(В русском жанре — 62)
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2020
Сергей Боровиков (1947) — критик, эссеист. Автор множества книг. С 1985 по 2000 год — главный редактор журнала «Волга». Цикл «В русском жанре» публикует с 1995 года в журналах «Знамя», «Новый мир», «Волга». Живет в Саратове.
«Дурная голова ногам покоя не даёт», — любила говорить моя мама. И не только ногам.
Много лет, а точнее двадцать пять, писал-тянул я цикл заметок, которому дал удачное название — «В русском жанре». У меня появились читатели и даже некоторая известность, во всяком случае, когда, бывало, в столице я представлялся коллегам, в ответ слышал: «а, в русском жанре…»
С ростом числа публикаций, уж и не знаю зачем, стал их подсчитывать. Впрочем, знаю: из патологической любви к счёту, которому я подвергаю этажи домов, ступени лестниц, цветы в вазе и т.д. И стал вести счет наконец и на как бы юбилейные десятки. А когда, как и положено психу, дошёл до полсотни, хотел было остановиться, да не решился, тем более что полтинничная глава печаталась в юбилейном номере журнала «Знамя». И дал себе слово, а, как известно, слова, данные самому себе, куда крепче иных, что на шестидесятом остановлюсь.
Сказано — сделано, и к тому же (см. мамину пословицу) торжественно в 60-м «жанре» объявил читателям о его кончине.
А тем временем ещё жил, ещё читал, ещё думал, и производство моих заметок (в голове) продолжалось, и они требовали печатного выхода.
И, когда сложилась новая подборка, я предложил её журналу «Волга», где в 1993 году и начинался «русский жанр». Но, исполненный ложной гордыни держать слово, я придумал новое название: «Запятая». А следом за публикацией «Запятой» я объявил уже городу и миру в лице Фейсбука об этом великом событии. Друзья на отказ от раскрученного заголовка откликнулись в духе: чудак ты на букву «м».
А тем временем я продолжаю жить, читать, думать и перед новым блоком заметок решаюсь, из чувства благодарности к заслугам «русского жанра», о нём напомнить.
Июнь 2019
***
Впервые услышав, видимо, в 90-е, как бойкий журналист по ТВ применил понятие «элита» к власти, я более развеселился, чем огорчился: ну, думаю, приехали, но словечко прижилось, и теперь его в толкованиях относят именно к социальной-политической сфере.
Откуда оно взялось? Его нет не только у Даля, но даже у Ушакова и Ожегова. А я впервые услышал его в стенах ныне уничтоженного НИИ сельского хозяйства юго-востока, так определяли лучшие сорта пшеницы. Еще встречалось в лошадином контексте: элитный жеребец, что звучит красиво.
И вот чиновно-депутатская шайка его прикарманила, как привыкла прикарманивать наши деньги, опозорила и опоганила. Так давайте хоть сами наложим на него табу!
***
«Штабс-капитан Полянский стал уверять Варю, что Пушкин в самом деле психолог, и в доказательство привел два стиха из Лермонтова; поручик Гернет сказал, что если бы Пушкин не был психологом, то ему не поставили бы в Москве памятника». (А.П. Чехов. «Учитель словесности»)
***
Мы смотрим лучшие советские кинокомедии, но сколько забыто ещё смешного! Разве не комично, что в фильме «Год как жизнь» (1966) Карла Маркса играл Игорь Кваша, а Фридриха Энгельса Андрей Миронов?
***
Как возникло это дикое и устоявшееся при сов. власти сочетание: «Решать вопрос»? Ведь на вопрос отвечают, а не решают.
***
«— Ну-у! — протяжно и нерешительно протестовала она загадочным тоном, глядя не на меня, а куда-то в пространство, с загадочной улыбкой и с загадочным же взглядом.
Я замечал, что такой взгляд бывает у всех женщин, умных и неумных, потертых жизнью и непорочных, начиная от многоопытных матрон до «пола нежного стыдливых херувимов» включительно. Он является в разные моменты их жизни: когда, например, они хотят замаскировать мысль, чувство, секретное желание или намерение, или когда им говорят о каком-нибудь чужом грешке, который и за ними водится, или когда надо выразить кому-нибудь участие, а участия нет, и т.д.
Тогда взгляд становится стекловидным, точно прозрачным; глазная влага, выразительница психических процессов, куда-то исчезает — и взгляд ничего не говорит, — становится, как я выше назвал, загадочным, или, если угодно, дипломатическим. Назвать его фальшивым не хочу: это грубо против милых дам». (И.А. Гончаров. «Слуги старого века№)
***
«С вас хотят взять взятку — дайте; последствия вашего отказа могут быть жестоки. Вы хорошо не знаете ни этой взятки, ни как ее берут; так позвольте, я это вам поясню. Взятка взятке рознь: есть сельская, так сказать, пастушеская, аркадская взятка; берется она преимущественно произведениями природы и по стольку-то с рыла; — это еще не взятка. Бывает промышленная взятка; берется она с барыша, подряда, наследства, словом, приобретения, основана она на аксиоме — возлюби ближнего твоего, как и самого себя; приобрел — так поделись. — Ну и это еще не взятка. Но бывает уголовная или капканная взятка, — она берется до истощения, догола! Производится она по началам и теории Стеньки Разина и Соловья Разбойника; совершается она под сению и тению дремучего леса законов, помощию и средством капканов, волчьих ям и удилищ правосудия, расставляемых по полю деятельности человеческой, и в эти-то ямы попадают без различия пола, возраста и звания, ума и неразумия, старый и малый, богатый и сирый… Такую капканную взятку хотят теперь взять с вас; в такую волчью яму судопроизводства загоняют теперь вашу дочь. Откупитесь! Ради Бога, откупитесь!.. С вас хотят взять деньги — дайте! С вас их будут драть — давайте!..» (А.В. Сухово-Кобылин. «Дело», 1861)
***
Сергей Михалков в «Крокодиле» (1947):
Американский Доллар важный,
Который нынче лезет всем взаём,
Однажды
С советским встретился Рублём
И ну куражиться, и ну вовсю хвалиться:
«Передо мной трепещет род людской!
Открыты для меня все двери, все границы!
Министры, и купцы, и прочих званий лица
Спешат ко мне с протянутой рукой.
Я всё могу купить, чего не пожелаю.
Одних я жалую, других казнить велю,
Я видел Грецию, я побывал в Китае…
Сравниться ли со мной какому-то Рублю?!»
«А я с тобой не думаю равняться!
— Советский новый Рубль сказал ему в ответ. —
Я знаю, кто ты есть, и, если уж признаться,
Что из того, что ты объездил свет?
Тебе в любой стране довольно объявиться,
Как по твоим следам нужда и смерть идут;
За чёрные дела тебя берут убийцы,
Торговцы родиной тебя в карман кладут.
А я народный Рубль, и я в руках народа,
Который строит мир и к миру мир зовёт,
И Доллару назло я крепну год от года,
А ну, посторонись: Советский Рубль идёт!
Почему современные пропагондоны не берут на вооружение тексты советских изданий 1947–1952 гг.?
***
Есть известные фото (1946): на первом Эренбург, Федин и Леонов сидят рядышком на диване с трубками и лауреатскими значками (можно только вообразить, насколько соседство им было приятно), на втором уже не сидят, а стоят, без трубок и с Тихоновым, у гроба Жданова. Прелесть!
***
Перечитывая сейчас вещи Эренбурга 20-х («Рвач», «В проточном переулке», «Лазик»), понял, что если и был в нашей прозе тех лет достойный ученик Достоевского, то это отнюдь не Леонов, а Илья Григорьевич. «Вор» же (1927) просто сдёрнут с «Рвача» (1924).
***
Молодых прозаиков 20-х годов одолевала общая болезнь, кажется, названная позднее ритмизацией. Ещё такую прозу назвали орнаментальной. Считалось, что в её начале были Андрей Белый, Ремизов и Замятин. Наверное.
Ей-богу, заразная болезнь, по себе знаю. Я уж вспоминал как-то, как с другом Илюшей, предаваясь в юные годы графоманству, мы заболели ей, уж очень легко было впасть в тот удалой ритм, которым писали тридцатилетние Федин, Леонов, Вс. Иванов и порой даже Эренбург, которых, а конечно, не Белого и Ремизова, мы начитались уже в свое, то есть начала 60-х, время.
Заглянув по этому поводу в Сеть, я наткнулся на, вот, например:
«Классические (экзаменационные!) примеры оранаментальной прозы — «Белая гвардия» Булгакова, вся проза Андрея Белого (художественная автобиография «Котик Летаев», роман «Москва», «Кубок метелей. Четвёртая симфония» и др.), публицистика Александра Блока, «Голый год» Б. Пильняка, «Зависть» Ю. Олеши».
Нет, пусть я останусь очень неученым человеком, но буду убеждён: у «Белой гвардии» нет ничего общего с «Завистью», как и у Блока с Пильняком.
А беда «ритма» в том, что лишает слово индивидуальности.
«Крепкий дух идет от лабазов канатных. В знойный день отворены широкие двери лабазные, как каретник перед закладкой. Сидят в лабазах бабы пахучие, щиплют быстрыми пальцами чалки прелые, громоздят круг себя вороха пакли. А у самых ворот лабазных, на табуретках крашеных распустили животы почтеннейшие, именитые степенства гильдейские. Из-под масляных жилеток полы сатиновых рубах выпущены: известно, что срамно носить прореху неприкрытою. Сидят степенства, слушают, как стрижи оголтело свистят над соборным куполом, слушают стрижей, млеют вместе с разморенной площадью, а больше ничем не занимаются». (Конст. Федин. Анна Тимофевна, 1923).
«Прикатил на Казанскую парень молодой из Москвы к себе на село, именем — Егор Брыкин, званьем — торгаш. На Толкучем в Москве ларь у него, а в ларе всякие капризы, всякому степенству в украшенье либо в обиход: и кольца, и брошки, и чайные ложки, и ленты, и тесемки, и носовые платки… Купечествовал парень потихоньку, горланил из ларя в три медных горла, строил планы, деньгу копил, себя не щадя, и полным шагом к своей зенитной точке шел. Про него и знали на Толкучем: у Брыкина глаз косой, но меткий, много видит; у Брыкина прием цепкий, а тонкие губы хватки, великими делами отметит себя Егорка на земле». (Леонид Леонов. Барсуки, 1924)
Секрет же прост: ставь сказуемое в конец фразы, и вроде как не просто пишешь, а сказываешь.
***
«Простая случайность или неразгаданная закономерность: 1899-й — год рождения трёх крупнейших писателей ХХ века: В. Набокова, А. Платонова, Л. Леонова» — так торжественно начинаются то ли воспоминания, то ли юбилейная ода критика Инны Ростовцевой в «Литературной России», 2019, № 20). Правда, иной читатель вспомнит, что эта же дата ещё и Юрия Олеши.
Далее узнаём, что «жизнь приносила свидетельства всевозрастающего интереса к личности и слову Леонова», что «мир хочет знать Леонова», но, вспомнив про возраст критика, уже не удивляешься неумеренности её восторгов, реанимации сказок о бескорыстности музы очень оборотистого в жизни писателя, о его гонимости и «смертельных опасностях, которые ему постоянно грозили».
За попытками (апологетическая книга З. Прилепина в ЖЗЛ и др.) реанимировать из советских классиков именно Леонова стоит политика.
***
Не раз задерживался на одной претензии Твардовского Эренбургу по тексту рукописи «Люди, годы, жизнь».
Сначала Эренбург: «Двадцать четвертого апреля я сидел и писал четырнадцатую главу третьей части, когда мне позвонили из секретариата Сталина, сказали, чтобы я набрал такой-то номер: «С вами будет разговаривать товарищ Сталин».
Ирина поспешно увела своих пуделей, которые не ко времени начали играть и лаять».
Твардовский: «Фраза насчет собак в момент телефонного звонка от Сталина, согласитесь, весьма нехороша. Заодно замечу, что для огромного количества читателей ваши собаки (комнатные) в представлении народном — признак барства, и это предубеждение так глубоко, что, по-моему, не следовало бы его «эпатировать».
Вряд ли Александр Трифонович заподозрил Илью Григорьевича в выдумке. Да нет, не возможны ни подозрения, ни выдумка. Но легко вообразить усмешку писателя, когда он вспомнил обстоятельства звонка. И написал, как было.
От непосредственности?
Уж в чём, в чём, но в ней Эренбурга не заподозрить. Написал, как было, и, конечно, мог предположить недоумённую реакцию любого советского редактора: зачем сообщать о собачьем лае при звонке вождя? Но вот то, что Твардовского рассердит само наличие в доме собак, думаю, вообразить был не состоянии.
И ведь «социологически» редактор прав: раздражены будут читатели, да и не только шестидесятых. Но, ссылаясь на «представление народное», Твардовский выражает и собственное представление о домашних собаках как барстве.
***
Мой отец говорил не «извините», а «виноват». Это я от него перенял и сталкивался с удивлением. Памятно раздражение издателя газеты, где я был главным редактором: «Виноват! В чем виноват? Ни в чём вы не виноваты!»
А старик мой набирался культуры еще до революции, когда это выражение было в ходу: «На улице его часто смешивали с кем-нибудь другим, и в этих случаях он предупредительно заявлял:
— Виноват, вы обмишурились, я — Невзоров». (Алексей Толстой. Похождения Невзорова)
Любопытно, что тот же Толстой протестовал против выражения «извиняюсь», то есть, пояснял он, извиняю себя?
***
Живя второй год в деревне, в Саратове бываю редко и, размышляя о том, чего же из городской жизни мне сейчас не хватает, нашёл, что лишь «неформальных» встреч. Имею в виду не общение с друзьями, что реально, но слишком предсказуемо, а случайные как бы стычки, не в смысле конфликта, а когда наткнёшься на человека, о котором понятия не имел и вряд ли будешь иметь, и эти случайные встречи сулят такие впечатления, которых сейчас мне не хватает. Скорее всего, в силу моей какой-никакой, но всё же писательской природы
Вот, заглянул в расположившееся в сторонке от большой улицы на первом этаже жилого дома заведение под всегда возбуждающим меня названием «Закусочная». Пять столиков. Стойка с рядами бутылок. За стойкой дебелая, лет под сорок женщина, конечно, жирно накрашенная. Спиртного много, а закусок негусто: одинаковые на кусках белого батона бутерброды с полукопчёной колбасой, сыром, селёдкой и сёмгой. Пакеты с чипсами. Какие-то печенья. Мудро. Нет ничего, что могло бы откровенно испортиться. Пиво только разливное, что опять-таки мудро.
За одним столиком двое: мужчина лет 60-ти и женщина того же возраста. Мужчина малоподвижен, а сильно пьяная дама напротив. Мужчина склонен к полноте. Лицо никакое. В ней же ни жиринки. Лицо вконец испитое. Кричит, жестикулирует, вскакивает. На столе у них бутылка с чем-то цветным. Они называют друг друга по имени. Она то и дело кидается к нему с поцелуями, никак не сексуальными, а так, для развлечения.
Когда я, взяв сто грамм «Хортицы» и бутерброд, замешкался, возвращаясь за наливаемым пивом, она попыталась мне его принести. Решив, что таким способом она желает с меня что-то взять, я не позволил и тут увидел, что на ней такой же форменный фартук, как у буфетчицы.
Вдруг мужчина, обернувшись ко мне, с вызовом объявил:
— Я родился в Одессе!
Я миролюбиво покивал.
— Нет, Люся, скажи: где я родился?
— В Одессе, — с готовностью ответила Люся.
— Вам, — это он уже мне, — не понять.
Люся продолжала двигаться. Выбегала покурить, вспоминала с буфетчицей каких-то знакомых. Та же, выйдя из-за стойки, как уселась у стены на стул, так и не шевелилась. На вопрос Люси, где отдыхала, без выражения ответила:
— Тунис.
Я зачем-то спросил, как там.
— Отель и пляж. Пойти некуда.
Мужчина опять громко и как бы с вызовом, но уже не глядя на меня, оповестил:
— Я с шестьдесят второго!
Люся подтвердила и добавила:
— А я с шестьдесят четвёртого!
Они выпили.
— Уан, ту, сри, фо, файв, сикс, севен… — и громко начал считать мужчина, опять пристально на меня глядя.
Сосчитав до эйтин, сказал мне уверенно:
— Ты не понимаешь.
И продолжил:
— Айн, цвай, драй, — и так далее.
И вдруг оба очень живо стали спорить об адресах, где раньше жили в центре города, причем Люся называла хорошо известные мне по детству улицы.
Вот и всё.
И что? Да ничего. Просто мне хорошо это вспоминать. Но отчего моя душа оживает именно в такой обстановке, среди таких людей, но, скажем, не в столице на банкете, хотя бы даже и букеровском?
Я давно это в себе подметил и даже помню, когда и как зафиксировал. Мы с женой, ещё молодые, зашли в гастроном, где из очереди у винных конусов отделился помятый субъект с криком: «Серёга, как давно тебя не видно!» А минутой раньше встретили на улице профессора, тогда и.о. ректора СГУ, Бугаенко, который ласково меня приветствовал. И я сразу подумал и, кажется, попытался объяснить жене, что приветствие алкаша куда более мне лестно, чем профессора.
***
Раз у меня есть читатели, они, возможно, заметили, что в большинстве текстов двух последних лет я исполняю обещание, данное в 53-м «русском жанре»: «Уходят, уходят друзья, собутыльники, поверенные… все больше их там, а я еще здесь. Буду вспоминать, что было».
В очередной раз бросив учёбу, что в либеральные 60-е в либеральном к врачебному отпрыску саратовском мединституте оформлялось как «академический отпуск», мой друг Илюша Петрусенко подарил мне на день рождения двухтомники Брюсова и Леонида Мартынова, чьи стихи всегда оставляли меня в полном недоумении. Брюсов был его, а Мартынова он взял почитать у сокурсницы Веры Калугиной. В подарки вложил открытки со стихами, которые начинались: «Я, не работая и не учась, другим подарком не располагаю», а продолжались:
К Брюсову
Дарю тебе гантели для ума —
Изысканную скуку в двух томах.
К Мартынову
Когда свой взор
Мега-делоний карий
В эту книгу опустишь ты,
Вспомни о калугинской каре
Для присваивающих Мартынова.
Я выложил этот кусочек в FB, и, к моему огорчению, комментарии касались почему-то Мартынова, и не было ни слова о строках моего покойного друга.
Вот еще из него помню: «И на корявых лапах бересклета / Растянет паутину бабье лето», а грубую аллитерацию строк «На рыжем костре сожжена рыжая Жанна д’Арк» я немедленно раскритиковал.
Любимые его поэты были Тютчев, Блок и Пастернак. Благодаря феноменальной памяти наизусть знал «Евгения Онегина».
Из любимых, часто им вслух повторяемых строк вспомню Тютчева: «Когда в кругу убийственных забот нам всё мерзит…» и «Угрюмый, тусклый огнь желанья…», Блока: «Ты уходишь в сумрак алый…», Пастернака: «А ты прекрасна без извилин…».
В противоположность мне, не любил Есенина, но как-то рассказал, что, зайдя в подпитии в любимую «Волгу», услышал: «В саду горит костёр рябины красной / Но никого не может он согреть…» и заплакал.
***
Вряд ли теперь фильм «Москва слезам не верит» получил бы в Америке «Оскара»: главный герой Гоша как высказывается: всё я буду решать на том основании, что я мужчина.
Сексист!
***
Старость для меня всего чувствительнее проявляется в запоздалом самосуде. Впрочем, когда он не запоздалый?
Облегчают его лишь в последние годы ставшие для меня значимыми программы знаков зодиака, где так много совпадает с характером и судьбою, что им не верить не могу.
По моему знаку Рыбы я обречён на эти самосуды. И в самом деле, в безоблачном для других детстве я уже предавался самоедству.
С тем и уйду.