Кирилл Кобрин. Поднебесный Экспресс
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2020
Кирилл Кобрин. Поднебесный Экспресс. М.: Новое литературное обозрение, 2019.
Первое (а сколько их всего, одно, два или десять, не скажу) убийство происходит почти на середине книжки, из чего следует, что перед нами не совсем обычный детектив. То, что все же детектив, читатель догадывается… чего еще ждать, если несколько человек разных наций и типажей загружаются в закрытый вагон, который, будучи перецепляем от поезда к поезду, должен за семнадцать суток доехать до Лондона из Пекина. Не только ассоциации с Агатой Кристи, она и сама упоминается, то есть книжки ее, случайно оказавшиеся в багаже рассказчика с именем-отчеством молодого графа Безухова.
Всю первую половину книги повествование ведется от лица Петра Кирилловича, что-то преподававшего китайским студентам русского англичанина, который возвращается домой в Лондон. Подробно, подчеркнуто неспешно описывается выезд из кампуса, посадка в вагон, устройство вагона, способы размещения бутылок в баре (и конкретного вагона-ресторана, совмещенного с интересующим нас опечатанным вагоном, и в цивилизации целиком). Присутствуют замечания о китайском образовании и, разумеется, довольно щедрый фрагмент о китайской философии. Подробно описываются пассажиры — китаянки, курд, норвежец, англичанин, швед, второй русский, еще кто-то — и взаимоотношения между ними (именно интонации описания и стали для меня главным побудительным мотивом для сочинения рецензии; к этой теме я не забуду вернуться). Предполагается, что накапливаемая информация может позволить внимательному читателю понять, кто преступник и каковы его мотивы. Признаюсь, я не понял: грешил некоторое время на пассажира, опоздавшего перед обнаружением трупа в вагон-ресторан, но нет… надо было ориентироваться не на конкретную ситуацию, а на полный расклад.
После убийства ровный ритм повествования усложняется. Петр Кириллович перестает быть единственным рассказчиком (в этот момент вспоминается «Лунный камень» Коллинза), событий становится больше, точек зрения больше, появляются элементы «расследования» (хотя бы на уровне перебора вариантов, что же могло произойти)… Есть вставной номер «китайская опера». Персонажи выходят один за другим на подразумеваемую сцену и произносят некие тексты в стилистике этого древнего жанра. У меня даже возникло неприятное ощущение, что именно внутри этой оперы и нарисуется разгадка (жирный намек там, кстати, есть, если перечитать позже, даже и почти прямая манифестация), а я «стилизации» (ну, у всякого своя «оптика») активно не люблю («Играет цзинху, льется мелодия эрхуан» — сразу скучно) и читаю с трудом… Автор, понимая, что не только я не люблю, повторит позже разгадку уже открытым текстом.
Вряд ли удивлю вас мыслью, что именно разгадка — это то, чего с жарким интересом ожидает читатель детектива. Но в данном случае мой интерес удваивался: я, как писатель, недавно тоже взявшийся осваивать детективный жанр, переживал не только за героев, но и за коллегу. Как ему в ситуации, когда протекло уже две трети, уже три четверти, уже четыре пятых книги (и всего лишь два дня из семнадцати дней поездки!), удастся выкатить нескомканную, подготовленную, логичную, а главное — ритмически соответствующую столь долгому и медленному разгону развязку…
Ура, удалось! Маленький ход в сторону, великолепно оборудованная декорация сцены объяснения (жалею, что не могу тут рассказать, что за декорация, простейшая и очень стильная, но избежать спойлера, конечно, важнее). И содержательно разгадка не то что прямо-таки замечательная, но логичная-резонная… передвигает центр событий в некоторую иную (нет, не фантастическую) реальность, напоминая, что мы-то едем в поезде (сидим на диване), в кровавых событиях не участвуем (а если участвуем, то тайком) и никогда не забываем, что литература — условность (а уж тем более детектив).
Первоначальный мой вывод должен был звучать так: Кобрин сочинил нечто в жанре легкой безделки, логического выкрутаса, учебного упражнения. Автор решает техническую задачу — ловко загадать загадку, читатель хочет загадку разгадать, мы вместе любопытно проводим время, а рассуждения о даосизме и, скажем, о пороках западной цивилизации — это информационный фон. Нет, они вполне серьезны и явно выражают кредо автора, но он не рвет на груди стилистических рубах и дает понять, что не так ему и важно кредо свое в нас втемяшить.
Предполагалось использовать в этом выводе слова типа «иероглиф» или «хокку», что-нибудь восточное, обозначающее замыкание смысла самого на себе… Бабочку Мебиуса. Хлопок одной ладони — вот хорошо! Предполагалось (да, в общем, и получается) также упомянуть предыдущую книгу Кобрина, вышедшую в том же издательстве на год раньше, — «Разговоры в комнатах. Карамзин, Чаадаев, Герцен и начало современной России». Там, решая, казалось бы, очень ответственную задачу выразить в одном небольшом очерке смысл жизни и деятельности каждого из этих важных литераторов, Кобрин тоже прибегал к формату ловкого фокуса, вытаскивал на поверхность письма какую-то одну (пусть яркую, но все же одинокую!) метафору (например, главное в Чаадаеве, по Кобрину, не содержание «Философических писем», а их адресат: Чаадаев удумал обращаться напрямую к «обществу» — будто оно, а не начальство и есть та инстанция, что принимает решения; на мой взгляд, весьма остроумная идея).
А завершалась рецензия на том этапе (уже анонсированными) рассуждениями об интонации автора (рассказчика Петра Кирилловича, который, впрочем, близок к сочинителю романа в том числе и по биографическим характеристикам; Кобрин (нижегородец по происхождению, в прошлом автор «Урала») преподавал в Китае и был в те годы жителем Лондона (сейчас он проживает в Риге)). Интонация человека, имеющего возможность смотреть на мир… ну, сверху вниз, так некрасиво говорить, тем более что это неправда, мир в любой момент может поднять волосатую лапу и напомнить, что низов много… Смотреть как бы стороны, несколько через стекло, быть в мире и одновременно не совсем там… внутри, но скорее в качестве зрителя, а не участника… вроде ты совсем рядом, а остаешься свидетелем, да еще и таким, с которого не потребуют официальных показаний. Как из окна вагона человек смотрит. «Только перрон, на нем несколько полицейских, пара человек в штатском, носильщики в мышиной форме. Серый свет, как обычно, ни намека на то, что мир, солнце, желтый, красный или зеленый, не говоря уже о просто белом, где-то существуют. Есть только эта платформа, тщательно выметенная, на ней стоят и передвигаются дюжина озябших мужчин. Впрочем, почти никто не скукожился, даже воротники не подняли. Двое курят, и огоньки сигарет обнадеживают — они все-таки другого цвета, они горят, живут, сигареты, вспыхивая, движутся к своему концу, а не стынут в ровно освещенном сером четырехугольнике».
Чтобы так смотреть — нужно иметь возможность жить медленно.
Не то чтобы это редкая позиция, особенно среди людей гуманитарных профессий, которым сами трудовые обязанности велят наблюдать и описывать, а если ты в этой системе на хороших этажах, то и впрямь отчасти отделяешься от объекта исследования. Сейчас, правда, хороших этажей поубавилось, большинству гуманитариев приходится бегать, высунув язык, за пропитанием, что резко противоречит идее несуетного взгляда. Тем не менее Кобрин — из тех, кто упорным трудом (в его трудовой биографии, например, многолетняя работа журналистом новостной ленты (ааа!), многолетнее преподавание: с иной точки зрения (с моей, скажем), это разновидности ада) заслужил, выпестовал, отрастил, накопил, обеспечил себе такой взгляд.
То, как люди пользуются этой своей привилегией (быть зрителем — несомненная привилегия), есть, возможно, главный гуманитарно-политический сюжет последних десятилетий. Эта позиция чаще, чем хотелось бы, соединяется с тем, что на Руси зовут понтами, с фигурами превосходства, со стилистикой «демонстративного потребления» (можно ведь не часами «Хубло» на запястье свою крутость манифестировать, но и описанием вольного своего дня в московском скверике с книгой Монтеня — того сложного для тебя дня, когда стихи недоочистились, вдохновения на роман нет, а срочно нужная супердефицитная книжка, которую тебе букинисты нашли в Казахстане, пленена до завтра на почте, ибо там, видите ли, переучет). И — да — еще и с умением делать глубокомудрые выводы она соединяется: оценивать, учить, раздавать снисходительные лайки.
И вот Кобрину, чей герой (или даже «лирический герой») вещает из подобной вполне привилегированной позиции (кто из нас может ли мечтать проехаться по железной дороге в совсем отдельном купе с книжкой без суеты 17 дней? хотя бы 7? хотя бы 2?), практически удается очистить свой стиль от такого рода элитистской перхоти. Он скептичен и ироничен, но его тонкий скепсис не уязвляет мир, а полон, скорее, понимания и жалости, его (потенциально едкая, читатель чует!) ирония чаще обращена на самого себя… Тихая такая аутодеконструкция, понимание космической случайности этой своей ситуативной привилегированности.
Ткань текста — дорогая, но роскошь в глаза не бросается. Щегольство без фанаберии. Очень много аллюзий на все подряд, но без «многозначительности». Удачно сформулировал один из рецензентов, В. Отяковский («Прочтение»), — «доскональное знание и почитание всех мыслимых авангардов, но нет и намека на злоупотребление слововерчением».
Уже составив план рецензии, я прочел посвященное «Поднебесному Экспрессу» интервью Кобрина в екатеринбургском интернет-журнале «Дирижабль» (dirigeable.media; автор — Глеб Жога). Я узнал из этой беседы, что сам Кобрин вкладывает в «Поднебесный Экспресс» довольно серьезный «большой смысл», а именно перспективу отношений Запада и Китая (который, как мы понимаем, будет в этой формуле набирать и набирать вес — в силу той смешной, жалкой причины, что прирост населения там с «западным» несравним). На этом смысле я останавливаться не стану, но одну его грань отмечу: действительно, я не обратил внимания на принципиальную вещь. В книжке есть закадровые герои, некие обобщенные китайские силы, способные включить или отключить интернет пассажирам, понять или не понять, кто убил, принять решение о том, кто сойдет с поезда и кто поедет дальше… наказывать убийцу или нет, останавливать ли вообще поезд.
Грубо говоря, не обратил внимания на метауровень, на тот самый уровень, на котором на самом-то деле все и решается. Не обратил, чтобы не смотреть в лицо грустной правде: все эти рассуждения о том, что мы можем видеть сверху или со стороны, слишком они иллюзорны, слишком нахально разделяю я человека (человека вообще и человека-писателя, не самого статусного из типов людей) и мир… Не в том смысле, что мир может нанести «ответный удар» (еще как может), а в том смысле, что решения, кто субъект, а кто объект, кто жертва, а кто палач, кто выходит из вагона, а кто едет дальше, почти никогда не принимаются «мною». Они всегда — прерогатива той инстанции, что вынесена за скобки, и те же самые «китайские власти», имеющие в данной ситуации волю решать, как отнестись к преступнику из международного вагона, вряд ли этой своей волей особо кичатся… скобок-то много. Труп в скобках гроб, гроб в скобках опечатанного вагона, вагон в скобках правил данной поездки — это только начало ряда скобок, который длиннее любой китайской стены (просто потому, что этот ряд бесконечен).