Роман с дневником (отрывок)
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2020
Анна Матвеева — родилась в Свердловске, живёт и работает в Екатеринбурге. Прозаик, автор 17 книг, лауреат и финалист литературных премий «Национальный бестселлер», «Большая книга», Бажовской премии и др. «Каждые сто лет» — новый роман Анны Матвеевой, над которым писательница работала более девяти лет. Книга имеет подзаголовок «Роман с дневником», и это не случайно. Два дневника двух женщин, разделённых столетием, переплетаются, объединяют судьбы и образуют неожиданные рифмы для того, чтобы вскоре после этого вновь разойтись во времени. Роман увидит свет в 2020 году.
Царь умер, чёртик умер
Екатеринбург, зима 1924 г.
19 января
Костя днями ездил в Берёзовский, привез оттуда два тома Байрона по-французски, издание 1837 года. Прекрасный солидный переплёт и хорошая печать. Как хорошо уже тогда умели издавать за границей книги! На корочке инициалы N.L. Хотелось бы знать, кто был этот байронист, наверное, русский? Николай, возможно. И что он тут делал, в глуши, на Урале?
Костя с Мишей уехали к Юле в Ленинград.
Вчера приходила Вера, её мать всё ещё здесь, но Вера будет жить у нас до лета. Я рада. Если бы она переборола своё дурацкое упрямство и стала играть при отце, я бы её полюбила.
А Костю, я уж убедилась, переделать невозможно. Грубость и страсть к нелепым выходкам въелись в него, очевидно, с детства, и он сам их не замечает. Это не его сущность, если бы он видел в других такое, сам осудил бы, но не видит. Я не иду на путь столкновения, а стараюсь предотвратить конфликты. Когда мы познакомились с Костей, он мне виделся как очень чуткий человек, но это не так. У него ко многому есть хорошее чутьё, но в некоторых отношениях он совершенно слеп. Результаты своих ошибок отрицает, а все хорошие результаты охотно приписывает себе. Если Вера до сих пор не приручена, то это его вина, но всё, что пробудилось в ней хорошего, Костя приписывает своему влиянию. А мне кажется, в том добром, что есть в моих детях и чужих, вверенных мне, всё-таки отчасти мои труды.
Удивительно, как легко Костя относится к детям, вероятно, поэтому не может оценить, какая для меня мука были и Глеб с Левой, и эта Верочка. Если бы он это оценил и когда-нибудь выразил мне признательность! Ведь всё-таки я стараюсь для них из-за него, потому что они его дети, а он думает, так и надо. Как будто всё естественно, легко, как будто ничего мне не стоит. Возможно, я достаточная эгоистка, раз так говорю. Но если бы у Веры, Глеба и Лёвы не было матери, я бы нисколько не тяготилась своими обязанностями, я бы воспитывала их по своему желанию, жалела бы их и имела бы право на ответное чувство. Но у нас не так — я их воспитываю и учу, а от любви открещиваюсь: у вас есть мать, любите её.
Колташи произвели сильнейшее впечатление на детей. Миша постоянно их вспоминает. Вчера он мне заявил, что все города надо уничтожить, а людям жить в деревне. «Но чтобы там были пианино и книги. Петербург там, памятник Петра Великого и здания разные оставить напоказ — для желающих посмотреть, а остальные города уничтожить!»
Он же вчера объявил мне, что люди дураки, что дерутся живыми людьми. «Настроили бы машин и уничтожали бы машины машинами или уж лучше играли бы в солдатики, в шахматы — государство против государства, кто выиграет. Ведь одно и то же выйдет!»
22 января
Печатала на машинке Косте письма за границу. Он заупрямился чинить машинку, в которой сам ничего не понимает, ничего не поправил, а время потерял. И сколько раз это бывало с ним и со мною! Какое-то упорство и самонадеянность заставляют браться за заведомо безнадёжное дело и бросать его, только выбившись из сил.
С Андреем заниматься сущее мучение. Он всё время дурачится.
Скучно мы живём в этом городе. Некуда пойти. Была бы я в Петрограде, пошла бы в музей. Здесь — ничего… Сегодня снег. Серое небо, белая земля, и все люди ходят серыми и чёрными пятнами. Хоть бы одевались поярче, но наши северные вкусы тянут нас к таким же скучным цветам, как наша природа. Я всегда бываю рада, когда вижу красный или пёстрый платок. Люди наряжаются только для себя, а хорошо было бы, если бы они понимали и своё место в общей красивости. Ведь инстинкт подсказывает же большинству, что зелёное нехорошо летом, вот и модницы хоть бы иногда догадывались, что красный, синий и вообще яркий цвет весел и живит на белом фоне снега.
В Екатеринбурге моё любимое место — Вознесенская церковь. Она всегда хороша и красива, всегда разнообразна и кажется мне живою. Наверное, так и есть: прекрасная церковь должна казаться живою. Если бы я смела ещё о чём-то мечтать, то я бы хотела в своей жизни увидеть западноевропейские храмы. Или вернуться в Лозаннский собор.
Перед Вознесением стоит бюст Карла Маркса. Сейчас, зимой, белая статуя сливается с цветом снега и кажется каким-то нелепым обрубком. Вблизи того хуже. Должно быть, у головы есть всё-таки шея в виде ворота, но так как всё белое и выполнено крупными чертами, то не бросается в глаза ничего, кроме большой головы, лежащей (так кажется) на постаменте.
Когда я была ребёнком, меня взяли в музей восковых фигур, попросту называвшийся балаганом, где на полках увидела я белые головы казнённых преступников. Маркс имеет вид головы, снятой с эшафота, а вообще лицо у него как у апостола, и стоит, вернее, лежит он против церкви как образ какого-нибудь мученика.
Будучи совершенно неверующей, я с особенным чувством смотрю на церкви. Мне нравятся они и потому, что слышали много искренних молитв, и потому, что они всегда красивы. А красивы они оттого, что отживают свой век и что новых церквей, таких как эти, подобного стиля, уже строить не будут. Недавно ещё они могли казаться банальными, постоянно вырастали новые, но теперь это уже стиль прошлого.
23 января
Сегодня услышала, что Ленин умер. Первую весть принесла баба-молочница: «Слышали, царь-то умер?» Я не поняла: «Какой царь?» — «А Ленин!»
Боязливая публика боится перемен, хотя какие могут быть перемены от смерти лица, уже столько времени бывшего не у дел? На ГПУ и некоторых других зданиях висят черные флаги, но их почти незаметно. Вчера все вечера были прерваны, кроме театра, который благополучно доиграл «Гугенотов».
Федот объяснял прислуге и прачке: «Такого человека потеряли, какого и не было, и не будет! Он всех нас от смерти, от гибели спас!» Я спросила: «От какой смерти?» — «От помещиков и капиталистов!»
Юле новость принесла маленькая больная полечка, шепнула на ухо: «Чёртик умер! Вот хорошо-то!» Юля, узнав, кто такой чёртик, не согласилась, и они с девочкой повздорили.
Пока шла сегодня по городу, сделала заключение, что тёмные одеяния лучше оправдывают инстинктивный вкус северян, чем яркие, о которых я вчера мечтала. В этом скучном городе и в нашей скучной жизни надо учиться находить красоту и отдых глазам. Я почти с любовью смотрела на серое небо, белые крыши и туманные силуэты людей в чёрных и серых пальто.
24 января
Костя постоянно создаёт инциденты из ничего, бороться с этим безуспешно. Он почти не интересуется детьми, мало думает об их учении, равнодушен к их одежде и ещё недавно столь же равнодушен был и к их питанию. Но из-за пустяков виртуозно устраивает крупные сцены, вызывает капризы, упрямство, даже грубость, без его усилия не проснувшиеся бы. Миша довольно-таки себе на уме парень и умеет избегать инцидентов, он более других сдержан, подчас смолчит, подчас послушается, и Андрею попадает больше всех. Вчера утром попросил дать ему хлеба без масла. «На каком основании он отказывается от масла?» Андрей говорит, что просто не хочет, и мнёт салфетку. «Зачем ты мнёшь салфетку?!» Все разговоры кончаются одинаково: «Уходи из-за стола». Андрей уходит и не пьёт чаю. Тогда ему летят новые угрозы, чтобы вернулся, Андрей же упрямится и говорит: «Раз ты меня выгнал, я не пойду».
Моё заступничество не доходит до ушей, и, только когда инцидент уже разыгрался, каким-то чудом мне удаётся довести до сознания Кости соображение, что у ребёнка аппетит хороший, ест он много и недавно очень даже налегал на масло, что всю неделю он ел много жиров в виде малороссийского сала — и его отказ это не каприз, а естественный отдых. Тогда Костя говорит: «Зачем ты мне это сразу не сказала?»
Вечером произошёл второй инцидент, уже не так благополучно кончившийся.
Андрей за ужином ел суп своей маленькой серебряной ложечкой, а Костя не позволил ему есть, потому что ложка чайная. Андрей говорил, что ему удобно есть этой ложкой, что нашими большими деревянными ложками он есть не умеет. Выгнали его из-за стола и конфисковали ложку, он не обедал и лёг спать в слезах. Жалко мне было парня. Такой он был милый, заплаканный, голодный… Какой же грех есть маленькой ложкой, если ему это удобно, ест он чисто и любит свой подарок? Да и серебряная ложечка ведь и вправду милее, чем облезлая деревянная.
Я знаю, что Костя сделает. Он, вероятно, разыщет где-нибудь металлическую ложку столовую, но проще было бы не возбуждать истории и предоставить Андрюше есть маленькой ложкой до покупки большой. Я нигде не вижу алюминиевых ложек, а то бы давно купила.
Побранилась с Костей, но теперь ссора с ним мне не так болезненна, как прежде. Я отошла от него, но я его люблю и чувствую себя независимой и свободной, когда не боюсь потери его ласковости. Свобода, внутренняя свобода была всегда тем, к чему я стремилась ещё подростком. Но Костя человек деспотический, причём этот деспотизм в нём не сознательный, а, так сказать, органический. Он давит и уничтожает, не ведая, что творит, и будучи при этом по своим взглядам и принципам совсем другим человеком. Я была преступна по отношению к себе, что слишком дорожила его ласковостью, позволила на себя влиять и была слишком инертна. Каждое суровое слово, недобрый взгляд повергали меня в отчаяние, в результате я ломала себя и жила какой-то неустойчивой жизнью, пока не поняла, что могу быть много хуже, глупее, чем он, но я другая и могу быть только такой, только обретя самоё себя, найду спасение от тоски. Обретать самоё себя для дела уже поздно. Лучшие годы прошли, я слаба, больна, беспамятна, ко многому потеряла интерес, нет во мне ни сил, ни энергии. Но мысли и чувства у меня мои, и никто, даже мой любимый Костя, не заставит меня думать иначе, чем я думаю. И первый предмет моей критики — он, так как себя я уж давно раскритиковала и, сколько было в силах, узнала.
25 января
Костя может гордиться своею победой: Андрюша ел суп деревянной ложкой, подавив слёзы. Тихонько на ухо спрашивает меня, когда ему папа отдаст его ложечку, но самого спросить не решается.
26 января
Клер всё ещё сидит. (Примечание от 26 августа 1962 г.: Модест Онисимович Клер, сын легендарного Онисима Клера, основателя УОЛЕ, геолог и палеонтолог, выпускник швейцарского Невшательского университета, доктор естественных наук Женевского университета, преподаватель Екатеринбургского горного института, специалист в исторической геологии, гидрогеологии и палеонтологии, глава горно-геологического отдела треста «Уралплатина», основатель уральской гидрогеологической школы, постоянный консультант Пермской железной дороги, учёный и исследователь. В мае 1923 года Модест Онисимович Клер был арестован по обвинению в контрреволюционных высказываниях, подрывных действиях и шпионаже в пользу Франции.)
Косте предложили приглашать профессора на место Клера ввиду его связей и знакомств. Вероятно, придётся ему съездить в Петроград.
Видела вчера Стромберг. Она похудела, но такая же живая. Удивительно люди воспитывают своих детей! Завиринский Горик, как поглядишь, совсем милый мальчик — чистенький, послушный, вежливый. Если сравнить с буяном Андрюшей, разница большая. А Стромберг уверяет, что он в школе ужасный хулиган, от него нет житья другим детям, и она хочет своих из-за него перевести в другое отделение. Сколько раз жаловалась учительнице и просила «передать матери, чтобы она его уняла, но, вероятно, это совсем беспризорный мальчишка»! Её Эльга и Лёля стоят как вкопанные, ни движения в лице, а мне вспоминается гениальный вывод того же Горика: «Ох, как они своих папу и маму ругают! Значит, можно?»
Костя должен бы радоваться, что у нас такие открытые, искренние и непосредственные дети, а он со своими требованиями и вечными тычками всё время их портит. Миша уж стал себе на уме, Андрюша начинает бояться отца, а где страх, там нет искренности. Стромберг говорит, что у них дети помимо школы учатся музыке, французскому, немецкому, рисованию, танцам и, верно, будут ещё учиться ритмической гимнастике. Если бы я была здорова, свободна, могла бы распоряжаться жизнью, как хочу, я бы многому могла научить детей, но пока делаю это плохо. Закладывается доброе медленно.
Спектакли прекращены до 27 января включительно, в субботу — день похорон — торговли не будет, назначат демонстрацию.
Завирина была в гостях, где было много молодёжи, студенты и студентки. Начали с ужина и пива, потом были танцы и поздно — чай. Пива выпили ведро, причём девицы также пили и курили. Кроме танцев были игры, причём играли в «Довольны ли вы своим соседом?». На ответ «Доволен» говорилось: «Докажите», а доказательством был поцелуй.
Студенты теперь много пьют, все балы и вечеринки сопровождаются пьянством. На прошлой вечеринке, по словам Федота, пьяные студенты были выпровожены из буфета, но учинили скандал.
Костя видел нового ректора Алфёрова. Я его тоже немножко знаю по американцам. Вчера вспоминали с ним Гапеева и все перипетии его судьбы здесь. Костя хорошо относится к Гапееву, считает его большим человеком. А про Дидковского говорит, что он был злым гением Университета.
Для приглашения преподавателей Костя потребовал гарантий квартирных, денежных и так далее. Но вряд ли такие гарантии будут. Смирнов, по крайней мере всегда пессимистично настроенный, заявил, что «скорей нам всем надо удирать отсюда, чем надеяться, что сюда приедут». Костя, между прочим, собирается приглашать из заграницы немцев.
В Музее у него сейчас работает дочь Грума, Маргарита. (Примечание от 26 августа 1962 г. — Владимир Ефимович Грум-Гржимайло, советский инженер-металлург-теплотехник, изобретатель, член-корреспондент АН СССР, в Свердловском горном институте в указанные годы заведовал кафедрой теории стали и печей. Во время суда над М.О. Клером поддерживал и защищал последнего. После продолжительной травли вынужден был покинуть Свердловск, переехал в Москву, преподавал в Московской горной академии, создал Московское бюро металлургических и теплотехнических конструкций.) Она похожа на отца, очень симпатичная, но что-то имеет беспокойное в глазах. Была врачом-хирургом, но бросила, убедившись в своей неспособности к этому. Костя её очень жалеет, называет глубоко несчастной.
Арнольдов говорит, что его брат в Сан-Франциско, там и останется навсегда. Ему самому хотелось бы перебраться туда, но, по расчётам, нужно не менее 2000 рублей золотом.
Все своих родных разыскивают, кроме меня. Куда подевалась Евгения?..
Прижимистость в отношении денег положительно губит Костю. Вот получил деньги советскими знаками и сам же говорит, что надо их прожить, а зачем-то держит при себе, «покупает на книжку». Дал бы денег мне и сказал, чтобы распорядилась по своему усмотрению. Купила бы для него же белья, воротнички или запас провизии, но он боится их выпустить из руки, а мне не доверяет.
Впрочем, я перестала обижаться. Вкоренившиеся недостатки или не исправляются вовсе, или же исправятся только путём катастрофы, а этого не нужно.
Но у Кости всё надо выпрашивать, хозяйство, особенно одёжное, кажется ему каким-то постоянным зданием, которое не нужно реставрировать, а ведь здания-то нет. Есть жалкие обломки, строить надо заново. Сказала я сегодня, ты вот печёшься об оборудовании Университета, а наше хозяйство тоже надо оборудовать. Костя: с той разницей, что о музейном оборудовании я один забочусь, а о нашем мы оба. Хотела сказать, что из полученных летом червонцев семь ушло за границу для музея, а не в семью, но смолчала. Не болит у него душа о нас…
Почему-то, если у меня заведутся деньги, я сейчас же подумаю о всех и постараюсь заткнуть прорехи. Мне это доставляет удовольствие! И почему Костя никогда не побалует меня? Ну вот получил деньги, чем спрашивать, сколько тебе нужно (этот вопрос меня всегда повергает в смущение), сказал бы: вот, Ксеня, это трать, как знаешь, на хозяйство. Вот это я себе оставляю, а это — тебе лично, купи себе на блузку или на рубашку, ведь он знает, что у меня ровно ничего нет. Но этого он не может догадаться, а я не смогу требовать, потому что мне стыдно, а частных заработков у меня нет. Моё жалованье маленькое, оно идёт в общую кассу, его получает Костя, и эти деньги так же приходится выпрашивать, как и остальное. Правда, если я пожелаю что-нибудь из еды, он всегда купит, часто покупает «для меня» то, что я и не прошу. Но меня еда очень мало интересует, и чем дальше — тем меньше. Когда я любила конфеты и пирожные, я их видела мало, а сейчас мне их и не надо вовсе.
Вчера он принёс ½ фунта халвы для меня (сам он её не ест) и сказал, что получил пять червонцев от золоторуды и, вероятно, сможет что-нибудь уделить мне на расходы. Я собиралась купить Юле чулки, но они стоят от 4 до 6 рублей золотом, а курс рубля 6600 р. Ушла ни с чем.
Страшно холодно! Костя надел тулуп, опоясался и очень похож стал на попа. Сегодня должна была быть демонстрация по поводу смерти Ленина, но будто бы отложена на завтра. Будет вечер воспоминаний о Ленине на факультете.
Костя сейчас составляет устав общества друзей минералогии. Членами будет и мелкая сошка — гранильщики, люди вроде Данилы, собиратели. Мне нравится этот проект. Костя человек с инициативой, но слишком много всего затевает и слишком рано уверен в удаче. Впрочем, это естественно, только при самоуверенности и могут быть результаты.
Между прочим, ректор Алфёров гарантирует новым профессорам даровой проезд, квартиру и жалованье от 120–160 рублей. Всё это он может выполнить, но квартир хороших здесь вообще нет. Екатеринбург — город самых скверных, неудобных и, как ни странно, по преимуществу сырых квартир.
27 января
Сегодня, в четыре часа похороны Ленина. Будет пальба, фабричные гудки и пр. Но так как очень большой мороз, никто из нас не пойдёт. Федот очень взволнован, чтобы не опоздать, рассказывает о предстоящем торжестве с азартом и блеском в глазах. На руке у него красная с чёрным перевязь.
28 января
Гудки вчера были три минуты и электричество гасло пять минут. Если это произошло не случайно, что бывает у нас весьма часто, то это довольно торжественно, так как должно было совпадать с моментом спуска тела в могилу и всеобщим прекращением работ, даже приостановкой железнодорожного движения. Мы как раз пили чай, но в эти пять минут перестали.
Пальбу, по-видимому, Федот весьма преувеличил, мы ничего не слыхали. Красные с чёрным флаги и до сих пор висят.
Теперешняя новость — признание Англией. Эйхе очень довольна, по её словам, она сейчас больше всего интересуется политикой и жалеет, что в своё время не увлекалась революцией. Когда прожито, легко жалеть!
30 января
Была на заседании Комиссии по иностранным языкам. Зиринг очень смешной, Эйхе избрана председателем, а студент прислан такой, что, глядя на рожу, видишь, что ни одного языка не знает.
Сегодня ходила с Маней заключать условия в союз прислуги. Маня, по-видимому, думала, что союз её озолотит и даст какие-то особые права, но в самом же деле ей сказали, что она получает очень большое жалованье, что должна быть обязательно вежлива и не смеет уходить, не предупредив за две недели. А коли требуется работа по воскресеньям до трех, то, ввиду большого жалованья, это является условием.
7 февраля
Вчера были мои именины, и я, как всегда, чего-то ждала и очень теперь об этом жалею, потому что только расстроилась и убедилась, что вообще нечего ждать для своей маленькой, весьма нужной и в то же время потерявшей всякое значение особы. Мне кажется, что я стала уже вещью. Совсем как какой-нибудь буфет или стол: им пользуются, в него и на него кладут всякую всячину, и если он вдруг, как в мопассановском рассказе мебель, в одну лунную ночь убежал бы со своего места, то стало бы страшно неудобно и даже невозможно жить без него, и, может быть, даже новую такую же вещь нельзя было бы и достать, или замена оказалась бы неудачной. Но пока вся разница в том, что шкаф имеет место и на нём спокойно стоит, а я вечно суечусь, да и места, кроме кровати, у меня нет. Даже письменный стол отдала Вере, а обещанного взамен, конечно, придётся ждать три года, а может, и семь лет, потому что Костины обещания вообще на долгий срок.
Так, он обещал привести в порядок брачные дела ещё до поездки в Москву в 1921 году — «Когда вернусь, сейчас же сходим в комиссариат». Пока всё некогда, да и будет некогда, пока не случится беда или несчастье грянет, кто-нибудь из нас умрёт, и дети останутся неоформленными. Или же кого-нибудь не примут из-за недостатка документов в школу, вероятнее всего — Мишу.
Костя не замечает, насколько его втягивает и меняет деловая жизнь, что он уж перестаёт быть человеком. Черствеет и не понимает простых чувств. Точно захваченный каким-то колесом, он проводит день так: с утра садится за занятия, пьёт чай, затем берёт с собой завтрак, уезжает, приезжает, обедает, ложится отдохнуть, занимается до вечера, чай, занимается до сна. Небольшие уклонения: возвращаясь, заезжает в кооператив и покупает что-нибудь для себя или, по моей просьбе, для кухни или заходит в виде прогулки в кооператив вечером. Спит иногда 10 минут, а иногда два часа, порой просит Мишу поиграть и слушает одним ухом, за обедом и чаем изредка беседует о постороннем, затем заседания, и чем дальше, тем меньше времени даётся семье, а о деньгах я даже не знаю, когда и приступить к разговору. Сам он ни во что не входит, ничего не даёт, нужно выпрашивать, а говорит: тебе ни в чём отказа нет. Все раздеты, и он сам в том числе! Дети ничего не имеют, я тоже, но если и даст деньги, то сейчас требует сдачу. Просила давать мне 2 червонца в неделю на хозяйство, но теперь ничего не выходит. Есть «книжки», беру на них еду, а платье брать не на что, и боюсь брать, какая-то робость перед всякой покупкой. Дал бы хоть моё жалованье на одежду 25 рублей в месяц, но он почему-то считает каким-то дурным тоном, чтобы я брала своё жалованье отдельно. В общем, я безвозвратно засела в этой каше. Единственный выход — иметь свой заработок, а у меня его нет, и нет ни сил, ни энергии. Остается всю жизнь раздражать, клянчить и сознавать, что меня считают неспособной к хозяйству.
Вчера Костя так занят был своими делами, что традиционных слов «поздравляю» не сказал, ничего решительно не подарил, а вечером ушёл в заседание, и мы с детьми пошли развлекаться на ученический концерт.
8 февраля
Костя спрашивал, сколько я возьму за перевод Вейсбаха, причём сказал: «Надо же с тобой помириться и дать тебе заработать». Я сказала, 10 червонцев. Ему показалось много. Может быть, правда «Уралкнига» не согласится, а Косте необходимы таблицы, но я и так уже Wenfield перевела, можно сказать, даром, а труд был большой.
Сегодня к нам приходили Новиков и Горин, предлагали Косте выступить защитником от профсоюза по делу Клера. Костя сказал, что не отказывается выступить, но считает, что не является вполне подходящим лицом, так как не умеет изворачиваться и ловить момент, а рубит с плеча, прямо. При своей прямолинейности и вывести может, а вдруг ещё хуже высадит? Такое заявление охладило профессоров, так как они больше не пришли, хотя было решено, что если не найдут никого, то придут к нему вечером же.
Костя прямо им сказал: «Чуть что неприятное, так сейчас ко мне обращаетесь». А Новиков заметил мимоходом, что горняки недружно живут. Медики, когда возникло дело об обвинении Миславского в заражении больных благодаря небрежности, сейчас же заступились, пришли на суд и доказали его правоту. (К слову, Миславский мне не нравится. Я имела возможность наблюдать его у Гуляевых и получила отрицательное впечатление, но это не имеет никакого отношения к мытью рук.)
После ухода профессоров Костя узнал, что в газете прошла официозная статья с обвинениями, и если нет обмана, то дело нешуточное. В связи с этим и мыслью, что Клеру грозит расстрел, настроение у нас обоих очень угнетённое. Косте неприятно, что он косвенно отказался защищать, но, в сущности, он совершенно прав, так как защищать по существу дела может либо адвокат, либо лицо, хорошо знакомое с обвинительным актом. Какая же защита может быть предложена лицу, не знакомому с делом, накануне суда? Что же раньше смотрели? Костя может добиваться многого только в своей учебно-научной области, интересами которой он пропитался. Когда же дело касается других сторон жизни, он часто бывает даже наивен, иногда я удивляюсь его выводам и указываю на ошибки. А по отношению к Клеру полной уверенности в его совершенной чистоте никогда не было, но спасать надо во что бы то ни стало! Костя пойдёт на суд, для меня, конечно, билета нет. Из простого любопытства идти как-то стыдно, ведь судят знакомого, которому я помочь не могу. Но мне давно хотелось посмотреть обстановку суда, а теперь, в пролетарских условиях, — особенно. Был бы билет, я пошла бы.
9 февраля
Костя поехал слушать дело Клера. Настроение подавленное, так как газетные статьи настраивают на обвинение. Большая публика и студенты толкуют о вине, а полгода назад все говорили о невинности и возмутительном насилии. Сравнивают Клера с Дрейфусом.
У Данилы был обыск, нашли изумруда много, хотя и плохого, но годного. Он очень шумел, и его чуть не арестовали. А сейчас предлагают поступить в «Самоцвет» на жалованье 20 червонцев в месяц и лошадь дадут. Он колеблется.
Сын Южакова был сегодня, жалуется, что деревня задушена налогом и есть нечего. Мне кажется, хитрый мужик Лазаря поёт. Всегда меня удивляло в русском мужике, что физиономия у них такая благообразная, лицо открытое, взгляд добрый, а врут и хитрят всё время.
Дурная кровь
Екатеринбург, сентябрь 2012 г.
Андрюша долго обдумывал своё самоубийство, планировал и выстраивал в деталях, как некоторые писатели выстраивают свои книги по кирпичику, имея план для каждой главы. Его занимали главным образом эстетические соображения. Он советовался с незнакомыми людьми на интернет-форумах, читал книги про чужие самоубийства, исследовал тему со всех сторон.
«Я верю в дурную кровь, — писал Андрюша. — Мой отец ушёл из жизни, а эта склонность передаётся по наследству».
О том, что у самоубийц — дурная кровь, мне как-то раз говорила с пеной у рта учительница из Андрюшиной школы. Она, эта учительница, была в реальной жизни поэтессой, но для того, чтобы «заземлиться» — по собственному выражению! — не прекращала вести «Окружающий мир».
— Дети самоубийц всегда несут ответ за своих родителей, — говорила она уж и не помню, по какому поводу. Я не могу поручиться за то, что поэтесса не заводила подобных разговоров со своими учениками, в том числе с Андрюшей, по сей день уверенным в том, что мой брат — его отец. — Как и любые другие дети, — заметила я тогда, но вызвала этим лишь новый всплеск энтузиазма: — Нет, не любые, Ксения Сергеевна! Самоубийцы оставляют своеобразные чёрные метки на всём своём потомстве — ведь нет страшнее греха, — сказала она, почёсывая кожу на груди, под золотым крестиком. — И не смотрите так на меня — я и в Дарвина не верю! — добавила с тем воинственным чувством превосходства, которое отличает церковных людей от нас, «приходимцев».
На интернет-форумах все охотно обсуждали с Андрюшей стратегию ухода из жизни — как будто бы речь шла о компьютерной игре. И только одна девушка пыталась отговорить его: она даже привела в своём сообщении стихи Кристины Россетти, английской поэтессы 19 века. Вот они, эти стихи:
Мужество1
Я смерти не боюсь… Труднее жить.
С терпением галерного раба
Грести, грести, стирая пот со лба,
Но руки на себя не наложить,
Не броситься в глубокий водоём,
Желая одного: навек уснуть…
Имея нож, себе не ранить грудь —
Вот подвиг в понимании моём.
Шагнуть с обрыва — миг. Терпеть длинней.
Но разве торопливые сердца,
Лишившие себя остатка дней,
Отважней тех, кто слабость превозмог?
И разве не герой, кто до конца,
До капли чашу жизни выпить смог?
Другие комментаторы девушку жестоко высмеяли, а какой-то умник язвительно поинтересовался, не та ли это Кристина Россетти, чей брат — художник-прерафаэлит — похоронил в гробу любимой жены единственную копию своих стихов, а спустя пару лет пожалел о том красивом жесте и выкопал их обратно?..
На комментарии та девушка не ответила — и на форуме больше не появлялась.
Бирнамский лес
Екатеринбург, август 2018 г.
Мне нравится мысль о том, что деревья могут сдвинуться с места — и пойти «на Дунсинан». Даже если изначально у Шекспира речь шла о том, что Бирнамский лес никуда пойти не может, — как прекрасно, что в «Макбете», в принципе, обсуждалась подобная мысль! Вот и Толкину она запала в душу, иначе в его трилогии деревья-энты не сражались бы на стороне «наших» (иначе и быть не может — деревья всегда на стороне «наших»). Энты Толкина выросли из семян, посеянных Шекспиром в «Макбете», — Бирнамский лес и воинственные древа трилогии шелестят листвой по соседству.
В том, что деревья — живые не только в биологическом смысле, я не сомневалась благодаря маме. Она всегда ждёт от деревьев некой самостоятельной выходки, дерзкого поступка, подтверждающего их одушевлённость.
— Гляди, что вытворяет! — так она может сказать про какую-нибудь берёзу, которая, на взгляд обычного человека, ничего не вытворяет, а растёт себе преспокойно, не покидая однажды выбранного места. Но от мамы деревьям не скрыться — она заметит любые (даже самые жалкие и беспомощные) попытки дотянуться до солнечного света или захватить территорию, выгнав с неё чужаков — как это делают, к примеру, буковые деревья, если растут рядом с дубами. Взрослый бук — отличная нянька для маленьких, но дубы и другие чужаки им рядом без надобности: поэтому смешанная дубово-буковая роща со временем превращается в буковый лес. («Бухенвальд» по-немецки.)
Ещё дошкольницей в Орске я сорвала как-то с дерева лист (как будто вырвала без спросу листок из чужого блокнота) — всё потому, что прежде таких не видела. Лист был широкий, размером с две папиных руки, когда он показывал нам с Димкой «орла» в теневом театре («собака», «страус» и «орёл» являлись лишь пару раз, после чего спектакль заканчивался — к большому нашему огорчению).
Зелёный, фигурно вырезанный, с чётко прочерченными — как на моей ладони! — линиями лист имел черенок неожиданно тёмного, свекольно-бурого цвета. Место «отрыва» сочилось вязкой белой жидкостью, горьковатой на вкус (в детстве я пробовала на вкус каждый цветок, травинку и ягодку, так что родители вполне оправданно тревожились за моё здоровье).
Мама не стала меня ругать за то, что я сорвала тот лист, — всего лишь сказала про белую жидкость:
— Это кровь дерева.
Тех слов было вполне достаточно, чтобы я разрыдалась от жалости. Может, именно после этого случая я и начала верить в то, что деревья — живые?
Мужские и женские деревья цветут по-разному и ведут себя по-разному — как здесь не вспомнить мою первую учительницу Майю Глебовну с её неподражаемым «во французском языке стол — это девочка»? А вот дерево, кстати, «мальчик». У ивы-мужчины — золотые серёжки, у ивы-женщины — серебряные…
— Ива была любимым деревом Наполеона, — об этом мне рассказывала уже не мама, а Ирена Христофоровна. Она была страстной бонапартисткой, но каждый раз подчёркивала, что император нравится ей «исключительно как мужчина, но не как диктатор и политик». — На острове Святой Елены его похоронили под ивой, — мечтательно сказала она и тут же, без перехода спросила: — А как бы ты хотела быть похороненной, Ксана? Чтобы закопали или сожгли?
На лице Ирены Христофоровны застыла в тот момент предупредительная вежливость хозяйки, предлагающей гостям пару блюд на выбор.
Тогда я была удивлена таким вопросом — в силу молодости мне не приходилось об этом задумываться. Нерешительно промямлила, что, наверное, пусть лучше закопают. Ирена Христофоровна осталась довольна ответом — она верила в воскресение мёртвых, как, впрочем, и в танцы планет, и в гороскоп друидов, и в китайский зоологический календарь. Незадолго до смерти она рассказала мне про одну свою знакомую с экзотических островов, которая пожелала упокоиться по местной традиции — в глубине океана, привязанной к якорю вечной купальщицей.
— Что-то в этом есть, — задумчиво сказала Ирена Христофоровна, и я увидела, что она «примеряет» к себе эти подводные похороны — ничуть не менее странные, на тогдашний мой взгляд, чем подводные роды (впрочем, я в обоих случаях могу рассуждать лишь умозрительно). Тогда мне сама эта тема для разговора показалась какой-то нестерпимо интимной, сопоставимой с публичным обсуждением месячных. Теперь я думаю иначе.
Грустный немецкий доктор, с которым я познакомилась в одной из своих командировок, после того как мы нарастили сколько-то взаимного доверия, показал мне фотографии довольно невзрачного, на взгляд русского человека, смешанного леса.
— Это наше с Моникой кладбище, — сказал он. — Friedenwald.
В переводе с немецкого — мирный или, если угодно, «покойный» лес. Там нет никаких могил — только деревья с крохотными бляшками-бирками, похожими на театральные номерки в гардеробе. Это экологическое кладбище, пояснил доктор, где можно купить дерево по выбору для целой семьи — и твой прах станет удобрением, продолжится в жизни ствола, ветвей, цветов и листьев. Здесь, на «фриденвальде», нет ни венков, ни памятников, ни имён, ни букетов. Вместо эпитафий — пение птиц, вместо гипсовых ангелов — вполне себе живые кролики (они прыскают из-под ног, а хвостики у них сверкают в темноте, как фары-светоотражатели).
Умерев, ты превращаешься в дерево — и продолжаешь жить теперь уже как его часть. Ты больше не грустный немецкий доктор, но серебристый тополь, или берёза, или ольха. Дафна, Филемон и Бавкида, три в одном. Я хотел купить нам медный бук, — улыбнулся доктор, — но Моника сказала, это слишком. Поэтому выбрали тополь.
Хорошо помню глаза того доктора — в отличие от его имени. Глаза были карие, мутные, но при этом живые и быстрые — как воды какой-нибудь городской реки. Ещё один прекрасный человек, которого я никогда больше не встречу. С того разговора прошло несколько лет — как знать, может, он уже давно вместе со своим тополем в «покойном лесу»?
Очеловечить дерево несложно — под силу даже детям. Не наступай на корни — тебе же не нравится, когда ходят по твоим ногам? Не рви листья — это их волосы. Не вырезай на гладкой коре инициалов — это их кожа. Не ломай ветки — и так далее, и так далее.
Но я лишь раз в жизни видела дерево, которое и в самом деле могло двинуться с места — и повести за собой целый Бирнамский лес. Его корни выглядели точно как человеческие ноги — разве что изрядно превосходили размером.
Дерево не может сделать и шага по земле: но при этом оно постоянно движется вверх, в сторону неба.
И всё же как прекрасно хотя бы допустить мысль о том, что «Бирнамский лес пойдёт на Дунсинан»!
Поверить в то, что я смогу выплатить Долг, было примерно тем же самым, что увидеть живое древесное войско наяву (волосы — листья, ветви — руки, корни — ноги, следы от сучков — глаза, а дупла — ревущие рты). Я счастлива и… сокрушена этим счастьем. Действительно не очень понимаю, что мне теперь делать. Гора упала с плеч, но плечи за то время, что носили гору, привыкли к этой тяжести — как Бонивар к своей тюрьме. Пустота на месте Долга при ближайшем рассмотрении стала пустóтой.
«Поглядите на неё, она вновь недовольна!» — возмутилась бы Ксения Лёвшина, если бы читала мой дневник. Но это я читаю — её.
Некрупные мысли
Южный Урал, июнь 1924 г.
Раньше со мною случалось такое нередко — когда я видала сны на французском языке. В Швейцарии хотя бы в воображении мечтала поговорить на русском — помню, в Лозанне возвращалась после занятий музыкой и вслух произносила русские слова, даже читала стихи, если прохожих встречных не имелось. С утра и до вечера я была там окружена французским языком, и даже сны мне приходили только на нём.
А теперь у меня то же с французским: в нём здесь мало нужды, уроков на Урале почти не стало. Но я по-прежнему занимаюсь со старшими, сколько могу, сколько есть сил. Даю уроки своим и Вере — учу немецкому.
Своевольная девушка наша Вера! Юля с ней, конечно, не ладит — но Юля мало с кем ладит. Она натура артистическая, сложная. Хороша собой необыкновенно, по мне — так даже слишком. Как-то я дала жизнь настолько привлекательной особе! Глаза у Юли синие, порой с фиолетовым оттенком. Волосы чёрные, блестящие, вьются так, что не нужно ни щипцов, ни других ухищрений с кусочками бумаги — когда каждую прядь отдельно накручивают. У Юленьки кудри от природы. Кожа белоснежная, носик выточен со всею возможной аккуратностью (носик её мне особенно нравится — я так боялась, что она унаследует наш фамильный нос!). Сама она миниатюрная, словно китаяночка, но ещё вырастет, конечно. Пока ей лишь тринадцать — папиной любимице, капризнице и такой вредной девчонке! Единственная моя дочка растёт среди своих братьев, как берёзка среди сосен… Мне каждый раз видится рядом с нею Маша, какой-то она стала бы теперь, в свои восемь? Алёше было бы шесть, уж зубки терял бы.
А Цику моего я по-прежнему вижу повсюду живым, и каждое утро моё начинается мыслью — вот бы пересказать ему сон, какой я нынче видела. Он любит, он любил слушать сны и всё кругом наблюдал с превеликим интересом.
Каждое явление природное, богатое облаками небо или птица, порхнувшая с ветки, — всё ему было интересно. Пять лет прошло с 1919 года, а я так и не смогла поверить, что Цика ко мне не вернётся.
И прежняя жизнь не вернётся, и новой своей я полюбить не могу.
От Евгении вестей не имею. Когда приезжала к матери в Петроград проститься, сестра не могла выехать из Варшавы. Позднее все мои письма к ней стали возвращаться с уведомлением: «Адресат выбыл». О Лёле последнее, что слыхала, так то, что был он занят на строительстве вокзала в Петергофе. Брат женился, но детей у них с супругой нет — боюсь, так и засохнет лёвшинская ветвь, не появится на ней новых росточков. Наши детки все записаны, конечно, Матвеевыми.
Теперь мы в Джетлгире, а прежде были три недели Башкировского прииска, где я каждую ночь не спала от страху. Юля скандалит по любому поводу — из-за прогулки, кумыса и прочего. Но ведь ради кумыса мы и поехали сюда во многом: он полезен, врач требует его пить всем детям!
Я теперь не слишком здорова, двумя годами раньше открылся процесс в лёгких, что усугублялось постоянным голодом. Прислуги всё это время я не имела, потом только появилась Ольга. Переболели дизентерией я и Юля, голодом выздоровели — потом Костя стал получать паёк. Он был исполняющим обязанности ректора, а теперь значится профессором Уральского горного института по кафедре минералогии, хоть и не удалось ему подтвердить пока свою степень доктора без защиты диссертации. А ведь по монациту его работа великолепна, и только библиография одна составляет 132 наименования на четырёх языках (я помогала ему с переводами).
Сейчас уже трудно представить себе, как Костя в тех условиях сумел работать! Ему Академия наук до революции прочила продолжительную командировку в Американские Штаты и Бразилию, а он вместо того осел на Урале, но и здесь смог развиваться. Первое время преподавал в Народном Университете и читал лекции в Учительском. В декабре 1918 года написал заявление в совет Уральского горного института — что предлагает свои услуги для прочтения общего курса минералогии, специального по минералогии редких металлов и курса определительной минералогии с введением в методы химического и физического исследования минералов.
Учебные здания Института тогда ещё лишь только проектировались, и занятия шли в золотосплавочной лаборатории, в мужской гимназии № 9, в Вознесенской школе.
Что в городе, что в институте то и дело всё менялось, только наш — точнее, козловский двор — обходился без перемен. Голод, скука, бедность, но мальчики мои, старший и младший, были тогда живы, а значит, я не ведала своего счастья. Теперь мне только локоны их остались на память — в голубом конверте лежит Цикина прядь, срезанная той ночью, в сером — Алёшина, совсем ещё младенческая. И фотографические карточки, конечно. Правда, Алёшу мы снять не успели, а Цикины портреты у меня есть, но я их не могу видеть без слёз. Гляжу, только если совсем невмочь от тоски по моему дорогому мальчику.
Зимой 1918 года была установлена в городе Советская власть, объявили её в Оперном театре. А в июле в Екатеринбург вошли войска чехословацкого генерала Радола Гайды. Въехал тот Гайда в красивый дом на косогоре, о котором у нас ходят разные слухи. (Примечание от 5 сентября 1962 г. на французском языке: La maison de l’ingénieur Ipatiev devint le lieu de l’exécution du dernier tsar russe (directeur de l’Université des Mines de l’Oural fondée à la veille de la revolution. Дом инженера Ипатьева стал местом казни последнего русского царя (патрона горного института, основанного пред самой революцией) и его семьи, которую я имею слабость жалеть. Не как обладателей венценосной крови, а как простых людей, поставленных судьбою в непереносимые обстоятельства. Поначалу довольно долго говорили, что убит один лишь царь, а дети с императрицей выжили. Позднее я слышала, будто бы наследник никак не мог умереть и скончался самым последним. И что стреляли там также и в прислугу, которая пошла на смерть со своими хозяевами, и даже в домашних питомцев — собак и кошек. Подобное зверство я объяснить могу только аффективным состоянием красноармейцев, приводивших приговор в исполнение…
Мы часто бывали с Марией Константиновной и кем-то из ребят поблизости от Ипатьевского дома, так как проживали в ту пору неподалёку, в трёх, быть может, кварталах выше по Клубной. Я помню даже одну такую июльскую прогулку, когда солдат не пустил нас подойти ближе к особняку — весь он был огорожен забором, выросшим в одну ночь, как некий мистический лес.)
Костя, так тот сразу решил, что не будет скакать блохой из города в город, и с красными уйти не решился. А двое преподавателей ушли с ними — Горин и Барабошкин. Костю всегда укрывает его работа: в городе могли быть чехи, красные, Колчак, хоть бы и все одновременно, а у него — золотые и монацитовые россыпи, топазы, пегматиты, турмалины, бериллы, вольфрам да золото. Когда он берёт в руки минерал, так прямо лицом весь переменяется.
Вскоре после Гайды в город вошёл Колчак, его встречали хлебом-солью — в числе тех, кто подносил хлеб-соль, был и ректор Института Пётр Петрович фон Веймарн. А весною следующего года многие студенты ушли добровольцами с Колчаком, и среди них — наш Глеб. Маленький Глеб Матвеев, которого я учила французскому и математике, нашёл свою гибель в Сибири: я о том узнала много месяцев спустя, но была тогда сокрушена смертью своих мальчиков и не смогла оплакивать ещё и Глеба.
Костя потерял в 1919-м сразу троих сыновей. Какой страшный был год!
В июле, когда по Екатеринбургу бродила проклятая «испанка», белые войска отступили, а вскоре город взяли войска Второй армии под командованием Азина. Костя всё то время оставался в Екатеринбурге, невозможно было выехать в экскурсии — но он все равно экскурсировал, не покидая города. «Мне в том спасение, — говорил сразу после смерти мальчиков, — когда я делаю своё дело».
Силюсь представить, каково это — иметь право на собственное дело, и нахожу перспективу весьма привлекательною. Я б хотела больше работать в Институте или хотя бы завершить своё учение, но о том нет и речи.
Костя в те годы изучал граниты Шарташа и Верх-Исетского массива, а также сохранял казенное имущество, особенно минералогические коллекции. Назначенный и.о. ректора вместо фон Веймарна, эвакуированного в Омск Сибирским правительством, он был тогда ещё и деканом геологоразведочного факультета, и вот тогда впервые зазвучало в нашем доме слово «музей».
Это мечта Костина — открыть при институте Минералогический музей, в котором будет представлена богатейшая коллекция уральских недр. Он так увлечён был той мечтою, что, не опасаясь за жизнь свою, выезжал в Москву и Петроград, чтобы искать оборудование, экспонаты, литературу. Я же не хотела его отпускать от себя! Ведь недавно совсем пережили такое горе, и тут же новые переживания — как он, доедет ли, доберётся ли? Костя успокаивал меня, что оставил заявление в правлении института: «Если бы меня постигло какое-либо несчастье — смерть или болезнь, прошу правление УГИ принять участие в судьбе моих детей».
Как же успокоительно, правда? А подумал ли, как же я без него, смогу ли жить дальше?..
Слава богу, те поездки окончились благополучно, всех утрат была шапка — хорошая, правда, и новая. Но что там шапка, шутил Костя, главное, голова на месте.
Недавно он был на Ильменских горах с целью организовать экскурсии своим студентам, создать там пристанище и рабочую базу для экскурсантов. Костя — он и председатель комиссии по охране научных и художественных ценностей в Екатеринбурге, и неутомимый исследователь уральских минералов. Изумруды, асбест, платина, колчедан, мышьяк, а более всего вольфрам — вот имена, звучащие в нашем доме не реже, чем Юля, Миша и Андрей! Другая важная тема — музей и лаборатория при музее, о которых Костя готов говорить бесконечно.
Нашу «дачную» жизнь на Южном Урале, которую мы ведём прямо сейчас, не следует считать совсем уж «неудачной». Многое мне нравится, прежде всего, я радуюсь всегда, если дети на воздухе и могут иметь свежие продукты. К тому же семья не разобщена — все мы вместе, и Костя будет иметь возможность продолжать свои исследования.
Расскажу о том, как мы живём здесь, несколько подробнее.
Итак, из Шейтимского дома мы переселились в так называемый Карашкин аул верстах в пяти от прииска. В ауле коней всего шесть, и зимовки расположены тут же. Киргизыне кочуют, а живут зиму и лето на одном месте, и обычаи их уже не так характерны, с налётом обрусения. Детям нашим даже совсем не понравилось: «Очень уж не дико!» Действительно, после аула Кармантая здесь ничего уж нового не было. Утром 30 июня мы вышли в Нижне-Увельский. Выбросили гору вещей и очень торопились, думая, что поезд недолго стоит на маленькой станции, а он стоял и стоял… С прохладцей по-прежнему работаем!..
Подошла какая-то пожилая женщина в розовой ситцевой кофте (оказалось — кучер!) и спросила, куда мы едем. Узнав, что на прииск, сказала соседу — это, поди, и есть те самые — и потом, посмелее:
— А вот управление подрядило меня доктора привезти — на четырех подводах, так то вы? — Может, профессора? — Ну да, доктора или профессора. Григорьева, кажись… — Матвеева. — Ну, Матвеева…
Потом Рукавишников сообщил, что есть ещё попутчица-студентка из Ленинграда. Когда садились по местам, все дети отчурались от меня, как от зачумленной, никто не хотел со мной ехать. Мальчишкам хотелось ехать со студентами, а Юле — с Кудриной или той студенткой из Ленинграда (в беретике, миловидная). Когда отец посадил со мной Мишу и Юлю, оба надулись и разозлились. Миша хотел во что бы то ни стало сидеть на краю коробка, спустив ноги, к большому неудовольствию кучера в розовой кофте, которая боялась за свой возок.
Вообще, Миша был ужасно неприятен всю дорогу, Юля тоже. Удивляюсь, откуда дети взяли грубость и резкость в ответах. Ну, Юля, та могла от девочек в Санатории перенять, но Миша, всегда такой ровный, как переменился! Мне было ужасно обидно!
Костя удивительно мало придаёт значения удобствам жизни. У него, по-видимому, в голове бывают только крупные мысли и большие линии ведения дел, а те мелочи, которые устраивают жизнь, он выпускает из виду. Если бы он сел со мной, а ребят рассадил с другими, было бы всем лучше. Зачем ему было ехать непременно с Рукавишниковым? Около станции пили чай у какого-то мужика в посёлке. Настроение скверное, в избе грязно. Висит зыбка, и крошечный прелестный ребёнок сосёт какой-то мелкий узелок, там, очевидно, хлеб. Не изжиты старые привычки. Чай мы пили в тени около дома на улице. Хозяйка подала разрозненные чашки, из которых одна была замечательная. Бордюр из иван-да-марьи в виде каймы и подпись золотом, пониже: Mors Kopp. Я не знаю, на каком…
(Отсутствует страница)
…стеклянную дверь из столовой и другое отверстие — в стене столовой. Возможно, что раньше в отверстиях этих были стекла. Топки печей — одна из дверной комнаты в столовую, другая из раздевальной в залу. Полы везде крашеные. Комната молодых Шалыгиных после светлой залы и столовой кажется мрачной и нездоровой, освещается она стеклянной дверью на веранду и двумя узенькими окнами по бокам, двери с невыставляющимися рамами.
Зимой проветривать комнату нельзя, иначе как топкой печи с герметической дверью. Форточек, конечно, нигде нет. Комната оклеена зеленоватыми хорошими обоями с полосами и широким дорогим бордюром. Потолок крашен масляной краской с выпуклыми карнизами, тёмно-зелёным, серым и красным, отчего комната еще темнее. В зале потолок крашен желтой масляной краской с разноцветными карнизами и крашеным же бордюром. Посредине восьмиугольная звезда, тоже лепная и подмалеванная синеватым и зеленоватым цветом. Комната стариков Шалыгиных — маленькая, полутёмная, с одним окном, самая плохая из всех и, вероятно, очень душная.
(Отсутствует страница)
…попадаешь в поперечный коридор с парадной двойной дверью во двор. Тут уж всё — и стены, и двери — крашены в темный коричневый тон. Из коридора две двери, одна ведёт в большую, весёлую, светлую кухню с удобно расположенной русской печью и плохоньким очагом, которым, вероятно, пользовались очень мало. Другая ведет опять в коридор с дверью на улицу в конце. Коридор с заливом в виде буквы Г, причем стенка у короткого плеча вогнутая, в ней дверь, а там пролёт лестницы, ведущей на вышку. В коридоре есть еще двери в помещение для гостей и молельную, сообщающуюся с залой. Сейчас здесь проживают милиционер с женой, а раньше жил начальник почты. Своя дверь ведёт в чулан и теплую уборную. Вообще, дом очень странный — здесь масса дверей и закоулков. Очевидно, хозяева боялись пожара, так как одних выходных дверей три. Боялись и воров. У всех дверей запоры, и весьма основательные. Между прочим, благодаря дверной комнате можно было отгородиться от прислуги двумя запертыми дверьми. Везде электричество, а в каморке стариков зачем-то был голбец.
Через дорогу находилась фабрика. Старого Шалыгина убили по пьяному делу. Находясь в гостях пьяный, он стал спорить со знакомыми, говоря против советской власти. Другой, тоже пьяный, напал на него, а третий бросился вдогонку и докончил. Всё лицо Шалыгина было настолько обезображено, что его не сразу узнали и приняли за какого-то миасского купца. Уж на другой день кто-то признал его и послал справиться к жене — ночевал ли её муж дома. Молодой Шалыгин, как купец, работал на принудительных работах, потом торговал и умер от тифа. Сейчас обе вдовы живут вместе во дворе своего разорённого дома в двух комнатках-конурках, соединенных странного вида сенями. У них там очень чисто и даже уютно. Старуха — высокая и костлявая, с мрачным лицом, молодая — та красивая, приветливая, симпатичная. Двое детей — подросток лет 16-ти и миловидная девочка 10 лет с белокурыми косами, тихая и незаметная, беленькая от постоянного сидения в комнате. И все они живут незаметно, точно стараются не попадаться на глаза, как будто жуки в коре дерева, засели в свои конурки, лишь на минутку выползут и скроются. По крайней мере, я разглядела старуху лишь на пятый день нашего пребывания.
Но при редких встречах Фёкла Ивановна (молодая Шалыгина) очень словоохотлива, расспрашивает про Екатеринбург, где жила девушкой, любопытствует о нас. Она одета почти как девочка, а когда подвяжется по-русски платком, становится совсем красивой, такою благообразной красотой.
Приставили нам прислугу Филипповну, лицом и фигурой весьма похожую на прошлогоднюю Андреевну. Костя высказал мнение, что на каждом прииске есть, наверное, своя Андреевна. Она вышла замуж шестнадцати лет за купца-мясника. Жила с ним двадцать лет, выдали замуж дочь. А на двадцать первом году муж её бросил и женился на богатой знакомой: продолжает торговлю, оставил ей дом и корову и предоставил заниматься стиркой и мытьем полов. Дочь уже за вторым замужем: от первого сама отказалась, а второй бросил её с двумя детьми. Теперь судится на содержание детей. На Урале, как и везде, брачные устои очень поколебались, старые браки раскололись, более сильная и живая сторона спешит воспользоваться возможностью сорвать с себя путы, а новые не налаживаются, не живётся долго вместе…
(Отсутствует страница)
…Мыли золота много, «фунтами», — говорит Фёкла Ивановна. В заднем дворе напротив бани находилась сплавочная, сложенная из дикого камня, с проведенным в неё электричеством, теперь в ней обитатели дома устроили весьма грязную уборную. Двери две — обе обширные — сейчас загажены. Обилие надворных построек, как у доброго помещика. Очень много пристроек и пристроечек. Видимо, прибавляли их по мере богатения. У самого заднего крыльца пристройка с каким-то курятником, тут же недалеко погреб, а потом идут без конца завозни, сараи для экипажей, какие-то дверные ворота и опять двери. На этом же дворе в пристройке (строения обходят весь двор, примыкая друг к другу) жил конюх, а другая пристройка, примыкавшая к ней, вмещала кучера. Сейчас здесь помещаются оставшиеся в живых Шалыгины. На заднем дворе кроме бани полно всяких стойл и конюшен, видно, в свое время всякой скотины было много.
Наша прислуга Филипповна — человек старых взглядов и коммунистов не любит. Уверяет, что ни одного честного коммуниста не видела и что, «по-нашему, кто коммунист, тот мошенник». Уверяет, что на прииске народ очень религиозный, кого она только подразумевает, рабочих или знакомых ей женщин? Будто бы коммунистов тут очень мало. Рассказывала, как коммунисты устраивали диспут со священником. Спорили, спорили, ни до чего не доспорились. Тогда мобилизовали все силы. Все священники были призваны, и ещё епископ из Челябинска, тот сказал будто бы: «Я с вами здря не буду много разговаривать, а дадите сорок рублёв на поездку, приеду!» В клубе негде было яблоку упасть. Пришли даже самые-самые старухи, которые никогда в жизни никуда не ходили: «Ну вот, как они начали спорить, спорят-спорят. Коммунист — он книжку принес толстущую и начал оттуда читать, непонятное такое. А батюшка стал говорить, и всё понятно. Как батюшка или епископ заговорят, и тихо станет, муха пролетит, слышно, как вымерли, а как он — коммунист-то — зачнёт говорить, завопят бабы: «Антихрист ты. Демон проклятый!» Тут наш вступаться зачнёт — нельзя так, товарищи, надо всем давать высказываться! А они ещё пуще: «Батюшка прав, батюшка правильно говорит». Потом, как пошли к выходу, наши-то: «Батюшка прав», а коммунисты опять своё — «Да поп не мог ответить!».
Еще из Филипповны: «За то мы их мошенниками зовём, что мы их знаем. Меня муж бросил, я стала самогоном торговать, и все наши коммунисты знали, и все у меня бывали, все пили. Взяток не брали, а пить — пили. А бывало, какой осмотр, пришлют сказать вперед — смотри припрячь, если что есть. Потом всё-таки попалась, под судом была, хоть оправдали, да уж больше не хочу торговать. Ну его!..
А вот ещё Порсев, коммунист наш… В голодный год приехал он в Кочкарь за хлебом для служащих, встретились… Не знаешь ли, говорит, Филипповна, какую стряпку надежную. Хлеб дорогой, а народ всё неосновательный такой… — Да я сама к тебе пойду. — Неужто правда. — Да правда! — Ну если пойдешь, так я тебя с трепетом даже возьму. Значит, собираешься? — Соберусь. — Ну, собирайся и выезжай завтра с возом, а я потом нагоню. Поторопилась я, рано выезжать надо было, не евши собралась. Едем тихонько. А ехать было 30 верст до Светла, так прииск прозывается. Нагоняет Порсев — ну, вам не добраться, ночуйте здесь, у Кордона, а я завтра чуть свет выеду к вам на подмогу. Вот и завтра, нет Порсева, и нет, и нет. Я голодом сижу, кругом мука, а тронуть не смею. Наконец приезжает от Порсева человек. — Что вы долго? — Да несчастье у нас случилось. Воры забрались. — Меня-то что голодом морить?»..
(На этом записи в дневнике за 1924 год обрываются).
Иной мир
Екатеринбург, декабрь 2012 г.
Я болею редко, но метко. Могу целый год обходиться без простуды, но если уж подцеплю какую-нибудь заразу, то она выжмет из меня все силы — как Варя на улице во время случайной встречи. По-моему, от неё и заразилась — Варя сморкалась то и дело, но при этом выжимала меня, точно как бельё, чтобы получить как можно больше информации! Во всяком случае, именно после той встречи у меня запершило в горле — нет, даже не запершило, а как будто бы зацарапало чужими когтями. Еле доползла до дома и рухнула в постель, как была, — в одежде.
И началось. Знобило меня так, что все силы уходили на то, чтобы перевернуться с правого бока на левый. Я не столько спала, сколько проваливалась в какой-то нескончаемый сон-сериал, где мне показывали — как в кино — иное развитие событий, при котором нашу семью — и целый мир в придачу! — ждало общее счастье и вообще благодать. Княжна там бросала пить и работала реанимационной сестрой. Андрюша успешно сдавал сессию, причём учился он, разумеется, «на бюджете». Димка и папа были живы. Мама работала по контракту в Индии. Анечка вместе с Александрой Петровной обитали за границей нашего мира, очерченного для них, как для бесов, недоступным меловым кругом. Людо был страстным не только с виду. Кудряшова просто не существовало, как и Долга, и Владимира Степановича, и могилы газовщика на Широкореченском кладбище. Что касается меня самой, то я переводила книги с французского на русский и приходилась родной внучкой Ксении Михайловне Лёвшиной.
Этот многосерийный сон, дитя инфекции и медикаментозной терапии, был убедительно срежиссирован и аккуратно снят, а главное, у него был крепкий сценарий — пусть даже начисто лишённый всякой логики. Чем дальше отступала инфекция, тем чаще в сериал проникали эпизоды из настоящего — меня как будто готовили к возвращению в реальность, где никто не оживал, не бросал пить и не растворялся в тумане высокой температуры.
Я выздоравливала с сожалением и долго ещё вспоминала тот многосерийный бред с глубокой тоской. Никаких перемен в моей жизни не будет: а если они и случатся, так только к худшему.
1 Перевод Марии Лукашкиной.