вышли в коридор. До самого дальнего поворота было светло и чисто, исчезли подтаявшие залежи металла, загладились царапины на полу и на стенах, только спиленные переборки в некоторых отсеках ещё не заросли, и неровные торцы спилов мерцали, как сбегающие вниз ручейки ртути. На развилке светился пол, но чем дальше Шевлягин и Селиванов уходили от этого голубоватого пятна, тем темнее становилось вокруг. Селиванов указал рукой влево.
— Нам туда.
— Я здесь был, — вспомнил Шевлягин, почуяв запах прелой листвы, — только дверь так и не нашёл.
— Сейчас найдём, — пообещал Селиванов.
Шевлягин увидел возле стены яблоко и поднял его. Оно оказалось раздавленным, будто на него наступили твёрдым ботинком.
— Васёк! — Шевлягин отбросил яблоко, догнал Селиванова и пошёл с ним в ногу. — А расскажи мне ещё раз, что там, за садом?
— Там… — Селиванов запнулся. — Как объяснить? Там всё такое же и всё другое. Воздух прозрачный, видно всё отчётливо, до последней травинки. Идёшь, смотришь, удивляешься, всё тебе интересно и странно, и даже если опасаешься чего-то, всё равно каким-то дальним умом понимаешь, что бояться-то особо нечего, это же вроде как сон. А когда вдруг торкнет тебя в самую маковку, что всё это настоящее, живое, вот тут-то и становится страшно.
— А что, что именно страшно-то? — запинаясь от волнения, стал допытываться Шевлягин.
Селиванов остановился и замолчал, не то подбирая слова, ни то вспоминая дорогу.
— Туда, — наконец сказал он и свернул.
— Страшно вот что, — продолжил он, — не знаю я там никого. Не понимаю, как там люди живут, если у них всё не так, как у нас. И ещё, знаешь, я испугался, что самого себя встречу. Какой он там — Васька Селиванов?
— Так кто ж знает… А может, тебе его как раз и надо было увидать? Понять что-нибудь про себя…
— Думаешь? А вдруг бы он меня о чём-нибудь расспрашивать вздумал? Или не узнал бы и мимо прошёл? Лучше бы, конечно, мимо…
Селиванов направился дальше. Шевлягин последовал за ним.
— Вась, — спросил он, — а не видал ты там какого-нибудь археологического раскопа? Или музея? Или экскурсионных автобусов?
— Нет, не видал. Маленький автобус видел.
— А церковь какая, отремонтированная или нет?
— Да не видно мне её было за деревьями. Если б на площадь вышел — увидал бы. Там на ступеньках чайной лежала собака, — вспомнил Селиванов, — охотничья, пятнистая такая, вроде той, что у Егорова когда-то была. Я и подумал, — а вдруг она меня учует? Стоп… Мы с тобой вроде поворот-то проскочили…
— Так что, нам теперь в обратную сторону? — забеспокоился Шевлягин.
— Давай-ка вернёмся вон до той развилки, — предложил Селиванов.
— А я бы на твоём месте из этой деревни за садом не удрал, — вдруг бойко заговорил Шевлягин, — я бы лично пошёл прямо к магазину на Перцовую, или как она там у них называется. Может, и в чайную заглянул бы, поговорил бы там с кем-нибудь. Спросил бы, на какие шиши хозяин вон того дома с башенкой себе такую обсерваторию выстроил. Интересно мне, как это у него получилось.
— Опять мы не туда, — Селиванов остановился, огляделся и заметил стоящую у стены корзину с крупной антоновкой.
— Смотри-ка…
Шевлягин подошёл к корзине, выбрал одно яблоко, потёр его о рукав и откусил.
— Ну что, поэт, — спросил он, — заблудились мы?
Селиванов тоже взял яблоко, задумчиво покрутил его в руке и сказал:
— Не будет нам никакого сада.
— Как это понимать? — возмутился Шевлягин. — Ты же обещал!
— А вот так. Корзину с яблоками нашли? Вот и хватит с нас.
Шевлягин посмотрел на корзину и перевёл недоверчивый взгляд на Селиванова.
— И… что ж нам теперь делать?
— Домой идти!
Селиванов с хрустом откусил яблоко и зашагал прочь.
— Значит, получается, нас в сад больше не пустят? — крикнул ему вслед Шевлягин.
— Получается, что так, — донеслось в ответ.
5
С тех пор как из-за морозов дорога стала проезжей, жизнь в селе понемногу наладилась, однажды даже приезжала автолавка с консервами и конфетами, но это она, скорее всего, просто не туда свернула с большой дороги. Зато на магазин приколотили новый почтовый ящик.
Загряжцы снова возили на трассу рыбу, сметану, творог, масло, свиное сало и птицу. Вася каждый день ходил на лесопилку, делал новую проводку в цеху и в конторе. Корбут у себя на участке коптил колбасы и выделывал кроличьи шкуры. Пильщики добывали металл в Шняге и брали в починку любые домашние электроприборы и механизмы, от древних мясорубок и ржавых тисков до насосов и швейных машин. Возвращённая к жизни техника вытворяла невиданное: газонокосилка, легко срезая прибрежный камыш и ольховые ветви, выкладывала за собой бурые шайбы спрессованной травы и опилок. Топоры и пилы входили в дерево, как в масло. Пылесосы перемещались в воздухе, как жуки, и, фыркая паром, исследовали и дочиста утюжили любую поверхность.
Тимохины каждый день ломали голову, прикидывая, как бы доставить к Шняге и закатить внутрь свою простреленную таратайку. Хотели даже распилить главный вход и сделать наклонный въезд от реки, уложив на площадку снятую дверь и переборку. Но, подумав, решили пока воздержаться: кто знает, что там у этой Шняги на уме? Может, она из старого «каблука» сотворит такое чудище, с каким и управиться никто не сумеет.
Маргарита Шевлягина, заполучив в руки свой отремонтированный, неузнаваемо изменившийся пылесос, так увлеклась уборкой, что не сразу заметила, что Гены целый день нет дома.
Обшарив ящики мужниного рабочего стола, она не нашла картонной папки с тесёмками. Из шкафа исчезли полосатый джемпер и рубашка цвета беж, а в прихожей не было солдатских ботинок. Маргарита сходила к соседям, потом спустилась к Люсе в торговый отсек, но все, кого она спрашивала о Гене, только удивлялись и пожимали плечами. Каким образом и когда Шевлягин покинул Загряжье, никто не знал.
***
Редакция районной газеты находилась в старой части райцентра, в двухэтажном облупленном особняке жёлтого цвета с двумя пожилыми дородными нимфами на фронтоне. Лица нимф из-за толстого слоя побелки казались одутловатыми и суровыми.
Внутри у входа сидел охранник, тоже пожилой и дородный. И лицо его имело то же выражение, что и у гипсовых дам на фасаде.
Он попросил у Шевлягина паспорт, переписал данные в толстую линованную тетрадь и уныло посмотрел поверх очков.
— На второй этаж поднимайтесь, — сказал он.
На лестнице Шевлягин столкнулся со знакомым фотографом, тот когда-то приезжал в Загряжье снимать выборы, а потом долго гужевался с местными в магазине у Люси, утомился и пал у прилавка. Не запомнить его было трудно — длинный, тощий, с неимоверно широкими плечами, с тёмными демоническими подглазьями и насупленными кустистыми бровями. Он тогда показался Шевлягину похожим на какую-то нечисть вроде летучей мыши. Только Гена забыл, как его зовут, да и фотограф, скорее всего, из той поездки никаких имён в памяти не сохранил. Однако, увидав знакомое лицо, он остановился, дружелюбно пригнулся и, протянув руку, поздоровался почему-то на польский манер:
— День добрый! Какими судьбами?
— Здравствуйте, — Шевлягин пожал холодную костлявую кисть и уклончиво ответил: — Мне бы к главному редактору.
— Пойдёмте, провожу, — предложил фотограф. — Он как раз на месте.
Все сотрудники редакции сидели в одном кабинете, до неприличия напоминающем будуар. Шевлягин мельком заметил за столом у окна лохматого парня в свалявшемся свитере, напротив — полную молодуху в платье в обтяжку и в коротких сапогах вроде копыт, и ещё кто-то невидимый шуршал газетами в дальнем углу. Начальственный стол — огромный, на толстых бильярдных ногах — стоял в глубокой нише, украшенной колоннами и лепными гирляндами. Сам главный редактор — моложавый, упитанный, с аккуратно подстриженным пушком на лысине, смотрел сквозь очки в компьютерный монитор и отхлёбывал из огромной чашки кофе с молоком.
Шевлягин с утра ничего не ел, и теперь от кофейного запаха, от усталости и волнения голова у него слегка закружилась, а желудок свело.
— Ко мне? — спросил главный редактор, с любопытством взглянув румяного с холода визитёра. — Садитесь. Рассказывайте, кто вы и что там у вас…
— Я Геннадий Васильевич Шевлягин. Из Загряжья. У нас… — начал Гена и отвёл глаза, чтобы не видеть чашку с кофе.
Он оглядел дипломы и фотографии на стене, заметил лежащее на книжном стеллаже гранёное яйцо из стекла и попытался сосредоточиться.
— У нас в селе, — решительно начал он, — обнаружен неопознанный объект.
— Так-так, — редактор разочарованно вздохнул, — объекты, значит, летают.
— Нет, наш не летает, — заверил его Шевлягин, — наш, наоборот, — в земле. Но внутрь пройти можно. Там есть дверь…
Гена в смятении посмотрел на фотографа. Тот сидел на краешке соседнего стола, сложив руки на причинном месте, и улыбался с такой неискренней кротостью, что Гена разозлился.
— В объекте есть дверь, — твёрдо продолжил Шевлягин, — за дверью большое пространство.
— Как пещера? — спросил кто-то. Шевлягин обернулся на голос и увидел направленный на него любопытный взгляд лохматого парня в свалявшемся свитере.
— Нет, скорее, как подводная лодка.
— А вы были на подводной лодке? — уточнил главный редактор.
— Не был! — дерзко ответил Шевлягин. — А при чём здесь это «был — не был»?! Что я, не знаю, как выглядит подводная лодка?
— И как же она, по-вашему, там оказалась?
— Кто «она»?
— Подводная лодка. Вы же сами только что сказали, что в Загряжье под землей находится подводная лодка.
— Не-ет! — Шевлягин едко улыбнулся и погрозил пальцем. — Вот этого я не говорил! Я сказал: «объект»! И мы, загряжцы, будучи в изоляции от всего мира из-за плохой дороги, из-за отсутствия телефонной и всякой другой связи, самостоятельно этот объект изучаем. Можно сказать, вступаем в контакт. Об этом писали в социальных сетях! По радио о нас говорили!
— Ну, в социальных сетях много чего пишут, — быстро проговорил редактор. — Там на каждый чих не наздравствуешься. А по радио что сказали?
— По радио сказали, что…
Шевлягин запнулся. Рассказывать о брошенных в реку бутылках с письмами ему отчего-то было неловко. А как без этого упоминания подвести разговор к Шняге, он никак не мог сообразить.
Он вгляделся в гранёное яйцо, в радужный блик на стене, в живую светлую точку в стеклянной толще и вспомнил кузов тимохинской таратайки и яркое перевёрнутое изображение. «Подскажи!» — мысленно попросил Шевлягин, обращаясь к причудливо преломлённому свету. Но ничего необычного ни внутри стекла, ни за его пределами не возникло.
Шевлягин собрался с духом, встал и пошёл по кабинету, ритмично жестикулируя и вещая такими громкими рублеными фразами, будто он диктовал воззвание глухой машинистке:
— Объект, обнаруженный на территории Загряжья, транслирует информацию.
Он рассказывает нам о том, что некоторое время назад потерпел бедствие экипаж космического корабля. Международный экипаж, между прочим!
Космонавты приземлились в тайге и из-за серьёзных проблем в ЦУПе (об этом я вам потом расскажу) не смогли выйти на связь.
Их объявили погибшими, но они — живы!
Спускаемый аппарат провалился в болото, на космонавтов было совершено нападение, они были ограблены и выжили только благодаря своему профессионализму и личному мужеству! Ну, и ещё старик там один в тайге помог. Вроде старовера такой…
Гена на секунду задумался, припоминая последовательность событий, оценил молчание сотрудников редакции и осмелел.
— Так… Дальше рассказываю: космонавты пришли в ближайший населённый пункт, но там их приняли за преступников. Их арестовали, допрашивали, собирались отправить в лагерь, но они бежали.
Они смогли вернуть своё обмундирование и даже добыли денег на дорогу, но оказались в ловушке: находящаяся вдали от населённых пунктов железнодорожная станция Воробичи, с которой космонавты собирались уехать в Москву, оказалась закрытой как неперспективное направление.
В условиях бездорожья и сильных снегопадов выбраться из Воробичей было невозможно.
— Денис, посмотри, где у нас такая станция, — попросил редактор, обращаясь к лохматому парню.
— Там ещё вокзал старинный, бревенчатый, вроде терема, — подсказал Шевлягин.
Парень, сощурившись, стал вглядываться в монитор.
— Так, Воробичи… — тонкие пальцы забегали по клавиатуре, — Воробичи… вокзал… Воробичей не вижу, вижу Воробьёву Пустошь.
«На станции Воробьёва Пустошь произошло нападение на рабочих, прибывших для разбора ветхого здания вокзала и эвакуации со станционных складов железнодорожного имущества. Как только рабочие высадились на платформу, с верхнего вокзального этажа и из ближайшего леса по ним был открыт огонь, предположительно из охотничьего оружия. Выстрелы продолжались до тех пор, пока бригада на поезде не покинула территорию станции. По свидетельству очевидцев, нападавших было трое или четверо. Убитых и раненых нет».
— Вот! — торжествуя, выкрикнул Шевлягин. — Я вам говорил! Космонавтов надо искать, они там были ещё зимой. Откуда я это узнал, а? Ну спросите меня, спросите: «Геннадий Васильевич, откуда ты это узнал?» А я вам отвечу: от Шняги. Именно она нам и рассказала о том, что произошло с космонавтами…
— Вообще-то там про космонавтов ни слова, — проговорила полная молодуха и с унылым сочувствием уставилась на Шевлягин.
— Как это «ни слова»? А стрелял кто? — возмутился тот и скомандовал парню в свитере:
— Это… как тебя… Денис! Давай читай дальше!
Парень снова прищурился и продолжил:
— «Вокзал на станции Воробьёва Пустошь построен в 1888 году архитектором Ф. Зигером, по заказу льнозаводчика С.В. Пильщикова. Рядом с вокзалом до 1935 года находились дома для рабочих, баня, церковь и водокачка, также спроектированные Ф. Зигером и построенные на средства С.В. Пильщикова. До настоящего времени из всех этих сооружений сохранился только вокзал. К сожалению, он уже много лет находится в состоянии крайней ветхости, перекрытия и лестницы частично обрушились. Руководство местного отделения железной дороги ещё год назад приняло решение разобрать здание во избежание случайного возгорания, опасного для ближайших лесов и торфяников»
— Да это враньё! — запальчиво крикнул Шевлягин и троекратно рубанул воздух ребром ладони. — Это голимое бессовестное враньё! И вокзал цел, и обстановка в нём ещё полгода назад была цела и невредима. Там добра — ого-го! — на миллионы!
— Где, на вокзале? — не меняя сострадательного выражения лица, спросила толстая молодуха. Она покачала головой, взяла чашку и пошла к кулеру, топая своими копытами.
В углу у окна что-то зашуршало, и из-за развернутой газеты показалась седая старуха в накинутой на плечи шали.
— Между прочим, старые вокзалы всегда имели прекрасные интерьеры, — заявила она трескучим голосом, перевернула газетный лист и снова умолкла.
— Вот именно! — крикнул Шевлягин и стал загибать пальцы, перечисляя: — Люстры, дубовые диваны, настенные панели из ценных пород дерева, зеркало!
— М-да! — согласно брякнула прикрытая шалью старуха.
Главред слушал, сложив на груди руки и откинувшись на спинку кресла. Дождавшись паузы, он спокойно спросил Шевлягина:
— Вас не смущает, что нет такой станции — Воробичи? Есть Воробьёва Пустошь. Там была перестрелка. Какие-то бандиты обстреляли поезд с рабочими, прибывшими разбирать ветхое здание вокзала.
— Не смущает! — Шевлягини беспечно отмахнулся. — Нисколько не смущает! Потому что «кино — это одно, а жизнь — другое».
— Вот тут я с вам согласен, — сказал главред и пытливо уставился на безмолвно присутствующего фотографа.
— Это не я про кино и жизнь сказал, это Васька Селиванов, поэт наш, — пояснил Шевлягин.
— Тем более, — главред продолжал выжидающе смотреть на фотографа. Тот сделал какое-то неуловимое движение и исчез бесшумно, как летучая мышь.
Шевлягин между тем приблизился к стеллажу, взял с полки стеклянное яйцо и, вглядываясь в его грани, серьёзно заговорил:
— Речь идёт о том, что искажение информации неизбежно. Шняга считывает её так, как умеет, накапливает в себе, преломляет и, как свет, направляет в нужную сторону. А Вася, попуская через себя этот поток, изменяет его сообразно своему интеллекту и жизненному опыту…
— Вася — это который поэт? — уточнил главный редактор, опасливо отодвигаясь в сторону от буйного визитёра с тяжелым предметом в руке.
— Да! Вообще-то он электрик и выпивает иной раз больше, чем нужно…
— Обычное дело, — согласился главред, тревожно глядя мимо Шевлягина.
— Но именно ему, поэту, доверено знание, которое от всех скрыто, — воодушевлённо продолжал Гена. — Это тайна! И это невозможная, возмутительная несправедливость! Но я уже с этим смирился. Значит, так надо! Поэтому Васю пускали в сад, а меня, например, — нет. Поэтому именно он видел другую жизнь. Жаль только, что нам про неё ничего толком объяснить не смог…
— Он что, умер? — робко поинтересовалась толстуха.
— Кто, Васька?! — Шевлягин возмутился. — Да ничего он не умер! Проводку на лесопилке делает. Некогда ему умирать, там ещё дел по горло.
— Вы, собственно говоря, чего от нас хотите? — спросил главред и тут же попросил: — Вы вот эту штуку на место поставьте, пожалуйста.
— Вот эту? — Шевлягин взвесил на ладони кристалл, получилось двусмысленно, у главреда даже задёргался левый глаз. — Да поставлю я её, не переживайте вы так! А хочу я вот чего: мне нужно, чтобы вы поехали в Загряжье и сделали большой репортаж о Шняге. И чем быстрее, тем лучше, пока её всю не распилили к чёртовой матери.
— Что это ещё за «шняга»?! — донеслось из угла. — Нет такого слова в русском языке!
— Как это нет? — Гена, поигрывая гранёным булыжником, медленно направился к старухе. — Как это нет, если всё Загряжье так называет обнаруженный объект?
Старуха отложила газету и строго произнесла:
— В нашем издании никогда не было и не будет этого площадного жаргона!
— Правда? — ласково поинтересовался Гена. — А вот, например, в трёх километрах от города есть деревня Дуркино, вы о ней писали хоть раз? Там, кстати, психбольница находится. Писали наверняка! Вообще-то деревню пытались переименовать — это я вам как краевед говорю, — местные жители решили, что отныне они будут проживать в селе Рассветное, но не тут-то было! Ты хоть рассветным, хоть закатным, хоть золотым и бриллиантовым себя назови, а соседей не переучишь, они как говорили — «дуркинские с нашими подрались» или «в Дуркине свинина дешевле», так и по сей день говорят. Чуть кто забалует — «пора в Дуркино везти». Не прижилось красивое название.
Или вот речка здесь у вас, по другую сторону шоссе протекает, на всех картах она обозначена как Гобёнка, но мы-то знаем, как она называется! В ней испокон веку вода, как навозная жижа.
Так вот: Шняга — это естественно образованное название! И менять его мы не станем.
Главред снова подал голос:
— Геннадий… э-э… Васильевич, вы всё-таки поставьте эту штуку на место, это наш приз за лучшую публикацию о пасхальных мероприятиях. Мы им дорожим. Поставьте, пожалуйста.
— А вы не бойтесь! — нахально заявил Шевлягин. — Ничего с вашим призом не случится! У нас в главном зале Шняги стоит Ленин. Аккуратный такой, небольшого росточка, в руке фонарь.
— Ох, боже мой, — нервно выдохнула молодуха.
— А до этого он был Венерой, — не обращая на неё внимания, продолжал Шевлягин. — А ещё раньше, до Венеры, — он тоже был Лениным, но ростом повыше. У школы стоял с протянутой рукой. Разбился! Погиб, можно сказать, из-за усталости материала. А Шняга его восстановила. Два раза она собирала Ленина из обломков! Так что если я сейчас это ваше яйцо об пол шарахну…
Шевлягин поднял руку. Тут же кто-то крепко взял его за запястье, потянул вниз и сказал: «Спокойно. На стульчик садимся…» Стеклянное яйцо упало на пол и покатилось под стол. Перед Шевлягиным возник полицейский.
— Документы предъявите, пожалуйста, — сказал он.
Шевлягин обернулся, за спиной у него стояли охранник и незнакомый мужик во всём синем.
— Паспорт предъявите, — повторил полицейский.
Шевлягин поднял с пола рюкзак, расстегнул его, заглянул внутрь и тут же почувствовал тупой укол в шею.
***
Шевлягин проснулся в тёмной комнате на голой железной кровати с панцирной сеткой. Под головой у него лежал рюкзак. По другую сторону от окна стояла ещё одна железная кровать, пустая. Больше в комнате ничего не было.
Приподнявшись, Шевлягин увидел окно с решёткой и вечернее небо. Очень хотелось пить, в голове было безмысленно и тесно, будто череп плотно набили сырым песком.
Шевлягин встал, покачнувшись, дошёл до двери, подёргал ручку. Постоял немного, соображая, что делать. Постучал. Постучал ещё раз.
Дверь открылась, и Шевлягин увидел перед собой женщину в тёмном халате и в белой косынке.
— Где здесь туалет? — спросил Гена, кое-как ворочая языком.
— Пойдём провожу, — сказала женщина очень знакомым голосом.
Шевлягин побрёл за ней по коридору, освещённому только ночной лампой на стойке сестринского поста. За одной из дверей кто-то негромко стонал и ругался, из-за другой доносились разговоры и смех.
— Вот сюда, — женщина включила свет в белом кафельном помещении, — иди, я тут, в коридоре, побуду.
Когда Шевлягин снова вышел в коридор, женщина мыла пол. Шевлягин опустился на банкетку и стал смотреть, как швабра превращает тусклый линолеум в подобие тёмной воды с отражениями и таинственными глубокими тенями.
— Наташ, а ты почему здесь? — тихо спросил Шевлягин.
— Работаю теперь тут. Уборщицей, — ответила Наталья Ивановна. Она отставила швабру к стене и тоже села на банкетку.
— А сам-то ты как в Дуркино попал?
— В редакцию газеты ходил. Хотел им про Шнягу всё рассказать.
— Ох, Гена… — Наталья горько улыбнулась.
Немного помолчав, она спросила:
— Есть хочешь? Там в ординаторской день рождения справляют. Погоди, сейчас принесу тебе чего-нибудь.
Она ушла и довольно скоро вернулась с двумя тарелками, в одной был салат, в другой колбаса и хлеб. Вручив Шевлягину обе тарелки, Наталья скрылась за ближайшей дверью и тут же вышла с большим алюминиевым чайником, кружкой и ложкой.
— Это компот, — объяснила она.
Шевлягин стал жадно есть. Забыв про кружку, он пил компот прямо из чайника, поддерживая ладонью его шершавое дно и припав губами к гнутому носику. Наталья ушла. Пол в коридоре высох и потускнел. В ближайшей палате кто-то разнообразно и с выражением захрапел.
Послышались тихие шаги. Наталья быстро приблизилась, сунула в руки Шевлягину его рюкзак и сказала:
— Иди за мной.
В конце коридора она остановилась, достала из кармана связку ключей, открыла дверь и кивком велела Шевлягину войти.
Не включая свет, Наталья обогнула большой стол, кресло и разлапистую чёрную пальму, подошла к окну, отдёрнула тюль и повернула ручку балконной двери.
— Не бойся, это первый этаж, — тихо сказала она Шевлягину.
Гена шагнул на балкон, остановился и обернулся.
— А ведь нас с Васькой в сад-то не пустили, — прошептал он, глядя в маленькое бледное лицо. — Всё, значит, граница теперь на замке!
— Ну… что ж, ничего не поделаешь, — сдержанно ответила Наталья.
Шевлягин отошёл к перилам и снова вернулся.
— А ты ведь долго была там, в саду! Тебя впустили. А меня — нет. Вот как это понять?!
Наталья потупила глаза и поправила косынку.
— Ничего там хорошего, Гена. Тоска одна. Иди, иди ради бога…
6
Маргарита увидела в дверях мужа, и от сердца у неё отлегло, — и руки ослабли, и глаза защипало. Но прощать целые сутки стыда и паники она не собиралась и поэтому никаких вопросов задавать не стала.
Гена долго расшнуровывал ботинки, потом, усердно тиская твёрдый обмылок, мыл руки над раковиной, старательно умывался, не спеша промокал лицо полотенцем и рассматривал лезвие опасной бритвы.
Маргарита бросала на мужа недобрые взгляды и ходила туда-сюда то ли по делу, то ли так, металась от злости. Она явно надеялась на покаянную речь, но Гена молчал.
Погремев тарелками, Маргарита рявкнула: «Иди есть!»
Шевлягин сел за стол, выпил рюмку самогона, закусил солёным огурцом, съел тарелку горячих щей, выпил ещё пару рюмок под жареную картошку. Закончив с обедом, он налил в ковш кипятка, взял бритву, вышел из кухни и плотно закрыл за собой дверь.
Через час Маргарита осмелилась заглянуть в спальню. Гена лежал на кровати в полосатом джемпере, в серых брюках от выходного костюма и в рубашке цвета беж — прямой, бледный и чисто выбритый. Спал.
Вечером на дне рождения Таисии Корбут Шевлягин так плясал под грохочущую из колонок музыку, что Таськина мать, глядя на него, жалостливо качала головой, охала и прикрывала ладошкой беззубый рот.
За столом раскрасневшийся хмельной Корбут рассказывал, как нужно правильно коптить сало, и трубил громче музыки: «Оно нежное!» Гости галдели, тыкали вилками в закуску и выпивали не в лад, чокаясь только с теми, кто поближе.
Старуха, утомившись от ритмичного грохота и от сочувствия к одинокому танцору, выдернула штепсель из розетки, и шумовая завеса пала. Таисия заругалась на мать, та в ответ обозвала дочь «бестолковкой хе́ровой» и заковыляла к себе за перегородку. Гости за столом потянулись друг к другу рюмками. «За родителей!» — объявил Корбут.
Шевлягин ещё немного поплясал, а потом его повело к двери, он вышел на веранду и через все ступеньки разом шагнул с крыльца в тихую холодную ночь.
Маргарита догнала мужа на улице. Она накинула на него куртку, обняла и заревела, мокро и горячо дыша ему в шею:
— Гена-а!
— Что ж ты плачешь? — удивлённо пролепетал Шевлягин. От ночного холода голова его немного прояснилась, но стоять получалось плохо, и он неловко переступал и качался.
— Я испугалась, что ты опять уйдёшь, — завыла Маргарита.
— Да куда мне идти? — Шевлягин пожал плечами. — Кому я нужен…
— Я как увидала однажды, что у тебя над головой синяя точка летает и светится, так с тех пор и думаю: всё, уйдёт он от меня… Выбрали его!
Маргарита снова залилась слезами. Со стороны леса донёсся долгий тоскливый стон, похожий на гудок поезда. Звук оборвался.
Шевлягин запрокинул голову. Огромные мохнатые звёзды вздрогнули, выписали короткую сияющую загогулину и возвратились на место. Молодой месяц — острый, как лезвие плотницкого топора, — покачиваясь, плыл сквозь тонкие облака.
— Смотри, сколько над нами таких точек, — шёпотом сказал Гена над ухом плачущей Маргариты, — нас всех выбрали!
Она в ответ отстранилась, утёрла слёзы и потребовала:
— Ну-ка поклянись мне, что не уйдёшь!
— Да чтоб я сдох! — расслабленно улыбнувшись, пообещал Шевлягин.
Маргарита всхлипнула и повисла на муже.
Всю дорогу до дома Шевлягин зачарованно смотрел в небо и мотался из стороны в сторону, а Маргарита крепко держала его под руку и говорила:
— Ты весной сажай свой дендропарк, если хочешь, деревья-то всё лучше, чем мусор. А бочку я переставлю. Или поищи там под горой чего-нибудь, яйцо-то вон какое хорошее нашёл! Я уже придумала, как его раскрасить…
***
Тимохиных не оставляла мысль о превращении старой машины в мощный вездеход. На ржавый «каблук» в семье давно уже не надеялись, последний его подвиг — погоня за сбежавшим краеведом Шевлягиным — никого не обманул. Даже дед Тимоха, увидав, как сыновья толкают намертво заглохшую машину в ворота, сказал: «Ну, что ж… Сколько ни молодись, а хана настанет!»
Братья Тимохины несколько дней провели возле таратайки — думали, курили, ругались и в конце концов решили её разобрать, распилить и частями перетащить в Шнягу.
Завывания пилы, скрежет и грохот, доносящиеся с улицы, разбудили Шевлягина. Вся ночь у него прошла в страданиях — то его мутило, то казалось, что кровать погружается в пол, а стены смыкаются и падают, то головная боль вгрызалась в затылок. Только под утро стало немного лучше, и даже приснился сон, не очень понятный, но тихий и не противный. Пила и кувалда Тимохиных своим грохотом вернули Шевлягина в реальность. Он сел, свесил с кровати ноги, огляделся и решил, что если бы не похмелье и не адский грохот, то окружающий его теперь мир был бы не так уж плох, особенно по сравнению с сумасшедшим домом.
В окно светило солнце. С кухни пахло оладьями, но есть не хотелось.
— Может, таблетку? — спросила Маргарита, взглянув на неподвижное, опухшее лицо мужа. — Или знаешь что, иди-ка в Шнягу, там всё быстро пройдёт. Заодно у Люськи сахара купишь.
Она вручила мужу авоську, деньги и бросилась к пригорающим на сковороде оладьям.
Шевлягин спустился по́д гору, вошёл в Шнягу и побрёл по проходу — мимо Люсиного магазина, склада, Юрочкиной «процедурной», мимо хозяйственных отсеков с навесными замками на дверях, мимо небольших кают со спиленными переборками. Остановившись в самом тёмном месте длинного, слегка изогнутого коридора, Шевлягин припал лбом к холодной стене. Боль в затылке почти прошла, только в груди возникла странная, нехорошая пустота. Точно такую же пустоту и отстранённость, отставленность от всего и от всех он чувствовал позавчера, когда проснулся после укола в тёмной палате на койке с холодной панцирной сеткой.
— Что ж ты мне душу-то вытягиваешь, гадина ты железная! — тихо сказал Шевлягин и боднул стену. — Ну что тебе надо, что?!
Он двинул кулаком в стену, постоял ещё немного, упершись в неё лбом, затем отстранился и медленно побрёл к выходу.
Двери большого зала были открыты. Внутри перед статуей лежали автомобильные колёса и куча покорёженного металла. Приблизившись, Шевлягин разглядел помятую дверь от тимохинского «каблука». Из коридора послышались бодрые голоса, топот и металлический лязг. В дверях возникли братья-пильщики с карданным валом. Они втащили его в зал и швырнули на кучу лома.
— Вот так вот, Геннадий! Эксперимент будем проводить, — отряхивая ладони, крикнул один. Другой подхватил:
— На слабо́ Шнягу берём! Поглядим, получится ли у неё из этого говна чего-нибудь нормальное сделать.
— Нормальное? — Шевлягин кисло усмехнулся. — Ну-ну.
— А чего такого? Пусть соорудит нам внедорожник, такой, чтоб летал по нашей грязи, как по паркету…
— И чтоб с виду был козырный. Такой весь вообще.
— Выезжать-то отсюда как думаете на новом внедорожнике? — донеслось от двери. Все обернулись и увидели Егорова. Он, не торопясь, подошёл и встал рядом с Шевлягиным.
— Всё придумано, Иван Иваныч! Мы ж специально в большой зал всё принесли, чтоб было где развернуться.
Тимохины забегали и замахали руками, объясняя, где они собираются резать стену зала и как будут через распиленный главный вход выводить машину на берег.
— Ген, ты как думаешь? — глядя на их беготню, спросил Егоров.
— Да никак, — холодно ответил Гена. — Пусть делают что хотят.
Утром, едва рассвело, Тимохины со всех ног понеслись в Шнягу. Там стояла тишина. Юрочка ещё не снял с двери табличку «Закрыто», жилые и торговые отсеки были заперты, все, кто обычно ночевал в Шняге, ещё спали.
В большом зале возле статуи Ленина горой лежали машины — чёрные, обтекаемые, лаково блестящие вездеходы на могучих колёсах с рифлёными шинами — каждый размером с небольшой чемодан. И чуть ближе к цоколю, отдельно от всех стоял детский педальный «Москвич» светло-голубого цвета.
Потрясённые Тимохины походили вокруг игрушек, потрогали их, рассмотрели, насколько позволял фонарь на руке Ильича, в сердцах попинали машинки ногами. А потом унесли всё внезапно обретённое имущество в один из своих отсеков и закрыли на замок.
— Испарилась таратайка, — объясняли они потом всем любопытствующим, — скорей всего, Шняге железа не хватает. Ясен пень, спилили-то мы с неё сколько! Ну, пусть питается. Нам не жалко, а ей гемоглобин!
7
Последние загряжские зимы начинались поздно — ни снега, ни сильных холодов не бывало до самого Рождества. На этот раз предзимье выдалось бесснежным и солнечным, ударил небывалый мороз, и река в одну ночь встала, превратившись в огромный изогнутый кусок матового стекла. Белёсая сухая трава сияла на солнце и топорщилась, как шерсть на старой собаке, земля затвердела так, что каждый шаг отдавался глухим каменным стуком.
У Люси в торговом отсеке было тепло и, как обычно, пахло горячим хлебом. Старуха Иванникова, нагуляв по морозцу румянец и одышку, оглядывала знакомых у прилавка и охала:
— Надо же, холодина какая на улице! Вот не дай бог помереть в такую погоду, землю ломом не прошибёшь!
Люся по привычке соглашалась, — «это точно», — и, не особенно задумываясь о чужих печалях, сыпала макароны в кулёк.
Егоров убрал в сумку только что купленный хлеб и проговорил с напускной строгостью:
— А ты, Иванникова, если собралась, так не отлынивай! Гляди-ка, мороз ей помешал! Снег выпадет — опять не так, весной — грязь, а летом уже неохота.
— Балабол! — гневно фыркнула старая самогонщица, и её щёки, сморщенные, как сушёные груши, стали ещё красней. Обращаясь к Люсе, она приказала: — И муки давай. Пироги сегодня поставлю. Что-то все пироги пекут — и Корбуты, и Тимохины, и Зайцевы… Праздник, что ли, какой?
— Детей привезли из школы! — объяснила Люся, с укором глядя на бестолковую бабку. — Каникулы начались.
***
Приехавшие домой дети потеряли всякий интерес к Шняге и целые дни проводили на льду — гонялись друг за другом, раскатывали ногами и без того скользкую поверхность до тёмной стеклянной гладкости, падали, расквашивали носы, устраивали гонки на санках, изучали трещины, расковыривали пузыри, застывшие в ледяной толще.
Распластавшись на льду, они полировали его варежками и, загородившись от света ладонями, всматривались в зеленоватую речную глубь — в тёмные заросли подводной травы, в округлости валунов, в дрожащие линии неярких в воде солнечных лучей.
Возле Поповки, там, где всегда была самая топь, средний Корбут разглядел подо льдом покорёженную трапецию тракторной двери, поручень, мохнатые от ила сочленения двигателя и ребристый край гусеницы. Длинная тень, шевельнув плавниками, медленно проплыла возле самого дна. Из кабины тут же метнулись в разные стороны несколько мелких рыб.
— Это Шняга? — спросил младший Корбут.
— Это древний трактор, — пояснил старший.
— А почему он под водой?
— Его, наверное, взрывом отбросило, — предположил старший, — во время войны.
***
Братья Тимохины старательно уходили от разговоров об утраченной таратайке, — на шутки приятелей не реагировали, на вопросы соседей толком не отвечали. Грандиозная мечта, воплощённая Шнягой так непонятно и оскорбительно, была заперта в отсеке, и дверь в тот отсек с тех пор ни разу не открывалась.
Придумывая, как незаметно избавиться от карликов-внедорожников, братья сначала решили поочередно утопить их в реке, как котят, или порезать на мелкие части, разбить и сдать сборщикам металла. Потом возникла мысль отвезти машинки в райцентр и продать оптом, но тут Тимохиных осенило, что везти-то теперь и не на чем. Решили порезать. Но когда отомкнули замок и распахнули дверь, то от изумления уронили и пилу, и кувалду.
Вместо кучи игрушек в отсеке стоял высоко поднятый над мощными колёсами вездеход чёрного цвета с буксировочными клыками на бампере, с двойными фарами, с непонятным блестящим знаком на радиаторной решётке.
Тимохины, не веря глазам, то осматривали и оглаживали замурованную в тесном отсеке машину, то подвывали с досады и били кулаками в стены коридора. Перебесившись, они сели на пол, помолчали, а потом, не сговариваясь, встали и бросились за инструментом.
Через два дня упорной работы Тимохины спилили внешнюю переборку своего отсека, вырезали огромную арку в стене главного зала — по левую руку от Ленина, и въехали на новой машине в самый центр.
Загряжцы, наблюдающие за действиями Тимохиных, были встревожены, но молчаливы. Все знали про испарившуюся таратайку и сочувствовали семейству, оставшемуся без транспорта.
Шнягу, изуродованную в самой главной, самой общественной её части, тоже жалели и, помня о долгом ливне, затопившем летом всю округу, теперь опасались последствий.
Кроме того, огромный вездеход внушал сельчанам смутное чувство боязливого почтения, он будто пристально смотрел на них злыми раскосыми глазами и презрительно молчал, выставив клыкастую челюсть.
Тимохины между тем примерялись с перфоратором и пилой к другой стене. Егоров, глядя на них, удрученно качал головой и топтался у двери, не решаясь ни высказаться, ни уйти молча.
Юрочка с озабоченным видом шагал туда-сюда за статуей Ленина и негромко беседовал сам с собой. Он грозил пальцем, упрекал кого-то и объяснял, что гулять надо на свои.
Славка-матрос уныло спросил у Корбута:
— Ну, а как ещё?
— Да никак, — буркнул Корбут, — как ты её выведешь по-другому?
Одна только Люся возмутилась и прямо спросила Тимохиных:
— Это что же, потом и входную дверь срежете? И будут у нас с улицы ворота, как в гараже? А у меня магазин прямо у входа, вы подумали, какой у меня там холод будет всю зиму?
Тимохины без всякого выражения посмотрели на продавщицу. Люсе почудилось, что глаза у обоих стали похожи на раскосые фары.
— Не ссы, — сказал один.
— Зарастёт, — добавил другой.
Вскоре стараниями братьев-пильщиков в зале появилась вторая арка. Затем Тимохины сняли входную дверь и так распилили проём главного входа, что он и впрямь стал похож на гаражные ворота. Ильич теперь показывал рукой в две огромных дыры, прорезанных одна за другой. Сквозь них виднелась бирюзовая ледяная гладь в белых трещинах и освещённая солнцем сухая трава на другом берегу.
Ожидая выезда вездехода, загряжцы стояли на льду и смотрели на большой неровный проём с зазубренными краями, возникший на месте овальной двери.
Из тёмной глубины послышался гул. Машина съехала на лёд и покатила влево, к пологому спуску. Дети возле Поповки закричали и запрыгали, размахивая руками, Зайцевы азартно засвистели. Вездеход разогнался и резко затормозил, его занесло. Лёд под задним колесом брызнул во все стороны белыми линиями, проломился, и машина, заваливаясь на бок, стала погружаться в воду.
Зайцевы бросились к полынье, расстёгивая на бегу куртки, Славка-матрос побежал следом, держа в руке подхваченную на берегу корягу, Корбут закричал кому-то в проём Шняги: «Верёвку давай, быстрей!».
Тимохины один за другим выбрались из кабины и, как два чёрных поплавка, закачались на воде рядом с тонущим внедорожником. Помощь приближалась, машина уходила ко дну. Когда обоих братьев — дрожащих, задыхающихся, облепленных морозно-дымящейся одеждой — вытащили из воды, в полынье уже не было видно ничего, кроме взбаламученного ила.
***
Тимохины ещё не успели добежать до дома, как в торговом отсеке вспыхнул бабий бунт. Люся, возмущённая разгромом на ближайших территориях, кричала, что больше этим паразитам пильщикам в жизни ничего не продаст. Анна Васильевна Егорова хоть и не имела такого звонкого голоса, как у продавщицы, но тоже высказалась: пристыдила мужчин за то, что те молча наблюдали за варварскими действиями Тимохиных, и напомнила всем про летний потоп. А Маргарита Шевлягина, едва не плача, попрекнула всех сразу за то, что от Генки защищали Шнягу всем миром, а от шпаны защитить не смогли! Досталось и Таисии за то, что не отвадила братьев от распиловки.
— А чем же им ещё заниматься? — заступился за свояков Митя Корбут.
— Чем?! — Люся рассвирепела так, что даже её завитая чёлка вздыбилась и задрожала. — А я у них спрашивала, чем мне заниматься? У них что, дома забот нет?
— Заботы-то всегда найдутся, а тут всё-таки дело мужское… — попытался возразить Корбут и вызвал в ответ такой ор, что зажал уши и выскочил вон.
Мужчины стояли возле статуи, курили и обсуждали события. Женщины, накричавшись и слегка успокоившись, вышли из торгового отсека, приблизились к мужскому собранию и стали прислушиваться.
— Разве Шняга наша? — спросил Егоров и сам же ответил: — Она ничья.
С ним согласились и тут же заговорили все сразу, перебивая друг друга, выкрикивая и предлагая принять единое для всех непреложное, справедливое охранное правило.
Кричали долго, снова едва не разругались, но решение в конце концов созрело: Шнягу решили разделить на равные семейные участки, каждый участок считать частной собственностью. Большой зал оставить в статусе общественного помещения, чтобы людям было где коллективно обсудить что-нибудь или, например, картошку обсушить, Ваську Селиванова послушать — да мало ли что! А кому надо металл пилить, тот пусть на своих площадях и пилит.
Срезанные стены в тот же день приварили назад, как смогли. Входную дверь тоже приладили.
Наутро выбранные загряжцами доверенные лица — Славка-матрос, Ираида Селиванова и Митя Корбут — обошли всю доступную для осмотра территорию, измерили и поставили масляной краской номера. Потом кинули жребий и разделили между загряжцами не занятую ещё часть Шняги.
С каждого нового владельца взяли подписку: «Принимаю в собственность, претензий по границам не имею». Бумаги отдали на хранение Ираиде Селивановой.
Пильщики, не согласные с притеснениями, сначала буянили, пытались даже угрожать односельчанам и размахивали режущим инструментом, но получили дружный отпор, насупились и пошли к Иванниковой за «стародевичьей».
8
Гена Шевлягин не видел ни изуродованного зала, ни уходящего под лёд вездехода, ни спасения братьев-пильщиков. Он только заметил, что мимо окон промчались Тимохины — оба красномордые, заиндевелые, оба без шапок и в чужих куртках, — и тут же забыл о них.
К суматошному рассказу Маргариты о событиях того дня он не проявил заметного интереса или сделал вид, что ему всё равно. Только услышав про договор о разделе Шняги, он спросил:
— Значит, пилить где попало больше не будут? Ну, хоть какой-то толк…
Его теперь занимало строительство. Весной Шевлягин задумал возвести над домом надстройку для наблюдения за звёздами. Он поднимался на чердак, делал замеры, рисовал чертёж, прикидывал, сколько понадобится бруса, досок и кровельного железа. А в самых смелых мечтах рисовался ему маленький кабинет с библиотекой, с рабочим столом, телескопом и винтовой лестницей.
Башня с оконцем на крыше, упомянутая однажды поэтом Селивановым, не давала ему покоя. Гена так часто представлял тот дом, всё заповедное село и сад за ненайденной дверью, что иногда ему начинало казаться, что он видел всё это собственными глазами.
Он набросал на обороте строительного чертежа карту той местности, имея в виду загряжский ландшафт, но слегка изменённый, с новым мостом и дорогой.
Прикидывая, что из старинной застройки могло бы уцелеть до сих пор, Гена задумывался — вот, например, церковь, княжеская усадьба, магазин, чайная… А керосиновая лавка? А школа, а поповский дом? И как же такой большой сад может находиться на том месте, где сейчас кладбище и лес? Раньше там был школьный сад, это правда, до сих пор это место так называют. Правда, яблони давно вымерзли, школа обрушилась…
Иногда Гена думал: а что, если дать Юрочке фотоаппарат и попросить его сфотографировать местность за садом? Но как ему объяснить, что это необходимо? И сумеет ли он… Или, может быть, однажды проследить за ним, идя след в след? Эту мысль Шевлягин сразу отогнал как негодную. Он догадывался, чем это закончится: за одним из поворотов Юрочка исчезнет, а вместо него посреди тёмного коридора неожиданно возникнет, например, лось и, наклонив свою рогатую голову, будет мрачно смотреть на Шевлягина.
Ещё в саду как-то раз была Маманя, все в Загряжье знали, что это она вывела оттуда Наталью.
Шевлягин решил по-соседски сходить в гости к знахарке.
***
Маманя месила тесто, орудуя в кастрюле тёмной костлявой рукой с закатанным рукавом. На вопросы Шевлягина она отвечала неохотно.
— Чего я там видала? Лес да сад, а больше ничего. Сад опрятный, а лес… обыкновенный. У нас такой же, только в нашем бурелома побольше.
— И что же, ты так сразу прямо к сторожке и вышла? Значит, не ходила по окрестностям, не искала… Как это так?
— Я Наталье иногда поесть кое-что передавала — пирогов, творогу… Бывало, увижу, что Маша Грачёва к брату под берег пошла, окликну и передам с ней. А дальше Юрочка относил. Так что тропинка-то к сторожке была протоптана.
— А дверь в сад? Как ты её нашла?
— Шла-шла и увидала. Чего её искать?
Шевлягин приуныл.
— Понятно… Но неужели тебе не интересно, как там люди живут? Вот этого я никак понять не могу!
— А чего там понимать? — сердито ответила Маманя, продолжая толкать кулаком тесто. — Как-то живут. У них свои заботы — у меня свои. Люська тогда ко мне заявилась, просит: «Поди сходи за Натальей», — а у меня коза того и гляди разродится, в хлеву над той козой крыша за лето сгнила, в погребе болото, а Славка который день домой носа не кажет! Вот как ты думаешь, интересно мне по чужим садам шастать?
Шевлягин задумался, побарабанил пальцами по столу, печально выдохнул «м-да!» и вдруг сменил тему:
— Мамань, а ты для чего в свои лечебные отвары раскалённые железки бросаешь?
— Для пользы, — ответила старуха.
— А без железок, значит, пользы не будет?
— Нет, не будет никакой.
— Почему, Мамань? Ты объясни, я пойму.
— А зачем тебе понимать? Если поймёшь, тоже толку не будет.
— Да? — удивился Шевлягин. — А разве не наоборот?
— На два оборота! — проворчала в ответ старуха. — Кому оно нужно, это понимание! Только то и помогает в лечении, что понять невозможно. Такое у людей свойство: в непонятное — верят, а душицу да зверобой любой заварить сможет, чего в них особенного.
— Вот и объяснила… И как ты думаешь, это наше свойство, оно навсегда или исправится когда-нибудь?
— А зачем?
— Как зачем? — возмутился Шевлягин. — Жить-то надо умом! Развиваться!
— Вот и развивайся, раз тебе надо, — спокойно ответила старуха и спросила: — Самому-то умом хорошо живётся?
— Да ну… — Шевлягин опустил глаза и стал задумчиво перебирать лежащую на коленях вязаную шапку. — Извёлся я совсем, Катерина Андревна!
— Чего это ты извёлся? — бросив на гостя косой взгляд, спросила старуха.
— Нет у меня со Шнягой контакта, — удручённо сказал Гена, — не знаю, как к ней подступиться… Ведь это же моя была мечта! А она сбывается черт её знает как! Смотришь — душа болит!
Он вдруг простовато улыбнулся.
— Может, ты мне тоже отвара какого нальёшь?
Маманя перестала месить, прикрыла полотенцем кастрюлю и, уперев ладони в край стола, недобро уставилась на гостя.
— И какого ж тебе отвара?
— Ну, не знаю… Какого-нибудь… с гвоздём! — Шевлягин сжал кулак и потряс им у себя перед носом. — Раскалить этот гвоздь добела и в снадобье его кинуть, чтоб он из трав всё самое ценное враз вышиб! Чтоб в голове от этого снадобья прояснилось, и всё лишнее — долой!
Маманя усмехнулась.
— Валерьянки могу заварить, — предложила она. — У меня её много с того года заготовлено.
— Да ну тебя! — Гена надел шапку и нехотя встал. — Пойду я.
На крыльце кто-то громко затопал, дверь отворилась, и в дом вместе с облаком холодного пара ввалился багрово-красный с мороза Славка-матрос.
Он бросил на пол перевязанную шпагатом стопу газет, поставил сверху большую сумку, скинул рукавицы, обведённую инеем меховую шапку и стал расстёгивать затвердевшую от холода куртку.
— Щи горячие! — объявила Маманя и бросилась к печи. — Садись, сейчас налью.
— О, хорошо! Давай, — тут же согласился Славка и протянул Шевлягину руку: — Здорово. Ты чего, заболел, что ли?
Гена замялся:
— Да не, я так просто зашёл. А ты в город ездил?
— Ага. Возле трассы кто-то газеты выкинул, а я забрал, — Мамане на растопку сгодятся.
— Да будто мне растопить нечем! — проворчала Маманя, бережно неся тарелку со щами. — Ещё не хватало мусор у дороги собирать, тут своего полно…
— Если не нужны, давай я заберу, — предложил Шевлягин.
Славка взял ложку, пожал плечами, — «забирай», — склонился над тарелкой со щами и сразу потерял интерес к разговору.
***
Это была полугодовая подшивка областного многостраничного еженедельника, довольно аляповатого с виду. Первую газету Шевлягин жадно прочёл от передовицы до рекламных объявлений, заинтересовался репортажем о путешествии на Алтай и рассказом биолога о миграции птиц. Во второй газете его увлекла полемика журналиста с писателем, судя по всему, очень знаменитым. Статья об изменении климата показалась поверхностной, статья об экономике — возмутительной. Третья газета почти вся была посвящена телевизионной программе, Шевлягин, быстро перелистав, отбросил её, взял следующую, раскрыл на середине и увидел приветливое лицо космонавта Жеребёнкова.
Какая-то опечатка была в знакомой фамилии, то ли лишние буквы, то ли просто не те, но глаза Шевлягина уже бежали по строчкам и не хотели остановиться. Он оцепенел, оглох и, читая, слышал только голос, знакомый по радиопередаче.
«Капсула спускаемого аппарата лежала на большой глубине, выбраться на поверхность из такой шахты без посторонней помощи невозможно. Но, поскольку люк был открыт, а тела не были обнаружены, я всё-таки думаю, что экипаж покинул капсулу ещё до того, как она утонула или, проломив верхний слой почвы, рухнула в подземную полость. Дальнейшая судьба космонавтов нам неизвестна. Ближайший город находится в двадцати пяти километрах от места приземления. Если бы космонавты добрались до него, они бы непременно вышли на связь. Но, к сожалению, этого не произошло. Городские службы никакими сведениями о пропавшем экипаже не располагают.
Я часто думаю о своих погибших друзьях. И, конечно, не я один: многие скорбят об этих молодых, сильных, умных, талантливых людях. Мне однажды позвонил совершенно незнакомый человек и сказал, что один из членов экипажа жив (я не буду называть имя, чтобы зря не обнадёживать близких), что он видел этого космонавта уже после трагического известия, они даже разговаривали. Это якобы происходило в разрушенной церкви на берегу озера… Символично, не правда ли? Я съездил туда, попытался всё выяснить… К сожалению, надежды не оправдались.
Мы обычно не хотим мириться с потерей, хотим верить в чудо. Но если мы вспоминаем о человеке, если мы обращаемся к нему мысленно — ведь в эту минуту он для нас жив, не так ли? Вот в это я верю.
Я очень люблю северную природу — скалистые берега, холодный солёный морской ветер, невероятной красоты небо… Этим летом друзья позвали меня в путешествие по нашим северным морям. Однажды на рассвете яхта проходила мимо острова, на котором стоит небольшой монастырь. Вставало солнце, над водой лежал лёгкий туман, монахи как раз «снимали селёдку», и всё было розовым — небо, вода, лодки и сами рыбаки, и селёдка, которую они вынимали из сетей… В одной лодке сидели три монаха. Наша яхта прошла мимо них, очень близко, я видел их лица… Я знаю, чудес не бывает, но в тот момент я был потрясён сходством, мне показалось, что я вижу трёх своих друзей, тот самый погибший экипаж. Потом я подумал, что это было моё личное прощание с ними…»
Шевлягина прошиб холодный пот, в голове зазвенело. Он несколько раз прочёл статью с начала до конца, а потом ходил по комнате и пытался представить поверхность земли как живую карту — с лесами, городами, линиями дорог, морями, озёрами. Извилистые синие реки несли свои воды на север, по дорогам бежали потоки машин, бархатно зеленела тайга, вставало из-за горизонта розовое солнце, освещая горный хребет, похожий на мятую упаковочную бумагу. Где-то в этом огромном мире затерялись три человека.
9
Анну Васильевну с самого утра мучила мигрень. Никаких таблеток от головной боли в доме у Егоровых не держали. Заболев, Анна Васильевна стягивала платком лоб и делала все обычные домашние дела. У её матери тоже бывали мигрени, и она так же не принимала лекарств и верила, что за работой любая хворь незаметно забудется. А если уж совсем становилось невмоготу — мать зашторивала окна и лежала в полутьме, набросив на лицо влажное полотенце. Изредка она поднималась, пила холодную воду, вздыхала: «Ох, царица-мать небесная!» — и снова ложилась.
Маленькая Нюра, с почтением и страхом наблюдая за страданиями матери, представляла себе эту небесную царицу суровой женщиной исполинского роста — сквозь зубчатую корону плывут тучи, руки-крылья в широченных рукавах раскинуты в стороны, по подолу длинного, до земли, платья — чёрные косматые ивы и согнувшиеся от ветра подсолнухи. Это она, царица-мать небесная позволяла солнцу светить, насылала дождь из Гнилого угла, избавляла женщин от мигрени, выслушивала их жалобы на мужей — озорных, пьющих, бестолковых или гулящих. Мужиков она отчего-то мигренями никогда не наказывала, разве что похмельем.
Уложив в комод выглаженное бельё, Анна Васильевна разогнулась, взглянула в окно и перевязала платок, стянув потуже узел на затылке.
На улице было безветренно и ненастно, сквозь плотные облака изредка пробивалось блёклое солнце, кое-как освещая потрескавшуюся от мороза земляную дорожку, кусты крыжовника и некрашеную изгородь. К калитке приближался Гена Шевлягин.
— К нам гость! — без особой радости крикнула Анна Васильевна.
— Кто там ещё? — громко поинтересовался Егоров из соседней комнаты.
— Генка Шевлягин. Заполошный какой-то, весь нараспашку, шапка набок… Поди-ка открой, мне некогда!
Егоров накинул душегрейку и вышел на веранду. Анна Васильевна, склонившись над гладильной доской и двигая пышущий паром утюг по наволочке, слышала, как лязгнул крючок и отворилась лёгкая створка верандной двери, как Егоров радостно и насмешливо поприветствовал гостья, а тот негромко ответил. Затем открылась тяжелая домашняя дверь, и ноги обдало холодом.
— Приветствую, Анна Васильевна! — бодро сказал Шевлягин, скидывая на ближайший стул полушубок и шапку. — Как самочувствие? — на всякий случай спросил он, но тут же отвлёкся — достал из кармана полушубка газету и отправился за хозяином в дальнюю комнату. Анна Васильевна сложила ровную горячую наволочку вчетверо и, с силой припарив её утюгом, пробормотала себе под нос: «Да уж какое тут самочувствие…»
Шевлягин и раньше частенько забегал в гости — сыграть в шахматы, выпить, поговорить, поспорить о нововведениях в сельском хозяйстве, об истории или о научных открытиях. Егоров всю жизнь был спорщиком, на всё у него имелся ответ, а если не ответ, то пол-ответа, обещание тонкого смысла, того, что не для средних умов. Гена, во всём пытающийся разобраться досконально, от егоровских усмешек и намёков приходил в ярость, он выстраивал доказательства, задавал вопросы и требовал объяснений. А Егоров, не желая уступать, обычно заканчивал спор прибауткой и предлагал выпить.
Анна Васильевна помнила, как Егоров, будучи ещё молодым, задиристым и насмешливым парнем, бывало, собственного отца Ивана Филипповича в спорах доводил до исступления. Свёкор был мужчина строгий и властный, а из себя — крупный, широкоплечий. На левой руке у него недоставало двух пальцев — на охоте енот-подранок вцепился зубами так, что не оторвать, и явился охотник домой бледный, как мертвец, и с полной варежкой крови.
В тот же день местный фельдшер налил ему стакан разведённого спирта и отсёк прокушенные пальцы. Иван Филиппович сам настоял на ампутации, сказал: «Нечего ждать, режь, пока не поздно». Так и остался он без среднего и безымянного. Но хозяйство в доме вёл исправно — пчёл держал, качал мёд, сам делал ульи и рамки, вместо ветхого крыльца и хлипкого навеса пристроил к дому большую веранду и тёплый двор с «прилавком» — чуланом для пасечного хозяйства. «Только его трудами дом до сих пор и стоит», — думала Анна Васильевна, доглаживая последнее полотенце.
Она часто пеняла мужу, что тот пошёл не в отца, не унаследовал ни его плотницкой сноровки, ни хозяйственной сметки, ни аккуратности. Хотя, с другой стороны, и характером Иван Иванович был помягче, повеселей. Филипыч, тот иной раз только заспорит с сыном и уже, глядь, — вскочил, ревёт по-медвежьи и стучит кулаком по столу. А проигрывать совсем не умел.
Дома хранилась шахматная коробка с крупными резными фигурами и с чернильной каллиграфией на внутренней стороне крышки: «Егорову И.Ф. за второе место на первенстве района по стендовой стрельбе». Буквы кое-где утратились вместе с отломившимися слоями фанеровки, от даты и подписи осталась только часть — «…оровский… ОСААФ… 1 мая 19… ода». Раньше за этой шахматной доской с Иваном Филипповичем частенько сиживал вечерами директор школы Пётр Петрович Горячев — интересный мужчина, представительный, строгий. Оба смотрели на фигуры, помалкивали и отпивали чай из гранёных стаканов в латунных подстаканниках.
Когда-то давно ещё молодая, беременная на последнем сроке, Анна Васильевна дожидалась мужа с рыбалки и штопала носок, сидя за обеденным столом. Вдруг из соседней комнаты донесся сиплый рык. Горячев, оступившись, шагнул через порог и поспешил к выходу, вслед за ним из двери вылетело кресло и угодило ножкой в верхнюю дверцу буфета. Анна Васильевна едва успела отпрянуть, как брызнули осколки стекла и щепки, выскочил ключ. Входная дверь за директором захлопнулась. И тут же стоящий на верхней полке пузатый графинчик начал булькать и вздрагивать, изрыгая из пробитого бока рябиновую настойку, а потом тихо звякнул и уронил набок горло. Гранёная пробка ударилась о подстолье, затем об пол и укатилась.
Дверцу Иван Филиппович после починил, да так аккуратно, что от поломки и следа не осталось. Через несколько лет его внук, второклассник Серёжа, достал из-за буфета пробку от разбитого графина. На одной из стеклянных граней он накарябал обломком напильника: «я тебя люблю», затёр надпись грифелем и подкинул признание в портфель Таське Беловой. Та дня три ходила, задравши нос, а потом её братья увидали стекляшку и задразнили Таську до слёз. Серёжка тогда с Беловыми сильно подрался, отобрал у них пробку и зашвырнул по̀д гору.
С тех давних пор, как в директора школы кинули креслом, Анна Васильевна возле буфета никогда больше не садилась, хотя и свёкор Иван Филиппович давно умер, и муж сроду не буянил, а всё равно опаска осталась.
Однако теперь в соседней комнате всё было спокойно, доносился негромкий разговор, шуршала газета.
— Но ведь это он? — спрашивал Шевлягин. — Ты узнал?
— Как не узнать, конечно он, — отвечал Егоров.
— Может, ему знакомые лица у монастыря привиделись с недосыпу — час-то ранний был… Или присочинил немного. Если так, то это он зря, конечно.
— Жуков из Африки он зря привёз! А тут — считай, что намекнул.
— А зачем ему намекать?! Он, если б был уверен, сказал бы всё, как есть.
— Вот именно, что если б был уверен!
— А если это не космонавты были, а беглые зэки?
— В монахов наряженные? Чего-то больно заковыристо.
— А космонавты, в монахов наряженные, — обыкновенное дело, значит!
— Да тоже странно.
Анна Васильевна убрала утюг и гладильную доску и ушла в спальню. Там она задёрнула шторы, легла на кровать и попыталась расслабить спину и прогнать все мысли, чтобы вместе с ними ушла и мигрень. Но всё равно перед закрытыми глазами возникали обрывки болезненно-ярких видений. Вспоминалось то жужжание пчёл, бьющихся о маленькое оконце в прилавке, то возделанные поля за огородами — светло-зелёный ячмень, белёсый овёс, а у самого леса тёмно-зелёные картофельные гряды.
Лес когда-то был чистый, просторный — одни старые дубы, и, если куковала кукушка или вдруг издали слышался гудок поезда, под широкими дубовыми кронами звук раздавался отчётливо, гулко… Откуда этот поезд в лесу? Сроду на нём никто из местных не ездил. Странно… Всю жизнь тут прожила, так и не узнала…
В спальню заглянул Егоров.
— Нюр, — негромко позвал он, — спишь?
Анна Васильевна приподнялась на локте.
— Чего тебе?
— Где у нас карты?
— На тумбочке в коробке лежат.
— Не понял…
— В жестяной коробочке от леденцов!
— Да не те! Географические карты… Которые Сергей из школы принёс.
— Да что ж такое… За книжным шкафом, где обои свернутые засунуты!
Егоров исчез. Анна Васильевна нехотя встала, оправила халат и побрела на кухню. Зачерпнув кружкой холодной воды из ведра, она отпила немного, вышла из-за дверной занавески и посмотрела в комнату.
Там на полу лежала большая карта СССР. Прямо на ней стояла настольная лампа. Егоров и Шевлягин полулёжа измеряли деревянной линейкой расстояние от основания лампы до края освещённого круга.
«Место посадки… — услышала Анна Васильевна, — северные монастыри… Архангельск…»
— Да не может такого быть, — отбросив линейку, сказал Шевлягин. — Слишком большое расстояние
— Уж кто бы говорил! — задиристо возразил Егоров и передразнил: — «Не может быть!» Вот здесь, — он несколько раз назидательно ткнул пальцем в потрескавшуюся на сгибах школьную карту, — может быть всё! Нам ли с тобой не знать!
— Тогда объясни мне, — Шевлягин тоже пару раз сильно ткнул пальцем, — как они попали отсюда — сюда. Как?! Идеи есть?
— Идеи — это, Геннадий Васильевич, по твоей части, — Егоров таинственно усмехнулся, будто кое-какие соображения у него имелись, но делиться ими он пока не считал нужным.
Шевлягин разозлился и вскочил на ноги.
— Ладно! Идеи — по моей части. Так вот, если здраво рассуждать…
Егоров его перебил:
— У нас вон под берегом неопознанный объект располагается. А Юрка Грачёв его сторожит. Если здраво рассуждать, то этого тоже не может быть.
Оба замолчали. Егоров вдруг заметил жену, стоящую возле кухонной двери.
— Нюр! А где у нас готовальня? — спросил он.
Анна Васильевна отставила на стол пустую кружку, привычно вздохнула: «Ох, царица-мать небесная, никогда он ничего найти не может!» — и пошла к шкафу искать готовальню.
За окнами вдруг закружились, полетели наискосок лёгкие тени, будто на крыше тряхнули дырявую перину. Небо быстро заволокло серым, за густой завесой белых мохнатых хлопьев скрылись соседские вишни, дом и дальний край изгороди.
— Вот и зима, — сказал Егоров, — то-то моя со вчерашнего вечера головой мается.
— Да-да… Вот и зима, — задумчиво повторил Шевлягин.
10
Маргарита шинковала лук, что-то весело рассказывала и заливалась слезами. Шевлягин сидел возле кухонного окна и смотрел, как синий от сумерек палисадник заносит снегом. Внезапно с бесцеремонным стуком на столе появились блюдо с чисто выскобленной морковью, разделочная доска и тёрка. Маргарита громко, чтобы пробиться через меланхолическую рассеянность мужа, повторила последнюю фразу, и Шевлягин наконец понял, что речь идёт об остром салате по рецепту Ираиды Селивановой.
Он придвинул к себе блюдо и сам не заметил, как натёр целую гору моркови. Когда дело дошло до кипящего масла и уксусной эссенции, у Шевлягина от едкого запаха защипало в носу, в мозг будто впились ржавые иглы и возникло что-то вроде озарения.
Маргарита осторожно попробовала салат, удивлённо промычала, поднесла ложку к губам мужа и потребовала:
— Пробуй.
— Хорошо! — со странной, угрожающей интонацией проговорил Шевлягин.
Довольная Маргарита закрыла крышкой кастрюлю и понесла её на холод. Шевлягин слышал, как жена на веранде переставляла коробки и звенела банками, потом что-то разбила, вернулась (судя по всему, за веником) и снова ушла.
Шевлягин выдвинул из-под шкафа ящик с инструментом, нашёл плоскогубцы, взял ими гвоздь, подошёл к электрическому щитку и открыл дверцу.
Когда во всём доме погас свет, Маргарита громко ойкнула и прибежала на кухню. Шевлягин сидел у окна, смотрел на снегопад и задумчиво грыз длинные обрезки моркови.
— Замкнуло что-то, — безразлично сказал он.
Маргарита отправилась к Селивановым коротать вечер с Ираидой. А к Шевлягину в тёмный дом вскоре явился Вася с пластиковым рабочим чемоданчиком.
— Ну, чего там? — спросил Селиванов.
— А чёрт его знает, — ответил Гена.
Селиванов нацепил налобный фонарь, включил его и стал ковыряться в щитке.
Шевлягин с неприязнью наблюдал, как синий свет с поэтического чела блуждает по автоматам и проводам.
— Это ничего, — тихо приговаривал Вася, — это мы быстро… — И, обернувшись к Шевлягину попросил: — Налей-ка попить чего-нибудь холодненького. Натоплено у тебя…
Шевлягин молча достал из холодильника бутылку самогона и поставил на стол.
— Не, — Вася смутился, — я не пью.
— Давно? — холодно осведомился Шевлягин.
— Свинью резали, тогда принял маленько. А так — нет.
— Ну, как хочешь. — Шевлягин зевнул, будто бы от скуки, получилось не очень натурально. — А я Наталью Ивановну в городе видел, — добавил он, — случайно встретились. Она теперь в Дуркине, в психушке, полы моет. Из больницы-то её, судя по всему, уволили. Я уж не стал спрашивать, как это так получилось.
Селиванов опустил руку с пассатижами.
— Да ты не думай, — со злой беспечностью продолжал Шевлягин, — она про тебя даже и не спросила. Мы, правда, особо не разговаривали — так, перекинулись парой слов.
Селиванов еле слышно вздохнул и снова стал возиться с проводами.
— Вроде готово, — вскоре сказал он и потянулся к выключателю.
— Не надо, — остановил его Шевлягин. — Положи свой фонарь на стол, так посидим. Разговор есть. А то свет включишь — Маргарита увидит и вернётся. Пусть пока у твоей побудет.
— Ну, тогда наливай, — предложил Селиванов.
Они выпили, закусили солёными огурцами. Помолчали каждый о своём, посмотрели на снегопад, в двух словах обсудили погоду. Выпили ещё по одной, и Шевлягин принёс газету с фотографией Жеребёнкова.
— Взгляни-ка, — начал он, — знакомое лицо? Да ты не читай, Васёк, не ломай глаза, я тебе сам всё расскажу.
Шевлягин заговорил про северный край, про острова и рыбалку, про то, как на рассвете розовеют белокаменные стены монастырей, море и небо, как на тихой воде покачиваются лодки и монахи тянут сети с вертлявой розовой сельдью.
Вася слушал, как дети слушают сказки, — не мигая, едва дыша и угадывая приближение чуда. Шевлягин рассказывал и чувствовал, что от него исходит странное тепло, а может быть, свет, словом, какая-то незнакомая сила, растворяющая зимние сумерки, позволяющая увидеть на маленькой тёмной кухне невероятную картину рассвета над северным морем. У Шевлягина даже защипало в носу, будто он почуял запах холодной солёной воды. Какие-то длиннокрылые птицы с криками пролетели мимо. Трое монахов, замерев, смотрели на проплывающую мимо яхту, их лодка, поймав волну, закачалась сильнее.
— Это они! — восхищённо сказал Селиванов.
— И я так думаю! — согласился Шевлягин и налил ещё по одной.
Выпив, он приналёг грудью на стол, уставился сумасшедшими глазами в лицо Селиванова и медленно, с расстановкой проговорил:
— А теперь, скажи мне, поэт: как — они — там — оказались?
— Ты думаешь, я знаю? — Селиванов печально улыбнулся.
— А кто знает, я?!
— Может быть, — честно предположил поэт. — Да ты погоди, Гена, погоди, не маши руками! Тебе надо просто поверить, присмотреться.
Я не знаю, как это получается, да и не надо мне это знать! Я только вот что понял: если вдруг приоткрылось тебе хоть немного, хоть краешком что-то необычайное, («Тебе. Лично!» — уточнил поэт, показав пальцем Шевлягину в грудь), то не отводи глаза, всматривайся, сколько сил хватит. Это как под водой, — помнишь, я говорил? — нырнул и смотришь, пока воздух в лёгких не кончится, ничего стараешься не упустить, а то потом или вода замутится, или это место на дне больше найти не сможешь.
— Я помню, — зачарованно глядя на поэта, сказал Шевлягин. — Вот так же бывает, когда снится, что летишь. Проснёшься — сидишь на постели беспомощный, обыкновенный — понимаешь? — а всё равно знаешь, что летал! Мышцы помнят, и тот вольный воздух ещё из груди не выветрился, и простор всё ещё перед глазами такой, что не забыть…
— Понимаю, — искренне заверил Селиванов.
— А ты знаешь, что космонавты возле заброшенного вокзала перестрелку устроили? — вдруг спросил Шевлягин. — Мне об этом в городе сообщили.
Селиванов обрадовался:
— Отбили, значит, вокзал у ворья?
— Отбили! — Шевлягин решительно мотнул головой. — Старик тот, что космонавтов к себе жить позвал, он же охотник. Ружья у него имелись, патроны тоже. Вооружил дед квартирантов, они все вместе поезд с грабителями и прогнали. Это уже весной было, когда снег сходить начал.
— Да… Без оружия одному в глухомани не прожить.
— Не прожить, факт. Но тот старик, он же не одинокий…
— Нет, конечно! Я ж вроде упоминал — бабка при нём… Или я не говорил?
— Не помню, Вась… Может, и говорил.
— А космонавты, значит, так до весны на этой станции и жили…
— Снегопады той зимой были сильнейшие! — уверенно заявил Шевлягин. — Чуть подтает — и ну опять валить! Так что до конца марта прожили. Охотились, по хозяйству помогали. Нормально перезимовали. Думали, снег сойдёт — и в путь.
— Но после той перестрелки уже выхода у них не было никакого, надо было уходить! — подхватил Селиванов. — Дед космонавтам сказал, чтоб в нём не сомневались, если кто будет расспрашивать, так он скажет, что какие-то беглые уголовники в здании вокзала ночевали, вот они-то пальбу и устроили.
— В дорогу он космонавтам ружьё дал или нет? — засомневался Шевлягин.
— Дал, конечно. Сухой паёк, самогон, оружие — всё как полагается. Было у него одно ружьишко неучтённое, вот, пригодилось, — объяснил Селиванов и сосредоточенно продолжил, вспоминая подробности: — К реке им нельзя было идти, их бы там первым делом и взяли.
— Да и по рельсам нельзя, — подсказал Шевлягин.
— И по рельсам нельзя! — согласился поэт. — Поэтому дед их направил к озеру, куда он летом ходил за клюквой.
— Точно. Там болота вокруг, но дальний берег сухой, обрывистый, на нём и лес повыше, издалека видно. А на ближнем берегу вырыта землянка с печкой-буржуйкой, с нарами…
— Провиант кой-какой имеется…
— Это само собой. А в кустах плот привязан. Если через озеро переправиться и потом идти точно на север, то километров через десять будет соседняя область. Ориентир — высоковольтная линия и прямо вдоль неё — шоссе.
— Помнишь, в конце марта вдруг жара настала? Снег в два дня растаял…
— Точно! А воды было…
***
Когда Маргарита вернулась домой, Шевлягин и Селиванов её не заметили. Они всё ещё увлечённо разговаривали при синеватом свете налобного фонаря, надетого на горлышко пустой бутылки. На столе перед ними стояли рюмки, тарелка с лужицей зеленоватого рассола и веткой укропа, ополовиненная бутыль самогона и кастрюля с морковным салатом.
Маргарита молча пощёлкала выключателем, убедилась, что свет в доме есть, и ушла спать. Сначала она прислушивалась к голосам, доносящимся с кухни, а потом ей приснился поезд, вагонный коридор и хлопающие на ветру короткие занавески, а за окнами — чайки и бесконечный синий залив, пахнущий тёплым маринадом.
11
Дед сказал:
— Сейчас вот так напрямки до лощины, там через ручей перейдёте, наверх подыметесь, и будет вроде как поляна. Выпуклая такая, довольно просторная. Перейдёте её, чуть-чуть правее возьмите и кило̀метра три идите по лесу, никуда не сворачивая, до речки.
Найдёте брод, там бобровые хатки, не ошибётесь. Потом начнётся топь, но через неё брёвна уложены, торчат из трясины вкривь и вкось, по ним и переберётесь. Слеги только заготовьте, пригодятся. А дальше-то там тропинка песчаная, хорошая. Увидите валун со стрелкой — «гадючий камень» называется, на нём летом змеи греются, — вот от него влево. Раньше считалось, что на этот валун надо плюнуть, чтоб рыба хорошо ловилась, было такое поверье. Но вы же рыбу ловить не будете? Значит, не плюйте.
В кустах у берега есть плот, и весло там же. Найдёте!
***
Дорога до озера заняла целый день. Космонавты вышли из Воробичей засветло, но только к полудню перебрались через затопленную лощину. В лесу ещё лежал снег, в низинах стояла талая вода; бурный, глубокий ручей шумел, как водопад, подмывал берега и тащил в завалы сломанные ветки и куски почвы с косматыми корневищами.
На поляне пушистая сухая трава едва качалась от ветра. Летали бабочки, по-летнему припекало солнце. Под ногами была твёрдая земля, кое-где высились островерхие муравейники.
— Вот так бы всю дорогу, — сказал Оливье.
— Ручей видел? — спросил Командир. — А впереди ещё речка.
— У вас очень красивая страна, — не обратив внимания на предостерегающую реплику, продолжил француз. — Незаселённые территории потрясают, такая природная мощь! Столько снега зимой, бесконечные тёмные леса — дремучие, билибинские…
— В каком смысле? Библейские, что ли? — уточнил Восходов.
— Нет, билибинские. Билибин! Это же известный художник, — с некоторым удивлением пояснил Жюльен. — У меня в детстве была книга с его иллюстрациями, русские сказки. Я из-за этих иллюстраций с детства мечтал побывать в России. А какой у вас холод… Великолепие холода! Сколько названий для снегопада: метель, вьюга, буран, пурга, пороша, позёмка… И вдруг — бурное таяние, всё иссохшее, неживое — ломается, выдирается с корнем, вымывается потоками воды; земля, убирая всё ненужное, очищает сама себя…
— Лирик! — усмехнулся Восходов. — А заселённые территории тебя не потрясают?
— Заселённые? — Оливье замешкался, подбирая слова. — Потрясают, да… Но иначе. Там всё очень странно. Как будто все постройки временные. Целые города из временных построек. Иногда ветхих, иногда новых, но всегда временных. Я не только про бараки. Стеклянные офисы и все эти огромные бизнес-центры мне тоже не кажутся долговечными, что-то в них есть такое… неосновательное, поспешное. Непрочность замысла, да? Авантюрность! Но — кто знает? — возможно, они простоят долго, до тех пор, пока их нелепость не станет для всех очевидной.
— А мне нравятся новые здания, — сказал Командир, — мощные, высокие, строгие, без особых наворотов, одни отражения. Я считаю — красиво!
— Ну что ж, возможно, ты прав, — уклончиво ответил Оливье. — В той церкви, что на берегу озера в Загоняеве, есть прочность замысла, равенство идеи, места и величины. Однако церковь разрушена. Непостижимо!
— А в избе тебе жить понравилось? — с ехидцей поинтересовался Восходов.
— В общем — да. Там нет ничего лишнего, всё правильно и просто.
— А сортир?
— Нет!! — француз засмеялся.
— А баня?
— Баня — да! И сугроб возле бани. Я всегда мечтал увидеть Россию из космоса… — продолжил Жюльен. — И ещё думал, что сначала посмотрю на неё сверху, а потом поеду на поезде от Москвы до Владивостока. Такие пространства, — это невероятно! Неделю едешь, и всё одна страна…
— Сколько мы уже путешествуем? — с невинной иронией спросил Восходов.
— Неважно! — улыбнувшись, храбро заявил француз. — Я не раздумал.
***
На закате космонавты перебрались через топь и прошли мимо завалившейся в сторону от тропинки серой глыбы. На разглядывание и разговоры ни у кого не было сил, никто не видел выбитого на камне знака, все трое просто знали, что он там есть.
Они будто ходили этой дорогой много раз, и теперь ноги сами вели их к озеру. Внезапно за толстыми стволами деревьев протянулась мерцающая полоска, повеяло свежестью, и уже через несколько шагов космонавтам открылся водный простор с частыми тёмно-синими волнами, быстро бегущими наискосок, и с неровными зубцами леса вдали.
На поляне среди огромных старых осин чернело обложенное камнями кострище, неподалёку виднелась землянка — невысокий бугор с дощатой дверью и коленцем железной печной трубы.
В зарослях ивняка быстро нашёлся плот. Весло не нашлось.
— Искать уже поздно. И делать поздно, — устало сказал Командир. — Костёр разводить не будем. Сейчас ужин, отбой, а утром придумаем что-нибудь.
Ночью Востоков вышел по малой нужде, распахнул дверь землянки и на секунду зажмурился от белого света. Над озером висела полная луна, осины светились в темноте, как гигантские белёные столбы, на фоне зеленоватой переливающейся воды чернели тонкие ветки прибрежных кустов и наклонно стоящее среди них длинное весло.
***
Через озеро космонавты переправлялись в предрассветных сумерках; на берегу под осинами ещё было темно, но чем дальше отплывал плот, тем светлее становилось вокруг, и всё отчётливей проступал вдали желтоватый песчаный обрыв, на нём розоватый частокол сосен и по обе стороны — похожий на густую траву берёзовый лес с частыми крапинками белых стволов.
Причалили в камышах под обрывом, привязали плот за торчащий из воды корень и пошли по сухому склону, укрытому толстым слоем сосновых игл. Потом под ногами запружинил мох и потянулось болото — высокие кочки, чёрная вода, хилые деревца.
Уже давно взошло солнце и вовсю припекало спины, а болото всё не кончалось, и впереди было всё то же — тощие берёзки и сосенки, мшистые кочки, хлябь.
К вечеру космонавты выбрались в ельник и некоторое время брели посуху среди тёмных стволов с сизыми от лишайника нижними ветками.
Внезапно лес кончился, и космонавты оказались на просеке. Никакой высоковольтной линии в видимых пределах не наблюдалось, но дорога была. Необычно широкое и ровное бетонное полотно не имело разметки. Вдоль него не было ни фонарей, ни привычной глазу обочины, ни кюветов, ни дорожных знаков. Сквозь стыки плит кое-где торчали пучки сухой травы и едва проклюнувшиеся деревца. Судя по всему, машины по этой странной трассе не ездили очень давно.
— Если продолжать идти на север, то это туда, — Командир показал на лес по другую сторону дороги.
— Смысл? — спросил Восходов.
Некоторое время космонавты молча бродили по плитам и смотрели то себе под ноги, то вдаль. Оливье сбросил рюкзак и сел. Командир и Восходов тоже сели.
Оливье вдруг припал ухом к плите и прислушался. Лицо его изменилось.
— Что? — спросил Командир. Но объяснений не потребовалось, из леса раздался звук, похожий на гудок поезда. Что-то зашумело, приблизилось, гудок повторился ещё раз, и шум постепенно стих.
В лесу по другую сторону дороги снега не было совсем, но идти было трудно — на пути всё время возникали наполненные водой ямы, бурелом и колючие кусты. Пробираясь сквозь частый, как тростник, молодой осинник, космонавты потеряли друг друга из виду, разбрелись, отзываясь то на голоса, то на эхо, то на выстрел, звучащий сразу со всех сторон. Когда всем троим наконец удалось выбраться из чащи, в лесу уже темнело. На небольшом пространстве, очевидно бывшем когда-то участком путевой просеки, космонавты увидели полуразрушенную железнодорожную платформу, кособокий навес над скамейкой и жестяной плакат со строгой женщиной в форме и надписью «По путям ходить опасно!».
Плакат был так изъеден ржавчиной, что напоминал географическую карту. Белые буквы, в отличие от изображения, сохранились хорошо, и предупреждение читалось двусмысленно: то ли опасно ходить по шпалам, заросшим травой и подлеском, то ли надо иметь в виду, что для человека на земле опасны вообще любые пути.
— Кажется, за время наших скитаний цивилизация погибла, — сказал Оливье.
— Не мути воду, француз, — не глядя на него, зло ответил Командир. — Без тебя тошно.
Сев на скамью под навесом, они доели остатки припасов, допили самогон, поговорили о том, что надо бы нарубить лапника и устроиться на ночлег, но уснули здесь же, на скамье, как пассажиры в зале ожидания — понурив головы и вытянув ноги.
Сон космонавтов не нарушил ни мелкий дождик, ни пробежавшая по их ботинкам белка, ни изредка раздававшиеся из чащи утробные вздохи и хруст веток под ногами какого-то тяжелого зверя.
Глубокой ночью их разбудил громкий протяжный гудок. Все трое открыли глаза. Мимо медленно плыли освещённые окна. Поезд остановился, двери открылись.
***
Во всём вагоне не было ни единого пассажира. На столиках стояли перевёрнутые стаканы, на верхних полках лежали матрасы и одеяла. Поезд дернулся и поплыл. Космонавты смотрели в окно, пытаясь разглядеть что-нибудь в ночной темноте, но видели только свои отражения. В конце коридора кто-то открыл и захлопнул дверь, послышались шаги и тихий скрип. Командир снял с плеча ружьё, Оливье встал между ним и дверью, Восходов осторожно выглянул в коридор.
Возле купе остановилась румяная тётка в синем оборчатом переднике, надетом поверх стёганого пальто, и с большой колёсной сумкой.
— Мальчики, покушать желаете? — спросила она и принялась устало перечислять: — Чай-кофе, колбаса, сыр внарезку, кондитерские изделия, напитки…
— Скажите, пожалуйста, какая это станция? — учтиво улыбаясь, поинтересовался Оливье, прикрывая собой ствол.
— Да кто её знает! — устало ответила продавщица. — У проводника спросите.
— А где проводник?
— Откуда ж я знаю? — изумилась румяная тётка и повторила на всякий случай: — Кушать будете?
— Будем, — решительно заявил Командир.
— Давайте-ка нам по два чая, сыр, колбасу… что там у вас ещё… А следующая станция скоро?
— Нет, не скоро. Успеете выспаться! — заверила продавщица, торопливо выставляя товар на нижнюю полку и столик. — Вот, вот и вот ещё… стаканчики есть… сахар надо? Кипяток сами нальёте. Может, чего покрепче? Ну, как хотите.
Пожелав космонавтам приятного аппетита, маркитантка сунула деньги в карман оборчатого передника и укатила свою тележку в следующий вагон.
Вскоре лязгнула дверь с другой стороны коридора, и в купе заглянула заспанная проводница, крупная женщина с небрежно заколотыми на затылке цыганскими кудрями.
— Бельё у вас оплачено? — хмуро спросила она и тут же, что-то вспомнив, поморщилась и вяло махнула рукой: — Ой, да…
Через минуту она пришла быстрым шагом, швырнула на нижнюю полку три пакета с постельным бельём и, сверкая полными икрами, помчалась дальше.
За окнами была всё та же непроглядная темень. Вагон монотонно качало.
***
Утром первым проснулся Командир. Поезд шёл вдоль залива. Над водой лежал плотный туман, и кроме прибрежных валунов и слабого прибоя ничего нельзя было разглядеть.
С верхней полки спрыгнул Оливье. Он забрал из-под подушки куцее вафельное полотенце и ушёл умываться.
Восходов тоже поднялся, зевнул и протёр глаза.
— Интересно, где мы… — не рассчитывая на ответ, вполголоса спросил он.
Ответа и не последовало.
Поезд, поворачивая, слегка наклонился, загудел и нырнул в туннель. В купе ворвался Оливье.
— В соседнем вагоне полиция, — выпалил он, — их четверо, они идут сюда.
Космонавты быстро пошли мимо пустых купе, захлопнули за собой коридорную дверь миновали грохочущий переход, пробежали через несколько безлюдных вагонов, — сначала купейных, потом плацкартных. В конце состава, в самом последнем тамбуре открытая дверь моталась и грохала о стену. Снаружи всё было белым, будто поезд летел сквозь облако. Командир выглянул, увидел позади изгиб рельсов, сбоку пологий склон, а впереди — приближающийся силуэт моста.
Восходов спрыгнул первым, вслед за ним прыгнули Оливье и Командир. Поезд быстро отдалился, провыл напоследок и исчез в тумане.
Вдоль насыпи тянулся неширокий галечный пляж, за ним угадывалась вода. У берега темнели лодки и завалившийся на бок ржавый катер.
— Я, кажется, вывихнул ногу, — попытавшись встать, крикнул Оливье.
***
Шевлягин огляделся, не узнавая собственной кухни. Сначала он решил, что сидит в купе поезда, но проморгался, разглядел за окном палисадник, занесённый снегом уже до середины изгороди, и окончательно проснулся.
Селиванов, судя по всему, давно ушёл. Пахнущий морской тиной салат кто-то накрыл крышкой.
Гена долго сидел, замерев, с удивлением и нежностью глядя в одну точку — на кнопку забытого Васей налобного фонаря, и опасался, что это странное состояние отрешённости исчезнет и всё будет, как обычно. Но вдруг ему явственно представился плеск волн, и густой туман, и три человека, лежащие на дне лодки. Все трое грязны, худы и неподвижны.
На корму одна за другой сели две чайки. В нос лодки, испугав птиц, вонзился багор. Из тумана возникла вторая лодка и приблизилась вплотную, стукнувшись бортом о борт. Человек в островерхой шапке и тёмной одежде оглядел космонавтов, взял из слабых рук Командира ружьё и бросил в воду.
Гену внезапно осенило: а ведь он, Геннадий Шевлягин, — тоже один из них! Это он, пробираясь к тем, кто способен выслушать и помочь, заблудился в тумане, разуверился и обессилел. Это он теперь чувствует, как волны качают лодку и как её тянет куда-то. Это он слышит скрип уключин и тихие непонятные слова, обращённые не к нему, но утешающие. С усилием приподнявшись, он увидал впереди человека в тёмной одежде и островерхой монашеской шапке. Человек молился и размеренно налегал на вёсла.
***
Шевлягин пересел за рабочий стол, включил лампу, достал из ящика несколько листов писчей бумаги и ручку. Прежде чем взяться за письмо, он посмотрел на фотографию Жеребёнкова, перевёл взгляд на тёмное окно с двойным отражением стола и настольной лампы, вздохнул и чётко, с сильным наклоном написал приветствие. Подумал и добавил восклицательный знак. Зачеркнул всё, начал снова и долго писал, не останавливаясь, изредка размашисто вымарывая слова, фразы и целые абзацы.
Через час многостраничное послание было переписано набело. Шевлягин вложил его в конверт, заклеил и написал адрес:
«Москва, Звездный Городок, космонавту Жеребёнкову».
Часть пятая
1
Никогда раньше не бывало в Загряжье такой славной зимы. Дни стояли солнечные, безветренные, с лёгким морозцем. Всё погрузилось в сугробы, укуталось, округлилось и стало празднично-белым, с искоркой. Возле каждого сияющего на солнце дерева или строения, возле каждой изгороди или одиноко стоящего столба лежала на снегу яркая лазурная тень. Ночами оконные стёкла становились молочно-лунными, и сквозь рыхлый мерцающий иней проступали сплетения белых папоротников и стеклянных чертополохов.
Поутру загряжцы ходили в хлевы и птичники с лопатами, каждый раз подчищая путь, и постепенно вдоль всех дорог выросли отвалы высотой в человеческий рост.
Дети выкапывали в сугробах ходы и пещеры, целыми днями обустраивали свои тайные убежища и затевали снежные войны.
Возле бань появились глубокие отпечатки голых хозяйских тел, иногда до того срамные, что кое-кому от соседей бывало совестно.
Этой зимой снова забеременела Таисия Корбут. Как только развеялись все сомнения, она нарядилась до времени в широченную кроличью шубу и ходила павой — не торопясь, важно.
Поговаривали, что и продавщица Люся неспроста исхудала и с утра до вечера теребит сушёную рыбу. Чуть выдастся свободная минута, глядь — уже и ребрышки обглодала, за хвост принялась и косит глазом на входящего покупателя, как шкодливая кошка: «иду-иду, сейчас…»
Славка-матрос по этому поводу пребывал в некотором изумлении. Он давно уже свыкся с мыслью, что им с Люсей на роду написано бездетно жить в любви и беззаконии, а тут вдруг вышла амнистия, по какому случаю — неизвестно.
Люся из суеверия ни с кем эту новость не обсуждала, только знай себе чистила сушёную плотву да задумывалась иногда, покусывая тощую полоску рыбьего мяса. А хлеб в ту пору у них со Славкой получался румяный, пышный, с запахом горьковатой терпкой травы — не то полыни, не то молодых листьев хрена.
В начале февраля в Загряжье пожаловали нежданные гости — компания молодых и не очень молодых людей на лыжах. Спортсмены появились со стороны Перцовой площади, проторили лыжню посередине реки, взобрались на Поповку, съехали с неё, кто ловко, а кто не очень, а потом заявились в Шнягу. Они сбросили лыжи у входа и пошли осматривать помещения, громко переговариваясь и фотографируя всё на своём пути.
Люся продала лыжникам кое-какой закуски, заварила чайник кипрейного чая, денег содрала втридорога. Не понравились ей гости. Особенно один, красномордый и бородатый. Этот смотрел на Люсю с барской улыбочкой и жалеючи, как на убогую, и всё расспрашивал, как же тут живётся в такой глухомани. А она ему:
— На ладан дышим! Вот вас повидали, теперь заживём. Спасибо, что заехали.
Очень вовремя зашёл Юрочка. Лыжники, увидев маленького серьёзного милиционера, захлопали глазами и на всякий случай расступились. А тот козырнул Люсе, оглядел всю спортивную команду и строго спросил:
— Лыжи бросили на самом ходу? Нехорошо.
— Мы уберём! — пообещал бородатый с чрезмерной острасткой.
— Вот! — одобрил Юрочка.
***
Через неделю нагрянули рыболовы на снегоходах. Эти расчистили лёд прямо напротив Шняги, набурили лунок и целый день молча сидели над ними. Рыбы, однако, наловили изрядно. Вечером они тоже попили кипрейного чая у Люси, а потом разговорились со старухой Иванниковой и попросились к ней на ночлег. Та пустила их в свой отсек, принесла своего дрянного самогону и пирогов. Рано утром постояльцы уехали, оставив в открытом отсеке вместо платы за ночёвку пакет с рыбой.
— Ишь, умные какие, рыбой расплатились! Ещё бы снегу мне подкинули, — негодовала Иванникова
— Надо Юрке сказать, чтоб не пускал больше чужих.
А потом прикатило в Загряжье какое-то пятнистое чудо цвета зимнего камуфляжа, похожее на надувной торговый шалман или на гигантскую гусеницу. Диковинный транспорт оставлял за собой широкий гладкий след и вздымал двумя дугами снежную пыль. Перемещался он быстро, не хуже рыбацких снегоходов, только заносило его так, что он едва не опрокидывался. Вырулив к Шняге, машина затормозила, отчего её лихо развернуло и придвинуло боком к обрыву. Открылась дверь, на снег выбрались трое мужчин в строгих городских куртках и меховых шапках-ушанках и одна женщина в шубе с капюшоном. Шубейка эта мехом напоминала старую тимохинскую козу, да и вообще ничего выдающегося из себя не представляла, особенно по сравнению с той шубой, что носила Таисия Корбут. А на плече у приезжей дамочки висела нищенская торба с полинявшей вышивкой.
Все четверо разбрелись и стали оглядывать окрестности. Один присел на корточки и принялся фотографировать снег, поддевая его перчаткой. Другой прохаживался между лунками и пинал осколки льда. Третий, картинно подбоченившись, смотрел из-под руки вдаль. Женщина, выставив вперёд ладони, трогала воздух, будто оглаживала круп невидимой лошади, глядя сквозь эту лошадь на церковные руины, на вход в Шнягу и на загряжские дома. Потом дама с торбой погладила воздух над каждой просверленной лункой и нахмурилась, как врач, услышавший у пациента хрипы в лёгких.
Компания направилась в Шнягу, где шествовала неторопливо и держалась чинно, как комиссия, принимающая важный объект. Только один, невысокий, неважно выбритый мужчина в крупных очках, всё время отставал и трогал магнитной скобкой пол, стены или, уперев руки в бока, разглядывал потолочные своды.
— Не отставай, — советовал ему другой мужчина с холёным белым лицом, массивным носом и пышной седой шевелюрой.
— Как это «не отставай»?! — бодро возражал очкастый. — Это же потрясающе!
— Абсолютная разбалансировка, — сокрушённо говорила женщина с торбой, продолжая поглаживать невидимую лошадь, — абсолютная…
Увидев статую Ленина в большом зале, очкастый зычно захохотал, дама с торбой надменно фыркнула, а седой только улыбнулся. Ещё один их спутник — моложавый, по-военному коротко стриженный мужчина в короткой дублёной куртке, стёганых штанах и высоких шнурованных ботинках, разговоры не поддерживал и шёл сам по себе, как одинокий экскурсант. Судя по всему, он был только водителем странной надувной машины, доставившей экспедицию в Загряжье.
Люся ждала приезжих в торговом отсеке, отчего-то волновалась и на всякий случай поправляла всё, что криво лежит.
Через час, нагулявшись по закоулкам Шняги, они пришли. Поздоровались.
Дама с торбой, оглядев продуктовую выкладку под стеклом, заявила, что сама есть ничего не станет и другим не советует. Седой мягко и тихо упрекнул её, Люся, как ни старалась, ни слова не расслышала. Неважно выбритый тип в очках долго интересовался ценами, переспрашивал, удивлялся, а потом облокотился о витрину и замер в такой глубокомысленной позе, будто это он изобрёл и сыры, и колбасы, и хлеба, и масло, и странный магазин с продавщицей, а теперь не вполне уверен, хорошо ли получилось.
Дама с торбой и седой мужчина задумчиво изучали взглядами потолок.
Водитель, нарушив всеобщее молчание, поинтересовался, нельзя ли сделать на всю компанию кофе — любого, можно и растворимого. «С молоком? — спросил он своих спутников, те быстро закивали, и водитель подытожил: — Да, с молоком».
Он попробовал предложенную Люсей колбасу, одобрил, достал бумажник и попросил ещё хлеба, сала и домашнего сыра.
Все четверо со свертками, кружками и чайником кипятка направились в большой зал. Из складского отсека вышел Славка-матрос и, равнодушно насвистывая, зашагал навстречу приезжим. Свет в коридоре отчего-то стал ярче. Водитель замедлил шаг, остановился и опустил чайник на пол. Славка тоже остановился. Оба замерли, как замирают перед схваткой бойцовые псы.
— Славик? — осторожно спросил водитель.
— Димон! — заорал Славка-матрос.
Они сцепились в объятиях и несколько секунд, восторженно вопя, пытались оторвать друг друга от пола, затем исполнили шаманское приветствие с чечеткой, воинственными прыжками и боданием, ударили по рукам и снова сцепились.
— Братан! — говорил один, другой отвечал: «Братан!»
Обернувшись к испуганно притихшей компании, Славка-матрос с решительным отстраняющим жестом сказал:
— Всё! — что могло означать: «он больше не с вами, он со мной», и увел водителя в свой отсек.
Остальные, обменявшись недоумевающими взглядами, пошли к подножию Ильича и расселись там, как на пикнике, вокруг чайника и разложенных на пакете продуктов. Из коридора донесся хохот, потом два голоса прокричали что-то ритмичное и заревели: «Брата-ан!»
Седой иронически шевельнул бровью. Очкастый торопливо резал складным ножом сало и на вопли не обратил никакого внимания. Женщина покопалась в торбе и извлекла банку с чем-то белым в крапинку.
— Пророщенный овёс со сметаной, — сообщила она и поинтересовалась с ядовитой любезностью: — Кто хочет попробовать?
Как и предполагалось, желающих не нашлось. Мужчин больше интересовали бутерброды и горячий кофе.
Загряжцы время от времени заглядывали к гостям и здоровались с ними издали. Те вежливо отвечали и продолжали закусывать и обмениваться странными фразами:
— Энергетически чуждый фон. Нет, я не говорю, что фон агрессивный, но энергетика очень странная.
— Тебе надо было побывать на докладе о Подозёрской посадке. Там как раз поднималась тема частотных колебаний.
— Читала я этот доклад. На мой взгляд — неубедительно. Выводы довольно скоропалительные, свидетельства очевидцев вообще никакой критики не выдерживают. А что касается замеров…
— Там болотистая местность, насколько я понял, точность замеров обеспечить довольно сложно.
— У Подозёрской экспедиции, между прочим, было отличное оснащение!
— Тем более неубедительно. Михайловский придерживается того же мнения, насколько я знаю.
— А при чём здесь Михайловский?
— Как это «при чём»?! Авторитетнейший специалист! Ты его статью о северных аномальных зонах читал?
— Читал… Реникса. Чепуха!
Никто из беседующих не замечал плавающих над их головами синих точек, светящихся, как летние мошки, выхваченные из ночной тьмы светом фонарика.
Издалека доносилось пение, под куполом большого зала эхо вторило ему задумчивым мужским хором: «Мы вышли в открытое море, в суровый и дальний поход…»
Откуда-то запахло машинным маслом, морской водой, тиной…
Между тем погода в Загряжье ухудшилась, всё, что сияло, искрилось и отбрасывало ярко-синие тени, — вдруг потускнело, уменьшилось. Небо подёрнулось мутной пеленой, будто печные дымы, с осени накопившиеся за чистым небесным сводом, отяжелели, просочились обратно и заслонили солнце. Потянул низовой ветер, погнал хвосты снега.
Машина, похожая на надувной торговый шалман, подвинулась, развернулась и вместе с позёмкой медленно поползла в сторону Поповки.
Кто-то окликнул водителя, тот выскочил из Шняги и бросился вдогонку. Славка-матрос вылетел вслед за другом, но понёсся в сторону своего дома.
Водитель бежал по гладкому, отутюженному снегу, проваливался по колено, выбирался, вставал на ноги и снова бежал, а его машина, будто играя с ним, то останавливалась, то скользила дальше.
Остальные члены экспедиции, выйдя на площадку, смотрели, как транспорт, доставивший их в Загряжье, самостоятельно огибает холм и как преследующий его водитель становится все меньше, всё неразличимей…
Мимо Шняги вихрем промчался Славка-матрос на снегоходе.
К вечеру началась пурга. Удивительная машина назад так и не приехала. Ни водитель, ни Славка тоже не вернулись.
Дожидаясь их, женщина с торбой и её седовласый коллега прогуливались по коридорам Шняги, мирно беседовали, а потом куда-то исчезли.
Ещё один их приятель, небритый тип в крупных очках, сидел в отсеке у Тимохиных, где тётка Клава угощала его разносолами.
— А сахар кладёте? — деловито интересовался очкастый тип, прямо из банки наворачивая овощной салат.
— А как же! И сахар, и горчичный порошок, и уксусу маленько…
— Потрясающе! — звеня ложкой, говорил очкастый. — Никогда ничего подобного не ел.
Тётка Клава млела и открывала грибы.
— А это маслята… ой, нет, это обабки. Маринованые.
— Да что вы говорите! — восклицал очкастый, вылавливая из вязкого рассола скользкий гриб. — Здесь собирали? М-мм… Замечательно. Замечательно. Как вы это делаете?
Тётка Клава подставляла гостю банку с тушёнкой.
— А это свинина разварная. В большой чугун накидаю сальца, потом мяса, лучку добавлю, петрушки, пару морковин, и оно у меня томится, томится…
Гость так увлечённо ел, так энергично и веско выражал свой восторг, что тётку Клаву, отвыкшую от доброго слова, прошибла слеза. Тётка быстро утёрлась ладонью, всхлипнула и тут же заговорила осипшим от радости голосом:
— Вы ешьте, ешьте! Угощайтесь. Я вам с собой огурцов дам.
Диковинный транспорт вернулся утром, когда Юрочка чистил заснеженную площадку и откапывал трап. Машина, вздыбившись, вылетела из-за Поповки, плюхнулась брюхом о снег, сделала лихой разворот и встала боком к Шняге. Из двери выпрыгнул Славка-матрос. Водитель спрыгнул вслед за ним, зацепил верёвочную петлю за крюк на задней части машины, другой конец верёвки кинул Славке.
Тот продел её под площадкой, подтянул, обмотал вокруг опоры и завязал замысловатым узлом.
Приятели вдвоём выгрузили из машины снегоход. Славка крикнул:
— Юрик! Давай буди приезжий народ! Скажи: «Свистать всех наверх, заспались»! Эх, хороша машинка, я б на такой гонял и гонял!
На площадке появилась бледная от неспокойной ночи Люся. В косматом полушубке из рыжего меха она была похожа на затравленного зверька.
— Он что, ехать собирается? — кивнув в сторону водителя, зло спросила она. — Вы ж, небось, бухали всю ночь, куда ему за руль?!
Славка развёл руками.
— Ты чего, Люсь? Мы ж в Шняге бухали. А в кабине у Димона всего одна бутылка была. Давай-ка сделай нам чайку горячего, что ли…
Через полчаса вся экспедиция собралась возле машины. Дама с торбой при утреннем свете казалась заплаканной. Её седой ухажер, напротив, пребывал в бодром расположении духа. Он стоял поодаль и зорким взглядом стратега окидывал Загряжский холм, Поповку и заснеженную даль между ними. Небритый тип в очках отбивался от Клавы Тимохиной, желающей непременно вручить ему несколько банок с консервированными огурцами, помидорами, кабачками и неведомыми грибами обабками.
Водитель обнялся со Славкой и, решительно махнув рукой, крикнул:
— Ну — всё! — что могло означать только одно: прощание затянулось, пора ехать.
Машина с экспедицией слегка сдала назад, рванула и, не касаясь поверхности снега, унеслась, утащив за собой трап от Шняги и одну из опор.
— Хороша машинка! — восхищённо сказал Славка-матрос.
Вечером он зашёл к Шевлягиным за какой-то пустяковой надобностью, выпил заодно сливовой настойки и засиделся едва ли не до полуночи. Пересказывая новости, узнанные от своего сослуживца Димона, он пугал Маргариту историями про аномальные явления и пришельцев, требовал от скептически настроенного Гены научных объяснений, а потом выпил ещё пару рюмок и стал травить флотские байки. Маргарита отчего-то рассердилась и ушла.
А матрос рассказал о том, как ловил убегающую надувную машину, как ловко ему удалось перегородить ей путь и как он потом лично вёл её от Чугунова брода до Игумного озера, а там — по льду!
— Зверь машинка! — завистливо вздыхал Славка. — А Димон, конечно, голова… Надо же такое изобрести! Кстати, — добавил он, — насчёт селивановских песен про космонавтов… Может, зря мы все Ваське поверили? Всё-таки как ни крути, а поэт человек пьющий… Мало ли чего там у него в голове?
— К чему это ты? — устало спросил Шевлягин.
— А вот слушай, что мне Димон сказал: объект, который нашли в болоте на большой глубине, — это потерпевший аварию НЛО. Только это секретная информация! А то, что писали в газетах про спускаемый аппарат, — это всё так, для отвода глаз.
— Реникса, — зевнув, ответил Шевлягин, — чепуха.
2
Следующие визитёры явились в Загряжье на экспедиционном вездеходе. Егоров говорил, что приехавших было пятеро, а Митя Корбут насчитал семерых, но оба сошлись на том, что между всеми имелось некое неуловимое сходство. В чём именно оно выражалось, ни Корбут, ни Егоров определённо сказать не могли. Корбут считал, что, возможно, всё дело в тёмных куртках особого покроя, а Егоров говорил, что, на его взгляд, дело вовсе не в одежде, а в одной и той же манере разговора — вежливой, но холодной и даже слегка угрожающей.
А кроме того, оба заметили, что у этих визитёров был одинаковый пустой взгляд. Обращаясь к загряжцам с уточняющими вопросами по поводу освещения или постоянной температуры в Шняге, все они смотрели в лоб собеседнику. Люсе показалось, что один из приехавших — тот самый назойливый красномордый тип из лыжной экспедиции, только без барских улыбочек, без бороды и в другом снаряжении. Славка-матрос не стал уточнять и запер торговый отсек перед самым носом подозрительного гостя, зачем-то брякнув: «Учёт, гражданин начальник!»
Визитёры прогулялись по Шняге, пообщались с компанией пильщиков, а потом очень вежливо попросили братьев Тимохиных показать их семейные хозяйственные помещения. Несколько минут двое приезжих стояли с отрешенными лицами на страже у тимохинских отсеков, остальные за закрытой дверью тихо беседовали с хозяевами.
Вскоре визитёры покинули Шнягу и укатили на своём вездеходе прочь. О чём именно у них с Тимохиными шла речь, никому из загряжких выяснить не удалось. Братья в ответ на все вопросы только многозначительно таращили глаза, делали странные предупреждающие жесты и не говорили ни слова.
Вездеход через сутки приехал снова. Всё те же люди в тёмных куртках выгрузили из него несколько длинных ящиков, перенесли их в Шнягу, а затем отбыли.
Тимохины заперли на два новых замка отсек с неизвестным грузом и некоторое время присутствовали у двери, торжественно окаменев и пытаясь изобразить на лицах выражение суровое и отстранённое.
Митя Корбут, проходя мимо, тихо спросил:
— Вы чего это? Умер, что ли, кто?
Явление Корбута немедленно направило мысли Тимохиных в привычное русло. Братья купили у Мити канистру самогона и ушли домой, подальше от любопытных глаз.
Целую неделю Тимохины пребывали в загуле — пили, пели, стреляли из ружья по сараю, дрались, засыпали в снегу, бегали с канистрами по Загрячихе и снова пили.
Затем братья проспались, вынули из сугроба кастрюлю мерзлых щей, разогрели, съели и куда-то ушли на лыжах.
Тётка Клава слезла наконец с печи и велела еле живому с похмелья деду Тимохе не придуриваться, а идти топить баню. Сама же она накормила скотину, вымыла полы и посуду, отнесла Корбуту пустые канистры и так наорала на него, что Таисия, разволновавшись, два раза посолила суп, а Митькина тёща забыла, в какую сторону класть крестное знамение.
Митя, как все бывалые самогонщики, пропустил мимо ушей и проклятия, и оскорбления. Он только спросил у тётки Клавы, где ещё одна канистра.
— Больше нет. — Клавдия изумлённо заморгала и развела руками. — Какие были — все принесла!
На другой день братья Тимохины прикатили домой на снегоходах, и началась у них новая бурная жизнь. Целыми днями они гоняли по реке, по полям, по лощинам, избороздили всю округу, пока один из снегоходов не взлетел над обрывом и не застрял промеж двух берёз, сбросив лихого гонщика в овраг. Снять машину с такой высоты не было никакой возможности, и, когда по весне стаял снег, снегоход всё ещё висел на деревьях, как огромный чёрный скворечник.
Через некоторое время в Загряжье снова прибыл секретный груз. На этот раз ящиков было больше, а сопровождающих столько же — не то пять, не то семь. Тимохины вызвались помочь парням в тёмных куртках всё разгрузить и перенести, но те им не позволили.
Загряжцы всё-таки выведали цену за складские услуги и решили, что братья Тимохины либо зря согласились, либо продешевили. Большинство склонялось к тому, что с подозрительными парнями связываться не следовало. Однако, когда подозрительные парни приехали в следующий раз, Зайцевы тоже сдали им свои отсеки — охотно и без всяких авансов. И старуха Иванникова пообещала за неделю разобрать у себя весь хлам и вставить в дверь новые замки; она даже попыталась предложить суровым визитёрам свои соленья и самогон, но не была услышана и осталась в недоумении — не то начинать уборку в отсеке, не то плюнуть и забыть?
Зайцевы теперь мечтали весной заказать на лесопилке два сруба — дом и баню; а Тимохины задумали купить по машине на брата и выстроить гараж для всего транспорта, непременно с жилой надстройкой, как у Корбута, только побольше раза в два. И чтоб ворота раздвижные, а наверху балкон. Или два балкона — по одному на каждую сторону, чтоб было где пиво пить, вдаль смотреть и вниз поплёвывать.
Егоров свои помещения сдавать пришлым людям не торопился и настойчивые вопросы жены оставлял без внятного ответа, отшучивался. У Анны Васильевны от этого остроумия только портилось настроение. Завязав потуже платок на затылке, она ворчала себе под нос: «Погожу-погожу… чего годить? Что, у нас погреба, что ли, нет? Погодит он чего-то…»
Славка-матрос примчался за советом к Мамане. Та хоть и была в Шняге всего пару раз, считалась законной совладелицей двух отсеков. Один из них вполне можно было сдать, тем более что доход от магазина ни в какое сравнение не шёл с теми гонорарами, что обещали суровые парни в тёмных куртках.
Маманя накормила Славку холодцом и солянкой, выслушала, нагляделась и, забирая пустые тарелки, сказала:
— Ты глаза-то разуй, погляди, с кем связаться хочешь! Мало тебя, дурака, били?
Славка на мать обиделся, но, уходя, всё-таки взял с собой пирогов. А Люсе сказал:
— Да ну, на хрен эту аренду! Мужики какие-то мутные… Кто знает, что там у них в ящиках? Вдруг мертвяки? Или, например, радиоактивные элементы…
— Какие мертвяки?! — возмутилась Люся. — Да они давно бы из ящиков повылазили и слонялись бы тут по коридорам… Эх ты, ведьмацкое отродье! Ладно, фиг с ней, с этой арендой, действительно. Я Юрочке разрешила в Маманином отсеке яблоки хранить. Он ими овцу кормит. Ничего?
Славка небрежно махнул рукой.
— Да пусть.
Однако ночью матросу было неспокойно, мысли об упущенной выгоде настойчиво лезли в голову, превращаясь в полусне то в двухэтажный коттедж, построенный на месте Люсиного дома, то в мощный автомобиль или даже в два мощных автомобиля — один его, Славкин, а другой Люсин… Но тут же в сон проникал сердитый Маманин голос «мало тебя, дурака, били!», и возникали неподвижные лица, ледяные глаза… Славка вдруг замёрз и скрючился, натянув на плечо тонкое одеяло. Теплее не стало. Заломило висок, заныла отбитая поясница, от твёрдой комковатой подушки запахло кислым, послышался разноголосый храп, долгий надсадный кашель, злое сонное бормотание, снизу кто-то гадливо и ласково сказал — «падла».
Славка вздрогнул всем телом, вскочил и, только почувствовав подошвами холодный пол, окончательно проснулся.
Люся спала, свив себе кокон из одеяла. Часы показывали четыре зелёных нуля, попарно разделённых двоеточием. Славка натянул штаны, обулся, взял куртку и вышел в коридор. Он намеревался выйти на улицу и покурить на площадке, но зачем-то побрёл к тимохинским отсекам.
Чтобы срезать путь, Славка свернул в большой зал. Отодвинув дверь, он шагнул внутрь и едва не ослеп от мерцания ленинской лысины. По залу кругами носились всполохи, пол кренился, вверху сияло лимонно-жёлтое небо с облаками свекольного цвета, такое яркое, что у Славки защипало под языком. Он в панике забыл, куда идти, покачнулся и некоторое время, расставив руки, летел вверх вместе с мерцающим Лениным и всем наклонившимся залом, похожим теперь на бешеную карусель. Дверь напротив раскрылась сама, Славка ринулся к ней, зажмуриваясь от бьющих в глаза вспышек.
Оказавшись в коридоре, он тут же прижался к стене — вокруг всё было затянуто синеватой паутиной, по ней ползли шестиногие твари, покрытые седой шерстью, все они были разной величины — одни не больше грецкого ореха, другие почти со Славкин кулак. Они просачивались сквозь закрытую дверь тимохинского отсека и по длинным переплетённым нитям пробирались к выходу из Шняги. Постепенно и паутина, и шестиногие существа распадались на мельчайшие точки. Вдоль пола, сметая синеватую пыль, дул ветер, взметались короткие вихри.
Когда коридор очистился, Славка бросился к выходу. Матрос бежал изо всех сил и опомнился только у Люси под боком, задыхающийся, потный, с громко колотящимся сердцем.
Проснувшись утром, Славка заявил:
— Пошла она конём, эта аренда!
— Ты чего это? — удивилась Люся.
Славка не стал объяснять.
— Да ничего, — сказал он, — дрянь какая-то снилась.
Егоров как-то раз в разговоре с Геной Шевлягиным обронил между прочим:
— Я думаю, уйдёт от нас Шняга в конце концов.
Шевлягин насторожился.
— Куда уйдёт?
— А откуда она взялась? Из земли? Вот в землю и уйдёт.
Шевлягин попытался представить себе погружение огромного объекта в земные недра и неприязненно поморщился.
— Это что ж, со всем нашим барахлом, с припасами, с магазином, с Митькиными кроликами?
— Ну да…
— Маловероятно. Не для того она с нами дружилась и даже прощала варварское к себе отношение, чтобы взять и кинуть. Не такое она существо!
— Поглядим… — уклончиво ответил Егоров.
Визитёры в тёмных куртках снова прибыли в Загряжье ранней весной, и на этот раз по воздуху. На пологий берег реки, где обычно пильщики отгружали металл, сел вертолёт. Шестеро парней, перемещаясь спортивной трусцой, добежали до Шняги, забрали все ящики из отсеков, перенесли их на борт и улетели.
— Чего сказали? — спросил Корбут у одного из Тимохиных.
— Ничего, — ответил тот, глядя вслед улетающему вертолёту.
— А денег дали ещё?
— Не-а…
— Они ж вроде обещали?
— Вроде как да.
В первые дни после того, как суровые спортивные парни изъяли из отсеков неизвестный груз, у всех загряжцев на лицах читалась некоторая неловкость. Обманутыми себя чувствовали даже те, кто не сдавал чужакам помещения, но имел такие намерения, прикидывал доход и строил планы.
Юрочка вечерами надраивал полы в коридорах и кого-то строго отчитывал.
— Ишь придумали! — восклицал он. — А оно-то не так! Больно деловые… Поди-ка попробуй, узнаешь тогда. Ума-то нет? А если нет — считай, калека! Это потомучто… Придумали они. Деловые…
Юрочкина сестра Маша в кои-то веки пришла к нему в отсек, огляделась и едва не заплакала.
— Как в тюрьме живёшь! — сокрушалась она, жалея брата. — Может, пойдём домой? Дома-то тепло, светло, чужие не шастают. У нас ведь кошка окотилась! Все котята полосатенькие, в мамку. Она их под твою кровать принесла, а я думаю — пусть пока побудут, а как ты придёшь, я их сразу в чулан. Пойдём, а? Будешь дома ночевать, а если хочешь — в сарае на топчане, я тебе спальный мешок сшила из кроличьих шкурок, мне Митя Корбут целый куль обрезков отдал. Пойдём? А сюда будешь на работу ходить…
Юрочка додумал какую-то важную думу и горько усмехнулся.
— Теперь нельзя. Куда уж теперь…
3
Весна запаздывала, сильных снегопадов не было, но каждый день потихоньку мело, ночами морозило. Незваные гости в Загряжье не появлялись. Один раз прилетел вертолёт, и, пока он тарахтел и кружил над крышами, старуха Иванникова яростно грозила ему кулаком, стыдила и посылала проклятия. Вертолёт улетел, Иванникова плюнула ему вслед и выдала такой складный матерный оборот, что сама удивилась. Однако осталась собой довольна и потом говорила соседям: «Они думали, им хлеб-соль вынесут! Повадились!»
На второй неделе марта пригрело солнце, сугробы покрылись ледяной коркой, и по крепкому насту в Загряжье примчался на квадроцикле гонец с почтовой сумкой, и не один, а с попутчиком. Сам гонец был весь в чёрном, как вещая птица, а попутчик — в жёлтом, с лисьим мехом на капюшоне.
Загряжцам раздали по стопке предвыборных листовок, одна другой краше, и по бесплатной газете, а Люся получила письмо и три просроченных судебных повестки.
Послание её сначала рассмешило, а потом заставило призадуматься. Изгнанный муж продавщицы сообщал, что развёлся с нею, и объявлял о намерении поделить совместно нажитое имущество. Она отдала письмо Славке, тот прочёл и отреагировал легкомысленно:
— Да ну… Делить он что-то будет! Трепотня одна. Рога спилил и хорохорится!
Люся ничего не ответила, только вздохнула и положила ладонь на ещё не округлившийся живот.
Почтовый гонец и его попутчик явились к Шевлягиным. Первый вручил хозяевам газеты, листовки и тощий белый конверт, а второй представился сотрудником краевой администрации, сказал, что прибыл по делу, и попросился на постой — ненадолго, на три-четыре дня, не больше.
Гена как раз читал короткое письмо, извлеченное из тощего конверта, и на просьбу приезжего ответил скорым равнодушным согласием.
— Да-да, — сказал он, — конечно. Располагайтесь.
Почтовый гонец умчался. А его спутник бросил на пол рюкзак, снял шапку, вжикнул молнией и скинул дутую желтую куртку, оказавшись лобастым, наголо бритым мужиком, невысоким и крепким, как молодой белый гриб. На свитере у него были вывязаны два оленя.
— Куда идти, хозяйка? — радостно скалясь, спросил гость и спортивно повёл плечами, отчего олени поочерёдно вздыбились и опустились.
Маргарита хотела было возмутиться и отказать, но, взглянув на застывшее, искаженное неприятной улыбкой лицо мужа, решила не затевать спор.
— Туда, взад, — объявила она, кивком указав на дальнюю комнату.
Гость хохотнул, подхватил рюкзак и последовал за Маргаритой.
Шевлягин медленно скомкал письмо и кинул его в печь.
***
Жилец Шевлягиных оказался человеком энергичным, общительным и весёлым. Фамилия у него была подходящая — Хохотун. Поначалу в это никто не верил, но приезжий каждому сомневающемуся с готовностью предъявлял паспорт и широко улыбался.
В первый же день он прогулялся с Геной по Шняге, купил у Мити Корбута покрывало из кроличьих шкур, пококетничал с Люсей, помог Славке-матросу перенести в соседний отсек мешки с мукой и бидон подсолнечного масла. Вечером он уже играл с Егоровым в шахматы — одну партию выиграл, две проиграл и одну свёл вничью. Там же заодно поужинал, напился наливки и наслушался баек.
На другой день он напросился на чай к Селивановым и долго разглядывал фотографии на стенах, живо интересуясь семейными связями князей Грачёвых. Ираида Семёновна, расчувствовавшись от такого внимания, принесла гостю коробку с пожелтевшими векселями и купчими, и тот изучил их с пристрастием, не оставив без внимания ни единой строки. Он сличал подписи, сверял даты, а некоторые бумаги даже нюхал и смотрел на свет. Селиванов всё это время только застенчиво улыбался и шёпотом прогонял кота, желающего непременно цапнуть какой-нибудь документ.
Хохотун вдруг обернулся к хозяину дома.
— Василий, а ведь мне сказали, что ты чего-то такое… сочиняешь!
— Не-не-не! Я это… эл-лектрик, — поспешно открестился Селиванов и снова шикнул на кота.
Вскоре выяснилось, что Хохотун и строитель, и рыбак, и охотник; знает толк и в кулинарии, и в электричестве, и в технике.
К машинам он относился прямо-таки с нежностью и потому историю Тимохиных о провалившемся под лёд фантастическом внедорожнике выслушал с особым сочувствием.
Братья Тимохины, вспоминая и сокрушаясь, распалились до слёз и чуть не переругались. Для успокоения сердца они выпили с новым знакомцем «стародевичьей» и позвали его к себе в баню, соблазнив лютым жаром до полной одури, до белых молний и чёрных мух перед глазами. И когда выплыл из-за леса тонкий месяц и засияли первые звезды, распаренный, исхлёстанный горячими вениками Хохотун упал в колкий, подёрнутый ледяной коркой сугроб и всполошил всех загряжских собак протяжным восторженным воплем.
Маманя лечила его от похмелья, но ничего особенного не дала, даже раскалённую железяку в кружку не бросила, просто заварила каких-то опилок да заболтала мёдом. Однако помогло. Хохотун порозовел, взбодрился и попытался выведать у Мамани рецепт целебного отвара, но та только посмеялась и посоветовала впредь с пильщиками не пить, а секрет снадобья так и не выдала. Хохотун вздумал поговорить со знахаркой по душам, поинтересовался, отчего это Славку в Загряжье зовут матросом, но Маманя сунула любопытному пациенту в руки куртку и указала пальцем на дверь.
— Давай-ка шагай, пока отпустило, — беззлобно сказала она, — а то ещё, неровен час, заново прихватит.
Выставив гостя, Маманя посмотрела из окна ему вслед и улыбнулась, вспомнив, как тот пил хреновый отвар с мёдом, вытирал пот со лба, икал и виновато приговаривал: «Да что ж такое!».
***
Хохотун с первого же дня стал постоянной темой разговоров в Загряжье. Обсуждалось каждое его появление на людях, его фразы, походка, манера носить куртку нараспашку, его смех — раскатистый, с открытым оскалом крупных зубов, его свитер с оленями. Хохотун никогда не забывал и не путал имена и отчества, не сетовал на дороговизну продуктов или самогона, он покупал и благодарил, а когда слушал кого-то в застольной беседе, то становился похожим на охотника в засаде — молчал, едва дышал и жёг собеседника взглядом.
Причину своего приезда в Загряжье Хохотун объяснял уклончиво, он говорил о том, что пора строить дорогу, заниматься благоустройством, подводить к селу газовую магистраль, но в чём состоит именно его участие в этих прожектах, он толком не объяснял.
— Что ж, значит, ты сейчас изучаешь обстановку? — спрашивал кто-нибудь из загряжцев.
— Конечно! — весело отвечал Хохотун. — Я именно изучаю обстановку! — И продолжал: — Понимаете, это ведь интереснейшее место, тут всё достойно изучения, не только подземный объект! Вот, к примеру, местная церковь…
Хохотун завораживающе складно рассуждал об историческом наследии, о видах кирпичной кладки, о стройматериалах, о португальской керамической плитке, о ценах на испанскую недвижимость… Через несколько минут, слушая увлекательный рассказ о том, как ловят тунца в океане, никто из присутствующих не мог вспомнить, с чего начался этот интересный разговор и, главное, кто и почему спросил про тунца.
— Так ты, значит, строительством занимаешься? — вдруг снова любопытствовал кто-то.
— Именно строительством я и занимаюсь! — соглашался Хохотун. — Вот смотрите…
И снова начинался рассказ о недвижимости, сначала имеющий некоторое отношение к пустующему магазину на Перцовой площади и к домам на Загрячихе, а потом опять к Атлантическому побережью, закатам, тунцам и виноградным винам, которые, конечно, нашему человеку вода водой, но зато и стоят копейки.
О предыдущих визитёрах Хохотун говорил с неприязнью, называл их проходимцами и бандитами, а загряжцев осуждал за доверчивость.
— Документы вам, значит, никто не предъявил? А вы и не спросили. Молодцы! — иронически рассуждал он, стоя посреди торгового отсека. — Теперь ищи-свищи! Договоры, значит, не подписывали? Что ж получается, сами виноваты. Так ведь?
Загряжцы смущённо топтались вокруг оратора и виновато вздыхали.
— Да виноваты, конечно. Откуда ж мы знали…
Хохотун, продолжая улыбаться, грозно нахмурился и по-родственному обнял старуху Иванникову.
— Они и бабулю ни за что обидели!
Старуха всплеснула руками и прослезилась.
— Где ж ты раньше был, такой умный? — съязвил кто-то.
— Мало ли где я был! Сейчас-то я здесь? — быстро отреагировал Хохотун, став вдруг серьёзным. — А вы теперь учёные. Вас уже не проведёшь!
— Это уж точно! — загудели загряжцы. — Теперь-то мы всех поганой метлой.
— Метлой — это по-нашему! Да, бабуль? — спросил Хохотун старуху, притихшую возле его плеча.
— К херам этих мошенников! — выкрикнула растроганная Иванникова.
— Вот именно! — бодро поддакнул заступник.
— Только дело-то вот в чём, — продолжил он, — к лету вам дорогу построят, народ будет ездить, интересоваться, осваивать территорию. Шняга располагается где? В земле. А земля — это что? Земля — это недра. А всё, что находится в недрах, принадлежит кому? Совершенно верно, государству. Вывод?
Все затихли, соображая. Первым подал голос хромой Тимоха.
— Всё отберут, что ли? — спросил он.
— Пока не отобрали, — ответил ему Хохотун и обвёл лукавым взглядом собрание. — Значит, ещё не поздно получать дивиденды.
— Опять сдаваться в аренду? — крикнул один из Зайцевых.
— Это как вы сами решите. Я только одно хочу сказать, — Хохотун умоляюще прижал ладонь к оленям, — если кто-нибудь обещает огромные деньги, сто раз подумайте, прежде чем соглашаться!
— А чего думать, если больше никто не интересуется…— пробубнил кто-то.
Хохотун помолчал, пожал плечами и неуверенно проговорил:
— Ну, я б, может, и снял пару отсеков. Только ведь у меня бешеных денег нет, сами понимаете… А иначе я б тоже к вам на вертолёте прилетел!
Он засмеялся, всему собранию тоже отчего-то стало весело, все принялись шутить насчёт вертолётов и шальных денег. Иванникова вдруг поинтересовалась:
— Всё хочу спросить, кто ж это тебе такой красивый свитер связал? Жена или невеста? Или, может, любовница?
— Нет, бабуль, этот свитер я сам в магазине купил.
— А что это у тебя за точки над оленями, вроде как перхоть какая-то…
— Это снег! — под общий гогот объяснил Хохотун.
— Ах, вот чего! А я думала — перхоть. Бабка я старая, бестолковая. А ты молодец! Живой человек! И посмотреть приятно, и послушать интересно. А то раньше приезжали какие-то неразговорчивые, морды воротили.
— Жульё потому что, — скромно улыбаясь, пояснил Хохотун.
Все снова заговорили про вертолёты и неизвестный груз в ящиках, кто-то вспомнил, что пора по домам, и народ, перешучиваясь и посмеиваясь, потянулся к выходу.
Торговый отсек опустел, Люся собиралась уже запереть дверь, но внезапно столкнулась нос к носу с Хохотуном. Он шагнул через комингс и сказал:
— Забыл кое-что. Обещал хозяевам карамели к чаю.
Люся вернулась за прилавок.
— Как торговля — идёт? — поинтересовался Хохотун, наблюдая, как продавщица, склонившись над коробкой, насыпает конфеты в кулёк.
— Идёт потихоньку. Снять помещение хочешь? — спросила Люся.
— Нет, снять не хочу. Хочу купить.
Люся выпрямилась и обернулась. Карамель из кулька посыпалась на пол.
— Подумай сама, — предложил Хохотун. — Бывший муж приедет, из-за дома дрязги начнутся, он, небось, за общее имущество отступные попросит. Родишь скоро, до магазина ли тебе будет? Да и дадут ли тебе здесь торговать? Выручка у тебя здесь копеечная, я посчитал. Вернёшься на Перцовую, будешь работать, как работала, а за этот ларёк ещё и денег получишь. Никаких убытков, одна выгода.
— А тебе это зачем? — спросила Люся.
— Есть у меня одна идея. — Хохотун подмигнул. — Потом как-нибудь расскажу. Ну, так что, красавица моя, продашь торговое помещение?
— Больно ты ушлый. — Люся гордо выпятила грудь. — Не продам.
— Ну, как знаешь. — Хохотун ласково улыбнулся, развернул к себе Люсин допотопный калькулятор и потыкал пальцем в клавиши. — Вот столько я готов заплатить. Учти, потом и этого не дадут! Подумай до завтра.
— А послезавтра что будет? — нервно спросила продавщица, скосив глаза на зелёные цифры.
— Послезавтра я уеду.
Оставшись одна, Люся сначала долго, не моргая, смотрела прямо перед собой и упорно пыталась прикусить заусенец на безымянном пальце, потом спохватилась и достала из-под прилавка воблу. За перегородкой послышались шаги. Вошёл Славка-матрос. Он остановился у двери, уперев руки в бока, и сказал:
— Мука закончилась.
Люся перестала теребить рыбу.
— Как закончилась?!
— Да вот… И масла подсолнечного полбидона осталось. Со вчерашнего дня ни капли не прибавилось. Соль и сахар ещё не смотрел…
***
Главной новостью следующего дня стала продажа торгового отсека. Люся ещё стояла за прилавком, но всем говорила, что уйдёт, только когда получит деньги, не раньше.
Хохотун с утра принимал гостей, загряжцы шли к нему один за другим, предлагали купить свои отсеки и обсуждали условия. Хохотун изображал растерянность:
— Ой-ой-ой… откуда ж вы все свалились на мою голову! — благодушно сетовал он. — Ну, что ж, давайте вместе думать. Я же предупреждал, что бешеных денег не обещаю. Может, в рассрочку? Нет, конечно, враз никого гнать не буду, что ж я, не понимаю, что ли? Постепенно…
Только трое владельцев к скупщику не пришли — Юрочка, Маманя и Иван Иванович Егоров.
Знахарка никаких прав на часть Шняги никогда за собой не признавала, поэтому Славка-матрос с лёгким сердцем пообещал Хохотуну её долю. За Юрочку поручилась сестра Маша. А к Егорову Хохотун направился сам, прихватив с собой бутылку коньяка, будто бы нарочно привезённую из города для такого случая. Маргарите он сказал, что ужинать не будет, рассчитывая, видимо, на долгий вечер в гостях с разговорами и наливкой.
Но загоститься отчего-то не получилось, когда он вернулся, Маргарита ещё и посуду со стола не успела прибрать.
Хохотун ушёл к себе в комнату, а Шевлягин некоторое время сидел возле бормочущего радио, изнывал от любопытства и помешивал чай, гоняя по дну стакана кусок сахара.
«Пойти к Егорову да всё и разузнать! — вдруг решил Гена. — Время ещё не позднее. Опять же, в шахматы мы с ним давно не играли».
Анна Васильевна, увидев Шевлягина на пороге, слёзно запричитала:
— Заходи-заходи, Геночка! Ох, одни нервы…— и испуганным шёпотом продолжила:
— Не пойму, что за скандал у них получился! Этот твой жилец только шагнул в комнату, два слова сказал, а мой на него попёр: «Ты, такой-сякой, пень с горы, ты мне никто, и звать тебя никак…» Что ж за характер такой?! С ним по-хорошему, а он… Твой жилец уже из комнаты вышел, вот здесь стоял, на этом самом месте, а этот полудурок как кинет в него стулом! Ох, царица небесная… Хорошо, не попал! У стула спинка теперь сломана!
— Да сделаю я твой стул! — громко и даже как будто весело крикнул из комнаты Егоров.
Анна Васильевна подбоченилась и тоже вошла в голос:
— Мастер! Сроду ничего толком сделать не мог, а тут он сделает!
— Иди сюда, Гена, — позвал Егоров. — Ну её к шутам. Сама не знает, чего орёт. Коньяк будешь? — спросил он — Трофей! Жилец твой оставил при отступлении. Явился, понимаешь ли, со своей бумажкой! На кой она мне? Я своего согласия на его махинации не дам!
— Ну и зря ты так, Иваныч. — возразил Гена. — Наши Шнягу как только не разоряли, ничему толком не научились, в сарай её превратили! А тут всё-таки какое-то движение. Перемены нам нужны! Иначе так и будем захолустьем. А Хохотун мужик умный. Я с ним все отсеки и коридоры обошёл, поговорили… Правда, всего я ему не сказал, так только, слегка намекнул. Сам разберётся постепенно.
Насчёт заповедной зоны в Загряжье у него, между прочим, очень интересные мысли! Человек он молодой, грамотный, пробивной…
— Продувной! Ладно, Ген, хоть ты-то не расстраивай меня… Наливай!
Анна Васильевна молча принесла тарелку с закуской, со стуком поставила на стол и удалилась.
Выпили первую.
— Хохотун мне про те ящики рассказал, что у Тимохиных и Зайцевых в отсеках стояли. — признался Гена.
— И что в них было? — хмуро поинтересовался Егоров.
Гена сначала замялся:
— Что было, то было, теперь уже ничего не докажешь… — И, чуть расхрабрившись, продолжил вполголоса: — Главное, что когда эти ящики покупателю доставили, оказалось, что в них вместо чистейшей дури — зубной порошок фабрики «Свобода». В картонных коробочках. Кругленькие такие, знаешь?
— Вот те раз… Ну, что ж, почерк узнаваемый. Шняга начудила, ясное дело! Стреляли?
— Естественно! Вертолёт взорвался. Хохотун говорит, тем зубным порошком все ближайшие деревни припудрило.
— Это не вредно, особенно если там, например, почвы кислые. — Егоров поднял рюмку.— Ну, будем здоровы!
— Будем, — согласился Шевлягин.
Выпили вторую.
— А что ж, и Митька Корбут, значит, продался? — со злой насмешкой спросил Егоров.
— Первым делом. Он рассудил, что лучше сейчас деньги взять, чтоб потом не жалеть. Я думаю — правильно. Отсеков у него сколько было? Вот и посчитай.
— Да больно надо! А Люська-то зачем согласилась?
— Её бывший письмо прислал. Имущество делить собирается. Да и нечего ей, беременной, в Шняге сидеть! На Перцовой вон магазин пустует.
— И то верно. Тебе-то, говорят, тоже письмо пришло? Уж не ответ ли от космонавта?
Гена занервничал и взял паузу. Он разлил по рюмкам коньяк, выпил один, потом взял из тарелки солёный огурец, откусил и так долго его доедал, что Егоров соскучился.
— Это не от космонавта письмо, — сообщил наконец Шевлягин. — Написала мне какая-то журналистка. Она недавно брала интервью у Жеребёнкова, вот он ей моё письмо и передал. И пишет она, — продолжал Гена с отчаянной иронией, — что с большим интересом прочитала мой рассказ! Надо работать над стилем, говорит! А сюжет интересный. И в фантазии автору отказать нельзя. Только вот знаками препинания, говорит, пренебрегать не стоит.
***
Наутро в Загряжье снова видели почтового гонца. Хохотун отбыл с ним, а через пару дней вернулся с тремя смуглыми парнями, молчаливыми и надменными, как монгольские идолы. Приехала эта компания на двух квадроциклах, привезла с собой сварочный аппарат. Хохотун в большом зале полдня подписывал договоры, раздавал деньги и собирал расписки. Идолы в это время приваривали на входную дверь замочные петли, и в ближайших пределах всё мигало, искрило и воняло, как в преисподней.
Загряжцы спешно разбирали своё хозяйство в отсеках. Возле статуи Ленина лежал свёрнутый, перетянутый верёвкой Юрочкин матрас, рядом стоял чайник. Сам Юрочка ходил за статуей, как часовой.
— Ну чего, Юр, теперь, значит, домой? — крикнул ему Корбут.
— Домой, домой! — ответила за Юрочку Маша. Глаза её сияли, и выглядела она такой счастливой, будто дождалась брата с войны.
4
Хохотун со своими идолами уехал, и в Загряжье наступило странное затишье, какое обычно случалось только при сильных морозах, — тянулись к небу печные дымы, вечерами светились окна, а на улице не было ни души. Только Юрочка иногда спускался под берег, подолгу стоял на площадке у Шняги и, сдвинув набок фуражку, припадал ухом к железной двери. Когда появлялись на небе первые звёзды, он возвращался домой.
— Юрка пошёл, — глядя в окно, говорила Анна Васильевна, — опять сердитый, пальцем грозит… А больше никого не видать.
— Все по домам сидят, деньги считают, — острил Егоров.
К концу марта наконец потеплело, припекло; снег на реке отмок и на отмелях пошёл зеленоватыми пятнами. Повеяло горьковатой древесной сыростью; кошки, как одичалые, шастали ночами по чужим садам и будили загряжцев скандальными воплями. Ожил Грачевник, возвратившаяся с зимовки птичья коммуна чинила обветшалые за зиму гнёзда, осыпая снег вокруг старого тополя обломками мелких веток.
Маша, закутавшись в пуховый платок, стояла на крыльце и наблюдала за птичьими хлопотами. Юрочка — по пояс голый, широкоплечий и мускулистый, — утонув короткими ногами в голенищах кирзовых сапог, рубил дрова.
Люся и Славка-матрос отмывали полы, витрины и полки в магазине на Перцовой.
Братья Тимохины о чём-то спорили в гараже, потом вывезли снегоход, уселись на него вдвоём, прокатились мимо загряжских домов и унеслись за огороды вдаль, вычертив на белом поле прямую светло-синюю лыжню.
Маргарита Шевлягина раскидывала снег, лавиной съехавший с крыши и заваливший дорожку перед самым крыльцом.
Гена сидел за рабочим столом и писал. Изредка он задумывался и впадал в оцепенение, слушая доносящийся с улицы настойчивый шорох лопаты, вонзающейся в рыхлый сырой снег, а затем снова писал и складывал исписанные листы в картонную папку.
***
Тимохины на снегоходе подъехали к краю оврага, спешились, сняли солнцезащитные маски и тут же сощурились: всё сияло — снег, небо, стволы берёз.
Было слышно, как в низине под сугробом бурлит талая вода. Меж двух наклонно растущих деревьев, задрав к небу лыжи, висел снегоход. На гусенице гладким изогнутым блином лежал снег, поверх громоздилась охапка хвороста.
Тимохины переглянулись.
— Ну, чего? — спросил один.
— Да хрен его знает… Сейчас посмотрю, — сказал другой и шагнул вниз, сразу оказавшись по пояс в снегу. Он пробрался к берёзам, уцепился за ствол, обхватил его ногами и полез вверх.
Ловко добравшись до снегохода, Тимохин оглядел его снизу, попинал ногой, попробовал толкнуть, потом вскарабкался выше.
Навстречу ему из кучи хвороста поднялась маленькая приплюснутая голова на высокой шее. Чёрный глаз взглянул пристально и недобро, длинный клюв нацелился Тимохину в переносицу; над гнездом, заслонив солнце, раскрылись два огромных крыла. Голова птицы слегка запрокинулась назад… Тимохин хрипло сказал «а!» и полетел вниз.
Пробив боком плотный сугроб на дне оврага, он взвыл и стал судорожно барахтаться, погружаясь всё глубже в талые воды.
— Чё, братан… живой там? — донеслось сверху.
В ответ раздался сдавленный вопль:
— Застрелю, тварь! Сука, я плечо выбил!
Птица, распластав крылья, летала над оврагом и кричала резким, высоким голосом, будто звала на помощь стаю сородичей с такими же бешеными глазами и крепкими клювами.
***
Рука висела плетью, Тимохин, пытаясь снять мокрую куртку, то шипел, то орал благим матом.
Маманя посмотрела, покачала головой и вправлять сустав отказалась.
— А может, там перелом! — возмущённо сказала она и тут же усомнилась: — Да нет, вроде не похоже…
Славка-матрос предложил:
— Давай я дёрну! — И решительно шагнул к Тимохину.
Тот отшатнулся и лязгнул зубами. Все поняли: не согласен.
— Ну, поехали тогда в больницу, чего ждать-то! — решил Славка.
Он выкатил из гаража квадроцикл, усадил страдальца на заднее сиденье и умчал за врачебной помощью.
Вернулись они довольно скоро и привезли интересные новости: половина дороги — гиблое дело, то сугроб, то проталина, только знай ныряй да подпрыгивай. В лощине, конечно, мостик затопило, но не особо высоко — на полколеса, не больше, словом — бывало и похуже. А как из лощины выехали — нет никакого снега! И по всему видно, что уже давно: земля подсохла, весь лес в медуницах, на опушках ивняк цветёт.
Но главное-то вот что: от трассы к Загряжью тянут дорогу! Уже просеку в ельнике расчистили, все бугры и канавы песком засыпали, по прямой всё это дело отутюжили, гравий возят.
А плечо у Тимохина по пути само собой встало на место, так что в больницу решили не ездить.
***
Дорогу в Загряжье ждали со дня на день, сельчане делились предположениями и планами, предвкушали перемены. Одни этим переменам радовались, другие не спешили ликовать, догадываясь, что новая, открытая миру жизнь принесёт не только удобства.
Доносящийся из лесу шум строительных работ с каждым днём становился всё ближе. Он не прекращался круглые сутки, ночью над лесом сияло бледное зарево, подсвечивая медленные передвижения тёмных облаков. Казалось, какое-то мощное неповоротливое существо упрямо ползёт к Загряжью, оно валит деревья на своём пути, скребёт почву металлическим брюхом, грохочет, лязгает, отфыркивается, и вот-вот из леса покажутся огромные жвала, крутой лоб и зубчатый драконий хребет.
Вместе с тем стремительно наступала весна: внезапно пригрело; лёд на реке истаял, поднялась вода и унесла ледяные остатки, снег сошёл, проклюнулась на склонах молодая трава. В то утро, когда в небе защебетали жаворонки, а на тополях и черёмухе зазеленели раскрытые почки, в Загряжье вошла тяжелая строительная техника.
Люся, подойдя к магазину, остолбенела: Перцовую площадь покрывал толстый слой великолепного гравия цвета свежих сливок. Несколько смуглых парней в оранжевых жилетах бережно разравнивали этот гравий совковыми лопатами, а поодаль, у покосившегося столба, стояли каток, бульдозер и ещё что-то невероятное, огромное, оранжевое, с зубчатым ковшом и красивыми чёрными надписями.
К полудню рабочие закатали площадь жирным дымящимся асфальтом. А ближе к вечеру, оставив на сизой ноздреватой поверхности лёгкий след, у магазина остановился автомобиль. В торговый зал вошёл Хохотун.
— Привет! — сказал он и отчего-то смутился, даже зарделся слегка, будто явился с отказом к сосватанной невесте.
— Привет, — немного растерявшись, ответила Люся. Ей вдруг стало неспокойно и захотелось, чтобы сейчас рядом был Славка, но тот накануне потянул спину, переставляя в подсобке стеллаж, и теперь отлёживался у Мамани.
— Ну, как? — спросил Хохотун, кивнув в сторону заасфальтированной Перцовой площади. — Нравится?
Люся сдержанно похвалила:
— Красиво. Ловко это ты провернул.
— Я же обещал! То ли ещё будет! — похвастался гость. Он оглянулся, будто хотел убедиться, что никого больше в помещении нет, прислушался, а потом, прямо уставившись Люсе в лицо, негромко произнёс: — Что ж ты, красавица моя, аренду-то прощёлкала?
Люся грубовато ответила: «Твоё какое дело?» — и вдруг всё поняла. Ноги у неё сразу устали, живот отяжелел, захотелось сесть, но рядом не было ни единого стула.
Гость сделался скучным.
— Ты же обещал, — проговорила Люся, глядя в неподвижные серые глаза, раньше весёлые или хитрые, а теперь вдруг ставшие похожими на шляпки от новых гвоздей, — ты же сам мне сказал, что я буду работать, как и работала…
Хохотун обвёл хозяйским взглядом помещение и неказистую мебель, бережно погладил свою загорелую лысину и направился к двери.
— Ремонт сделаем, — приходи, — бросил он через плечо. И, чуть помедлив, прежде чем выйти, добавил: — За кассой можешь сидеть, например.
***
Новость о том, что Люся осталась без магазина, всех поначалу пугала, женщины ахали, мужчины горько усмехались. Но стоило собеседникам сокрушённо обменяться двумя-тремя фразами, как им тут же начинало казаться, что происходящее справедливо и имеет некую запланированную пользу.
Одни, едва пожалев продавщицу, тут же отмахивались, заявляя: «Пожировала и хватит!», другие пытались рассуждать поступательно: «Магазин сколько лет был государственный, кто знает, как она его хапнула? Никто! Вот и нечего её жалеть. Ей за долю в Шняге хорошо заплатили, не то что остальным. С голоду не помрёт».
Некоторые в душе сочувствовали Люсе, но на словах были сердиты: «Что ж, она так и будет за прилавком торчать, пока живот на нос не полезет? Деньги получила, пусть семьёй занимается, нечего коробки таскать!»
Сама же Люся на люди не показывалась. Поговаривали, что она приболела, — глаза слезятся, нос распух, не иначе как простудилась.
***
Новые дороги быстро протянулись по всему Загряжью, сельчане только диву давались: вечером самосвалы сгрузили у Перцовой площади гравий, на другой день глядь — уже на Поповке готова дорога от магазина до церкви. Утром к Грачевнику подвезли песок, а к вечеру уже вдоль всей Загрячихи лежит асфальт, и младший пацан Мити Корбута вбивает в него каблуком ботинка белые камешки.
Правда, и без ущерба не обошлось: бульдозер засыпал песчаным отвалом склон, исчезла ступенчатая тропка, по которой загряжцы ходили в Шнягу, а в дендропарке под бульдозерными гусеницами погибли почти все поясняющие таблички и несколько саженцев образцов местной флоры.
Гена Шевлягин бурно возмутился и даже взял в руки булыжник, один из тех, что лежали таинственной спиралью вокруг бочки для мусора. Бульдозерист заглушил двигатель, выпрыгнул из кабины и энергично пошёл прямо на Гену, желая как следует возразить. Двое рабочих заинтересовались и половчее взяли лопаты. Но внезапно явился бригадир и умело прекратил потасовку.
Подчинённым он довольно грубо велел продолжить работу, а Шевлягина бережно увёл подальше от булыжников, поближе к калитке, попросил не волноваться и доверительно сообщил, что Загряжье без парка ни в коем случае не останется. И к реке непременно сделают удобный спуск — таков план! Всё будет по плану!
Егоров, став случайным свидетелем происшествия, даже восхитился.
— Вот это размах! — сказал он, приближаясь к Шевлягину. — Так, глядишь, и правда скоро церковь восстановят! Не зря они к ней дорогу проложили. Ген, это кого же в нынешнем году выбирают? Нюрка все листовки на растопку пустила, я и прочесть не успел.
Шевлягин, глядя на изуродованный дендропарк, нервно мотнул головой.
— Не знаю.
— А Хохотун чего говорит? Он вроде к тебе заходил на той неделе.
— Кто? А, этот… Он за ключами приезжал. В прошлый раз ключи от Шняги у меня на столе забыл.
Гена тяжело дышал, вытирал пот со лба и, кажется, досадовал, что не удалось от души подраться с бульдозеристом.
— Значит, у тебя на руках ключи от Шняги были? — заинтересовался Егоров.
— Почему «были»? — дерзко переспросил Гена.
Егоров лукаво сощурился и, глядя на старания строительной бригады, кивнул.
— Правильно, Ген.
5
Внезапно наступившее тепло выгнало загряжцев в огороды. Соскучившись за зиму по запаху отдохнувшей, сдобренной навозом парной земли, по приятной боли в натруженных мышцах, по разговорам с соседями о сортах семян и рассаде, люди целыми днями прилежно копали, рыхлили и посыпали почву золой и мелом. Из погребов доставали семенную картошку, укладывали солому под клубничные кусты, опрыскивали сады медным купоросом.
За этими занятиями никто не обращал внимания на то, что на лугу возле Перцовой площади стрекочет маленький трактор, ездят грузовые машины и суетятся какие-то люди в зелёных комбинезонах,
Только Юрочка Грачёв и Гена Шевлягин, каждый сам по себе, время от времени наведывались к магазину, но ни один не рассказал об увиденном. Юрочка в ответ на вопросы твердил своё «это потомучто», а Гена насмешливо говорил: «Всё идёт по плану!» — что следовало понимать, как «идите и смотрите сами, а что лично я обо всём этом думаю — никого не касается».
Между тем возле заасфальтированной Перцовой площади возник небольшой сквер с фонарями, голубыми ёлками и коваными скамейками на полусогнутых тараканьих ножках. Рядом со сквером появились детские качели, разноцветные лесенки и песочница.
Магазин пока ещё стоял закрытым. Его витрины изнутри были кое-как замалёваны белилами, а снаружи висела разноцветная афиша с надписью «Ярмарка», изогнутой, как лихо растянутая гармонь.
Когда воскресным утром из-за реки послышалась развесёлая музыка, работы в садах и огородах всё-таки прекратились. Загряжцы сменили резиновые сапоги на ботинки и туфли, приоделись — кто понарядней, а кто просто почище, — и поспешили на площадь.
На Перцовой стояли в ряд торговые палатки с кухонной утварью, конфетами, футболками, постельным бельём и мохнатыми покрывалами в розах и леопардах. В кузове грузовика с откинутым бортом резвились голосистые девчонки в сарафанах и кокошниках.
И палатки, и грузовик, и ближайший столб, и ограждение детской площадки — всё было украшено плакатами и растяжками синего цвета с белой надписью «Свободная Держава» и эмблемой партии: полукруг солнца, веерный частокол лучей и парящая птица.
В одной из торговых палаток за столиком сидели две вежливых дамочки с круглыми партийными значками на блузках и дарили такие же значки всем любопытствующим. Кроме значков предлагались календари и школьные тетрадки, украшенные портретом дородного мужчины с честным взглядом. В небольшой синей коробке, стоящей тут же на столе, вперемешку лежали и другие сувениры с партийной символикой: открывалки пивных бутылок, прищепки для белья, брелоки и шариковые ручки.
Загряжцы, немного удивлённые, но довольные, разглядывали новые фонари и ёлки, перешучивались, приплясывали под музыку и приценивались к ярмарочным товарам. Таисия Корбут набрала целую стопку тетрадей и копалась в синей коробке, выбирая среди прочей чепухи прищепки. Младший Корбут, разглядывая значок, спросил:
— Ма, это какая птица, орёл?
— Баклан, — пояснил подошедший Славка-матрос. — Парит над запреткой на фоне заката.
— Это рассвет, — с упрёком поправила его одна из вежливых дамочек.
— Кому как, — многозначительно ухмыльнувшись, ответил Славка.
— Это глаза! — сообразил младший Корбут и, радостно оскалив маленькие неровные зубы, взглянул на взрослых двумя белыми кругляшами с солнечными полукругами и лучами.
— Ну-ка положи на место! — приказала Таисия.
— Да ничего страшного, пусть возьмёт!
— Конечно, пусть возьмёт! — разрешили обе вежливых дамочки.
Подошёл Шевлягин, поздоровался со Славкой и, заметив, что тот не в духе, приставать с разговорами не стал.
Девчонки на грузовике закончили выступление и попрыгали вниз. Вместо них в кузове появился моложавый мужчина в узких штанах и коротковатом приталенном пиджаке. Заиграла музыка, артист радушно поздоровался, расставил ноги и бодрым, уверенным баритоном запел о родных просторах. После первого куплета микрофон в его руке вдруг завыл, в колонках затрещало, к ним метнулся какой-то взлохмаченный парень в длинном свитере, пошевелил провода, и пение продолжилось без помех.
Шевлягин стал приглядываться, парень показался ему знакомым. Сомнения тут же развеялись: мимо, расправив широкие плечи и расставив острые локти, медленно проплыл фотограф из районной газеты, демонически-мрачный, как вурдалак. В руках у него была небольшая видеокамера, на шее гроздью висели фотоаппараты, запавшие глаза с тёмными подглазьями выискивали кого-то. «Денис!» — крикнул он и махнул рукой. К нему, застёгивая на ходу сумку с логотипом «Свободной Державы», направился тот самый парень, что починил колонки.
Оба прошлись вдоль торгового ряда, остановились и заинтересованно уставились на хромого Тимоху, гордо застывшего в центре площади. Фотограф навёл на него объектив, приблизился, жестом попросил персонажа не менять позу и некоторое время, не переставая снимать, передвигался вокруг него с грацией богомола. Персонаж стоял, засунув руки в карманы штанов, нахально улыбался и смотрел вдаль из-под надвинутой на глаза кепки. Его старомодный, поношенный пиджак был расстёгнут, на лацкане сиял круглый белый значок.
Фотограф снова взял в руки видеокамеру и отступил на два шага. Денис достал из сумки микрофон. Хромой Тимоха высокомерно вскинул бровь.
— Здравствуйте, — обратился Денис к гордому сельчанину. — Можно попросить вас сказать несколько слов о сегодняшнем событии?
Гордый сельчанин покосился на микрофон и с некоторой угрозой в голосе разрешил:
— Проси.
— Как вас зовут? — продолжил Денис.
Тимоха пропустил вопрос мимо ушей. Он увидал Юрочку, ковыляющего мимо с чрезвычайно озабоченным видом, и, вскинув ладонь к козырьку, пьяно заорал ему:
— Здравия желаю!
Интимно дыхнув на репортёра перегаром, Тимоха вполголоса пояснил:
— Участковый наш! Всей Шняги администратор! — И захромал прочь, горланя частушку: — Меня мамка родила на соломе на мосту, меня куры обосрали, оттого я не расту!
Возле магазина, в стороне от общего веселья, стояла Люся. Без своей обычной боевой раскраски выглядела она неважно: ни ресниц, ни бровей; кое-как причёсанные незавитые волосы, бледные губы. Всеобщее оживление, песни и пляски, судя по всему, Люсю не радовали. Она куталась в длинную кофту, взгляд её был задумчив.
— Смотри-ка, умное лицо! — сказал Денис, указывая фотографу на продавщицу.
— О! — оживлённо сказал тот и издалека отщёлкал серию снимков.
Репортёр и фотограф приблизились к Люсе.
— Здравствуйте, — начал Денис, — вы не могли бы сказать несколько слов о замечательном празднике, который сегодня происходит…
— Да пошёл ты, — не глядя на репортёра, отрешённо сказала Люся.
Разочарованные газетчики отступили и задумались. Фотограф остановил Васю Селиванова и попытался завязать беседу, но поэт мямлил что-то невразумительное, пятился и виновато хлопал глазами.
Васю пришлось отпустить на волю. Газетчики побрели в сторону грузовика. Внимательно наблюдающий за ними Гена Шевлягин мгновенно занялся развязавшимся шнурком на ботинке.
Он услышал, как, проходя мимо, фотограф с отравным легкомыслием произнёс:
— Тебя же предупреждали, что они тут все с придурью.
Репортёр что-то ответил, судя по интонации, — согласился.
Оба остановились в нескольких шагах от Шевлягина. Фотограф, рассеянно озираясь, достал из внутреннего кармана джинсовки плоскую фляжку, отпил из неё немного и сунул обратно в карман. Репортёр тоже огляделся, даже привстал на цыпочки, а потом сделал фотографу знак и решительно вклинился в шумную стайку женщин, выбирающих покрывала.
— Добрый день! — весело крикнул он. — Ну, как вам сегодняшний праздник?
Женщины заойкали, начали отворачиваться и прятаться друг за друга от микрофона и камеры. Но постепенно они развеселились и, окружив обоих газетчиков, принялись хвалить новые дороги и ярмарку, благодарить за концерт и за бесплатные тетрадки.
— А ещё сквер! — напомнил Денис.
— Да, да! Отличный сквер, — наперебой заговорили женщины. — Сквер просто замечательный. Теперь, как магазин начнёт торговать, мужикам будет где культурно выпить. — Вся компания захохотала. — Только зря детскую площадку рядом сделали, надо было подальше, нечего детям на пьяных смотреть! О чём эти проектировщики думали, интересно?
— А вам нравится, как теперь выглядит площадь? — спросил репортёр протиснувшуюся вперёд старуху Иванникову.
— Красота! — мечтательно ответила та. — Ёлки какие красивые, надо было мне такую у рабочих попросить, я б на кладбище посадила. И лавки хороши! Я б такую тоже в оградку поставила.
— И урну, — брякнул кто-то. Все снова захохотали.
— Вы лучше у Геннадия Васильевича интервью возьмите! — крикнул звонкий женский голос. — Он у нас краевед! Сколько лет он добивался этой дороги!
Все обернулись к Шевлягину.
— День добрый! — как ни в чём не бывало, радостно поприветствовал его фотограф. Лохматый репортёр удивлённо сказал: — Здравствуйте! — и с явным удовольствием пожал Шевлягину руку.
Гену оттеснили от торгового ряда поближе к голубой ёлке и новенькому фонарю с круглым плафоном.
— Ну что, пару слов для районного издания? — спросил фотограф заговорщицки и немного развязно, будто предлагал выпить.
— А где это покажут? — строго поинтересовался Гена.
— Видео будет на сайте газеты, — пояснил Денис. — Ну что, вы готовы?
— Готов.
— Представьтесь, пожалуйста. Чуть ближе к микрофону…
Гена собрался с духом и, глядя в бездонный зрачок видеокамеры, неуверенно начал:
— Я Шевлягин… Я здесь родился.
Вдруг нечто похожее на лёгкую тёплую ладонь коснулась его затылка. И Гена, поощрённый и растроганный этим неявным прикосновением, заговорил так, будто обращался не к лохматому пацану с микрофоном и не к фотографу, похожему на жутковатую тень, а к огромному, живому, чуткому пространству, наполненному колыханием невидимых волн и мерцанием синих звёзд. Гене даже почудилось, что он слышит где-то в вышине эхо собственной речи.
— Эта дорога для нас — шанс на удивительное, необыкновенное будущее! — говорил Гена. — Мир сделал наконец шаг нам навстречу! И теперь наша общая задача — бережно, обстоятельно и квалифицированно изучать феномен Загряжья. Все должны знать, что это — уникальное поселение. Века — а возможно, и тысячелетия — стоящее на красивейшей земле, в недрах которой существует огромный неизученный объект, — таинственный, мирный, готовый к контакту и способный вывести нас на небывалый уровень познания себя и Вселенной.
Из-за левого плеча Гены выглянул один из братьев Тимохиных. Он недоуменно уставился в объектив, а потом, с тем же хмурым недоумением, на профиль Гены.
Шевлягин продолжал:
— Я призываю к сотрудничеству весь научный мир, всё прогрессивно мыслящее человечество! И ответственно заявляю, что готов всеми силами помогать в этой нелёгкой работе. Мы, живущие здесь, на этой земле, с помощью этого объекта успели увидеть и понять многое…
Второй Тимохин возник у правого плеча краеведа. Он тоже взглянул на Гену с недоумением, но слегка отстранился, опознал соседа и возрадовался. А потом разглядел и фотографа.
— Ёксель-моксель! — крикнул он, заглушив речь Шевлягина. — Пан Станѝслав, ты, что ли? А ну пошли, хватит уже агитировать за державную свободу!
Фотограф выключил камеру и добродушно поправил Тимохина:
— За «Свободную Державу»! Я пока занят, погодите немного, ребята…
— Чего годить-то? — хором возмутились Тимохины. — В сарае народ собрался, «стародевичья» киснет, закуску мухи жрут!
Пока один из братьев приветствовал фотографа, обнимая и хлопая его по плоской и широкой джинсовой спине, второй, понизив голос, по-свойски спросил репортёра:
— Мало̀й, ты с нами?
Денис молча замотал головой. Тимохин нахмурился и крикнул фотографу:
— Чего он, немой, что ли? — И, не расслышав ответа, развёл руками: — Ну извини, мало̀й, как тебя там…
— Денис.
— Во, Денис. Извини, если что. Мы со Стасиком пойдём, сфотографируем по пол-литра. Ты за главного. Чтоб без баловства тут… Понял? Всё, давай. Без обид.
Тимохины, обняв за плечи фотографа, увлекли его в сторону Загрячихи. За ними, прикидываясь случайным прохожим, поспешил поэт Селиванов.
Репортёр убрал микрофон в сумку и усмехнулся: «Поработали». Помолчав немного, он нерешительно произнес:
— Геннадий Васильевич… Я вас сразу узнал, вы осенью к нам редакцию заходили.
Шевлягин, глядя через плечо на удаляющуюся компанию, равнодушно ответил:
— Было дело.
— Я хочу извиниться, — продолжил Денис. — Я просто не ожидал, что с вами так обойдутся. Это неправильно, я считаю. Нельзя так с людьми поступать. И я всем нашим об этом сказал… потом. Просто всё как-то быстро произошло… В общем — простите, что не помог вам.
Шевлягин не отвечал.
— Кстати! — репортёр оживился. — История с перестрелкой у вокзала — очень интересный материал. Между прочим, я по этой теме нарыл кое-что…
— Вот что, парень, — обернувшись, строго перебил его Гена, — пойдём-ка со мной.
6
— Стой здесь, — сказал Шевлягин и побежал в дом. Денис остался возле калитки.
С площади раздавалось хоровое пение с визгом и присвистом, там ещё продолжалось праздничное гуляние, а на Загрячихе не было ни души, только возле шевлягинского крыльца ходила, замирая на каждом шагу, чёрная курица, да на лавке у соседнего забора лежал белый кот и лениво пошевеливал хвостом. В небе взахлёб щебетал жаворонок. Над новым пахучим асфальтом стояло марево, и другой берег реки с красными развалинами церкви, старыми липами и заброшенным поповским садом казался размытым и едва заметно дрожал.
Из лодочного сарая доносились голоса, невнятный хмельной разговор прерывался то смехом, то возмущёнными восклицаниями.
За сараем стоял хромой Тимоха и, пытаясь удержать равновесие, мочился на дощатую стену. Кое-как справившись, застегнув и поддёрнув штаны, он побрёл к двери, но накренился в другую сторону, и его повело в камыши, в жидкую прибрежную грязь. Тимоха увяз, огляделся, тщательно выругался и, с усилием подтаскивая хромую ногу, стал медленно выбираться на сушу.
На мосту появилась широкоплечая приземистая фигурка. По энергичной отмашке левой рукой и по тому, как деловито раскачивалось на кривоватых ногах длинное, обтянутое кителем туловище, нетрудно было догадаться, что маленький суровый милиционер чем-то сильно озабочен.
Юрочка направился прямо к Денису, приблизился и строго спросил: «Чего там?»
— Я Геннадия Васильевича жду, — слегка смутившись, объяснил Денис.
— А нечего его ждать, — вдруг сказал у него за спиной женский голос.
Денис оглянулся. У открытой калитки, горделиво подбоченившись, стояла Маргарита.
— Нечего его ждать, говорю! — повторила она. — Ключи я спрятала, он их не найдёт. Шнягу продали? Вот и всё! Там теперь чужая территория, и не надо туда шастать.
— А вам жалко, что её продали? — спросил Денис. Он ещё не вполне понимал, о чём идёт речь, но профессиональное чутьё подсказывало, что вопрос задан правильно.
— А с чего бы мне её жалеть? — Маргарита фыркнула. — Мне лично от неё пользы с гулькин нос, зато для всего Загряжья дури — выше крыши! Будь моя воля, я б её снова закопала, да так, чтоб никто не отрыл.
— Да ладно! — на всякий случай усомнился Денис.
— Вот тебе и ладно! — Маргарита фыркнула и сразу затараторила: — Мы жили нормально! Ну, иной раз у некоторых гайка слетала, как без этого? Бывало, мужик почудит, проспится и опять человек. А с этой Шнягой все как с ума посходили — что мой, что Васька Селиванов, что Корбут со своим выводком! Всех детей туда привадили, ну на что это похоже?! Юрочка от дома отбился, Маша вся извелась из-за него!
— И не смотри на меня так, ишь, головой он крутит! — заорала она на Юрочку. — Тебе что, жить негде?
В доме хлопнула дверь; черная курица, испугавшись, удрала под крыжовник, Шевлягин сбежал с крыльца, подкинул на ладони связку ключей и, не останавливаясь, сказал Денису:
— Идём!
Маргарита устало выругалась.
— Юрик, пойдём с нами! — обернувшись, крикнул Шевлягин.
Юрочка заторопился, на склоне увяз в песке, упал и, выставив вперёд ноги, съехал вниз, как со снежной горки. Оказавшись на берегу, он побежал за укатившейся фуражкой и отстал от своих спутников, а потом явился к Шняге с охапкой молодой осоки.
Шевлягин, стоя перед овальной дверью, ковырял ключом в замочной скважине.
— Сейчас… — бормотал он, — почему-то не поддаётся… Хохотун у меня ключи оставил, и я, конечно, не будь дурак, с одного ключа копию сделал — вот от этого замка. А остальные, от отсеков, уже и не нужны никому.
Со стороны лодочного сарая донёсся взрыв пьяного хохота.
— Стас анекдоты травит, — прокомментировал Денис. — Надо было у него видеокамеру забрать. Что-то я не сообразил…
— А снимать в Шняге без толку, — успокоил его Гена. — Я много раз пробовал, ничего не вышло.
Замок наконец поддался. Гена распахнул дверь. Из полутьмы коридора на свет выбежала чёрная овца и тихо заблеяла. Юрочка, протиснувшись между Денисом и Геной, заспешил ей навстречу; трава рассыпалась по полу.
Внутри, как всегда, было сумрачно и прохладно. Шевлягин взмахнул рукой, и всё осветилось.
— Ну, вот, — по-хозяйски обыденно начал он, — эти два основных прохода по обе стороны от двери мы так и называем — левый и правый. Вообще, они представляют собой единый туннель, он идёт по кругу, огибая центральный зал, но вдали разветвляется и запутывается. Я пытался рисовать карту, ходил тут, сверялся — каждый раз всё по-другому. В дальних коридорах ориентироваться вообще сложно, там всё постоянно меняется… Но ты этого пока не поймёшь.
— Мы с тобой сейчас пойдём по часовой стрелке, — объявил Гена, показал направление и устремился в сторону бывшего Люсиного магазина.
— Итак. По левой стороне располагаются торговые и складские отсеки, жилые помещения, Юрочкина каюта (он у нас тут за порядком присматривал), дальше — хозяйственные отсеки. Все двери с правой стороны прохода ведут в центральный зал, это место собраний, обмена информацией, восстановления сил, здоровья. И даже место творческих озарений. Словом, здесь происходит взаимодействие, то есть — диалог с этим не исследованным пока мыслящим объектом — Шнягой.
Денис слушал и потрясённо озирался, иногда он останавливался, освещал фонариком потолок или трогал стены. Шевлягин спокойно шёл впереди и с некоторой отстранённостью вещал о варварской добыче металла, о чудесном заживлении ран, об очищении самогона, о спасении урожая; о статуе Венеры, возникшей из гипсовых ленинских обломков и снова утраченной из-за того, что не ценят люди искусство, пренебрегают…
В одном из тёмных коридоров кто-то всхрапнул, затем послышался глухой стук, храп повторился, но уже отдалённо и тихо.
— Кто это? — спросил Денис.
— Это лось, — не останавливаясь, запросто пояснил Гена. — Он тут давно живёт. Приплыл как-то раз по реке в половодье, взобрался в Шнягу и остался. Говорят, потомством уже обзавёлся.
— Как это?
— Обыкновенным образом. У Шняги там, вдали, есть второй выход, там фруктовый сад, лес, всякие звери бродят, может, и лосиха какая. Но мы с тобой туда не пойдём.
— Почему?
— «Почему»! — Гена усмехнулся. — Знаешь, как Юрочка в таких случаях говорит? «это потомучто!»
— Не понял… Что это значит?
— Это значит, что второй выход открыт не для всех.
— И кто его открывает?
— Шняга, конечно. Она сама решает, кого в сад пускать, а кого мимо провести. Я лично в саду не был. Хотя и стремился. А вот Васька Селиванов бывал. Но про это лучше у него самого спросить.
— А овца как сюда попала? Привёл кто-то?
— Что ты! — Гена легко отмахнулся. — Овца искусственная. Она порождение Шняги — ошибочное, по неопытности. Одна местная старуха здесь хранила своё пальто с каракулевым воротником, вот из того воротника Шняга овцу и создала.
Денис остановился, настороженно взглянул на своего экскурсовода и спросил:
— Это что, шутка такая?
Гена оскорблённо поджал губы. Потом шагнул к парню и с ласковым бешенством в голосе спросил:
— Шутка? Шутка?! — повторил он. — Вот потому я тебе всего и не рассказываю, что толку в этом нет никакого. Шутка, ети его мать! — Гена развернулся и быстро зашагал вперёд, но скоро остановился и крикнул так, что отовсюду раскатисто загремело: — Я что, по-твоему, ради шуток тебя сюда привёл?!
Денис, слегка ошарашенный звуковым эффектом, нерешительно потоптался, пригладил и снова взъерошил волосы на макушке.
— Ну и чего мы стоим? — снова рявкнул Шевлягин. — Мы идём или нет?
— Идём, — согласился Денис.
Дальше начинались отсеки, в которых пильщики когда-то добывали металл, но заново сомкнувшиеся переборки, новые двери и тонкие выгнутые стропила выглядели нетронутыми, нигде не было ни царапин, ни спилов. В одном из отсеков Денис заметил на полу неровность, напоминающую выпуклую весеннюю наледь под водосточной трубой.
— Здесь был целый штабель металлолома, — сказал Гена, — но постепенно растаял, видишь, уже почти с полом сровнялся.
В другом отсеке на полу лежал цветастый складной зонтик. Гена по этому поводу ничего не сказал, только беспокойно засопел и нахмурился.
В большом зале всё так же стоял алебастровый Ленин, на его вытянутой руке по-прежнему висел и светился фонарь Славки-матроса.
Денис подошёл к статуе, потопал ногой в пол, услышал хлопки эха вверху и засмеялся.
— Здо̀рово, Геннадий Васильевич! Очень здо̀рово!
— Я рад, — ответил Шевлягин.
— Помещение, конечно, фантастическое… — восхищённо продолжил Денис, окидывая взглядом еле различимые в полумраке стены и купол.
Разогнавшееся от радости Генино сердце вдруг замолчало, будто сорвалось и ухнуло в бездонный погреб.
— Помещение? — пробормотал Шевлягин и устало согласился: — Ну, да… Помещение, конечно, большое.
Подумав немного, он вздохнул.
— Значит, не убедил я тебя.
Денис натянуто улыбнулся.
— Да не в этом дело…
Шевлягин опустился на пол, прислонился спиной к цоколю памятника и, помолчав немного, на всякий случай уточнил:
— Так что, писать о Шняге, значит, не станешь?
Денис покачал головой.
— Понял, — холодно усмехнувшись, сказал Гена.
Денис сбросил с плеча сумку и сел рядом с ним.
— Вы же понимаете, Геннадий Васильевич, что тут заметкой не обойдёшься. А целую полосу мне в нашей газете под такую тему не дадут. Не поверят мне просто!
Шевлягин кивнул и обронил:
— Это да.
Денис продолжил:
— Ну, допустим, напишу я про Шнягу в своём блоге… Заболтают тему, обсмеют и забудут. Тут бы какой-нибудь федеральный телеканал подключить, привлечь учёных, взять интервью у очевидцев, эксперимент какой-нибудь замутить для убедительности…
— Так и я о том же! — горячо воскликнул Шевлягин.
— Вопрос в том, как выйти на телеканал.
— А если поехать в Москву, лично пробиться к кому-то? — начал Шевлягин, но тут же сник: — Ну да… вызовут охрану, скрутят, увезут в какое-нибудь местное Дуркино. Только там не будет Натальи Ивановны, некому будет ночью дверь отворить…
— Надо как-то иначе действовать. — сказал Денис. — Времени у нас совсем нет, как я понял? Владелец приедет со дня на день, начнёт здесь что-то ломать-строить… так?
— Он мне обещал привезти каких-то учёных, — не очень уверенно сообщил Гена.
Денис сочувственно посмотрел на него. Гена смутился.
— Ну, я не знаю… Он так сказал. Хохотун, он, вообще, такой… деловой. Хваткий парень. Внушает доверие.
— Доверие? Ага… Поэтому ты, дядь Ген, ключик от Шняги у него и подрезал.
— Я на всякий случай!
— Ну а что? Правильно. Я лично одобряю.
Оба замолчали.
Одна за другой бесшумно открылось несколько дверей. Через овальные проёмы в темноту зала проник мягкий зеленоватый свет, на полу закачались блики, вверху медленно проплыла длинная тень.
Появляясь поочерёдно в каждом проёме, мимо зала прошёл Юрочка. Он грозил пальцем и что-то тихо выговаривал семенящей впереди него овце. Казалось, они идут сквозь толщу воды, а над ними медленно проплывают рыбы и качаются волны. Двери одна за другой тихо закрылись.
Денис недоуменно обернулся к Шевлягину, но тот, судя по всему, даже не заметил странного действа, поскольку думал тяжкую и неприятную думу.
Денис припал ухом к цоколю. Прислушался.
— Шумит! — удивлённо сказал он и снова прижался ухом к белой гладкой поверхности. Реально шумит! — подтвердил он. — Как в раковине… Что это?
— Это Шняга, парень, — вздохнув, произнёс Гена.
Откуда-то повеяло холодом, запахло тиной. Снова открылись двери, за ними обозначился горизонт, сквозь исчезающие стены побежали невысокие тёмные волны. Возле самых ног Дениса плеснуло, его кеды намокли, ремень от сумки тут же потемнел и набряк. Денис подхватил сумку и прыгнул на ближайший камень. Гена, не успев убежать от волны, чертыхнулся, дрыгнул намокшей ногой и вскочил на тот же валун.
Денис указал вдаль.
— Там лодка!
Ветер усилился, туча на горизонте потемнела и заклубилась. Лодка приблизилась. В ней сидели три человека, все трое в телогрейках и островерхих монашеских шапках. На мелководье двое спрыгнули за борт и выгнали лодку на берег. Третий монах — очень худой, смуглый и горбоносый, помог им поднять со дна лодки корзину с рыбой, а сам забрал вёсла.
Монахи пошли вдоль берега. Впереди виднелась белокаменная часовня и несколько ветхих деревянных построек.
Картинка с часовней и каменистым берегом постепенно поблекла и растворилась. Двери в зале всё ещё были открыты.
— Вот оно! — восхищённо сказал Шевлягин. — Наконец-то! Всё-таки доверилась она мне. Но почему ж только сейчас?!
Он схватился за голову и застонал.
— Что же ты раньше-то, а…
Денис встревожился.
— Дядь Ген… Пойдём на воздух, а? — предложил он и попытался взять Шевлягина за локоть.
— Погоди, парень… — Шевлягин увернулся и заговорил полушёпотом: — Ты ведь понял, кого мы сейчас видели, да? Это они, космонавты! Их никто не ищет, они считаются погибшими. А Шняга мне показала их, понимаешь? Заметь: без всяких посредников, напрямую — мне! Я не поэт, я краевед. Я — ученый! Я агроном. А она мне их показала.
Шевлягин стал беспокойно ходить кругами.
— Так-так-так… — быстро заговорил он, — так-так-так… Море, судя по всему, — Белое… Запомнил, парень?
— Запомнил, дядь Ген. — Денис кивнул и вдруг выдал: — Между прочим, я серьёзно интересовался гибелью экипажа. У меня по этой теме материала знаешь сколько?
Шевлягин вопросительно уставился на него.
— До фига! — азартно блеснув глазами, ответил Денис.
— Я тебе свои материалы передам, — серьёзно сказал Шевлягин. — Я всё подготовил. На всякий случай. Тебе останется только сопоставить факты и найти экипаж. Обязательно надо взять у них интервью и записать видео. Если ты их найдёшь…
— Это будет крутой репортаж, — задумчиво проговорил Денис.
— Если ты их найдёшь, вся история раскроется с самого начала, от первых Васиных писем. И тогда уже Шнягой займутся всерьёз. Тогда от неё отмахнуться не удастся! Ты только дай мне знать, когда ты найдёшь экипаж. Когда они будут спасены — дай мне знать.
— Обязательно, дядь Ген. Обязательно.
— Ну, что ж, пойдём. Передам тебе свою папку, — предложил Шевлягин.
В проёме ближайшей двери они снова увидели Юрочку, он стоял боком, смотрел вниз и напоминал бумажный силуэт печального милиционера в овальной раме. Гена и Денис приблизились.
— Ну что, Юрик, море видел? — перешагивая через комингс, спросил Шевлягин. — Понравилось?
Юрочка блаженно улыбнулся и развел руками.
— Держи! — Шевлягин щедро, с размаху, припечатал к его ладони связку ключей. — Пригодится!
— Это оно так! — охотно согласился Юрочка и, повозившись под полой кителя, сунул ключи в карман брюк.
У самой двери на полу сидел поэт Селиванов. Увидев его, Шевлягин отшатнулся, будто встретил десять раз отпетого, но так и не успокоенного мертвяка.
— Ты… ты давно здесь? — спросил Гена.
— Я сразу за вами пришёл, — виновато ответил поэт. — Смотрю, следы на песке под гору ведут. Думаю, пойти взглянуть, что ли, кто это там… Мне Юрочка сказал, что вы в зале сидите, но я уж не пошёл. Чего я там не видал.
— Вот, значит, как! — Шевлягин молча прошёлся по коридору, вернулся и встал возле Селиванова.
— Ну, что… Видели мы космонавтов, — пытаясь быть всего лишь деловитым, сообщил он, — на мой взгляд, история постепенно проясняется…
— А мне вот что интересно, — вмешался Денис. — Я не могу понять, почему они до сих пор живут на этом острове. Лодка есть, и даже не одна, так в чём дело? Что мешает перебраться на материк?
— Течение, — объяснил Селиванов. — Течение сильное, против него на вёслах не выгребешь.
Он потёр лоб и, глядя в одну точку, заговорил с некоторым усилием:
— Там, в этом скиту, кроме космонавтов сейчас живут всего трое монахов. Раньше их было… пятеро? Да, пятеро их было. Обычно раз в год, в мае, к острову подходил теплоход, привозил паломников, кое-какие посылки с материка или из других монастырей. А в прошлом году теплоход не пришёл.
Вася обвёл испуганным взглядом присутствующих.
— Я не знаю почему, правда! Может, на ремонт встал?
Денис присел перед Селивановым и, пытливо вглядываясь в его глаза, спросил:
— А в этом году теплоход придёт?
— Придёт, — просияв отрешённой улыбкой, заверил его Вася. — В мае, как всегда.
— А откуда вы знаете?
Селиванов встал, отряхнулся, одёрнул пиджак и обречённо выдохнул:
— Откуда-то знаю…
Он приблизился к Шевлягину и негромко, будто извиняясь, проговорил возле самого его уха.
— Ген, ты это… Я просто так пришёл. Чего-то задумался, знаешь… Мысли всякие… А Шняга опять за своё. Я не хотел…
— Понятно, — сухо сказал Шевлягин. — В общем, если надо, ключи у Юрки возьмёшь. Мало ли что.
Селиванов быстро пошёл к выходу, но тут же вернулся обратно.
— Вот что, Гена, — зло кривя губы, сказал он, — запри ты её к чёртовой матери и не пускай сюда никого! И меня не пускай. На коленях приползу, просить буду — не пускай!
Шевлягин презрительно фыркнул.
— Да пожалуйста…
Селиванов хотел что-то ответить, но не смог и удалился снова, на этот раз окончательно.
— Это что сейчас было? — поинтересовался Денис
— Не обращай внимания. Это он от растравы душевной, — пояснил Шевлягин. — Поэт.
— Он ещё и стихи пишет?
— Песни. В основном про космонавтов.
7
Загряжцы быстро привыкли к новой дороге, освоились и, что ни день, запросто шастали в райцентр и обратно. Ездили то по серьёзным делам — в поликлинику, в банк или другое какое присутственное место, то по делам приятным и легкомысленным: подстричься, посмотреть кино, покатать детей на каруселях, купить им гамбургеров и сфотографировать с попугаем.
В Загряжье наконец открыли магазин — обыкновенный сетевой супермаркет, где кроме знакомых товаров, нужных и ненужных, продавались и всякие диковины вроде перепелиных яиц в рассоле или ракушек, плотно нафаршированных каким-то силосом.
У дверей магазина скучал приезжий охранник, пожилой и неразговорчивый. В подсобке, как и в прежние времена, орудовал Славка-матрос, а за кассой в форменном малиновом фартуке сидела Люся, вся из себя недовольная и будто чужая.
Таисия Корбут рассказывала всем по секрету, что в Загряжье недавно приезжал изгнанный Люськин муж. Он наведался в своё бывшее семейное гнездо, в пустующий дом, заросший от прошлогодних дождей паутиной и плесенью, спустился под берег, к Шняге, поглядеть, где его неверная жена, по слухам, зашибала большие деньги, но не нашёл ничего похожего на торговую точку. В странном железном пространстве работали незнакомые люди, по коридорам, как привидение, бродил никем не замечаемый Юрочка.
Выяснив, что Люся теперь живёт вместе со Славкой-матросом у Мамани, визитёр задумался, но явиться домой к старой ведьме не решился. В новый супермаркет, правда, зашёл, купил кефира, хлеба и колбасы. Увидав свою бывшую, он отчего-то оробел и про раздел имущества даже не заикнулся, только спросил: «Ну чего, как жизнь?» Люся и бровью не повела и ответила так, как отвечала всем:
— Нормально. Пакет нужен?
***
Сразу после ярмарки небольшой пустырь рядом с участком Маши и Юрочки, будто сам собой, очистился от бурьяна и мусора, превратившись в ровную, выскобленную до земли площадку. На ней быстро, в одну ночь, как грибы у навозной кучи, выросли бытовки, душ, сортир и обеденный стол с лавками и навесом. В двух больших бытовках поселилась бригада строителей, а в маленькой — Бригадир, невысокого роста энергичный мужик с квадратными пятнами румянца на щеках, розовыми оттопыренными ушами и индюшачьей выправкой. Он разговаривал сварливым тенором, ходил быстро, спортивно расставив локти и сжав кулаки.
Как только строители обосновались на Загрячихе, Бригадир сгонял к Мите Корбуту, к старухе Иванниковой и к Люсе в магазин и всем троим категорически запретил продавать рабочим спиртное. Иванникова по этому случаю так артистично удивлялась, так затейливо и громко выражалась и так смело наступала, тесня к выходу незваного гостя, будто давно ждала случая от души поскандалить, и вот наконец привалило такое счастье.
Люся вяло послала Бригадира на хер.
А Корбут, гордо помолчав, сделал скупой успокаивающий жест и веско сказал:
— У меня дорого. Твоим не по карману.
— А если придут, продашь? — на всякий случай спросил Бригадир.
Митя удивлённо развёл руками:
— Конечно!
Вообще, у местных жителей и рабочих особого взаимного интереса не возникло, рабочие едва различали загряжцев, а для загряжцев все строители были на одно лицо, разве что Бригадир противней прочих — уж больно наглый. И, казалось бы, откуда этому шустряку знать, кто в Загряжье торгует спиртным? Однако ни Люсю, ни Митю Корбута, ни старую самогонщицу Иванникову такие адресные визиты не удивили, всем троим было понятно, что действиями Бригадира руководил не кто иной, как Хохотун. Этому всё про всех было известно! Однако сам новый владелец Шняги пока в Загряжье не появлялся.
Мимо Перцовой площади, огибая новенький сквер, теперь целыми днями сновали грузовики со стройматериалами: в Шняге что-то громили и пилили, у входа сооружали длинный и широкий, как пристань, помост на сваях.
Грачевник, растревоженный новыми соседями, беспокойно шумел, но рабочие едва замечали птичий гвалт: уходили они рано, возвращались поздно, спали крепко, а собираясь на обед или ужин, и сами шумели не хуже грачей. Да и радио в это время у строителей орало так, что даже от магазина было слышно, о чём тоскует под гитару хриплый певун, сильно поумневший после долгой отсидки.
Соседи намекали Маше Грачёвой, что надо бы ей сходить к строителям и приструнить их, чтоб вели себя потише, мыслимое ли дело жить рядом с таким табором! Вот и Юрка на топчане в дровяном сарае больше не ночует…
Маша в ответ только кивала — да, мол, шумно, а что ж поделаешь? Ведь надо же людям отдохнуть. А Юрочке дома постелено.
Пасхальным утром Маша отнесла строителям пирогов и спросила, не согласится ли кто починить ей крыльцо — заменить ступени, поправить навес…
— Дамочка, мы не коммунальная служба… — с наглой усмешкой начал Бригадир, но осёкся: целая кодла крепких, смуглых, татуированных, одичавших от бездомья мужиков смотрела на него с презрением и упрёком.
Маша, уловив возникшее напряжение, поспешно согласилась со строгим начальственным мужчиной. Она застенчиво пробормотала: «Конечно-конечно… я просто спросить…» — и ушла.
Бригадиру пирогов не досталось. Он с озабоченной физиономией оглядел Грачевник, окрестности и сказал:
— Ну что… Пойти разве взглянуть, что там за крыльцо…
В доме у Машеньки одуряюще пахло горячим борщом и выпечкой, тикали старые часы, два котёнка играли бумажным бантиком на бечёвке, привязанной к дверной ручке. Пол поскрипывал.
— Может, пообедаете? — спросила Маша, просто и участливо глядя на гостя.
Бригадир замотал головой и засуетился, пытаясь одновременно и справиться с внезапной желудочной коликой, и сообщить о готовности помочь.
— Давайте это… на крыльцо лучше… выйдем, посмотрим, — забормотал он, вбирая в себя воздух так, будто собирался чихнуть.
Вернувшись от Маши, Бригадир заперся у себя в бытовке, сел на кровать и прижал к себе тёплый газетный кулёк с проступившими сквозь бумагу масляными пятнами.
Он вспомнил, как Машенька легко позвала его в дом и всё норовила накормить, сновала рядом, предлагала рабочие рукавицы и безоговорочно соглашалась с каждым словом, старательно кивая «да-да-да, конечно…». Она всё время упоминала какого-то Юрочку. Бригадир, мучимый непонятной подрёберной болью, только и понял, что Юрочка этот не дотягивается до верхней полки буфета. «Лет восемь парню», — решил Бригадир, но спрашивать ничего не стал — скрутило его тогда не на шутку. А потом вдруг отпустило. Он даже вспотел от облегчения.
— Завтра всё сделаем! — уходя, пообещал он Маше. А она догнала и всучила ему пахнущий пирогами свёрток.
Временное жилище Бригадира было тёмным и тесным: два узких окна, больше похожих на бойницы, стеллаж с инструментом, между окнами на гвозде новая кожаная куртка на плечиках, в углу за кроватью охотничий карабин, на полу носки и растерзанная дорожная сумка со скомканными шмотками.
Бригадир огляделся, вздохнул, нежно вскрыл кулёк и стал есть пироги.
***
Крыльцо Маше вскоре поправили: заменили столбы, обновили навес, вместо тонких подгнивших ступенек поставили новые — цельную, гладко оструганную сороковочку, не ступени, а загляденье, на таких иной раз и посидеть приятно.
Когда рабочие ушли, Бригадир явился с проверкой. Он очень тщательно исследовал все стыки и всюду прикладывал уровень. Изъянов не нашёл, но на другой день снова явился и опять что-то вымерял.
Рабочие переглядывались и вполголоса комментировали начальственные поползновения. За комментариями обычно следовал взрывной хохот. Бригадир изо всех сил пытался сохранять невозмутимость, но каждый раз, когда кто-нибудь, подмигивая, сообщал ему: «Гляди, твоя пошла!» — на щеках его расцветали две пунцовых заплаты. Бригадир отворачивался и заговаривал о делах строительства.
Но если случалось ему хотя бы издалека увидать Машино серое выцветшее платье в крапинку или услыхать её голос, когда она говорит с соседкой или тягучим «цып-цып-цып» подзывает кур, он начинал дышать так, будто собирался чихнуть, и прижимал ладонь к солнечному сплетению, где уже несколько дней ныла тайная рана.
Ночами, надев новую кожаную куртку, Бригадир прогуливался по Загрячихе и время от времени останавливался у знакомой калитки.
Однажды, дождавшись, когда в доме погас свет, он подошёл к окну и тихонько постучал по стеклу пальцем. Оконные створки распахнулись ему навстречу. Из темноты выступил голый мужской торс. Бригадир успел разглядеть широкую грудь, квадратный подбородок и длинные мускулистые руки.
— Чего там?! — очень строго спросил неизвестный мужчина.
Бригадир не ответил. Бегство его было стремительным и постыдным. Какая-то длинная колючая ветка царапнула ему ухо, а у соседей вдруг так внезапно и дерзко загавкала собака, будто её разбудили пинком и командой «фас!».
Всю ночь Бригадир сидел на кровати, скорбно уставившись в темноту. Его оцарапанное ухо горело, не оцарапанное горело тоже. Желудок болел и пульсировал, словно пытался переварить свалившееся в него сердце.
На рассвете вдруг расшумелись грачи, сначала тревожно закричали две или три птицы, а потом проснулась и загалдела вся стая.
Бригадир достал из-за кровати карабин и вышел на улицу.
Отойдя на пару шагов от двери, он дал залп по Грачевнику, и дерево будто взорвалось — захлопали сотни чёрных крыльев, посыпались перья и палки, зашлёпал о землю помёт.
Из бытовок выбежали заспанные рабочие и остолбенели, глядя, как Бригадир в обосранной птицами куртке мечется и палит из ружья в небо.
В тот же день по распоряжению Бригадира Грачевник спилили. Годные на растопку ветви сложили в штабель у Машиного забора, мелкие сучья, гнёзда и прочий мусор собрали в кучу под берегом и подожгли. А из ствола получились отличные чурбаки, Митя Корбут отвез к себе на участок штук десять, Зайцевы и Тимохины забрали все оставшиеся.
Гена Шевлягин ни на дрова, ни на чурбаки не польстился, он явился к бытовкам и обозвал рабочих инвалидами разума, а Бригадира гадёнышем и пригрозил ему жалобой на самоуправство. На это Бригадир пообещал показать Шевлягину утверждённый районным начальством план благоустройства, согласно которому вдоль всех загряжских домов намечено строительство общего ограждения и высадка хвойных деревьев для укрепления склона.
— Общего ограждения?! — заходясь в истерическом изумлении, кричал Шевлягин. — Да что ты говоришь!
— Вот именно! — язвительно подтверждал Бригадир. И, не глядя, энергично указывал большим пальцем себе за плечо, на пень, оставшийся от Грачевника, белеющий своим огромным спилом как раз на линии будущего забора.
К пню медленно подошёл Юрочка. Не обращая внимания на спорящих, он вгляделся в припорошенные мелкими опилками белые годичные кольца, потрогал их колючие ободки, потом задрал голову и стал смотреть вверх, туда, где раньше высилась тополиная крона.
В чистом, непривычно-просторном небе кружили грачи. Выше белели неподвижные мазки перистых облаков, а за ними зияла такая бездонная глубина, будто ясное синее око смотрело оттуда вниз — на перистые облака, на чёрных птиц, на блестящую на солнце реку и чуть тронутые зеленью склоны холмов; на дома, голые сады и вспаханные огороды, на маленьких, едва различимых людей, на дымящийся костёр и белую точку в том месте, где ещё вчера стоял старый тополь.
Шевлягин увидел Юрочку и замолчал. Бригадир обернулся и запнулся на полуслове. Только вчера он выгнал из Шняги этого любопытного недомерка и запретил ему ночевать на стройплощадке. Юрочка, заметив, что на него смотрят, поправил фуражку и гордо спросил:
— Чего там?
Бригадира прошиб пот.
— Да ничего, Юрик, — ответил Шевлягин со сдержанной злостью и добавил: — Сам знаешь, это потомучто!
Целый день над Загряжьем летали грачи, целый день от тлеющего костра за версту несло палёными перьями. Вечером к пепелищу подошла Маманя, плеснула чем-то на угли, плюнула и ушла. Птицы вскоре исчезли, и дымить перестало.
А жжёным пером начало пахнуть от строительного городка, от всех его бытовок, от душа, стола и навеса, от постиранных шмоток, сохнущих на верёвках, от еды, которую варили дежурные, от воды, принесённой из ближайшего колодца, и даже от купленной в магазине острой вьетнамской лапши.
Загряжские дети в отместку за погибшие гнёзда и спиленный тополь изводили строителей дымовухами из пластиковых бутылок и проволочными растяжками, а Бригадира закидывали вороньими яйцами и дразнили «гадёнышем».
Многие в Загряжье, впрочем, считали, что тополь давно пора было спилить, и говорили об этом Маше:
— И не нужен он. Ты вспомни, как июнь, так у тебя вся усадьба в пуху. А шуму сколько от этих грачей? Не расстраивайся.
Маша согласно кивала, только лицо у неё было растерянное.
— Да я только из-за того, что птиц жалко, — оправдывалась она. — Привыкла вроде. А так-то да… пуху от этого тополя всегда было полно.
8
На Загрячихе зацвёл единственный уцелевший куст черёмухи, и тут же из Гнилого угла приползло обычное в эту пору весеннее непогодье: задул холодный сырой ветер, принёс бледные тучи с короткими дождями. Пошли в рост травы, побелели кроны вишен, яблони подёрнулись розовой дымкой, а когда ветер ненадолго стихал, из заросшего поповского сада доносились несмелые соловьиные трели.
Между тем строительные работы под берегом почти закончились. Вместо крапивы и лебеды, каждый год упрямо прорастающих сквозь слежавшийся мусор, склон напротив дома Егоровых теперь был отсыпан толстым слоем гравия, поверх него кое-где кучно и врозь лежали ровные овальные булыжники, каждый — вроде того каменного яйца, что Гена Шевлягин когда-то выкопал в своём дендропарке. Вдоль асфальтовой дороги протянулись полосы газона, шелковистой светло-зелёной травки, похожей на поросль гусиного лука.
Вместо ступенчатой тропки к Шняге теперь спускался трёхмаршевый чугунный трап. Неподалёку от его верхней площадки из гравия торчал перископ с выпуклым синеватым глазом, наглым и подозрительным. А внизу, у входа, простиралась над водой широкая палуба с фонарями, леерным ограждением и тёмно-синими ткаными навесами с волнистым краем.
В Загряжье явился наконец и сам Хохотун. В тот день ветер стих, дождь едва покапал и перестал, и ровный асфальт живописно отливал синим. Хохотун подъехал к трапу на новой спортивной машине — бодрый, загорелый, в белёсой джинсе и остроносых ботинках из зеленоватой ребристой кожи. Лысина его блестела, словно каштановый орех, только что выпавший из треснувшей кожуры.
Заметив Шевлягина, Хохотун крикнул:
— Здорово, Геннадий Васильевич!
Шевлягин приблизился, окинул удивлённым взглядом вычурные ботинки, стерильной голубизны джинсу, смуглое лицо, блестящую лысину и с некоторым вызовом ответил:
— Привет.
— И чего ты такой недовольный? — добродушно ухмыляясь, спросил Хохотун. — Смотри, как красиво получилось!
— Красиво-то оно красиво, конечно… — нехотя начал Шевлягин.
— Странный ты, Геннадий Васильевич, — не дождавшись продолжения, заметил Хохотун. — Ты дорогу хотел? Вот тебе дорога. Газон хотел? Вот газон. Магазин работает каждый день, сквер сделали.
Гена печально вздохнул.
— Сквер дело хорошее. Там уже кто-то возле лавки стол сколотил. И другую лавку поближе придвинули. И даже, говорят, фонарь нагнули. Ну, что ж… место такое… питейное. Одно слово — Перцовая площадь.
Хохотун оглянулся, будто собирался врезать неблагодарному селянину, но прежде хотел убедиться, что никто не увидит. Однако сдержался и даже голос не повысил:
— Чего тебе опять не так? — зло и устало спросил он. — Я тебя знаю, небось, уже кляузы вовсе инстанции строчишь.
— Не кляузы, а письма, — дерзко возразил Гена. — Пока ещё ни одного не написал, но была такая мысль. Ты говорил, учёных каких-то привезёшь Шнягу изучать. Привёз?
— Приезжали учёные.
— А я где был?
— Ну, извини, что не позвал!
— И чего эти учёные сказали?
— Что сказали… Что радиационный фон нормальный.
— И всё?!
— И всё.
Хохотун сменил тон на примирительный:
— Геннадий Васильевич, ты не торопись! Сам понимаешь, всё сразу не делается. Уникальный климат и природный ресурс мы обязательно задействуем, будут люди сюда ездить отдыхать и лечиться. — Слышь… — Он засмеялся и доверительно наклонился к Гене. — Бригадир говорит, у рабочих татуировки исчезли. Представляшь? Сначала вроде как полиняли, а потом сошли начисто! И шрамы пропали. Разве можно такой ресурс не использовать? Что ты!
— А история?! — Шевлягин грозно расправил плечи и вздёрнул подбородок. — Как же раскопки, народное творчество, экскурсии, заповедный статус?
— И в этом направлении будем работать,— поспешно заверил его Хохотун. — Церковь планируем восстановить. Может, со временем и чайную вам отстроим, чтоб было где культурно посидеть, а не в сквере на лавках.
Шевлягин смутился.
— Ну, что ж… Бог в помощь. Ты обращайся, если что. Помогу, посоветую. Я ж тебе говорил, что готов работать…
— Всё помню, Геннадий Васильевич, всё помню, дорогой!
— Я имею в виду, насчёт краеведения, экскурсий…
— Я понял, понял. Ну, давай, — Хохотун протянул Гене загорелую руку. — Рад был увидеть. Как всё закончим — позову на презентацию. Счастливо!
Хохотун легко побежал вниз по трапу, а Гена подошёл к его машине и сквозь своё отражение вгляделся в дымчатую глубину салона. От разговора осталось необъяснимое ощущение подвоха. Гена задумался. Что-то он забыл спросить у Хохотуна… Про спиленный Грачевник? Да что уж теперь про него спрашивать… Нет, что-то ещё…
У дома Селивановых звякнул велосипедный звонок. Вася вывез из калитки велосипед, увидел возле незнакомой машины Шевлягина и замешкался, однако отступать было поздно: тот уже шёл прямо к нему.
— Васёк! — громко сказал Шевлягин. — Погоди-ка, спросить хочу кое-что.
— Здорово… — промямлил Селиванов.
Шевлягин приблизился.
— Приветствую! Чего, теперь на велосипеде на работу ездишь?
— Ну да. Сначала я на нём, а потом он на мне. По асфальту до просеки доезжаю, а потом уже по грунтовке пешим ходом до лесопилки.
— Не пройти, небось?
— Так я в сапогах.
— Понятно. Вась, я что спросить-то хотел… Ты же видел то село за садом…
— Какое? — Селиванов отступил на полшага в сторону и переставил переднее колесо чуть подальше от настырного краеведа. Но тот продолжил:
— Помнишь, ты мне рассказывал в Шняге? Большой яблоневый сад, за ним село вроде нашего, Грачевник такой же. Забыл, что ли?! Скажи мне, разве был там перед домами общий глухой забор?
Селиванов ещё немного потеснился и, зацепив ногой педаль, чуть не упал вместе с велосипедом.
— Я, это, Ген… Как его… Я особо не помню. Я, может, чего зря сказал…
— Да не придуривайся ты! — гневно потребовал Шевлягин. — Просто скажи мне, был там забор или нет? И вот такая чугунная лестница — она была? Я слышал, что сосны какие-то тут сажать собираются, чтоб нас хорошенько загородить… А там, в селе за садом, — были там сосны?
— Я не знаю, Ген. Там были эти, как их… — Лицо у Васи вдруг озарилось внезапным воспоминанием, он даже по-детски восторженно посмотрел вдаль, но тут же заморгал и втянул голову в плечи. — Не соображу я сейчас… Мне некогда, Ген. Поеду, а то вдруг опять дождь…
— Ну, что ж… Поезжай, раз такое дело, — удручённо сказал Шевлягин.
На крыльце появилась Ираида Семёновна и, положив свою полную, красивую руку на перила, замерла, прислушиваясь к разговору у калитки.
— Подошёл поздороваться! — доложил ей Шевлягин со змеиной улыбкой. — И пожелать трудовых успехов!
Ираида милостиво кивнула, посмотрела, как её муж покатил к Перцовой площади, и скрылась за дверью.
Дома Гена на всякий случай перебрал старые фотографии, хотел отыскать на них чайную. Отыскал и был не то чтобы разочарован, скорее ошарашен неизвестно когда случившейся подменой. Он помнил добротное бревенчатое здание с тремя окнами, невысоким просторным крыльцом с резными ромбами на столбах; помнил широкую, обитую дерматином дверь, такую неподатливую, что его детской силы не хватало на то, чтобы её отворить; помнил невозможной красоты вывеску рядом с дверью: бордовый фон и наискосок — золотая каллиграфическая надпись.
На старом фото было невзрачное приземистое строение с нахлобученной шиферной крышей и низкими оконцами. Возле крыльца, на усыпанном соломой снегу, стояли два смутно знакомых парня в полушубках нараспашку и в лихо сдвинутых на затылок ушанках. Оба улыбались. Один держал за горлышко прозрачную пол-литровую бутылку. Приглядевшись, Гена узнал Ивана Ивановича Егорова. А второй парень — с бравой выправкой и с папироской в зубах — был похож на деда Тимоху.
***
В день презентации по-прежнему было ветрено, моросил дождь, но Хохотун праздник не отменил. К чугунному трапу, увитому гирляндами из синих и белых шаров, подъезжали диковинные автомобили: и представительные, в каких обычно ездит только самое недоступное начальство, и легкомысленно-яркие, как игрушки, и мощные внедорожники, почти такие же, как тот, что Тимохины утопили в реке.
Гостей встречали два расторопных парнишки в синих костюмах. Один раскрывал над приехавшими большой зонт и сопровождал их вниз, другой отгонял машины на парковку, построенную на пологом спуске к реке, там, где раньше ездила только видавшая виды «газель» с напиленным в Шняге металлом.
На палубе музыканты в форме речфлота играли энергичные вальсы. Ветер сдувал с пюпитров нотные листы и уносил их в воду. Длинноногие девушки без юбок, но в строгих приталенных жакетах предлагали гостям шампанское и рекламные брошюрки.
Местные жители тоже спускались под берег, скромно интересовались у длинноногих девиц, можно ли взглянуть на обновлённое помещение, и, немедленно получив радушное приглашение, входили в овальную дверь.
Изменившееся пространство Шняги стало для загряжцев чужим, но до обидного узнаваемым: стеклянные торговые ячейки, вывески с названиями магазинов, разноцветные указатели, искусственные фикусы. Примерно так же выглядел районный торговый центр.
Несколько ячеек занимала «Клиника доктора Загряжского». В соседних с ней магазинчиках продавали квас, пиво, мёд, лечебную грязь, родниковую воду — всё будто бы местного происхождения. На этикетках продуктов и напитков игриво, на старинный манер, было написано название села, а под надписью запросто, словно на скорую руку, был нарисован пейзаж, довольно симпатичный, но ничем не напоминающий Загряжье: кособокие избы, плетни, подсолнухи и склонённая над тощей речушкой ива.
В центральном зале, разделённом сложными переборками, теперь был ресторан «Субмарина» с отдельными отсеками для больших и малых застолий, танцев и выпивки.
В каждом из этих отсеков уже выпивали и закусывали незнакомые люди, на танцполе медленно кружился световой узор, в самой его середине одиноко стоял Юрочка и ел мороженое из серебристой креманки.
Алебастровый Ленин исчез. А фонарь Славки-матроса был цел и вполне исправен. Он лежал в укромном углу ресторана, возле аквариума, на груде белых камней и подсвечивал холодным, лунного оттенка светом листья стоящего рядом фикуса и аквариумную воду.
Иногда на свет фонаря выплывала лобастая рыбина с прищуренными глазами и выдвинутой нижней челюстью, вокруг неё сновали студенистые радужные мальки. Рыба шевелила губами, будто предсказывала шустрой бестолковой мелюзге скорую погибель, и медленно уплывала во тьму.
Вечером над Загряжьем полыхал фейерверк. Стреляли с Поповки. Вся округа вздрагивала от треска и грохота и озарялась цветными всполохами; искры падали в реку, едкий сизый дымок висел в воздухе.
На веранде у Егоровых пили чай с пирогами. За столом сидели Анна Васильевна, Гена Шевлягин и сам Егоров. По запотевшим оконным стёклам разливался матовый окрашенный свет, отражаясь в электрическом самоваре, в гранёных рюмках и в бутылке с настойкой.
Анна Васильевна то вздрагивала и охала, пугаясь неожиданно громких взрывов, то, залюбовавшись, восторженно шептала: «Красота!»
Иван Иванович ворчал:
— Выдумали чёрт знает что: «мёд из местного разнотравья»! Аферисты. Хоть бы сначала для блезиру улья на поле поставили. Отец всю жизнь пасеку держал, мёду было столько, что…
— Да, я знаю…
— А в последние годы мор какой-то пошёл, пчёл не стало. А у этих, видишь, и пчёл нет, а мёд есть. Ещё грязи лечебной где-то накопали и воду продают неизвестно из какого крана.
— А ты заметил, что не вся Шняга открыта? — спросил Шевлягин.
— Заметил. Как же не заметить… Чуть дальше сунешься — охранник поперёк хода стоит: «служебное помещение»!
— Многовато получилось места для служебного помещения, а?
Егоров согласно кивнул:
— Многовато.
— А ну их, Иван Иваныч! — Шевлягин потянулся рюмкой к рюмке Егорова.
— Ну их, — согласился Егоров.
***
После праздника обновлённая Шняга ещё несколько дней вызывала у Загряжцев любопытство и даже некоторую ревность.
Всем было интересно, как работает «Клиника» и от каких болезней там излечивают приезжих, людей, с виду совсем не хворых, а даже наоборот — бодрых и довольно ухоженных. Интересно было, кто покупает травяные чаи и лечебные грязи, что подают в ресторане, похожем на подводную лодку, и почему раньше в Шняге спиртное никогда ни на кого не воздействовало, а теперь забирало в соответствии с градусом и количеством принятого. Правда, стоило дорого.
Ещё было интересно, зачем некоторые приезжие заказывают в баре коктейль «Ключ», если на вкус он примерно как самогон старухи Иванниковой, только с колотым льдом и мятой. Гостей, пригубивших это пойло из талой воды и сивухи, официант любезным кивком приглашал следовать за ним и уводил в тёмный коридор, где, кроме служебных помещений, как будто ничего и не было.
Гости возвращались оттуда очень нескоро, кто через несколько часов, а кто и через несколько дней. Одни были пьяными и весёлыми, другие просто пьяными. Попадались среди возвращенцев и трезвые — бледные, с неподвижным взглядом и посмертным спокойствием на лицах. Эти обычно уезжали из Загряжья и больше не появлялись. А некоторые гости в Шняге освоились и так примелькались, будто поселились там насовсем.
Братья Тимохины однажды из любопытства заказали «Ключ», но их почему-то никуда не сопроводили. На настойчивые вопросы официант отвечал уклончиво и до того вежливо, что слушать было противно. Один из братьев Тимохиных пытался взять официанта за воротник, чтобы тот в глаза смотрел, когда с людьми разговаривает, но вдруг подоспели два амбала в тельняшках и ловко оттеснили Тимохиных к выходу. Братья всё-таки прокричали от двери, что мятный коктейль — говно, и пообещали разнести вдребезги всё это мутное питейное заведение. Но скоро остыли. А с амбалами в тельняшках потом даже здоровались за руку, когда встречали их в магазине, и предлагали свернуть в Перцовый сквер и махнуть по стакану за мир во всём мире. Те, правда, отказывались, говорили: «Нельзя. Работа».
Постепенно сельчане смирились с новым статусом Шняги и отвлеклись на свои обычные хозяйственные дела. На проезжающие мимо дорогие авто вскоре уже никто не обращал внимания. Под берег спускался один только Юрочка. Утром он козырял охраннику и быстро шагал мимо клиники, магазинов и ресторана, затем сворачивал в один из коридоров и там исчезал, будто проходил сквозь стену. Вечером он тем же путём возвращался домой, стремительно огибая компании гостей — пританцовывающих, смеющихся, серьёзных, усталых или взвинченно-бодрых. Гости Юрочку едва замечали, их наряды иной раз бывали и почуднее, чем форма советского милиционера, а маленький рост — ну что рост? Всякое бывает.
— Всё путём? — обычно спрашивал охранник.
— Это потомучто! — добродушно усмехаясь, отвечал Юрочка.
9
Однажды в конце мая в загряжский магазин стремительно вошёл священник — довольно молодой, упитанный, чернобородый. На плече у него был рюкзак, в руке связка ключей, под краем рясы мелькали стоптанные кроссовки. Он взял в холодильнике бутылку воды, выловил из кармана рюкзака пиликающий телефон, сказал в него «Да-да, здравствуйте!» и поплыл по залу, повторяя: «Алло… алло… вас не слышно…»
Связи в Загряжье по-прежнему не было.
Священник остановился у кассы и сделал попытку перезвонить, но из этого, разумеется, ничего не вышло. Люся так засмотрелась на его полное, румяное лицо, что никак не могла взять с ленты бутылку минеральной воды и всё водила и водила над ней ладонью, будто хотела заколдовать.
— Простите, пожалуйста! — с лёгким поклоном покаялся батюшка и извлёк из рюкзака бумажник.
Сразу за священником в очереди стояла старуха Иванникова. Она то и дело крестилась, глядя на кучерявую поповскую косичку, и умильно улыбалась своим беззубием.
Оба расплатились и вместе вышли из магазина.
Люся некоторое время сидела в задумчивости, пытаясь понять, чему это так рада старая карга-самогонщица? Каких ещё перемен опасаться? Грядет ли всеобщее благоденствие, или уже наступают последние времена?
Она приложила ладонь к животу, погладила. Изнутри в ответ слабо торкнуло. Люся тихо рассмеялась, тут же оглядела зал — не видел ли кто? — и с отрешённой улыбкой вздохнула: «Ой, да ну их всех!»
***
У Иванниковой священник и поселился. Старуха на радостях прекратила торговать «стародевичьей», спрятала в погреб самогонный аппарат, повязалась новым платочком и изо всех сил воздерживалась от злословия.
Священника звали отец Артемий. Первое, что он сделал, — наведался в каждый дом, объявил, что будет восстанавливать церковь и рассчитывает на посильную помощь местных жителей. Сам же он обещал содействовать местным жителям во всех духовных делах.
Загряжцы хоть и отнеслись к намерениям отца Артемия с некоторым недоверием, но в целом заинтересовались. Корбут пообещал собрать бригаду из пильщиков и за скромное вознаграждение произвести расчистку церковного здания. Егоров сыграл со священником в шахматы и угостил крепкой настойкой. Клавдия Тимохина одарила батюшку пучком редиски, а потом достала из-за пазухи перехваченный резинкой денежный свёрток и пожертвовала немного на насущные нужды. Юрочка с таинственной улыбкой заявил: «Гулять надо на свои!» — и бухнул на стол перед пастырем пол-литровую банку с мелочью.
Гена Шевлягин съездил с отцом Артемием на Поповку и рассказал всё, что знал, о местной церкви и её окрестностях: о том, что здание храма Михаила Архангела стоит на белокаменном основании церкви Николы Мокрого, об одном из поздних приделов, освещённом в честь Святителя Николая, о полётах с колокольни, наверняка происходивших в незапамятные времена. Показал он и то место в реке, где утонул трактор, с помощью которого эту колокольню ломали.
Отец Артемий легко скакал по кучам битого кирпича, фотографировал остатки церковного свода и стен, спускался по склону Поповки до реки. Лицо его покраснело и лоснилось, глаза блестели. Он то внимательно слушал Шевлягина, то будто совсем забывал о нём, изучая остатки винтовой лестницы в нише у ржавых ворот или разглядывая вросшие в землю, опутанные сухой травой обломки колокольни.
Иногда, услышав нечто особенно интересное, отец Артемий останавливался, оборачивался к Шевлягину и с выражением почти мальчишеского восхищения спрашивал: «Правда?!» Польщённый Гена уверенно и небрежно отвечал: «Естественно!»
Услышав о богатом купеческом захоронении, разорённом каким-то фантастически хитроумным способом, священник снова изумился: «Правда?»
Но Шевлягин кривить душой не стал и ответил:
— Конечно, нет. Местная байка. — И добавил: — Хотя… надо бы эту тему как следует изучить.
На прощанье, перед тем как выйти из машины, Шевлягин посоветовал:
— Насчёт пожертвований я тебе так скажу: если Хохотун разрешит, ты поставь в Шняге копилку с фотографией вот этой нашей руины. Толк будет! Публика там богатая.
Отец Артемий сморщился и покачал головой.
— Дело твоё, — сказал Шевлягин. — Ну, всё, счастливо.
Он открыл дверь, но не вышел, замешкался, даже за ухом почесал от смущения и как бы между прочим поинтересовался:
— А ты что-нибудь знаешь про такой монастырь: он на острове, скорее всего — в Белом море. Остров маленький… Там такая часовенка белокаменная, небольшая. И живут там всего три или четыре монаха…
— Вы про тот монастырь, где нашли космонавтов? — спросил отец Артемий.
Шевлягина будто прострелило. Он, не дыша, осторожно кивнул.
Отец Артемий потянулся рукой к заднему сиденью, подвинул сумку и вытащил из-под неё несколько газет с фотографиями храмов и солидных бородатых мужчин. Одну газету он раскрыл, сказал «ага, вот» и отдал Гене.
— Спасибо, — одними губами проговорил Шевлягин и каким-то образом оказался за своим домом, на скамье возле старого ясеня.
Информация в газетной статье была чрезвычайно скудной: краткая история обители, жизнеописание её основателя и — очень бегло, как сжатый пересказ чужих слов — о том, что однажды течение принесло к острову лодку с тремя неизвестными, едва живыми от холода и истощения; и что благодаря молитвам и неустанной заботе монахов неизвестные выжили и окрепли.
Без особых подробностей в статье рассказывалось о том, что недавно приехавшие в обитель паломники опознали в трёх спасённых экипаж космического корабля, который уже более года считался погибшим. После благодарственного молебна космонавты покинули остров на теплоходе вместе с паломниками.
Всё на газетном фото было знакомым до мелочей: морской берег, лодки, валуны, маленькая белая церковь.
Сдержанность повествования Шевлягина не просто возмутила — ошеломила. Он несколько раз перечитал статью, пытаясь высмотреть в ней намёк, отсылающий к более полному источнику, но написано было только то, что написано: нашлись, выздоровели, уплыли, — и слава богу!
Шевлягин некоторое время сидел и рассеянно слушал птичью трескотню. Солнце грело ему макушку и правое ухо, и в этом было что-то ласковое, сострадательное, будто голову поглаживала тёплая, любящая рука. Лежащую на скамейке газету пошевеливал ветер. Птицы без устали щебетали. Хромой Тимоха, стоя по другую сторону изгороди, держал в зубах папиросу, щелкал возле неё зажигалкой, а потом выдыхал короткий серый дымок и что-то сообщал Шевлягину, указывая пальцем в сторону Гнилого угла. Из дому вышла Маргарита в летнем цветастом халате и кухонном фартуке. Она остановилась поодаль, постояла, выжидательно глядя на мужа, затем всплеснула руками и ушла. «Какая она странная…» — подумал Шевлягин.
Издалека, со стороны леса, послышался тихий протяжный гудок. Скворец на дереве тоже загудел, негромко и сипло, как камышовая дудка. Ветер подул сильнее, развернул газету, скинул её со скамьи и унёс к изгороди.
— Подождём, — вдруг очнувшись, твёрдо сказал Шевлягин. Он поднялся и, дерзко глядя на удивлённого соседа, повторил: — Подождём!
***
В церковном здании начались работы: бывшие пильщики разбирали завалы, срезали покорёженные остатки оконных решёток, ржавые ворота и стяжки. Митя Корбут руководил бригадой и сам не брезговал никаким трудом. Он остепенился, перестал хвастать и отпускать скабрезные шутки, отрастил бороду и размашисто крестился всякий раз, когда слышал радостную новость или обещал отцу Артемию больше не выкидывать мусор по̀д гору.
Старуха Иванникова души не чаяла в своём постояльце и каждому встречному рассказывала, как молодой батюшка нахваливает её щи из кислой капусты и сметанные лепёшки и как много у него забот, что ни день — в разъездах: то в архив, то к владыке, то к архитектору, то к районному начальству.
Отец Артемий обычно с утра наведывался к церкви, смотрел, как идут дела, потом уезжал, и до позднего вечера его в Загряжье никто не видел. Но однажды он среди бела дня подкатил к шевлягинскому дому, открыл дверь машины и крикнул:
— Геннадий Васильевич! Встречайте гостя!
Шевлягин вышел из теплицы, снял перепачканные землёй перчатки и замер, тревожно вытянув шею. «Что там за гость?» — волнуясь от предчувствия, пробормотал он и в ту же секунду увидал возле машины именно того, кого и ожидал увидеть.
Денис был всё так же худ и лохмат, и свитер на нём был всё такой же широкий и длинный, словно купленный на вырост. Шевлягин заспешил к калитке.
— Ну, привет-привет, — сказал он, остановившись в шаге от гостя.
— Здорово, дядь Ген! — широко улыбаясь, ответил Денис.
Машина отца Артемия сдала назад, развернулась и уехала в сторону дома Иванниковой.
— Съездил? — всё ещё волнуясь, спросил Шевлягин.
— Съездил.
— Космонавтов видел?
— Конечно.
— В газете пишут, что вроде бы кто-то из паломников их узнал…
— Так это я и есть, — объяснил Денис. — Я туда и обратно ездил с паломниками.
Шевлягин наконец сделал последний шаг навстречу и стиснул гостя в объятиях.
— Молодец, — растроганно проговорил он и, отстранившись, облегчённо выдохнул.
— А как это… ты — с паломниками?
— Один приятель помог, бывший однокурсник, — рассказал мне, как лучше добраться до острова, сам позвонил кому надо.
— Ишь ты! — удивился Шевлягин. — Повезло… Что, этот однокурсник твой — большое начальство?
Денис скроил лукавую физиономию.
— Я бы так не сказал. Он… священник.
— Не наш ли? — насмешливо поинтересовался Шевлягин. Но Денис легко согласился:
— Ага. Отец Артемий. Тёма. Мы с ним в Политехе вместе учились.
Шевлягин восхищённо помотал головой и, спохватившись, предложил:
— Пойдём-ка в дом! Там всё расскажешь.
В окне появилась Маргарита. Узнав Дениса, она смерила его скорым неприветливым взглядом и, прошипев кислое «здрассьте», удалилась вглубь комнаты.
— Не обращай! — нарочито громко сказал Гена. — Это у нас бывает, шлея под хвост попала. Пойдём! А я, знаешь, не сомневался, что ты приедешь, — говорил он, провожая гостя к себе в комнату. — Так и думал, что не сегодня завтра появишься. Не-не, разуваться не надо, проходи, располагайся.
Денис сел за стол, вынул из рюкзака ноутбук. Шевлягин отодвинул радио, торопясь, смахнул в ящик исписанные бумаги, забрал гранёный стакан с засохшими чаинками на дне, блюдце, кухонный нож и, благоговейно прижав всё это к себе, сел на табурет.
— А можно попить чего-нибудь? — спросил Денис.
Звякнув посудой, Шевлягин бросился на кухню. Когда он вернулся с кружкой компота, Денис смотрел в монитор и, задумавшись, держал пальцы над клавиатурой. Гена взглянул на его профиль, освещённый холодноватым компьютерным светом, и заметил, что парень всё-таки изменился. Раньше он был похож на чумазого городского воробья, а теперь и не поймёшь, что за птица, — повеселел, повзрослел, лоск какой-то появился: вон, виски как аккуратно побрил. А до макушки, видимо, пока руки не дошли.
— Ну… банзай! — тихо сказал Денис и включил видео. На мониторе потянулась мятая фольга, мутный блик скользил по её поверхности, и, только когда всё покачнулось и взлетели белые брызги, Шевлягин понял, что это море.
— Уже остров видно, — Денис показал на короткую тёмную полоску у горизонта. — Честно говоря, — продолжал он, — я был готов к тому, что ничего сенсационного я там не нарою, сделаю репортаж о поездке и всё. Даже название придумал: «Маленький остров в холодном море».
Кстати, реально — очень холодно было. Два часа морем и всю первую половину пути — ветер и мелкий дождь. Потом как-то развиднелось, даже солнце выглядывало пару раз. Теплоход такой… не очень большой, пассажиры — примерно такие же, как в наших автобусах.
Денис остановил видео и открыл фото.
— А вот, собственно, и обитель.
Шевлягин сидел, наклонившись к монитору, и, не мигая, вглядывался в ненастный северный пейзаж: серое небо, тёмное море; мокрые прибрежные валуны, стройная беленькая часовня, остатки некогда мощной стены, с одного края до основания развороченной и укрывшей своими камнями часть небольшого склона.
Наверх, к часовне и неровно осевшим бревенчатым строениям с провисшими крышами, вела хлипкая деревянная лестница.
Денис продолжал:
— Я как увидел вот эту рухлядь, думаю: ну что, приехал? Вот и пиши теперь свой репортаж про космонавтов. Тоска, короче…
— Люди в чёрном на берегу — это монахи. Сейчас крупнее покажу… Вот они, возле лодок стоят. Встречают гостей.
— Там же мелко у берега, как я понял, — вспомнил Шевлягин. — Вы на шлюпках переправлялись?
— Да. Со мной в лодке, кстати, был старпом. Вот, видишь, какой… Суровый такой дядька. В общем, когда всех переправили, пассажиры с монахами двинули вон туда, в сторону часовни. А к нашей лодке подошёл один из монахов, поздоровался и отозвал старпома в сторонку. Я на всякий случай задержался, стал снимать окрестности. Поворачиваюсь во все стороны, фотографирую, а сам прислушиваюсь изо всех сил. Но — ветер! И вода рядом плещет… Ничего не слышно!
— Да-да-да, — Шевлягин быстро закивал.
— Я чуть продвинулся к ним, снимаю панораму, слушаю. Монах говорит про каких-то рыбаков: «Лодку принесло течением… Документы? — Нет, документов при них не было».
А потом — я не услышал, а только по интонации понял, что монах сказал: «вон они». Оборачиваюсь — а он рукой показывает в сторону каменной стены.
Стоят под стеной три мужика. Вернее, двое стоят, один на камне сидит. Одеты все трое в длинное, чёрное. С виду — местные ребята: бородатые, в телогрейках, в подрясниках… Когда монах со старпомом посмотрели в их сторону, тот, что сидел на камне, сразу поднялся.
Монах и старпом пошли к ним, ну, и те двинулись навстречу. Сошлись, остановились метрах в двадцати от меня, разговаривают. Я вообще ничего не слышу! Ни слова! Ветер в их сторону, да и далеко…
Минут пять-семь они общались, старпом позвонил кому-то, а потом вместе с монахом пошёл к часовне. Я наблюдаю: они вдвоём идут в сторону лестницы, старпом опять кому-то звонит; поднимаются по ступеням, уходят в проулок между деревянными зданиями.
А те трое стоят, молчат.
Я — к ним. Подхожу, говорю: «Здравствуйте. Может, вам нужна помощь?» Достаю из кармана телефон и протягиваю им.
Они между собой переглянулись, один — горбоносый такой — руку протянул и сразу на другого посмотрел, типа — «можно?». Тот только моргнул и — ни слова! Горбоносый взял телефон и пошёл вдоль стены. Слышу, говорит по-французски!
А эти двое стоят, поглядывают друг на друга, и по всему видно, что прислушиваются.
Я говорю:
— Хотите, я сфотографирую вас и запишу небольшое интервью. Фото и видео можно отправить вашим доверенным лицам.
Один спрашивает:
— Кто вы?
Ну, я представился и рассказал, — в общих чертах, конечно, — что я знаю, кто они такие, что я уже год собираю информацию о пропавшем экипаже, и что есть ещё один человек, который интересовался этой темой, — Геннадий Васильевич Шевлягин, именно он изучил все публикации, интервью, особенности разных регионов, всё сопоставил и пришёл к выводу, что искать космонавтов следует именно здесь.
Они молчат, ничего не отвечают. Ждут. А француз всё ходит вдоль стены, по телефону разговаривает. Слышу — кричит что-то радостно, а потом тараторит быстро-быстро. Ко мне обернулся, спрашивает: «Можно ещё один звонок?» — «Да звони», — говорю.
И он опять пошёл вдоль стены.
Я этим двоим объясняю:
— Посадка на теплоход примерно через три часа, если из-за погоды раньше не объявят. И ещё примерно три часа мы будем в пути. У ваших друзей есть как минимум шесть часов, чтобы подготовиться к встрече. Если они не успеют, на берегу вас встретят как спасённых в море людей без документов. А если ваши друзья успеют — это уже другая история. Понятно, да? Ну, так как, говорю, интервью пишем? Они: да-да, пишем.
Короче, сняли мы пятиминутку, я её сразу залил в сеть, а ссылку отправил на те номера, на которые звонил француз. Интернет там, кстати, — отличный!
— Ну что, интервью смотрим?
Шевлягин моргнул от неожиданности.
— Что? А, да-да! Конечно!
На видео сначала появился Денис — бледный, с покрасневшим от холода носом. Он представился, отчётливо назвал место, время и дату. Камера развернулась, мазнув по вздыбленному плоскому берегу, опрокинутому небу и каменной стене, и остановилась. В кадре теперь были три худых бородатых человека в вязаных шапках и телогрейках. Каждый назвал своё имя и звание. Командир начал рассказывать о полёте, о потере связи с Землёй, о сложностях при посадке…
Шевлягин вглядывался в лица космонавтов и не находил никакого сходства с тем экипажем, который он видел во время селивановских откровений в Шняге.
Рассказывая о нападении уголовников, Командир обратился к французу, тот снял шапку и показал шрам на темени. Голова его оказалась абсолютно лысой. Нос, правда, был очень характерным, узнаваемым.
О жизни в монастыре все трое упомянули сдержанно, только обозначив свои основные занятия — рыбалка, столярные работы. Передавая приветы родственникам и коллегам, космонавты улыбнулись, помахали руками, но всё равно не стали похожими на тех самых…
— Пока всё, — сказал Денис. — Потом покажу фото, там много всякого: часовня, кельи, всё местное хозяйство, захоронения. На обратном пути долгий разговор был. Получилось очень большое и очень хорошее интервью. Его напечатали и у нас, и во Франции… — Денис вынул из сумки несколько газет. — Держи, дядь Ген.
— И кто же их встречал? — спросил Шевлягин.
— Все! И местная полиция, и целая делегация из посольства, и фотографы, и журналисты, и какой-то космонавт…
— Жеребёнков?
— Я точно не знаю, меня сразу оттеснили. Полиция, конечно, в сторонке постояла, раз такое дело. Корреспонденты бросились к трапу, окружили экипаж, проводили до машины. Но космонавты ответили буквально на два-три вопроса и всё. Их сразу увезли, за ними, как оказалось, прислали самолёт.
Гена ненадолго задумался, а потом строго спросил:
— А про Шнягу ты им рассказал?
Денис замешкался.
— Я упоминал. Но… они, кажется, поняли так, что это нечто вроде сеансов магии. А про тебя я им говорил.
Шевлягин уныло усмехнулся.
— Тогда уж надо было бы Ваську Селиванова вспомнить. Я-то что… Получается, он ещё до событий пытался всех предупредить, письма писал. Но какая ж пьяному вера? Тут Шняга маленько ошиблась…
Денис потупился, взъерошил свои лохмы.
— Дядь Ген, — примирительно начал он, — я хочу сделать большой репортаж о Шняге. Надо бы взять несколько интервью — у тебя, у всех, кто тут живёт. Может, я даже фильм сделаю. Расскажешь на камеру? Всё с самого начала.
— Чего ж не рассказать? — Шевлягин пожал плечами. — Расскажу.
— Договорились. Я на следующей неделе приеду. Ты у народа поспрашивай, кто готов высказаться. Ага?
— Спрошу, конечно…
Денис снова повернулся к ноутбуку и открыл папку с фотографиями, но Гена отрешённо смотрел мимо.
— А ведь я не верил, что они существуют, — задумчиво изрёк Шевлягин. — Я бился, доказывал, но всё время чувствовал, что это какая-то другая жизнь. Параллельная, что ли… Нет, я думал, что верю! — пытаясь разъяснить свою мысль, добавил он. — А сейчас увидел их и понял, что — нет, не верил. Удивлён! Удивлён…
— Я тоже не очень-то верил, — беспечно сказал Денис, — просто поехал и всё. Интересно же!
10
После отъезда Дениса Шевлягин начал готовиться к интервью; он вспоминал подробности, задавался вопросами, складывал в уме эффектные фразы, но чувствовал, что постепенно охладевает к самой затее. Всё чаще ему приходила в голову мысль, что время упущено и говорить, пожалуй, уже не о чем.
Уже не существовало той Шняги, в которой всё Загряжье собиралось во время дождя, где оживали видения поэта Селиванова, где белела припорошенная снегом статуя у заколоченного вокзала.
То, что возникло под берегом вместо неё, даже называется иначе: клуб «Субмарина». Туда приезжают чужие люди, похожие на загулявших чиновников, на шебутных студентов, на артистов, играющих воров и бандитов, или наоборот — на воров и бандитов, изображающих из себя маститых актёров и больших чиновников. Иногда ночами над рекой взрываются и трещат фейерверки, с пристани доносятся выкрики, хохот, и непременно кто-нибудь сигает в воду и орёт от радости дурным голосом.
Однажды длинный, как автобус, белый лимузин привёз в Шнягу компанию девчонок в узких платьях, с блестящими кошельками в руках. По трапу красотки спускались боком, неловко пристраивая на ступеньки высокие острые каблуки. Одну из них утром видели у Тимохинского лодочного сарая, она сидела на мостках босая, с ног до головы мокрая и простоволосая, как кикимора.
***
Загряжские дети вернулись на всё лето домой и тут же ринулись исследовать неузнаваемо изменившееся подземное пространство. Чугунный трап, перископ с чёрно-фиолетовым объективом и пристань привели их в восторг, но в торговом лабиринте из витрин и бесшумно расходящихся стеклянных дверей было не так интересно, как когда-то в тёмных, безлюдных коридорах. Правда, в ресторанном аквариуме плавала удивительная рыба с головой, похожей на череп; знакомый фонарь лежал тут же, рядом с аквариумом, на куче белых камней и ракушек. Но ни то, ни другое детям не позволил как следует разглядеть охранник, грозный амбал в тельняшке.
Зато случайно выяснилось, что в одном из тупиков в стене за опорой есть узкий проход и через него можно проникнуть в таинственный полумрак необжитой Шняги, в манящую, страшноватую темноту пустых отсеков, не доступную теперь никому из взрослых. Только Юрочка по-прежнему ходил куда-то через дальние коридоры, а как он туда попадал, никому не было известно.
***
К Егоровым приехали гости — сын Сергей и две внучки. Младшая, Нюта, заметно подросла, но осталась такой же покладистой и задумчивой. Отец ласково называл её «пенёк» за странное свойство подолгу сидеть неподвижно и бормотать что-то похожее на считалки.
Старшая, Даша, превратилась в настоящую красавицу с русалочьей гривой по пояс и насмешливыми зелёными глазами. К огорчению Анны Васильевны, мечтающей видеть внучку нарядной, Даша разгуливала по Загряжью, как оборванка, — то в залатанных шортах и майке, то в мешковатом балахоне, сшитом из чего-то напоминающего старорежимные панталоны с начёсом.
Старший из братьев Корбутов всюду таскался за Дашей; он добывал для неё сигареты, лез в реку за любой блестящей дребеденью, с берега похожей на потерянное украшение, сидел рядом, когда Дашка загорала, бродил с ней по пустым отсекам Шняги и слушал томные бредни о непростой жизни взрослой пятнадцатилетней девушки.
А Нюта целые дни проводила с дедом. Егоров, тронутый её любопытством к миру и абсолютным доверием к себе лично, охотно рассказывал обо всём, что интересовало внучку, и лучился всеми морщинами.
В гостях у Славки-матроса, пока дед был занят серьёзным мужским разговором, Нюта во все глаза смотрела, как Маманя вдевает завязку в край полотняного мешка для сухих яблок. Когда из прорези показалась булавка с приколотой к ней верёвкой, девочка так простодушно возрадовалась, что рассмешила и старую ведьму, и сидящую тут же за столом Люсю.
У Шевлягиных, пока Егоров и Гена обсуждали газетную статью, Нюта сидела на скамейке под ясенем и, размеренно качая ногой, бормотала что-то бессмысленно-складное.
В тот день случилось удивительное событие: курьер привёз Шевлягину посылку — небольшой, но довольно тяжелый ящик с замысловатыми надписями и штампами. К посылке прилагался пакет — тоже исписанный и оштампованный.
Внутри ящика в спутанной лёгкой стружке лежали бутылки с коньяком. А в пакете был французский журнал. С обложки, перечёркнутой лёгким автографом, зорко смотрел знакомый Шевлягину космонавт — горбоносый, лысый, с тёмными бровями вразлёт.
— Ну вот, побрился и вроде на человека стал похож, — посмотрев на фото, небрежно сказал Шевлягин.
Коньяк Гене не понравился. Егоров выпил и призадумался. После второй рюмки оба сошлись на том, что самогон Митьки Корбута лучше, однако дегустацию продолжили, а Нюте, чтобы она не скучала, дали полистать журнал.
— Значит, думаешь, никакого толку от новой статьи не будет? — спросил Егоров.
— Да какой же теперь толк? — ответил Шевлягин, разливая коньяк по гранёным стопкам. — Хохотун, говорят, Шнягу продал.
— Да, я тоже слыхал, — подтвердил Егоров. — Он вроде теперь собирается коттеджный посёлок строить за нашими домами, прямо от огородов и до самого леса. Митька Корбут говорит, что уже и название есть.
— Какое? «Гнилой угол»?
— Как бы не так! «Берёзовая опушка».
Гена огорчённо поморщился.
— Да пошло оно всё… Будем здоровы, Иван Иваныч!
— Будем, Геннадий Васильевич.
Между глянцевыми страницами французского журнала Нюта нашла письмо и, задумавшись, долго отщипывала от него крошечные кусочки, а когда отщипывать стало нечего, зевнула и попросилась домой.
***
В дальних коридорах Шняги теперь в ходу были не велосипеды, а скейты и ролики. Нацепив налобные фонари, дети носились по знакомым и незнакомым закоулкам, изобретали игры, сооружали препятствия, оттачивали технику. После катаний все собирались в отсеке со странными табличками на одной из стен — «Не курить!», «Посторонним вход запрещен», «Закрыто», «Завмаг», «Процедурная», «Не влезай — убьёт». Там можно было распластаться на полу и отдышаться, посидеть, поболтать. Потом обычно всей компанией шли на реку купаться или по домам, чтобы показаться родителям на глаза, съесть, что дадут, и уже не появляться дома до темноты.
Дашка и старший Корбут, закатившись однажды в незнакомый тупик, обнаружили там пологий гладкий подъём, ведущий в слабо освещённый прямоугольник открытого люка. Подниматься пришлось на четвереньках, постоянно соскальзывая, ругаясь и хохоча. Наверху, в неожиданно обнаруженном втором ярусе Шняги, было чуть светлее. Свет шёл из ряда маленьких — величиной с небольшую монету — отверстий в стене. Даша и старший Корбут медленно ехали по коридору, кружили, останавливались и припадали к каждому светящемуся глазку, пытаясь разглядеть, что там, за стеной.
Видно было не так много: прямо напротив — сумрачные и мощные потолочные конструкции, а ниже — всегда только дальняя часть каждого зала.
Это были самые запретные территории клуба «Субмарина». Снизу доносились пиликания игровых автоматов, на стенах мигали блики. Дальше, через провал тёмного коридора, выступал из полумрака освещённый низким светильником край зелёного стола с россыпью цветных фишек. Люди, сидящие за столом и стоящие за их спинами, тревожно смотрели в одну точку.
В другой ячейке гудели стиральные машины, слышалось пофыркивание, шипение, взлетали бледные облачка пара.
По коридору, обшитому тёмным деревом и устланному багровым ковром, официант катил сервировочный столик.
В небольшом помещении, залитом белым операционным светом, два повара чистили овощи. Ещё один стоял у плиты, что-то мешал на сковороде. Человек в кухонной робе и чёрной бандане, смуглый и скуластый, как самурай, встречными движениями двух длинных ножей кромсал огромный шмат мяса.
Дальше было не так интересно — полумрак и узкие двери отсеков. Одна из них отодвинулась, и в коридор вышла женщина в платье с азиатским узором. Следом за женщиной, хныча, выбежал маленький мальчик; он догнал её и вдруг обернулся и почему-то взглянул вверх. Даша и Старший Корбут отпрянули от стены и покатили прочь.
***
Егоров на другой день после дегустации коньяка отыскал в шкафу книгу «Виноградарство и виноделие» и снова направился к Шевлягину, желая продолжить разговор и кое-что проверить опытным путём. Внучку он с собой не позвал.
Нюта, осознав предательство, скривила губы и захлопала мокрыми ресницами.
— А ты пойди с Дашенькой погуляй! — утешая внучку, посоветовала Анна Васильевна.
Дашка немедленно запротестовала, но старший Корбут вдруг проявил великодушие и взял Нюту за руку.
— Ты добрый, ты жалеешь маленькое чудовище! — промурлыкала Даша с таким странным выражением, что парень не понял, одобрен его порыв или осмеян.
Однако, как бы то ни было, Нюта в тот день оказалась в Шняге.
Её покатали, подняв за руки над полом, показали прикрученную к стене страшную табличку с черепом, простреленным молнией, угостили семечками. Потом Нюта вместе со всеми посидела в отсеке, послушала музыку и непонятные разговоры, понаблюдала за красными огоньками сигарет и плавающими под потолком голубыми точками. Вскоре ей стало скучно, и она вышла в коридор.
Мимо неё прошагал Юрочка и сказал «здрасьте» в ответ на Нютино «здрасьте», пробежала чёрная овца, не позволив себя погладить. Оба растворились в темноте.
Некоторое время Нюта бродила одна, тянула долгое «а-а-а», смотрела вверх и пыталась угадать, откуда ей отвечает эхо.
О ней ненадолго забыли, а когда вспомнили — девочки нигде не было.
Дети бросилась на поиски. Они объехали все окрестности, вскарабкались на второй ярус, спустились вниз, снова разъехались в разные стороны и снова собрались…
Часа через полтора Нюта нашлась на одной из дальних развилок — зарёванная, испуганная, с расчёсанным муравьиным укусом на ноге. В пряжках её сандалий застряли травинки. Она что-то прятала за спиной. Дашка, присев перед сестрой на корточки, спросила: «Что там у тебя?» Нюта показала пластиковый клаксон от детского велосипеда.
— Это мой! Я его ещё давно в саду потерял! — воскликнул младший Корбут, но отбирать клаксон у Нюты не стал.
О том, что внучка Егоровых заблудилась, в тот же вечер стало известно всему Загряжью, кто именно проговорился — осталось тайной. С этого дня детей в Шнягу впускать перестали. В ответ на их возмущённые «почему?!» охранник строго отвечал: «это потомучто».
***
В церковном здании закончилась расчистка. Руина приобрела странный вид, непривычный взгляду местного жителя: внутри стало светлей и просторней, а снаружи, без искореженных оконных решёток, ржавых ворот и молодых берёзок, торчащих из купола, церковь казалась похожей на обломок корневого зуба. Многие всерьёз задумывались, не проще ли её снести да выстроить новую на старом фундаменте? Но молодой батюшка не унывал, у него уже всё было на мази — и проект, и смета, и договор со строительной компанией.
Бригада пильщиков постепенно уменьшилась, одним стало скучно вкалывать за копейки, у других нашлись дела поважнее, поэтому подготовительные работы заканчивали только Корбут, Зайцевы и Тимохины. Иногда Славка-матрос приходил посмотреть, как идут дела, и интересовался, не нашлось ли среди мусора что-нибудь особенное.
— Краеведов развелось! — ворчал Корбут. — То Шевлягин гуляет кругами, жалом водит, то ты. Чего потеряли-то?
— Да я так просто… — отвечал Славка.
Отец Артемий съездил на лесопилку и нанял трактор для вывоза мусора. Два дня Зайцевы и Тимохины кидали в тракторный прицеп всё, что выгребли из церковного здания и собрали вокруг фундамента. На третий день в слежавшемся месиве из земли, битых кирпичей и осколков стекла они откопали камень чёрного цвета, похожий на огромную остроносую рыбину с обрубленным хвостом.
Явился Митя Корбут, посмотрел и сказал:
— Ни хрена себе метеорит…
Глыбу попытались поднять, попробовали поддеть ломом, толкали, но она даже не дрогнула.
— Может, подкопать? — предложил Тимохин, а второй Тимохин добавил: — Столкнуть в яму и зарыть.
— Толкать вы будете? — спросил Корбут.
— Чего мы-то?
— Да! Чего мы-то? Трактор толкнёт! Закончим сегодня — и всё, полный расчёт.
Тимохины разбудили тракториста, тот, осоловело моргая, выбрался из кабины и подошёл к церковной стене. Он долго зевал и чесался, глядя на камень, а потом лениво протянул:
— Можно…
Лопаты заработали с такой скоростью, что даже тракторист взбодрился, прикидывая, как вязать трос и в какую сторону тянуть.
— А может, и правда, метеорит? — вдруг серьёзно спросил он. — Какой-то он… оплавленный, что ли…
Вскоре возле камня стараниями трёх землекопов образовалась продолговатая яма глубиной в полчеренка лопаты. Трактор объехал ближайшую липу и встал на краю склона. На камень накинули трос.
— Давай! — крикнул Корбут.
Движок затарахтел, сначала мирно и деловито, потом громко, с надрывом. Трос натянулся, впился в ствол липы. Камень лежал неподвижно. Трактор взвыл, дёрнулся, каменная глыба поднялась, встала и, показав всем влажную полированную сторону с прилипшими комьями сырой земли, опрокинулась в яму. Трос слетел. Трактор, легко подмяв хлипкую ограду, въехал в дикие кущи поповского сада и заглох, зарывшись мордой в повилику и лопухи.
Водитель матерился, выбираясь из зарослей. Корбут и пильщики стояли, склонившись над ямой. Камень что-то проломил в её дне и косо торчал из обломков белой мраморной плиты. В гладкой иссиня-чёрной поверхности с чётко прорезанными древними буквами отражалось небо и липовые ветви. Корбут, приглядевшись, прочёл: «купца первой гильдии…» Дальше, кроме большой буквы Щ, ничего разглядеть было невозможно.
— Закапывайте! — велел Корбут.
***
Маше Грачёвой с самого утра было не по себе, работа валилась у неё из рук, исчезали со своих обычных мест вещи, и всё время ей казалось, что она что-то забыла.
По Загрячихе, сигналя на все лады, проехал длинный свадебный кортеж. Маша проводила машины глазами и вспомнила, что Юрочка две ночи не ночевал дома. Накануне он жаловался, что его овца куда-то пропала. «Надо искать, — озабоченно вздыхая, говорил он, — а то, знаешь, дело такое!».
Маша представила себе подземные помещения, заполненные буйно веселящимися чужими людьми, и идущего сквозь толпу своего брата в смешном старомодном мундире — маленького, нелепого…
Чтобы отвлечься, она ушла в сад, немного порвала сныть под деревьями, бросила её на картофельную межу, вернулась под вишни и села на скамейку. Сняв платок, Маша поправила волосы, смахнула со лба что-то щекотное и замерла в лёгком, бездумном оцепенении.
Постепенно всё вокруг, видимое сначала сквозь пелену отрешённости, прояснилось и стало ярким, отчётливым и подробным. Трава, молодые ветви, тонкие стебли сорных цветов — всё блестело на изгибах, сочно зеленело в тени, млело от жара и едва заметно покачивалось от неощутимого движения воздуха и лёгких прикосновений насекомых. На изломе ствола застыл потёк вишнёвой смолы, внутри него в вязком сиропе чайного цвета плавилась алая точка.
Всё это совершало какое-то неявное общее движение, плыло, изменялось, наливалось соком, ветшало, сочилось густой смолой и прорастало побегами сквозь омертвевшую кору, и всё это было придумано так удивительно хорошо, что Маша заплакала. Ей захотелось кого-то поблагодарить за зелёную светотень и лоскутный узор листьев, за крепкие бусины незрелых вишен и корявый ствол с потёком янтарной камеди, за свежий, щавелевый запах молодой травы.
Издалека донёсся тихий протяжный гудок, Маша прислушалась, и ей почудилось, что она расслышала стук колёс. Она обвела взглядом сад и небо над ним, обернулась, и её собственный дом показался ей ветхим и чужим, а новое, недавно построенное крыльцо — лишним. Поезд просигналил ещё раз, но теперь чуть громче и настойчивей. Маша встала и быстро пошла в дом, по пути сдёргивая с верёвки высохшее бельё.
В комнатах было тихо и солнечно, тикали часы, молодые родители застенчиво улыбались с портретов. Маша собрала в небольшую сумку кое-какие вещи, вышла на крыльцо и заперла дверь на замок. Закрывая калитку, она поздоровалась со старухой Иванниковой, затем прошла мимо пня, оставшегося от Грачевника, и свернула на просёлочную дорогу.
Над полем высились голубоватые облака с белоснежной каймой; припекало. Навстречу Маше по белой от солнца и пыли дороге ехала компания велосипедистов — несколько мальчишек и девочка с развевающимися длинными волосами. Проезжая мимо, они поочерёдно здоровались, Маша отвечала им, а потом и ещё долго улыбалась, идя в сторону леса.
***
О том, что Маша ушла из Загряжья, всем немедленно стало известно, — соседи удивлялись, строили догадки, осуждали её за то, что оставила Юрочку.
— Может, она к ухажёру своему подалась, — находчиво предположила Иванникова. — Мордатый такой, со стройки, к ней клин подбивал. Он, может, и женился бы, если б не брат-инвалид. На что ему такая обуза? А Юрка не пропадёт, ему в Шняге как мёдом намазано, два дня, как туда ушёл, и — ни слуху ни духу.
— Что ж, Маша к ухажёру в лес, что ли, подалась? — возмутилась Клавдия Тимохина. — Бригадир за ней сам приехал бы, если что!
— Правда, несёшь не пойми чего! — согласилась с Клавдией Анна Васильевна.
Душная стародевичья ревность ударила старой самогонщице в голову, распалила воображение.
— Кто знает? — Иванникова загадочно повела бровью. — Может, у них так было условлено.
***
Свадьба в Шняге была в самом разгаре — гремела музыка, кто-то кричал в микрофон длинное поздравление, прерываемое хохотом и аплодисментами. Эхо множило голоса, передразнивало, лукаво отвечало издалека и вдруг торжественным органным рёвом прокатилось по всем залам: «горько! горько!»
На берегу повара растапливали мангал какими-то удивительными дровами, и над Загрячихой плыл смолистый сладковатый дым.
Похожий на самурая человек в чёрной бандане и кухонной робе вынес на палубу брыкающуюся чёрную овцу со связанными ногами. Положив её на помост, он присел рядом, потрогал остриём ножа судорожно вытянутую овечью шею и сделал короткое движение рукой. Овца испуганно дёрнулась и обмякла. Тёмная лужа растеклась из-под её головы к краю помоста.
Пришёл ещё один человек в кухонной робе, принёс ведра и ножи. Овцу быстро освежевали и разделали, мясо сложили в два ведра. Третьим ведром зачерпнули воду из реки и окатили палубу.
Забрав с собой мясо и шкуру, люди в кухонных робах вернулись обратно в Шнягу.
На свадьбе снова загорланили «горько!», но общий хор быстро разладился, кто-то взвизгнул, раздались суматошные крики.
Свет замигал, в ресторане загрохотали опрокинутые стулья, публика бросилась к дверям. По танцполу, разгоняя толпу, метался огромный лось. Испугавшись внезапно включившегося стробоскопа, он шарахнулся в сторону и врезался боком в аквариум. Стеклянный короб треснул, на пол хлынула вода со стеклом, на мокром полу среди осколков забилась большая, сильная рыбина.
Внезапно, перекрыв звуки паники, раздался монотонный металлический стрёкот, точно где-то под куполом проснулась и заработала сочленениями гигантская механическая саранча.
По коридорам Шняги вслед за пестрой толпой свадебных гостей побежали официанты, повара, охранники, перемазанные глиной пациенты клиники, женщины в восточных одеждах, уборщики. На палубу выбежал лось и, проломив ограждение, бухнулся в воду. Тут же вылетела из двери и шлёпнулась о помост рыбина с головой, похожей на череп. Лось, покачивая тяжелыми чашами рогов, уплывал всё дальше. Рыба, выгибаясь и переворачиваясь, подкатилась к самому краю палубы, ударила хвостом, взвилась и упала в реку.
Люди, крича и толкаясь, взбирались по трапу и в ужасе бежали дальше, на стоянку, к своим машинам и служебным автобусам.
Напуганные непонятным, не прекращающимся звуком и паникой, загряжцы стояли возле калиток и молча наблюдали массовое бегство. Некоторые приближались к дороге и опасливо смотрели под берег, но не видели там ничего странного.
Тревожно переглядываясь, сельчане постепенно отходили всё дальше и дальше от чугунного трапа, от Шняги, от собственных домов. У моста они сгрудились, как изгнанное племя, и некоторое время растерянно смотрели, как мимо, сигналя и вздымая облака пыли, одна за другой проезжают машины, а потом и сами побежали на другой берег.
Стоянка постепенно опустела. Стрёкот наконец прекратился.
Под землёй загудело, что-то толкнуло в ноги, заставив всех покачнуться.
Вскрикнув, люди отступили от берега и замерли, глядя в сторону Шняги.
Снова дрогнула почва. Часть Загрячихи вместе с чугунным трапом, причалом и лодочным сараем отломилась и обрушилась в реку. На открывшемся пространстве у свежего суглинистого обрыва с рыжей песчаной полосой темнело огромное металлическое сооружение — овальное, приплюснутое, со множеством плоских заплат, с выступом широкой хребтины и мощными угловатыми рёбрами.
Загряжцы, потрясённые размерами и мрачной красотой Шняги, стояли, остолбенев. А она накренилась, свалила с себя остатки земли и сдвинулась в реку. На середине Шняга одним боком увязла и выпростала с другого бока неимоверно длинные конечности — сначала две, потом ещё три. Вода почти сомкнулась над её панцирем, оставив на поверхности только угол надстройки, похожей на плоский шлем с закрылками и амбразурной щелью. Вокруг забурлило.
Разогнув все десять длинных коленчатых опор, Шняга поднялась, встала над речкой, как гигантская водомерка, стряхнула с задней ноги ржавый трактор и медленно пошла в сторону Поповки.
Когда она скрылась за холмом, раздался громкий лязгающий звук, будто там разматывалась колодезная цепь и, содрогаясь, летело в чёрную бездну ведро. Над церковными липами вспыхнуло багровое зарево, разбежалось в полнеба кольцами и погасло.
Загряжцы ещё долго стояли у моста и потрясённо смотрели на полосатый обрыв и на лежащий у ближнего берега ржавый трактор с комьями глины в гусеницах. От трактора по взбаламученной бурой воде тянулся по течению чёрный хвост ила.
— А где Юрочка? — вдруг тихо спросил детский голос.
Все стали оглядываться, ища глазами маленького милиционера, но Юрочки в толпе не было.
— Значит, улетел, — решили загряжцы.
— Значит, улетел, — повторяли они, кто горестно, а кто удивлённо.
— Может, оно и к лучшему… — несмело сказала Таисия Корбут.
Многие с ней согласились.
***
В начале сентября продавщица Люся родила девочку, а Таисия Корбут двух мальчиков-близнецов. Мальчишек назвали Михаилом и Николаем — в честь Михаила Архангела и Николы Мокрого, а девочку — Екатериной, в честь Славкиной матери.
К тому времени в церкви уже закончили кровельные работы, вставили окна и кованые решётки и принялись за внутреннюю отделку. Дни ещё стояли жаркие, и младенцев крестили при распахнутых настежь дверях. Отец Артемий рокотал молодым баском. Близнецы на руках у Таисии кряхтели и размахивали кулачками, Люсина девчонка то ревела белугой, то жадно причмокивала и засыпала. Отцы с полотенцами в руках томились от жары, потели и крестились, Митя истово и широко, Славка-матрос неумело и наспех.
Рабочие поглядывали с лесов вниз, наблюдая за таинством. Стоящая на полу трёхлитровая банка с георгинами сияла солнечным бликом. Выше, на стене со следами свежей шпатлёвки, тепло поблёскивал чей-то облупившийся нимб, а над ним в расступившихся кучерявых облачках виднелось нечто поцарапанное и полустёртое, маленькое, тёмное, с длинными, как у водомерки, полусогнутыми ножками.
Вскоре начались дожди, и вся дорога от федеральной трассы до села пришла в негодность — где просела, где потрескалась, где вспухла буграми, похожими на муравейники. В лесном овраге её начисто смыло, будто там и не было никогда ни песчаной насыпи, ни гравия, ни асфальта.
Через год дорогу сделали заново, теперь уже основательно, не наспех. И сразу же всё поле от загряжских огородов до леса стало застраиваться красивыми кирпичными коттеджами. Лес загородили высоким забором, и за ним среди дубов и ёлок тоже появились коттеджи, ещё красивее и выше тех, что на поле.
На Перцовой поставили мачту сотовой связи, а возле обновлённой церкви — светло-жёлтой, с кружевными крестами на маковках — построили пекарню и свечную лавку.
Река вскоре быстро обмелела, заросла кустарником и осокой и стала похожа на топкий овраг. Весной там буйно цвела черёмуха и пели соловьи с удивительно низкими, сочными голосами. А осенью среди голых ветвей можно было разглядеть гусеницы перевёрнутого трактора, торчащие из сухой болотной травы.
О Шняге и всех связанных с нею событиях в Загряжье постепенно стали забывать, а когда кто-нибудь из приезжих спрашивал, правда ли, что возле обрыва однажды нашли неопознанный летающий объект, местные жители уклончиво отвечали:
— Да мало ли у нас под берегом всякого хлама! Может, машина какая увязла.
1 У меня постоянно мерзнут ноги. Я устал от этого холода… (фр.)
2 Она говорит, что эти носки из верблюжьей шерсти (фр.).
3 Это такой местный юмор (фр.)
4 Как мило (фр.).