К юбилею Валентина Курбатова
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2019
Леонид Быков — критик, литературовед. Профессор Уральского федерального университета. Автор множества книг и публикаций в толстых литературных журналах. Неизменный участник отдела критики журнала «Урал» на протяжении десятилетий. Живет в Екатеринбурге.
Круглые даты в биографии критиков, живущих притом не в Москве, — обычно повод для частных торжеств. Но тут и цифры весомы, и, главное, сам поднявшийся на еще один возрастной перевал смотрится так, что и не захочешь — да скажешь. А уж ежели захочешь…
Валентину Курбатову — восемьдесят. Не верится? Да вот сколько бы цитат в подтверждение совсем не пенсионной, а пассионарной творческой результативности юбиляра ты ни привел (а ведь приведу!), анкете не возразишь. Оглянуться есть на что.
Для него, рожденного дождливым сентябрем 1939 года в будке путевого обходчика, местом школьного детства и отрочества стал уральский город Чусовой. Будущий почетный гражданин этого рабочего города помнит и послевоенные очереди за хлебом, и долгие пасхальные службы, на которые приводила его с собою мама, и легкоатлетические успехи на стадионе местной спортшколы, и всерьез увлекшие было занятия драмкружка в клубе металлургов. И хотя мама — при двух классах сельской школы — пробовала складывать стихи, сын Василисы Петровны литературные наклонности не спешил выказывать. Так что, когда к ним в девятую школу пришел живущий чуть ли не на соседней улице и какие-то рассказы в местной газете печатающий Виктор Астафьев, на юного Валю встреча эта не произвела впечатления. А вот будущий классик остроглазого «варнака», на удивление, запомнил.
Потом были четыре года службы на Северном флоте, памятные среди прочего тем, что однажды в судовой библиотеке обнаружилось и уже не отпустило первое русское издание «В сторону Свана», а также тем, что в газете «Комсомолец Заполярья» очарованный Прустом «мореман» напечатал свой первый критический опус, где западный модернизм, однако, развенчивал: «Ох, поставил я тогда на место и Поллака, и Хуана Миро, и Сальвадора Дали! Как они только опамятовались от такой бани — Бог весть».
После демобилизации Курбатов наладился жить в Пскове, где, со временем окончив заочно ВГИК как киновед, стал активно печататься в органе обкома ВЛКСМ «Молодой ленинец» и вскоре оказался там в штате. (Попутно замечу, что в такой же «молодежке» в ту же пору, только в Иркутске, начинали герои его будущих книги и статей — Распутин и Вампилов).
Тогда на Псковщине шли съемки «Рублева» — и первые интервью, которые начинающий журналист попытался взять, были у Андрея Тарковского и Николая Бурляева. Кроме кино писал он о театре и живописи, откликался на памятные даты корифеев прошлого и на книжные новинки. И, конечно же, многие газетные его материалы были связаны с Пушкиным. Спустя годы, в 2013-м, в Пскове выйдет курбатовская книга с «четьи-минейным» названием — «Пушкин на каждый день», куда войдут публикации, объединенные главным для отечественной словесности именем.
Старинный Псков всегда гордился более своим прошлым, нежели настоящим. Но у него было выгодное на карте Советского Союза расположение: и невская столица невдалеке, и прибалтийские республики (в ту эпоху почти как Зарубежье) — рядом. А еще надежнее от синдрома провинциальности защищали пушкинские окрестности: Михайловское, Святогорский монастырь, Тригорское, Петровское. Давший — наряду с Павлом Антокольским и Виктором Астафьевым — своему молодому другу рекомендацию в Союз писателей Семен Степанович Гейченко, пожизненный Пушкинского заповедника «Домовой» (курбатовская о нем книжечка, изданная в 1996 году в Пскове и через четыре года повторенная в Твери, так и будет называться), был уверен, что, ежели тут выйти вечером и окликнуть Александр Сергеича, он может и отозваться. Сама атмосфера здешних мест, где эхо голоса поэта или промельк пушкинской тени вполне реальны, что и говорить, благотворна для того, кто на этой земле живет, читает, пишет.
Литературному критику многочтение и многописание, само собой, показано. Не знаю, сколько Валентином Яковлевичем за эти десятилетия книг и рукописей прочитано, а вот то, что им опубликовано, заинтересованному огляду поддается, хотя и с трудом. Судите сами.
Без списков не обойтись. Начнем с книг.
О художниках:
А.А. Агин (Л., 1979);
Евгений Широков: портрет на фоне портрета (Пермь, 1987);
Юрий Селиверстов: судьба мысли и мысль судьбы (Псков, 1997, 2-е изд. — Иркутск, 2008).
О писателях:
Виктор Астафьев (Новосибирск, 1977);
Миг и вечность: Размышления о творчестве В. Астафьева (Красноярск, 1983);
Михаил Пришвин: Жизнеописание идеи (М., 1986);
Валентин Распутин: Личность и творчество (М., 1982);
Долги наши. Валентин Распутин: чтение сквозь годы (Иркутск, 2007).
Сборные (то есть из статей, портретных очерков, рецензий разных лет):
Хранители памяти (М., 1992);
Перед вечером, или Жизнь на полях (Псков, 2003).
Дневниковые:
Подорожник: Встречи в пути… (Иркутск, 2004, 2-е изд. — 2015, 3-е изд. — 2016);
Нечаянный портрет: Время в зеркале одного дневника (Иркутск, 2009);
Бегущая строка: Дневник провинциального литературного критика (Псков, 2012).
А еще — «неожиданные для русского литератора» (это из аннотации первой):
Небесное наше Отечество: Записки православного путешественника (Иркутск, 2007);
Турция: Записки русского путешественника (СПб., 2009);
Турция: В поисках древних святынь (СПб.,2011);
Батюшки мои (Вниду в дом Твой) (Псков, 2013).
И не менее для нового тысячелетия диковинные:
Крест бесконечный. В. Астафьев — В. Курбатов: Письма из глубины России (Иркутск, 2002, 2-е изд. — 2003, 3-е изд. — Псков, 2014);
Уходящие острова. А. Борщаговский — В. Курбатов: Эпистолярные беседы в контексте времени и судьбы (Иркутск, 2005).
Видите: на третий десяток пошло. Целая курбатовская полка!
А сколько замечательных книг замечательных авторов с его замечательными предисловиями или послесловиями! Тома — если по алфавиту — В. Астафьева, А. Вампилова, К. Воробьева, Ю. Куранова, П. Мельникова (А. Печерского), Ю. Нагибина, Б. Окуджавы, Д. Шеварова, В. Шукшина; альбом Н. Ватагина «Русские писатели в скульптурах и рисунках»; «Уткоречь. Антология советской поэзии» от Д. Галковского, раритетное двукнижие Ю. Селиверстова «Из русской думы», собрание военных повестей «Вернитесь живыми»… Сотни статей и рецензий в периодике — что центральной, что региональной. Многим журналам лестно, что не только среди авторов, но и в редакционных советах повторялась его фамилия: «Дружба народов», «Москва», «Литературная учеба», «Роман-газета XXI век», День и ночь» (Красноярск), «Русская провинция» (Тверь), «Алтайский вестник» (Барнаул)… И едва ли не каждое издание, где он печатался, отмечало, подобно нашему «Уралу» (куда псковича мобилизовал заведующий отделом критики Евгений Зашихин), публикации Курбатова среди лучших.
От перечислений иных его поощрений, упомянув лишь премию имени П.П. Бажова (2007), воздержусь — и не единственно из соображений экономии места, а и потому, что у иного литератора способности-то куда скромнее, да наградной лист не менее развернут. А в данном случае, будь библиография критика много короче, а премий куда меньше, его имя все равно последние полвека было бы для читающего мира «не пустой для сердца звук».
В духовной невнятице этих десятилетий, когда едва ли не злободневней, чем век назад, воспринимается строка другого поэта той эпохи «Все расхищено, предано, продано», статьи и книги Курбатова демонстрируют редкостную цельность, полноту и опрятность мировосприятия. Сторонящийся партийного отношения к сущему, когда все в искусстве и жизни воспринимается сквозь призму контрастного деления на «свое» и «чужое», критик обнаруживает чудесный дар посредничества: его слова настраивают не на раздор, а на согласие, и всем, кто этим словам внимает, открывается разумная «середина» между теми сторонами бытия, которые часто мнятся взаимоисключающими. Ему ведома конфликтная сущность таких словосочетаний, как «проза и поэзия», «классика и современность», «писатель и читатель», «душа и рассудок», «праздники и будни», столица и провинция», «Восток и Запад», «Брехт и Станиславский», «интеллигенция и вера», «земное и горнее», «совесть и история», и именно потому, что критик знает, насколько эти сопряжения бывают драматичны и болезненны, многолетними творческими усилиями он убеждает коль не в возможности согласия, то в необходимости и полезности диалога между разнящимися сторонами жизненного всеединства. И тут себя проявляет не беспечное маниловское всеприятие, а ценнейшее в наши времена «альманашное» желание удержать расползающуюся, расхристанную жизненную органику если не своим словом, то хотя бы в своем слове.
Там, где многие ставят (вариант: подразумевают) разделительное «или», критик выводит соединительное «и». Вот почему, получая в 2011 году Пушкинскую премию, он припомнил розановскую мысль о том, что «проживи Пушкин дольше — мы не разделились бы на славян и западников — стыдно было бы его цельности. А мы все не заживим эту рану».
В теперешнюю пору, когда искание национальных скреп если и ведется, то по методике «Пойди туда — не знаю куда, найди то — не знаю что», псковским просветителем исповедуется вера в родное слово — слово, способное стать надежной опорой душе конкретной личности и духу целого народа.
Одаренный «во все стороны» и чувствующий себя дома, «в своем кругу» не только в мире литературы, а и в изобразительных искусствах, театре, кинематографе, музыке, музейном деле, герой этих заметок органичен, содержателен, выразителен едва ли не в каждой своей строчке. Взыскание сути тут естественно оборачивается артистизмом — и не потому, что чаще всего речь заходит о художественных реалиях, а потому, что с нами собеседует — художник. Написанное им узнаваемо по странице, абзацу, фразе. Так, как напишет Курбатов, не напишет никто. Потому-то начертанное им хочется цитировать — подобно стихам.
Ну вот, на вскидку — из «Подорожника»:
Мир тесен, и всем мы в нем родня…
Мы теперь скорее знаем чувства, чем переживаем их…
Я почти устал тогда от мгновенной любви к этому человеку (речь о художнике Андрее Поздееве. — Л.Б.), к его внутреннему сиянию, к тому, как много радости может вмещать одна душа…
А это — строки «Перед вечером»:
Истина часто помещается на перекрестках противоречий…
«Утиной охотой» подлинно было сказано все, отчего судьба пьесы неизбежно должна была стать мучительной, — такие грозные зеркала общество старается спрятать понадежнее…
Человек без сознания вечности годится для политической борьбы, для митингов, для кратких целей нынешнего дня, но для жизни, для главного ее порядка и устроения — он материал слабый. Да и не один это уже литературный вопрос…
…никто русского писателя от настоящей ответственности не освобождал. Мир спрашивает не с политиков (они увертливы), не с церкви (она слишком осмотрительна и сознательно выходит из повседневной жизни). Он спрашивает с писателя. Ждет, когда он назовет реальность по имени, чтобы, как только назовет, накинуться на него, в том числе и политикам, и церкви, словно он не описал, а породил эту реальность…
Здесь слово «зажигается» не от другого слова, а от действительности, ее нервного биения, горячей пульсации. Оно диктуется тут чувством жизни. Вот почему в его речах и текстах не бывает ничего готового, возникающего по вчерашнему черновику. Типографский набор, оказывается, способен передать энергию и обаяние изящного и убористого (хотя и не столь «микроскопичного», как у В. Распутина) курбатовского почерка. Почерка, в буквальном смысле поставленного строчками дневников и почтовой переписки. Некогда тот же В.В. Розанов, чьи «гены» заметны в словесной «походке» нашего современника, определял жанр своего «Уединенного» как «почти на праве рукописи». Страницы писем и дневников, перетекая в страницы статей и книг Курбатова, сохраняют интонацию его умного сердца. Сердца, которому ведомы самые разные состояния, включая и благодать (слово, оттого и бликующее стариной, что им означаемые мгновения большинству из нас — в редкость). «Может быть, — пробует объяснить природу своего стиля сам Валентин Яковлевич, — сказывается то, что я (недавно оглянулся и посчитал) сорок с лишним лет читаю и пою в храме. А чтение паремий, апостола, канонов поневоле вводит человека в другую языковую среду, делает его словарь “длительнее”».
Писатель (давно пора было перейти от «цехового» титула к более общему) делится с нами радостью понимания — сказанного, увиденного, прочитанного. Он способен к восхищению, не забывая при всем доброжелательном настрое профессиональной взыскательности. Вот, в подтверждение, рецензирует он рукопись самого тиражированного в Средне-Уральском издательстве прозаика второй половины ХХ века и, подчеркнув, что «все природное, «пейзажное», родимое в книге превосходно, точно, сделано с уверенной радостной силой», диагностирует, что «та же сила и жадность жизни стала причиной и многих, если не неточных, то все-таки поверхностных страниц, где мысль настигнута в самом начале, еще «не проросшей», — почему потом оказывается поставленной сбивчиво и приблизительно, часто с нарочитой энергией, которая обманчивой мускулатурой, стилистическим культуризмом только выдает неуверенность или слишком частное, не поддающееся обобщению чувство… Тут именно за саму книгу обидно, обидно, что после таких сбоев поневоле на мгновение охладеваешь к тексту и к автору и надо как бы начинать чтение сначала, опять сродняться, радоваться, любить, но уже с тревогой — вот опять сейчас кого-нибудь припечатает ни за что».
Природная образность пассажа о «непроросшей» мысли будто бы подсказана рецензируемым материалом, но она вообще свойственна критической (нередко становящейся лирической) прозе Курбатова: «Как забыть, что и наш словарь, и наша мысль рождаются теми горами и морем, полями и лесом, степями и небом, которые нас окружают. В них мы черпаем музыку и ритм, дыхание и мелодию своей речи».
Думающий сердцем, автор таких строк был бы и среди первых лицеистов, и на «башне» Вячеслава Иванова, и в кружке М.М. Бахтина в Невеле (100 км от Пскова), и на даче другого Михаила Михайловича — Пришвина в Дунино, смею предположить, персоной столь же уместной, что и в сибирской Овсянке у Виктора Петровича Астафьева, который последнюю четверть жизни уже не мыслил ее без эпистолярного и непосредственного общения со своим критиком: «Приедет Валя Курбатов, пару недель поживет у меня во флигельке, наговоримся, надышимся друг другом, даже помолчим вот рядом — и мне на год этого кислорода хватает!»
О чем и о ком бы ни вел речь Валентин Курбатов, его слово — это прививка против беспамятства, против жизни одним днем, одним искусством, одним чувством, одной мыслью, одним автором. Ладное это слово бодрит душу, врачует дух, делая нас, по удачному выражению режиссера П.Н. Фоменко, что прозвучало на Пушкинском театральном фестивале в Пскове, взрослее и моложе.
Как значимы его выступления на литературных встречах, в какой бы точке России они ни происходили: если он пишет — как говорит, то и говорит — как пишет. Как органичен он на экране телеканала «Культура» и в документальных фильмах Сергея Мирошниченко! Какой он мастер автографов (благо есть на чем ставить). А как ярок в поступках! На заседании жюри премии «Ясная Поляна» предложил ввести в его состав… В.В. Путина: чтоб президент прочел то, что сегодня пишут, и, узнав наконец Россию так, как не расскажут собравшиеся скопом губернаторы, задумался, возглавлять ли ему эту страну далее. Шефствовал над народным музеем в одной из псковских деревень. Шествовал с олимпийским факелом, вспоминая спортшколу «Орленок». Стоял «старшим матросом Курбатовым» за штурвалом суденышка под пристальным взглядом капитана Виктора Конецкого…
У одной из его книг, изданной полтора десятилетия назад, название, помните, «Перед вечером». А сегодня не отшутиться лукавой банальностью — вечерняя пора настала. Значит, можно повторить названия дебютных книг Цветаевой и Ахматовой: есть, есть чем, Валентин Яковлевич, в нынешнюю сумеречную пору высветить свою заповедную личность строчками очередного вечернего альбома. Дневника то есть, где меж взволованной критической прозы нет-нет да проступит прямая лирика. Вроде этой:
Бег осени, как Бог, неоспорим:
Его веленья правы.
И только плакальщицы травы
Всё греют лист теплом своим.
Плывут и падают,
Планируют, парят
Ладони-лодки, люди — листья
На листопад! На листопад!
На праздник осени пречистой.