Дэйзи Джонсон. В самой глубине
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2020
Дэйзи Джонсон. В самой глубине. / Пер. с англ. Д. Шепелева. М.: Эксмо, 2019.
Абсолютный рекорд Букеровской премии принадлежит писательнице из Новой Зеландии Элеанор Каттон. Она стала самым молодым лауреатом этой престижной премии, получив ее в возрасте 28 лет за роман «Светила» (см. «Урал», № 7, 2016). В 2018 году в короткий список Букера попал еще один очень молодой автор. Это Дэйзи Джонсон, писательница из Англии, написавшая роман «В самой глубине» также в возрасте 28 лет. Если «Светила» поражали воображение запутанностью интриги и многочисленными сложными связями между персонажами, то «В самой глубине» устроен гораздо проще. Это история жизни добровольных отшельников, которая на первый взгляд очень бедна яркими событиями. Но автор, судя по всему, и не ставит цель поразить наше воображение сюжетом. Да и сюжет используется в книге старый как мир — миф об Эдипе, заново переосмысленный самым великим его читателем Зигмундом Фрейдом. Дэйзи Джонсон не погружается в мрачные глубины психоаналитического исследования, но ее роман тоже о том, что заинтересовало бы любого психолога, — о страхах, памяти, механизмах вытеснения, отношениях родителей и детей.
Действие романа начинается с конца, а потом память главных героев постепенно движется к прошлому, пытаясь его прояснить. Гретель, молодая женщина за тридцать, работает лексикографом, то есть специалистом, составляющим словари. С виду она обычный человек, хотя семьи у нее нет и она живет одна. В последние годы она ищет мать, которая исчезла, когда Гретель была подростком. В детстве и ранней юности Гретель жила с матерью на лодке. В школу она не ходила и не имела друзей. Она жила в выдуманном мире и говорила на языке, который они придумали с матерью сами. Все, что она видела в жизни, — это река и лодка. Как-то к ним забрел мальчик по имени Маркус, чуть постарше Гретель, и остался жить с ними примерно на месяц. А потом исчез, и это исчезновение стало очень значимым событием в жизни Гретель. Позже она с матерью переберется жить на сушу, и они будут снимать помещение на верхнем этаже конюшни. В это самое время мать Гретель тоже исчезнет неизвестно куда, оставив девочку одну. Гретель помогут неравнодушные люди, она получит образование, а позже и работу, но вопрос будет мучить ее всю жизнь — куда делась мама? Ее удастся найти только больше десяти лет спустя. Мама превратится в старуху с отрезанной грудью, очевидно, ей удаляли опухоль. Она заживут вместе, но на идиллию это будет похоже мало. Несмотря на не очень пожилой возраст (ей только перевалило за шестьдесят), мама окажется маразматичкой, говорящей бессвязные слова и совершающей нелогичные поступки. Судя по всему, ей тоже не дает покоя прошлое с его страхами. Вместе с дочерью она будет пытаться вспоминать, как они жили на лодке, и читатель познакомится с историей загадочного Маркуса, который как-то пришел к ним.
Роман Дэйзи Джонсон проникнут искренней попыткой понять асоциальное поведение. И даже не столько понять, сколько сразу полюбить, увидев в нем практику полноценной жизни. Как некогда антропологи сделали революционный вывод о том, что жизнь «примитивных» племен не проще и не беднее жизни «цивилизованного» общества, так и Джонсон следует мысли, что асоциальная жизнь — это явление сложное и богатое оттенками. Она пытается показать, что этот мир настолько уникален, что даже обладает собственным языком, который не способен понять никто другой. Такова художественная задача писательницы. Ее решение, к сожалению, оказывается несколько стандартным. Джонсон рисует мир Гретель и ее матери самыми обычными красками, называя любовь любовью, а страх страхом. Она говорит, что ее героини-отшельницы выдумали целый язык, но приводит всего лишь три-четыре слова этого языка, а внимание уделяет лишь одному слову — «Бонак». Реальность отчуждения порождает страхи, и Бонак, некое выдуманное чудовище, живущее в реке, — это как раз слово для олицетворения страха. Мать Гретель сама признает: «Люди на реке всегда были суеверными. У воды есть свойство делать мутным все, что было ясным».
Гретель с матерью живут в магическом мире, это вполне реальное состояние человеческого сознания, предположительно распространенное в дописьменную эпоху. И вот очень хотелось бы увидеть в романе эту магию, когда предметы говорят с тобой, когда рождаются и умирают мифы, как ты являешься свидетелем чудесных превращений и реальность мерцает огнями. Такой магии у Джонсон нет. У нее нет чуда, но зато есть ощущение тесноты и духоты, когда ты пленник своих эмоций, которые не освобождают, а душат. Жизнь на реке была волшебной, но от волшебства остался только страшный Бонак. Джонсон, как это иногда свойственно авторам, чрезмерно полагающимся на воображение, мало назвать Бонака сущностью страха. Она приводит его в самый что ни на есть реальный мир, давая Гретель и матери действительно увидеть в воде его чешую, глаза и лапы. Кажется, что она не удовлетворилась бы, если бы мы просто назвали Бонака порождением тревоги, изменившей сознание. Остается ощущение, что для нее нет «психической реальности», а есть «просто реальность», когда чудовища существуют на самом деле. Кажется, что Джонсон несколько пересвечивает негатив в своей истории и сама призывает зло, чтобы получше его рассмотреть. Это было бы весьма опасной психологической практикой, если бы в ней не угадывалась обыкновенная праздность. Дэйзи Джонсон наверняка заботит выбранная тема, но не меньше ее заботит эффектная обертка истории, а раз так, то призывание демонических сил в реальность может оказаться просто приемом.
И это не единственный прием. Другой пример — это использование в сюжете модной темы ЛГБТ. Так ли важно для поэтики этого романа привлекать однополые отношения и трансгендеров? В иных текстах, ставящих во главу угла изменение мироощущения в зависимости от пола, это было бы необходимо. У Джонсон это все та же красивая обертка, совершенно избыточное решение и следование модной повестке дня. Трансгендерный персонаж в романе Джонсон играет эпизодическую, но принципиальную роль, но он вполне мог бы сыграть ее и не будучи трансгендером. Формально роман «В самой глубине» должен вести в бездну человеческой психологии, ведь он касается темы Эдипа, а этот сюжет сегодня невозможен без Фрейда. У Джонсон сын убивает отца и спит с матерью, то есть формально древнегреческий миф тоже пересказан. Особенность в том, что писательница не обсуждает этот миф, как обсуждали бы его антропологи, психологи или социологи. Она даже отказывает Гретель и ее матери в праве называться личностями, называя их «ходячими дырами». Сам этот миф не соткан у нее из реальных жизненных переживаний, способных дать место для содержательной дискуссии. Он соткан из пустой, слабо наполненной опытом атмосферы отшельнической жизни, которая вполне могла бы пройти мимо читателя, если бы не имела очарования девиантности, неправильности и вызова социуму. То есть на эстетическом уровне Дэйзи Джонсон действительно погружает нас в какой-то иной, не совсем рациональный мир, мир мифа и эмоций, способных творить, как творили эмоции древнегреческих богов. Это так, даже несмотря на бедность художественных средств и прямолинейность в назывании вещей своими именами. Но отнести эту книгу к жанру «психологического реализма» было бы сложно. Скорее это «психологическое фэнтези», с чудовищами (Бонак), мощными первобытными стихиями (река), пророчествами (роль пророка играет трансгендер) и прочим.
Хотя Гретель и не считает себя личностью, она способна прочувствовать красоту языка. Вряд ли человек, не любящий язык, связал бы свою жизнь с лексикографией. А Гретель активно интересуется языками и даже для описания одной сцены использует слово, которого нет в английском, но есть в русском (!): «повскакать». Она так и заявляет о своем знании этого не самого частоупотребляемого русского слова. Чрезвычайную озабоченность языком демонстрирует и мать Гретель, несмотря на поврежденный разум. Она постоянно пытается все выразить точно и подобрать нужное слово, хотя по большей части ее речь бессвязна. Гретель часто ощущает, что они с матерью едины, хотя любви к ней она уже не испытывает. Более того, она хотела бы «изъять мать из своего нутра». Так или иначе, она убеждена, что все действия предопределяются языком, а языку ее как раз научила мать.
И тем не менее серьезные, свойственные реалистическим произведениям послания в романе Джонсон есть. Одно из них касается природы памяти. Анализируя свою жизнь, Гретель уже в самом начале заявляет о бессилии понять прошлое. Правильно ли мы запоминаем его, или память все «переписывает»? Она приходит к выводу, что, по-видимому, на память все-таки полагаться нельзя и истинного положения вещей мы не узнаем. У нее будут эпизоды в жизни, когда воспоминания, в достоверности которых она была твердо убеждена, окажутся неверны. Однако от прошлого нельзя отказываться, ведь оно так просто не умирает. К нему можно стремиться. Одновременно Гретель верит, что естественные символы, окружающие человека, способны формировать его характер. Реки, горы и холмы — человек целиком и полностью зависит от них. Прошлое нужно Гретель, чтобы понять мать. Когда-то та называла ее врунишкой, но маленькая Гретель не понимала, что врет. Может, думает Гретель теперь, мама так же не понимала свое внезапное исчезновение?
Сейчас, когда Гретель нашла наконец мать, она уже давно не ребенок. И Дэйзи Джонсон вкладывает ей в уста еще одно размышление, которое прорывает эстетический план романа, на мгновение выводя книгу за пределы «психологического фэнтези». Гретель размышляет, что, наверное, она могла бы своими решениями направить свою жизнь в ту или иную сторону. А потом вдруг понимает, что это не так. Так Джонсон схватывает фундаментальную идею о том, что в пространстве мифа все предопределено. Миф — это трагическая пьеса с известным концом, и вырваться за предуготовленные роли никому не дано. Эта идея вместе с размышлениями о работе памяти придает ее тексту реальную глубину. И все-таки скудность психологического описания, несмотря на заявленное пространство мифа, любовь к эффектным приемам и пустой экспрессии приводят к тому, что «фэнтезийные» элементы в этом романе побеждают. Не будем сбрасывать со счетов и то, что мы все-таки читаем перевод. И вряд ли автор написала бы такую фразу, если бы сочиняла по-русски: «Комната накренилась, опрокинулась, наскочила на него и стала елозить стеной ему по лицу, втискиваясь в него влажными углами».