Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2020
Меня как-то пытались убедить, что Луркмор — это смешно. Я вяло отбрехивался: ну, что это за юмор — «певец ртом» да ещё в серийном исполнении? А между тем сам использовал идиомемы, свои собственные мемы, отбрехушки и т.д. Например, «покупайте наших слонов» или «дело молодое».
Когда я был молодым, я тоже читал в сердцах, уловлял Вселенную и знал, как надо. «Дело молодое» фиксирует нейтральное отношение к чему-либо, точнее — никакое отношение. «Что-то в этом есть» из Бунина — положительное отношение. А «Не понимаю!» Келлера-Боярского из фильма «Идиот» — отрицание.
В общем, мемы — вещь неновая. Оруэлл, кажется, жаловался на то, как непонятна французская пресса — всё на остроумии, на парфянской стреле, bon mot и пуанте, у нас перекованной в «понт». Хороший понт дороже, чем работа! В результате одни юмористы в стране.
Отступление о заглавии. Чаадаев написал о «немоте наших лиц» в бытность свою в Лондоне и, видимо, ввёл моду на покерфэйс у тамошних дэнди.
Полез в сеть узнать, что такое мем. Самое понятное объяснение для меня — как это работает. Распространяется спонтанно — значит, мем. Хотя есть же хорошее русско-набоковское слово «пошлость». Реклама (огласка) — дело тонкое. Она должна соединять вирусность (пошлость-ушлость в тесном смысле) с политкорректностью. Политкорректность её должна быть вирусной — выжигать в мозгу неправильные нейроны. Мы становимся тем, что видим, слышим и делаем каждый день. В 90-е многие, я помню, переоценивали свою рекламную резистентность. Переоценивали свою разумность, в общем-то. Да и не они сами — разум их переоценивал свою разумность.
Из этих мемов (раньше мы их называли клише, штампами, крылатыми словами, устойчивыми выражениями) легко лепить образ самого себя, рассказчика, свою персону-маску. Когда масочный режим ввели, у приличных людей к слову «маска» подобрались рифмы — одноимённые конфеты и группа «Краски». А у меня — мордаска и аяхуаска.
Когда устаёшь писать от самого себя, начинаешь писать от маски («хари» по-протопоп-аввакумовски). Это путь всякой плоти. Чтобы маска не приросла намертво, сочиняешь себе вторую маску (более лёгкую, более похожую на лицо). Научаешься мастерить маски, заводишь себе третью-четвёртую. Потом маски начинают разговаривать между собой, общаться. Ну и дальше пошло-поехало, или, как сейчас говорят, «погнали». — Погнали наши городских. (Знающие люди это предложение продлят до небольшого апокрифа.)
Круг замкнулся. Сперва была икона, которая прорывалась из потустороннего, из большего, чем мир. Икона — это все люди в идеале, все, и каждый, и нечто сверх того. Затем портрет-«парсуна», в нём надо было схватить всегдашнее в отдельном человеке. По портретам короли выбирали невест и всё такое. Сартр вспоминал, что его дедушка, привыкнув позировать, насобачился всюду принимать картинные позы. Живые картины тоже, да. Ну а затем сэлфяки — зачем ухватывать вечное в человеке, если можно в любой момент сэлфякнуться и отфотожабить?.. Но зачем фотожабить, если можно надеть маску. Можно какое-то время уходить от китайских программ распознавания. Кстати сказать, коммерчески осмысленный ход — делать лёгкие, удобные и максимально приближенные к лицам маски. Зощенко ещё во время нэпа предлагал подвязывать работникам торговли улыбки (смайлы), чтоб не отпугивать покупателей и чтоб мимических морщин не было. Как в Др. Египте. Важно также сочинять объективную поэзию. Это типа сэлфи. Пальцами человек разбрасывает эмоции быстрее, чем лицом. Пишешь, что видишь, всё подряд. И смайлики ставишь, которые тот же Набоков придумал. В этом есть что-то индокитайское: там языки тоновые, и, чтоб выразить тоном эмоцию, надо орать. Или использовать специальные частицы. Вот и у нас будут наряду с матом частицы политкорректности. Масса статей сводится в сухом остатке к частицам политкорректности.
Но чем хуже я видел, тем отчётливей думал.
Александр Архангельский
Бюро проверки
Соответственно порче зримого портится зрение, или, как любят говорить братья-филологи, «оптика». Вот Жуковский пишет: «Я сел на софу против картины и просидел целый час, смотря на нее». Потом пришли движущиеся картины, кадры должны были читаться как знаки. Прочёл, перелистнул. В темпе пульса. Длинные планы при этом походили на когда читаешь одну книжку на двоих, один читает быстрее и скучает, пока перевернут страницу. Есть несколько теорий засилья крупных планов: обязанность отчитываться за плёночное серебро, предположение (ошибочное), что на нормальной скорости импортные граждане не поймут про нашу жизнь, испорченность реализмом. Одним из выходов было набить длинный план деталями, ребусами и хламом. Или как в мадьярском кино — так много крупного и сверхкрупного плана (челюсти, детали стопы), что общий план тоже кажется фрагментом более общего, заставляя предполагать какой-то уже гомерическо-гоголевский размах. Эхо Трианона?..
По закону парных случаев, т.е. совершенно случайно, набираю сие под «Египтянина» гр. «Пикник». Вопрос: как коррелируют различные пласты культуры? Есть далековатые сегменты культуры — жареная рыба и хэви-мэтл, тем более я жарю рыбу под балканский шансон. Но хэви-мэтл и литература — довольно близки, почти близнецы-братья. Связь (контекст) между ними искусственно нарушен уроками литературы. Я не брошу камень в словесников. Все мои умничанья они подавят на дальних подступах резоннейшими доводами, что «нет времени и денег». Вопрос о том, преподавать ли творчество великой Ольги Бузовой на уроках литературы, — вопрос академический.
И решать его мы будем как-нибудь потом.