Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2020
Выходишь из деревянного дома — в снег, на снег, в холод, в нижнее небо, похолодевшее к зиме. И в тебя входит свет — его вещество, пахнущее пустотой. В тебя входит снег, прикасаясь к твоему голому лицу, к голым рукам и голой шее. Ты прикасаешься к снегу, и снег прикасается к тебе: пустота — к пустоте. Ты входишь в ближнее бытие, и бытие входит в тебя — таково повторение врастания, взаимного сращивания твоего вещества с веществом мира, переходящим в вещество пустоты. Пустота — родительна: все исходит из пустоты. И все возвращается в пустоту. Сорока — древняя, вечная, черно-бело-зеленая — летит и вдруг пропадает. Все — ее нет. Пусто место сорочье. И вдруг видишь, как она возникает, появляется — как вспыхивает! — на юго-востоке, над озером, томящемся и слепнущем под пленкой слепоты, пустоты — под ледком, натянутым, как прозрачная скатерть — без стола и гостей.
Ты выходишь из бытия в пустоту. Пустота больше бытия, она питает сущее простором и вечностью. Выходя из бытия и входя в пустоту, ты освобождаешься от языка — выходишь из языка, из всех его форм и порядков. Ты теперь сама семантика — миру и себе. Свобода — это соприкосновение и взаимопроникновение семантик: семантика мира, пустоты и человека как жизни мерцает на стыках, на разрывах и в разъемах — семантика искрит там, где они касаются друг друга, холодея и нагреваясь одновременно. Ты вышел из языка — и стал языком. Иным языком — главным: предъязыком, и собственно языком и постязыком, ощущая себя в преджизненном, жизненном и послежизненном состоянии. Ты стал языком — ты ушел из бытия. Ты — часть пустоты. Ты ощущаешь только главное. Ты движешься — недвижим: ты оглядываешься, как Орфей, на любовь и на смерть так, как цветы поворачивают свои лица к солнцу. Черное солнце Осипа несет тебя без носилок к тому, что было там влагой и сушей. Вместо моря и берега здесь только небо. Иная твердь. Ты кладешь ладонь на поверхность прежнего неба — и она не отрывается от пленки жизни, слуха, зрения, обоняния, вкуса и прикосновения — ладошкой, плашмя — к жизни. Ты поднимаешь руку — и озеро трепещет под ладонью, не отлипая и не проливаясь в себя; и поле шумит овсами под рукой, не уплывая в осень; и горы дрожат под дланью твоей, не осыпаясь и не раскалываясь; и воздух теплеет и леденеет под рукой твоей; и небо прогревается до пустоты, до темного света тяготения, до белого света очей, до самого главного, ускользающего от всего, что не-язык. Все остальное — за спиной и в черепной коробке — призраки, порождающие слепоту и стыд. Только пустота способна создавать и распространять зрение. Язык твой — зряч.
Аз есмь язык. Не тот язык, существующий в общественном договоре: ты вышел из него — из договора, тебе не нужен говор, речь, переговор, заговор, приговор и отговор. Ты есть язык. Тебя — нет. Остался только язык, ушедший от общего языка прочь. Прочь.
Ты-язык рождает зрение, слух и стыд. Стыд за жизнь, за призраки ее. За себя. Куст Кассиопеи держит тебя на весу. Гравитация языка, напитанная электромагнитными потоками, выносит тебя — на ладони твоей — в самую гущу и чащу растений звезд, в растения дожизненной и послежизненной вечности. Вечность пустоты.
Ты гладишь пустоту против шерсти. Так гладят смерть по ледяному лицу, и ворсинки, волоски, шерстинки пропадающего тепла источают боль, — боль, которая, разъединяя, соединяет бытие и пустоту, время жизни и вечность, к которой, отрицая время, стремится, тянется и превращается в бессмертное — жизнь.
Ты — язык, и ты плачешь, ожидая слез ответных, встречных — чьих?.. Ты — язык, и ты, ощущая мощь и могучий разрыв материи, бытия, за которыми открывается пустота, — ты — язык, и ты, принимая цыганскую иглу звезды — в зрачок, в сердце, в душу, в сам язык, — поешь, плачешь — и умываешься снегом, смертью, которая умеет и привыкла умываться тобой. Ты — язык, ты дрожь, ты крупная дрожь звезд бесчисленных, — и твоя пятерня с врастающим в нее миром соединяется и совпадает с Кассиопеей! О, боль твоя весела! О, горе твое весело! О, скорбь твоя печальна и духотворна!
Одушевленно все. В этом мире, в другом, в иных измерениях все — одушевленно. И только пустота во-одушевленна. Воодушевление пустоты болит. Ты — язык, и сей язык есть боль.
Ты — язык. Речь умерла, и языку больно. Больно говорить и больно молчать. Язык живет один — без речи и письма. Язык теперь плач, песнь и дума. Язык собирает смыслы и думает ими, страдает, гибнет и воскресает. Язык в пустоте сдвигает две лавины света и тьмы — боль и гармонию, — и ты-язык поешь и плачешь в себя. Ты ведешь за́ руку мир — любой — в пустоту, как в сказочное кипящее молоко, как в живую воду и в мертвую.
Звезды и миры в пустоте — выпиты сами собой. Они набираются здесь боли и гармонии (о, гармония — это боль — разная, любая: сладкая, горькая, ядовитая и живительная). Выпитые звезды глубоки, но они — все — под ладонью твоей, как молекулы воды, снега и льда.
Ты — язык, и язык твой — это вибрация мира и пустоты, освобожденных друг от друга и накопленных сближением боли и любви, жизни и смерти, бога и духа, ужаса и красоты. Противостояние боли и гармонии разрешается — всегда (при наличии тебя-языка) — единением. И — горлом хлещет песнь, плач, вой, хрип, бог.
Уход в пустоту — это недосмотренный сон, оживающий не наяву, но онтологически, божественно и твердо, как буква «ер» (ъ) на конце слова после твердого и звонкого согласного звука. За этой «еровой» финалью — придыхание. Не твое — но пустоты. Где все — незримо: и цвет, и свет, и контур, и объем. Зримо только движение. Движение языка. Языка, в котором нет ни фонем, ни звуков, ни морфем, ни лексем, ни синтаксем — есть только смыслы. Смысл — единица языка. Языка первородного. Языка-тебя. Поэзии и музыки. Языка как текста. Языка как созвездий смысла и смыслов. Строфа — созвездие, текст — звездное небо, обволакивающее пустоту. Звездызвукисмыслызвукимузыкиголосаинтонациивзораслухагорькойслюнывортугорькихисладкихслезивечностивечностивечностиитеплавсегочтоисчезаетрадивечностивечностивечности…
Звезды и звери звезд, звезды и люди звезд, звезды и растения звезд, звезды и смыслы звезд, планет, земли, воды, неба и пустоты — все это и все эти зримые, дозримые и незримые смыслы — суть язык: ты и язык; ты как язык и язык как ты.
Звезды языка, звери языка, растения языка, люди языка — вот твой путь в пустоту. В пустоту боли, гармонии, ужаса, красоты и Бога.
Пустое серебряное — звуком своим, звоном, стоном и вздохами — ведро, голое снаружи и внутри, ты несешь к колодцу — легкое всей Вселенной, сжавшееся в кулак-кулачок пустоты. От колодца ты несешь тяжелое ведро, полное Млечным Путем, с двумя Медведицами, с Кассиопеей, с Орионом-охотником, бросившим тебе свой Пояс, с Гончими Псами, с Полярной звездой, которую глазами не заглотать — так и катаешь ее, как леденец, во взоре своем, в зрении, в сердце, в душе, в думе своей, во рту… Сердце разрывается, душа ноет — ты слепнешь и летишь в пустоту. Этот полет — твоя жизнь, нежизнь, смерть, несмерть, любовь, нелюбовь, душа, вздуваемая вечностью.
Про́пасть, прорва, бездна — вот опора твоя, пока ты — язык. Взгляд равен голосу, голос — слуху, слух — языку. Дрожь, озноб, вибрация — вот язык гравитации. Нет ничего легче тяготения пустоты. Трансгрессивное движение — это дерево мира, когда все в любых мирах — ствол, и везде — ветви, цветы, плоды… Ты сквозишь, как сад осенний, как лес осенний, как тайга осенняя… Бог вынимает из древесного — иней. Тяготение и притяжение холода и огня — это то, частью чего ты стал…