Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2020
Алексей Порвин (1982) — родился в Ленинграде. Автор книг «Темнота бела», «Стихотворения», «Солнце подробного ребра», «Поэма обращения. Поэма определения» (2017), а также «Live By Fire» (в переводе на английский язык). Публиковался в журналах «Урал», «Нева», «Волга», «Дружба народов», «Новая Юность», «Воздух». Стихи переводились на английский, немецкий, французский, итальянский, финский языки. Лауреат премии «Дебют» в номинации «Поэзия» (2012). Живет в Санкт-Петербурге.
***
О жизни промелькнувшей спорят
вдали от леса; здесь же —
не слыша голос горя,
минуты идут всё реже.
Мы долго дышали гильзой,
покоем её пещерным,
пропахшим горькой пользой…
Мы стали выдохом иноверным.
Прошелестит ли мглистый неклен
своей листвой вахлацкой —
он изнутри замедлен
земельной/словесной лаской.
В стволе затаён источник,
снижающий скорость счастья,
зовётся свет восточный,
но откликается на всевластье.
***
Отмыться от вещих стремлений к цели,
превращая мишенную глухоту
в цветущий сад — но еле-еле
тучи редеют в рассветном рту.
Гулким перестуком дартса
отвечают стены скверу: отринь
всех, кто смог забавам пчельным предаться
(они печалят рань).
Небесная пена, побудь добычей,
кислородные натиски победи,
лишь мелкого залива мыльче —
музыка, зыкнувшая в груди.
Дротиков запас отмётан,
ощетинился исколотый круг —
как соцветие, не давшее мёда
тебе, гудящий юг.
***
В упругой ангельской кости
скостишься, пение, как плата.
Закон какой нам соблюсти?
Здесь правил нету, кроме взгляда.
Против танковых прицелов ступай,
дрожь ручная, удержи
оружие предков, в разъятый рай
посылая тишину души.
Дождутся ли поезда с диким сырьём?
На дальнем полустанке — тьма.
Огонь, казавшийся бунтарём,
стихает в топке, он — зима.
Зрение сурово — крупный предмет
в мелком свете предстаёт,
дрожа, ожидая услышать «нет»
от начальника, что стал восход.
Пустили на луки чистейшую кость.
Когда оглушено нутро
простором, пущенным под откос,
скелет легчает, как перо.
***
Больше, чем для правды — слов,
в земле — укрытий от огня,
их крыши с виду — просто плотный дёрн:
ни флага, ни дыма.
Чем противник обнаружил,
по какому признаку — нас?
Разве слышен вой звериный
над жилищем тайным, над светом дней?
Брёвна в крыше блиндажа,
рождайте щель, пускай зверьё
обходит это место стороной,
застрять убоявшись.
Было время — пробегáло,
миновав капканы, а тут
сдвинуться не может, плачет:
слабая минута защемлена.
***
В столовой пробитые баки
дневной призовут потоп,
чтоб к вечеру волны отваги
плеснули в офицерский лоб.
Тьма компотная и кисельный
прилив, возьмите эту весть,
в себе растворяя посильный
голос, выдыхающий травосмесь.
Нелепая жажда пощады
засела в пейзажном рту;
как термосы с чаем, снаряды
весь день хранили теплоту.
Лейся, музыка подслащённой
солдатской жизни, поблести
о том, что не будет заслона,
кроме слова, вставшего на пути.
***
Стадия закипания «шум в соснах».
Народы не проросшей берёзой
темнеют — белеют, грезя о двуосной
системе бегства от мороза…
Кастрюлю вращают на огне.
Чувство умасливать осевое:
не будет скрежета зубовного
в жизни нагретых колёс.
Что сосной не сделано — довершит
еда, представ ответом дню;
нутро уколоть, пусть проснётся,
вспомнит песню, смолчит.
Деревни, шлифующие рис,
каждое зёрнышко заостряют
до невозможности сведения
голода в точку одну.
Изнутри проколотый кипяток
сдувается, не дошуршав
до неба: оно уместилось
в слове, больше ни в чём.
***
Механизм согласья, вот он —
устанавливай скорей,
бинтом к макушке примотан,
ждёт вытекания свежих идей.
Механизм согласья вот же —
проскрипел дымящим колесом
танковым, привыкшим не тревожить
человеческий сон.
Щёлкали кнуты, плетёны
пеленой пороховой,
в стада сбивались летёхи,
всяк обновлённой кивал головой.
Пули не сидели сидмя,
хлопотали воздуха вокруг,
чтобы голоса размером с имя
не отбились от рук.
***
Крестному ходу усыпан путь
солью, пусть шаги себя узнат
в саднящем проулке, где льдом
не гордится земля.
«Упасть, поскользнувшись, да
более не на чем,
отвечает лишь первая вода
нашим немочам…»
«Правда случалась и с нами, где
выстучим капелью душу войны;
запятнанный — ближе к звезде
и милее иных…»
«Мы правильный голос ждём
облака пегого;
обратились бы выше, но дождём
вызвать некого…»
***
Сто лет назад меж берегами реки —
бровью ветхий мост назвали;
время, над глазницей пустой пробеги,
пока цветы не увяли.
Людям досталось: вызвать из памяти тьму,
говорок взыскательный, прячущий дно,
рассвет лепестковый отдать письму,
как хлеб, что стал зерно.
Лошадка примаялась бомбы везти,
подковная светит дуга
в прозревшем шаге на пути
над рекой, где вода строга.
Выпрячь благословенье из жизни своей
вопреки скрипучей слезе колеса,
из облака выпрясть клубок теней,
всегда шуршащий за.
За новую правду, за равную новь,
за вражеский зов и налёт
попасть пейзажу надо в бровь,
а не в глаз просквозивших лет.
***
Освобождайся, сердце, будь
не стиснуто, пока не скис
рассветный ход минут, что льётся
в проснувшиеся рты.
Где кадка обручем стальным
зажата в цельности своей —
какой предмет привольно дышит,
превозмогая суть?
Молочные страницы книг
разбросаны, и в переплёт
попал зачем острейший, взрослый
неодолимый свет…
Внутри фонарика засел
луча дрожащего исток,
ему по нраву, по размеру —
холодовой обжим.
***
Завлекает стаю грачей
жирнеющий чернозём,
лишь один крылатый сидит в луче,
это — его непаханый дом.
Волна стремительно пробежит,
не схваченная льдистой мглой:
мы их зовём «уменье жить»,
жаждущий ветер подняв полой.
Над посудной лавкой шуршат
шинельные сквозняки.
Кто живой? Один уцелел ушат,
помнящий дно великой реки.
Вода насупилась в черепках:
«ещё чуть-чуть — и застужусь,
испей меня, целинный птах,
глотке твоей подобает жуть».
***
Обрывками песни легко ли
утереть слезу — впитает нас
материя, не признающая боли:
её живущий превознёс?
Цепь скользнула в реку,
небеса швартуя к придонной тишине,
дано увидеть только снегу —
вода волнуется вдвойне.
Прошедших простит мелководье.
В чистый звон спадали кандалы,
отсутствие тепла далёко уводит,
где первый лёд прочнее мглы.
Выпавшие звенья
между человеком и светом золотым —
совсем не просят извиненья,
прикинулись пережитым.