Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2020
Майя Никулина — родилась в Екатеринбурге, окончила филологический факультет Уральского государственного университета. Работала библиографом, заместителем главного редактора журнала «Урал». В настоящее время — ведущий преподаватель гуманитарной гимназии «Корифей». Автор многих поэтических сборников, а также книг прозы и исследований, посвященных культуре и истории Урала. Лауреат литературной премии им. П.П. Бажова и премии Губернатора Свердловской области.
Майдан в черном дыму, возле правительственных зданий горы горящих автомобильных покрышек, бегущие и орущие люди в черных балаклавах с узкими прорезями для глаз и потому безликие и без особых примет, горы брусчатки, вывернутой из разрушенных мостовых, машины, груженные бутылками с зажигательной смесью… Уже стреляют, и другие, тоже бегущие и безликие люди пригибаются от пуль и падают на асфальт… безоружные милиционеры, спасаясь от огня, сперва отходят, стараясь держать строй, но скоро, охваченные огнем, бегут, спотыкаясь и поднимая над головой объятые пламенем руки, — круглосуточные новости в режиме реального времени… В Севастополе, в Симферополе и в Керчи сбрасывают украинские флаги, поднимают российские.
«Россия! — гремит Севастополь. — Россия! Россия!» На крымских дорогах появляются блокпосты, молодые серьезные ребятки стоят поперек проезжей части, боевые местные хозяйки тащат еду и воду. «Отстаивайте Севастополь!» — город завершает третью оборону. Две первые, каждый век по уроку, — заставили всех, даже его врагов, признать Севастополь непобедимым и достойным славы. Нынешняя — третья, вызванная к жизни глупостью и корыстными расчетами теперь уже своих, отечественных вождей, отдавших великий город под чужие знамена, оказалась бескровной и самой длинной — 23 года.
В сущности, город так всегда и жил: накапливая силы и обороняясь. Большая часть площадей и улиц названа в честь героев оборон: Героев Севастополя, Нахимова, Истомина, Хрулёва, Пирогова, Даши Севастопольской, Матроса Кошки, Жидилова, Ерошенко, Горпищенко, Нины Ониловой, Фильченкова, Одинцова; или в честь полков, обороняющих город, — Углицкая, Бутырская, Севская, Якутская, Селенгинская…. Или сразу в честь родов войск — Артиллерийская бухта, улицы Лётчиков, Героев подводников, Народных ополченцев… Где живёте? — На Катерной, на Капитанской, на Четвёртой Бастионной…
Все севастопольские дети выросли на местах великих сражений: здесь нет других мест. Есть города, которые пришлось оставить и потом вернуть в результате войсковых операций; есть такие, что «не будь на то господня воля», не отдали бы никогда; есть и такие, что отдать невозможно…
В начале первой обороны, 15 сентября 1854 года, вице-адмирал Корнилов объехал все до единого укрепления, останавливался перед каждым полком: «Ребята, мы должны драться с неприятелем до последней крайности; мы должны, скорее всего, здесь лечь, чем отступить. Заколите того, кто осмелится говорить об отступлении! Заколите и меня, если бы я приказал вам отступить!» На памятных мраморных плитах, установленных на стенах Корниловского бастиона, точно указано, откуда родом отвечавшие адмиралу солдаты: Рязанский полк, Елецкий, Ладожский, Орловский, Тульский, Нижегородский… Ответили тотчас хором: «Умрём за родное место!» К тому времени «умереть за Севастополь» уже приобрело особый, казалось бы, невероятный и решительно принимаемый смысл: защитить его, прикрыть собой, наконец, стать им.
Лев Николаевич Толстой, сам участник первой обороны Севастополя, ясно и на все времена определил место Севастополя в нашей отечественной истории и в жизни каждого русского человека: «…не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества, гордости и чтобы кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах». При знакомстве с защитниками Севастополя «вы молча склоняетесь перед этим молчаливым, бессознательным величием и твёрдостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством». Пребывание в рядах защитников города приводит к «убеждению в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа».
Причина этой самоотверженности, готовности не щадить ни сил, ни времени, ни самой жизни «есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, — любовь к Родине».
Фельдмаршал Манштейн, командующий немецкими войсками в Крыму в 1941–1942 годах, несокрушимость защитников Севастополя объяснил выгодными для них сложностями географической местности и стойкостью, «усиленной железной системой принуждения советского режима». В какой-то мере это верно. Только дело тут не в системе принуждения и не в сложностях местности, а в МЕСТЕ. За сто лет, от первой до второй обороны, наш национальный характер не изменился.
Парк, любовно выращенный на Малаховом кургане, делает его разнообразным и потому зрительно более обширным; на самом деле курган невелик: всё рядом. Если встать лицом к Корниловскому бастиону, место, где был ранен Корнилов, будет у вас за спиной, место гибели Нахимова чуть левее, Истомина — несколько впереди, перед бастионом. Корнилов был ранен в полдень 1854 года: сразу понятно, что смертельно, но успел, сколько можно, подняться, опираясь на руку, теперь уже затем, чтобы сказать навсегда: «Отстаивайте же Севастополь!» Истомин погиб 7 марта 1855 года: шёл к бастиону с Камчатского люнета; Нахимов — 28 июня 1855 года на том же Корниловском бастионе. Оба умерли, не приходя в сознание, потому сказать ничего не смогли, но думали так же, как Корнилов, для них падение Севастополя было немыслимым.
Так что совсем не случайно, что именно возле Корниловского бастиона бодрый, решительный ветеран шумно доказывает мне, что руководитель второй (1941–1942 гг.) обороны генерал И.Е. Петров погиб в бою и, стало быть, никогда не подписывал свой последний в Севастополе приказ: «…противник овладел Севастополем. Приказываю генерал-майору Новикову возглавить остатки частей и сражаться до последней возможности…» и не уходил с мыса Херсонес на последней подводной лодке в ночь на 1 июля 1942 года. Приведённые мною сведения о том, что Петров, прославленный мастер обороны, дошёл до Берлина, воевал на Кавказе, сдерживал немцев на пути к Баку, участвовал в боях на Таманском полуострове, в операции «Багратион» и т.д., должного действия не возымели: ветеран был из тех, для кого символом веры является последняя молитва Корнилова: «Благослови, Господи, Россию, царя, спаси Севастополь и флот». Так умирали герои первой обороны.
«Сколько вас, братцы?» — «На три часа хватит»; это Нахимов говорит с солдатами; а вот герои второй обороны: «Отбиваться нечем. Почти весь личный состав выбыл из строя. Открывайте огонь по нашим позициям», — это в июне 1942 года с передовой линии, с Мекензиевых гор, уже открытым текстом говорит 23-летний командир 365-й батареи Иван Пьянзин. «Не спешишь ли ты, Ваня?» — так же открытым текстом спрашивает генерал Петров. — «Нет, не спешу. Прощайте, товарищи. Добывайте победу без нас».
Нетрудно представить себе, каким оскорблением для города была смена мемориальных досок: на новых герои обороны назывались участниками войны за освобождение Украины.
Над священными местами русской воинской славы — над Сапун-горой, мемориалом героической обороны Севастополя, над Корниловским бастионом — развевались жёлто-голубые флаги.
История Севастополя была решительно переписана, в сущности, национализирована: великим деяниям Потёмкина, Ушакова и Суворова места в ней не нашлось. В школах о Великой Отечественной войне больше не рассказывали; «Слово о полку Игореве» издавалось в серии «Памятники украинской литературы»… Русский Севастополь уничтожали намеренно и беспощадно. Старая история. После Крымской войны союзники, добившиеся запрета для России иметь флот на Чёрном море и ещё до подписания Парижского мирного договора уничтожившие в Севастополе мощные береговые укрепления, метили не только в базу флота, но в славу флота, в национальную гордость и честь.
Именно об этом говорил генерал Альмендингер, командующий немецкими войсками в Севастополе в 1944 году: «Ни одно имя в России не произносится с таким благоговением, как Севастополь». За Вторую мировую войну немцы нигде и никогда не достигали такого массированного применения артиллерии, как в Севастополе: на один квадратный метр земли сброшено 1,5 тонны металла. Многие годы после войны ближние и дальние окраины города оставались сплошь засыпанными рваным военным железом.
Писатель Леонид Соболев, в годы войны военный корреспондент, вспоминает, как в мае 1944 года, сразу после штурма Сапун-горы, на попутной полуторке летели они в Севастополь и все стояли, чтобы лучше видеть: «Севастополь, ребята, Севастополь!..» — и как молодой солдат, никогда здесь не бывавший, встал посмотреть, что там за чудо такое, и увидел дымящиеся развалины до самого моря: «остались только скалы, море, солнце и бессмертная слава».
Город был разрушен до основания; архитекторы и градостроители полагали, что спланировать новый город и его — новый — построить будет много быстрее и дешевле, чем восстанавливать прежний. Пакет с фотографиями севастопольских развалин послали Сталину и получили единственно возможный ответ: восстановить всё так, как было.
До войны в городе было 100 тысяч жителей. 9 мая 1944 года — три тысячи, через десять дней — девятнадцать… С 25 июня в город стали прибывать поезда. Севастопольцы, эвакуированные в 1941 году, возвращались немедленно. Жили в землянках, в развалках (так называлось временное, из развалин собранное жильё); многие с детьми — дети должны жить дома! — возводили красивые здания, колонны, парадные лестницы, балконы в литых и кованых кружевах: иначе нельзя, здесь Севастополь. И как написано на памятнике 2-й Гвардейской Армии, построенной самими бойцами на Северной стороне, над всей Севастопольской бухтой: «В груди этого города вечно будет биться сердце русской славы».
Третья оборона началась сразу, как только Севастополь был объявлен НЕ НАШИМ городом. Всеобщее смятение, обида и гнев ветеранов: «Севастополь — гордость русских моряков… русских… русских»; «Севастополь — Россия» метровыми буквами на городских стенах… Само разделение НАШЕГО берега на места дислокации украинских военных и наших, находящихся в Севастополе, теперь уже, согласно международному договору, до определенного срока, казалось противоестественным. Поэтому, хотя над каждой военной базой крепились свои государственные флаги, жители уточняли и переспрашивали постоянно: «Кто на тридцатой?» — «Наши на тридцатой…» «На Северном кто?» — «Да наши, наши». Это понятно: героическая история тридцатой батареи — особая гордость каждого севастопольца.
У Северного укрепления своя судьба: оно было построено в начале ХIХ века (восьмиугольная форма, длина каждой стороны 200 метров, ров четырёхметровой глубины, бастионы по углам) для того, чтобы прикрывать город от опасности с суши. Расчёт оказался верным: в октябре 1854 года войска союзников решительно остановились перед Северным укреплением, и за два года войны и потом, после окончания военных действий, на НАШУ Северную сторону ни англичане, ни французы больше не совались. В августе 1855 года через Севастопольский рейд на Северную сторону — от Николаевской батареи к Михайловской — был построен временный мост, и наши в полном порядке перешли по нему на СВОЮ сторону.
Оставленная южная часть города была разрушена, взорваны водопровод, доки, укрепления, в том числе находящаяся в самом центре города и самая большая — от Артиллерийской бухты до Графской пристани — Николаевская батарея. Но там, где она стояла — от Артбухты до Графской, — устроили Приморский бульвар, и севастопольцы (здесь все батарейцы) гуляют по своему бульвару и смотрят на море с верного дозорного места.
Первые митинги проходили в самом центре города, прямо при выходе Приморского бульвара на площадь Нахимова. Собирались организованно: «Русский блок», «Блок Наталии Витренко», общественная организация «За единую Русь», ветераны, казаки… Лозунги были общими: «Утрата Севастополя — национальный позор», «Мы — не украинский народ, мы — народ русского Севастополя», «Нет оранжевой военной хунте».
Заслуженно популярная в Севастополе книга журналиста Сергея Горбачева, содержащая полный свод исторических документов, подтверждающих принадлежность и статус Севастополя, называлась «Севастополь в третьей обороне 1991–2019…». Тогда казалось, что возвращение Севастополя — дело нескольких ближайших лет…
Постепенно шумные демонстрации стали переносить в другие, удаленные от центра места, первоначальный пыл угасал, ветераны выбывали…
Но самодельные листовки, распространяемые по городу в начале 2014 года, по-прежнему призывали: «Отстаивайте Севастополь», «С Украиной, как со злой свекровью, можно жить мирно, если только жить отдельно…», «У кого надо спрашивать разрешения, как нам мирно и безопасно жить?..».
Завершали третью оборону уже другие люди, в том числе и приезжие: они держались группами и уже этим заметно отличались от здешних.
Казаки приехали из Ростовской области и были, безусловно, хороши своей мужской готовностью ввязаться в драку и стоять до конца за правое дело. Они говорили с корреспондентом по очереди, не перебивая один другого, и смотрели не прямо в кадр, а несколько в сторону, на того, с кем говорили, но один, самый молодой, в смушковой невысокой папахе, сдвинутой набок, смотрел прямо мне в глаза. Стояли они на крыльце библиотеки, в нашем меченом месте. Там, за библиотекой, был небольшой бульвар, тенистый и всегда пустой. Сама площадь располагалась на плоском темени горы с крутыми и даже отвесными склонами, и наш бульвар, прижатый к краю площади, отгороженный от нее каменным телом здания, более всего походил на балкон, бесстрашно и беззаконно выдвинутый над нижней дорогой и бухтой. Теперь он огорожен надежной кованой оградой, а прежде был обведен невысокой каменной стенкой, делающей балкон одновременно по-домашнему уютным и смертельно опасным.. Мы были военные дети и к смерти относились, как положено в Севастополе: «Пусть нас в эту землю зароют», и главными нашими были места самые военные — Инкерман, Херсонес, Казачка. С годами страшные разрушения минувшей войны затягивались землей и вездесущей зеленью и становились похожими на приюты вечности. Разрушенный бомбой Владимирский собор в Херсонесе выглядел естественной частью древнегреческих развалин, и древний город, однажды уже погибший, заново начинал жить, возле старых стен цвели маленькие красные маки и синий мышиный гиацинт.
Теперь до наших приютов легко довозит городской транспорт, город вышел в степь многоэтажными кварталами и многочисленными дачами. Даже Братское кладбище, специально устроенное за городом, на Северной стороне, на горе, оказалось внутри однообразной и скучной селитьбы. Но оттуда — с горы, с кладбищенской высоты — открывается такая блаженная, цветущая даль, и так легко поверить, что души похороненных здесь солдат и вправду успокоились, разве что иногда встают по тревоге в помощь оборонцам. И только 35-я береговая, последними снарядами стрелявшая до последнего дня обороны, оставалась недоступной, закрытой и военной. С этим никто не спорил: если верить тому, что души защитников Севастополя навсегда остались в небе над городом (многие верят), то на 35-й вообще страшно дышать.
Июньские дни 1942 года — самые страшные из всех 250 дней севастопольской обороны. На 6 июня в воинских частях, обороняющих город, насчитывалось 118 900 человек. Боеприпасов не хватало, и ждать было неоткуда: немецкая авиация контролировала небо.
Наши корабли, непрестанно атакуемые с моря и с воздуха, не доходили до Севастополя: транспорт «Абхазия» затонул прямо в Севастопольской бухте, «Грузия» — у самого берега: люди выбрались, 500 тонн боеприпасов пошли на дно. Бомбардировки и артобстрелы не прекращались ни на минуту. За 25 дней немецкая артиллерия обрушила на город 30 тысяч тонн снарядов, авиация совершила 25 тысяч вылетов, по тысяче в день, и сбросила на город 125 тысяч (5 тысяч в день) тяжелых бомб.
И это при том, что основная территория Севастополя — это море и многочисленные бухты, а его береговая, земная часть тогда была совсем невелика. Центр города — от площади Нахимова, по улице Ленина, до площади Ушакова, потом вниз по Большой морской и вдоль Приморского бульвара снова до Нахимова — можно обойти меньше чем за час.
20 июня немцы заняли Северную сторону: стало ясно, что город не удержать. 23–25 кончились запасы хлеба и мяса. 27-го в город прорвался легендарный лидер «Ташкент»: взял на борт раненых и фрагменты панорамы «Обороны Севастополя 1854–1855 гг.», тотчас ночью пошел обратно — маневрировал, сражался (86 налетов авиации, 336 бомб); с боевыми ранами, пробоинами и повреждениями с помощью наших, вышедших навстречу судов вернулся в Новороссийск. На этом живая связь с Севастополем прервалась. 29 июня немцы высадились в Южной бухте, и все защитники Севастополя отступили к мысу Херсонес, к ещё нашей, ещё сражающейся 35-й батарее, все так и надеясь на спасение: уйти морем на Кавказ…
30 июня адмирал Ф.С. Октябрьский последний раз собрал командиров на совет: сообщил решение Ставки: «Севастополь должен быть удержан любой ценой. Переправы на Кавказ не будет», — и тут же ответил в Ставку: «Потери огромные, устоять нет никакой возможности; ни одного боеспособного соединения, кончается боезапас, драться нечем». В ту же ночь около двухсот ответственных работников и командиров на самолете покинули Херсонесский полуостров.
И около ста тысяч человек: бойцы этих уже небоеспособных соединений — без еды, воды, без оружия, брошенные, оставленные на убой, держались еще несколько дней.
Некоторые кончали жизнь самоубийством, предпочитая смерть плену. Но за жизнь боролись до конца: строили рукодельные плавсредства, на плотах, на резиновых лодках уходили в море, их расстреливали с самолетов и с катеров, но немногие, пусть единицы, доплыли. Некоторые пытались прорваться: безоружные, бросались в бой, пробирались к партизанам. Уходя, вместе с клятвой вернуться уносили с собой частицу севастопольской земли — заветный камень: «Когда покидал я родимый утёс, с собою кусочек гранита унёс»…
Гранита в Севастополе нет, но это неважно. Главное, РОДНОЕ место: Северная сторона, Инкерман, Стрелецкая бухта… Заветный камень с 35-й батареи — сплав земли, металла и человеческой плоти — страшно держать в руках…
Весной 2014 года сербы стояли на площади Нахимова, на крыльце исторического здания гостиницы «Кист». В октябре 1920 года двоюродная моя бабушка, тогда юная южная красавица, видела здесь Вертинского, как раз в последний день его пребывания в Севастополе. Здесь его и нашли посыльные генерала Слащова, вчера героя, а сейчас почти изгнанника, и в ответ на его категорическое приглашение — кто смеет перечить Слащову — он всю ночь будет петь ему, его офицерам и Лиде Нечволодовой, последней его подруге. И точно через 50 лет, в 1970 году и тоже в октябре, возле той же гостиницы при входе на Приморский бульвар живописный старик козырнет моему прекрасному спутнику: «Ваша девушка похожа на Лиду Нечволодову».
Времена срастались… Тогда по вечерам на Приморском бульваре показывали хроники военных корреспондентов, необработанные, что называется, живые: маленькие катера летят над водой и по летящим палубам бегут и стреляют люди: не видно, армейцы или морская пехота, — только движение, поток, скорость, и на секунду в кадре очень четко — лицо, рука, камень, оружейный ствол: декабрь сорок первого, второй штурм, тогда отбились… Подводная лодка поднимается из моря, и тут же мгновенно в открывшейся узкой щели — навстречу воздуху — показалось лицо: черная фуражка, черная борода, между ними светлая часть щеки, открытый рот… Прямо за мной с заднего ряда поднимается человек, тоже с бородой. «Гриша, — кричит, — Гриша, я здесь!..» И бежит к лодке.
Я много раз встречалась с участниками второй обороны, солдатами Великой Отечественной, слышала их разговоры. Один из них — человек неоднозначный, крутой, горячий, во время обороны — комиссар отдельной бригады морской пехоты. Уже после войны, спустя, наверное, четверть века, приглашен был в качестве почетного гостя на встречу с выпускниками военного училища — завтрашними политработниками, прибывшими в Севастополь с целью вспомнить войну, что называется, непосредственно на месте сражений. И вот едут они на катере от Графской на Северную сторону, и лектор восстанавливает для слушателей картину штурма буквально по минутам — продвижение немцев, наши ответные действия, и все это время — тоже по минутам — комиссар морской пехоты поднимался с места, тяжело опираясь на палку, и точно после слов: «Немцы вышли на Северную сторону» — упал на руки подхвативших его курсантов: инфаркт… Вот каково это — оставлять Севастополь…
Офицеры и матросы Императорской морской эскадры (40 кораблей с полным экипажем), отступавшие из Севастополя в ноябре 1920 года вместе с потоком беженцев — остатками Белой Армии и гражданскими лицами, что покидали теперь уже советскую Россию, кроме общей цели спасти свою жизнь имели отдельную для них, более важную цель: сохранить в целости боевую единицу флота. Люди, уходящие с эскадрой, присягали прежней России, еще не разодранной на красных и белых, и, оставшись верными присяге, хотели сохранить в целости и вернуть на родину боеспособные корабли — вернуться в Севастополь.
Эскадра нашла временный приют в Тунисе, тогда управляемом Францией, и пока люди жили на своих кораблях, под своим Андреевским флагом, надежда вернуться в Севастополь казалась реальной. Но в 1924 году Франция признала Советский Союз, Андреевский флаг был спущен, и люди, сойдя с кораблей на землю, остались чужими на чужом берегу. Они жили так честно и достойно, что, когда надумали строить свой храм, им помогали все — мусульмане, католики, православные, кто чем мог. Жили тяжело, соглашались на самую грязную, низкооплачиваемую работу: шили, стирали чужое бельё, убирали в чужих домах, были дорожными и строительными рабочими, и это в жару, в пустыне. И умирали тяжело: «Если б ты знала, как я хочу домой», — потому что умереть — значит больше не увидеть Севастополь.
Люди, воевавшие в Севастополе, приезжали сюда постоянно, и не только в день Победы, а в разное время. Однажды я оказалась с ними — с теми, что оставляли Севастополь, — на месте, где они как раз оборонялись, где хоронили своих товарищей и откуда отошли, как все, к мысу Херсонес и Казачьей бухте. Обычно старые солдаты чужих с собой не брали, но я так долго и верно стояла возле автобуса, куда они собирались, и с такой надеждой смотрела на каждого, что они меня заметили, и тот, что заходил в автобус последним, спросил — вроде как пароль — «Свои у тебя здесь погибли?», и я сказала «да», имела право: деды мои и прадеды, правда умершие задолго до войны, похоронены на этой земле, а прабабка погибла как раз в войну: бомбой накрыло так, что от всего квартала ничего не осталось. Те солдаты ничего про войну не рассказывали, вообще говорили мало; они пили, ходили по степи, иногда окликали друг друга, останавливались, опускались на землю и сидели молча, кто коротко, кто долго, а тот, что заступился за меня, стучал кулаками в землю и тихо кричал: «Ребятки, ребятки…», все про то же: «Не оставляйте Севастополь…».
В Киеве падают люди, горят здания, факельные шествия на темных улицах: высокие шнурованные ботинки, камуфляж, тупые, без лиц, головы в черных шлемах, черные руки, приветственно поднятые кверху, — «москоляку на гиляку!»… В Севастополе, на площади Нахимова, на прилегающих к площади улицах, на Матросском бульваре, третьи сутки стоят люди, городской транспорт обездвижен, но людей прибывает: идут пешком с дальних окраин. Лица уже неразличимы, сплошной монолит и флаги под трехцветным небом. «Севастополь — Россия! — грозно дышит площадь: — Россия. Россия!..»
В день Военно-морского флота — нашего, в нашем Севастополе — я выбралась из ликующей толпы и одна поехала на 35-ю батарею, совершенно уверенная в том, что в столь праздничный день посетителей там не будет.
Когда я вошла в часовню, был уже полный день, но, судя по тому, что пачка свечей лежала нетронутой и даже сохраняла первоначальную цилиндрическую форму, поняла, что сегодня никто еще здесь не был. Я решительно взяла четыре свечи, потом, чуть помедлив, пятую и вдруг замерла, остановилась, на малое какое-то время сжалась мучительно, как от раны, и, опомнившись, взяла шестую свечу, поставила их в один ряд, затеплила огни, и, чуть живая, опустилась на каменную скамью, и глаза закрыла, и обняла себя руками, единственно желая удержать себя в целости, и, когда открыла глаза, прямо перед собой — в метре от глаз — увидела выбитые на камне слова:
«Здесь под спудом часовни захоронены останки шестерых защитников Севастополя, погибших на этом месте в июле 1942 года:
Липовский Владимир Ефимович, 1912 г.р. Лейтенант, командир взвода. 381 СП 109 СД ПА.
Нарожный Федор Евменович, 1913 г.р. Мл. сержант, прожекторист. ГБ ЧФ СОР.
Мандель Исаак Яковлевич. 1914 г.р. Красноармеец ПА.
Кадов…ов Давыдович. Военнослужащий СД ПА.
Ки(п)ер… Военнослужащий СД ПА.
…Сергей Як….
ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ПАВШИМ».