Рассказ для подростков
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2019
Аделия Амраева — участница семинаров для молодых писателей, пишущих для детей, а также форумов молодых писателей России, СНГ и стран дальнего и ближнего зарубежья. Финалист Международной премии имени Владислава Крапивина с повестью «Футбольное поле». Финалист IV Международного конкурса имени Сергея Михалкова с циклом рассказов «Германия». Лауреат Международной премии имени Владислава Крапивина с повестью «Я хочу жить!». В «Урале» печатается впервые.
— Тебе пора в душ, — потянув носом, грубо сказала мама.
Сара остановилась на пороге, поправляя лямку рюкзака.
— Что с тобой происходит? Все выходные просидела в комнате, ходишь, будто в рот воды набрала!
Сара потянулась к двери, чтобы выйти, но мама преградила ей дорогу.
— В школу ты в таком виде не пойдёшь! Волосы слиплись, потом за версту несёт! Ты объяснишь наконец, что за муха тебя укусила?
Сара посмотрела маме в глаза. Никогда в жизни ей не хотелось обнять её так, как сейчас. Прижаться к груди и заплакать, зареветь в голос, закричать что есть мочи. Ощутить мамины объятия, мамино тепло, мамину… защиту…
— Ругаетесь с утра? — на кухню вышел Талгат.
Сара не обернулась, спину будто прожгло — огонь от позвоночника пополз по всему телу. Стало тяжело дышать.
— Да ты посмотри на неё! — мама вскинула руки. — Вторую неделю в душ загнать не могу.
Дверь за ней распахнулась, и в коридор, отряхивая зелень — лук, петрушку и укроп, — сорванную на огороде, вошла Аида. Она подошла к Саре и положила ей руку на плечо:
— Не хочешь поговорить?
— Что ты стоишь, голову опустила? — тут же подключилась мама. — Что за проблемы у тебя?
Сара покосилась на Талгата и внутренне порадовалась его испуганному лицу. Может, так и сделать? Поговорить?
— Сарусик, — Аида протянула зелень. — Чудесный запах! Я так по нему соскучилась! Давай ты не пойдёшь в школу? Давай мы салат сделаем из свежих овощей, картошки нажарим, а?
Аида прошла к столу, зазывая жестом.
— Да, давай-ка останешься дома, — проворчала напоследок мама, отступая от двери. — Стыдно уже за тебя.
Сара сорвалась на бег. Позади она слышала только его, Талгата.
— Оставьте её, пусть перебесится, — говорил он.
Сара бежала без остановки, наступая на свежие лужи от прошедшего ночью весеннего дождя, ощущая, как мокнут кеды, задыхаясь от цветения сирени и раздражаясь на заливающихся почти на каждом дереве соловьёв.
Мимо серых домов с зелёными и красными заборами, мимо высокого старого трансформатора, возле которого запрещалось ходить — «стой, ударит током», — мимо цепочки детей и взрослых, идущих в школу, мимо стадиона, мимо…
С чего мама вообще взяла, что Сара пойдёт сегодня в школу?
Она бежала, стараясь не замечать взглядов, которые тянулись за ней от самого дома и казались один другого презрительней и осуждающей, и остановилась только у железнодорожного переезда. Отдышалась, огляделась, проверяя, что все, кто идёт по дороге, не обращают на неё внимания, и завернула в ближайшую лесополосу. Сара делала так с шестого класса, с тех самых пор, когда пришла сюда впервые и смотритель прогнал её с железных путей. Отчего-то он решил тогда, что она хочет прыгнуть под поезд. А Саре всего лишь хотелось прогуляться, как показывают в фильмах, — по железной дороге. Казалось, этой дороге доступна какая-то вселенская суть — идёшь по пути, по которому каждый день проходят тысячи судеб и жизней, мимолётно, незаметно, скрытые в железных коробках, — и смотришь вдаль. Целый мир вертится вокруг: и деревья, и птицы, и люди… Всё, что вне этого железного пути, кажется неважным, ненужным, когда ты идёшь по шпалам. Сара любила эти ощущения — одиночества, спокойствия и берущейся из ниоткуда внутренней силы. Но главным в железной дороге было то, что она убирает чувство пустоты, которое умеет разъедать изнутри, как кислота, отравлять, как яд.
Аида вышла за Талгата замуж три года назад и почти сразу уехала с ним в город на другом конце страны. Тогда-то Сара и почувствовала эту пустоту впервые. Именно впервые, потому что, когда ушёл отец, была Аида — противоядие от любого горя.
— Твоя мама пела мне песни перед сном, когда я была такой же маленькой, как ты, — говорила Аида, укутывая Сару в одеяло, и затягивала какую-нибудь старую казахскую песню.
— Учителя очень часто вызывали твою маму в школу из-за меня, — рассказывала Аида, смеясь. — Я была большой хулиганкой.
— Самые вкусные торты у твоей мамы, — уверяла она, раскатывая коржи для медовика, который они с Сарой решили испечь в мамин день рождения.
Аида была неизменной и важной частью маленькой Сариной семьи. Младшая сестрёнка мамы, для Сары она стала старшей сестрой, с которой можно было поговорить обо всём на свете, будь то первый понравившийся мальчик или первая ссора с лучшей подругой. Именно Аида стала опорой, твёрдым фундаментом маминого смирения, когда ушёл отец. Она вытащила маму из жуткой депрессии, она отвела Сару в первый класс в тот год…
Сара плохо помнила те дни: только постоянные скандалы, мамины крики и слёзы, а потом — папину спину. Он даже не обернулся, уходя.
— Сарусик, — говорила Аида. — Маме тяжело. Давай мы её поддержим?
— Как?
— Приготовим обед, а?
И они готовили обед, потом ужин. Сара чистила картошку, несла зелень из огорода и снимала пробу. Аида заставляла маму вставать, есть, заставляла плакать, а потом била по щекам:
— Всё, проревелись, и хватит.
Аида собирала Сару в школу, крепко обнимала и говорила волшебные слова, от которых становилось тепло и нестрашно:
— Люблю тебя, Сарусик. Пятёрки в школе не нужны, неси улыбки!
Она помогала Саре делать уроки и вытирала слёзы, когда та приходила из школы с полным рюкзаком насмешек.
— Кто обидел моего Сарусёнка? Вот пойду и побью его по попе завтра! — говорила Аида. А на следующий день брала Сару за руку и вела в школу. Разговаривала с учительницей, грозно смотрела на обидчиков, обнимала на прощанье и приговаривала так, чтобы все слышали: — Волчица за своего волчонка горло перегрызёт. Ты — мой волчонок, а у меня клычища — что надо!
Волчонком Сара так и осталась, хотя с того памятного первого класса прошло уже восемь лет. Много раз ещё видела она папину спину — он приезжал с гостинцами и уезжал. Но только спина Аиды оставила в Саре пустоту, бесконечную дыру, подобную бермудскому треугольнику, — в ней терялось всё: и школьные успехи, и мелкие радости по праздникам, и даже редкий мамин смех.
Сложнее, чем Саре, привыкнуть к приходящей всё реже и реже спине Аиды было маме. Но тут она не плакала. Она грустила молча, тоскливо вздыхала и рассказывала про их общее детство:
— Когда Аида родилась, я училась в девятом классе. Пришла домой, а мне показывают кричащий свёрток со скукоженным лицом. Родители рано ушли. Я ради Аиды университет бросила и работать пошла, чтобы есть было что… Вынянчила, вырастила… Как дочь.
Такая вот тоска без истерик показалась Саре чернее. Душнее. От нее хотелось распахнуть все окна и двери в доме настежь, чтобы стало легче дышать, чтобы не так давило в груди.
И тоска эта так и осталась. Просто превратилась в мамину седину, в грусть в каждой маминой улыбке, в бесконечное одиночество и забытые тайны и секреты, которыми Сара не могла поделиться с Аидой по телефону, которыми не успевала делиться в те редкие дни, когда она приезжала.
— Аида — она моя душа, — сказала как-то мама. — Ты — моя жизнь, а Аида — душа.
Месяц назад Аида позвонила маме на мобильный. Сара сразу поняла: что-то не так. Потому что Аида звонила обычно ей, болтала без умолку, выспрашивала всё, что могла, и только потом просила позвать маму. С ней она говорила часто дольше, но право первой услышать родной голос всегда оставалось за Сарой.
— Вот неугомонная! — проворчала мама, положив мобильник на стол. — Поругалась с его родителями!
А уже через неделю Сара приехала с большим чемоданом. И с ним. С Талгатом. Он носил очки — это было самым выпирающим в его внешности. Очки на фоне невысокого роста и семенящей походки казались нелепыми, будто они не его, будто он их стащил у кого-то, кто не расстаётся обычно с деловым костюмом и дипломатом. Талгат раскатисто смеялся, покупал дорогие продукты типа королевских креветок или красной рыбы, нежно обнимал Аиду, слушал её и маму во все уши, ловил каждое их слово. Он за два дня нарубил дров на всю зиму, каждый вечер спрашивал, нужно ли помочь Саре с алгеброй, и рассказывал байки про строительную фирму, куда очень быстро устроился обслуживать компьютеры. А ещё Талгат почти каждый день дарил Аиде цветы. И она ему улыбалась… Как-то по-особенному. От этой улыбки у Сары и мамы вырастали крылья — они чувствовали, как много в ней счастья.
А потом…
Сара сняла кеды и носки, бросила их у ближайшего дерева и ступила босыми ногами на мёртвую, потемневшую от старости древесину, соединявшую рельсы. Шпалы сочетали в себе вещи несочетаемые, противоположные. Сара ясно ощутила и прохладу, и мягкое тепло одновременно — на железных путях всё живёт вразрез с остальным миром.
— Анна Каренина из тебя так себе.
Сара обернулась. У дерева, прямо у её чёрных разбросанных как попало кедов и носков, стоял Дидар, живший неподалёку от железной дороги.
— Чего надо?
Но Дидар только улыбнулся на грубый вопрос Сары. Он скинул сумку с плеча, опёрся рукой на дерево, снял туфли и аккуратно сложил в них носки.
— Ты дурак?
Больше всего Саре не нравилась в Дидаре улыбка. Он постоянно улыбался, когда видел её, будто насмехался. А что? Приплюснутый нос, можно сказать, полное его отсутствие, худощавое тело — костлявые руки и ноги, живот, приросший к позвоночнику… Сара горбилась, носила широкие, безразмерные кофты поверх формы — ей казалось, что под ними можно скрыть хотя бы часть своего уродства.
— Сарусик, ты — красавица! Модель! — уверяла когда-то Аида. Но это было давно, и призрачность этих уверений рассеялась, когда Сара впервые пришла домой и назвала себя, глядя в зеркало, «страшилой» — именно это слово было в брошенной ей записке. Никто не воспротивился — мама не услышала, а Аиды не было…
— Я тебя спрашиваю!
Дидар не слушал Сару. Босыми ногами он ступил на рельсы, а с них перешёл на шпалы. Её рельсы. Её шпалы.
— А ты дура? — прищурился Дидар, пряча руки в карманах брюк.
— Проваливай отсюда! — Сара вдруг закричала, слёзы брызнули из глаз, она упала на колени прямо посреди железных путей и спрятала лицо в рукавах широкой кофты. Слёзы текли без остановки — все те, что она сдерживала в себе уже много дней.
— Ты чего? — Дидар замер на месте, голос его был испуганным и растерянным. — Я просто имел в виду, что если ты не дура, то и я не дурак. Ты же тоже босиком тут… Я не хотел тебя обидеть. Честно…
Но Сара не могла остановиться.
Как же так? Ведь всё было хорошо!
Счастливая Аида! Счастливая мама!
Почему?
В первый раз у Сары забегали мурашки по спине — будто кто-то смотрит, наблюдает за ней — недели три назад. Она проверила тогда щеколду на двери, посмотрела в форточку, посмеялась над этим странным, ноющим чувством незащищённости и залезла в ванну. Это чувство с того момента появлялось часто: когда Сара вставала по утрам и стягивала с себя пижаму, когда она вечерами переодевалась после школы, когда ночью выходила в туалет, когда мылась…
— Ты же часто тут бываешь, — не умолкал Дидар. — Я видел тебя и подумал, что это классная идея. Ну… Гулять тут…
Видел.
Неделю назад Сара увидела его в форточке в ванной. Точнее, не его, а очки… А потом глаза, лицо. Взгляд был каким-то животным — так кошка Мурка смотрит на бабочек, прежде чем прыгнуть на них и съесть.
Он видел!
Он видел её маленькую грудь, видел родинку, о которой знали только мама и Аида…
Он её видел…
— Слушай, я уйду, — сказал Дидар тихо. — Прости. Ты только не плачь.
Поначалу было чувство стыда — настырное и не проходящее, бьющее по голове, словно молоток по гвоздю, всё сильнее с каждым вдохом, шагом, с каждым движением… Потом пришёл страх.
— Не уходи, — Сара потянула носом и посмотрела на Дидара, вытирая глаза и лицо рукавом. — Посидишь со мной?
Дидар глянул ей за спину, нерешительно улыбнулся и протянул руку:
— Давай у деревьев посидим? А то поезд идёт.
После страха, когда Сара ночь не спала и следила за дверью, пришла ненависть.
— Ты прости, — сказал Талгат утром, оглядываясь, чтобы Аида и мама не видели. — Ты теперь можешь, конечно, всё уничтожить…
Его глаза бегали, в них даже показались слёзы — ленивые, никуда не идущие, застывшие.
— Можешь рассказать всё ей… Я дурак… — он схватился за голову и говорил тихо, почти скулил. — Я сам разрушил свою жизнь! Она прогонит меня, знать не захочет! И поделом мне…
— Зачем? — только и смогла произнести Сара.
— Не знаю… Ты так улыбалась мне. Ты вечно крутишься возле меня, носишь дома шорты короткие… У тебя же тело такое… Красивое… Я просто полюбоваться хотел…
Талгат вытер парализованные слёзы и поправил очки.
— Ну, ничего, — сказал он решительно. — Сегодня вечером найдут меня под поездом… Жить мне без Аиды незачем. Надеюсь, она хотя бы поплачет над моим бездыханным телом…
Он ушёл в тот день, не позавтракав. Вечером долго не возвращался домой. Аида не находила себе места, мама её успокаивала, а Сара… Она ненавидела. Всем сердцем. Себя. Короткие шорты, свою тупую улыбку, тело — хотелось всё сжечь, чтобы исчезло, чтобы не существовало…
Талгата ближе к полуночи привезли коллеги. Пьяного. Он объяснялся Аиде в любви и просил прощения.
— Что ты делаешь? — спросила Сара замершего и шевелящего губами Дидара.
— Вагоны считаю.
Она не подала ему руки. Встала сама и спустилась к деревьям.
— Сколько их?
— Ну вот, — улыбнулся Дидар. — Сбился. Было одиннадцать на вон том, зелёном.
Он придвинулся ближе, и Сара тут же отскочила на несколько шагов в сторону.
— Ты чего?
— Я… Я грязная, — тихо, себе под нос прошептала Сара.
Она грязная с головы до ног, вся… Ей не помогут ни вода, ни мыло, ни шампунь, ей никогда не отмыться от того взгляда…
— О-о! Ты не видела меня после каратэ, — махнул рукой Дидар и снова попытался подойти ближе. Но Сара отпрянула.
— Я грязная, — повторила она, на глаза опять навернулись слёзы.
— Хорошо, хорошо! Я стою на месте, — уверил Дидар. — Только не плачь, пожалуйста.
Сара отвернулась.
— Просто разговаривать за километр друг от друга неудобно.
Сара села прямо на землю, чтобы надеть кеды.
— Что у тебя стряслось?
Она не отвечала.
— Я могу чем-нибудь помочь?
Сара отрицательно мотнула головой.
Дидар подтянул к себе туфли и, отряхнув ноги, стал натягивать носки.
— Не слушай никого, — говорил он. — Они все тупые и злые… Ну, пацаны наши.
— Ты это к чему? — удивилась Сара.
— Ну, просто. Они ж вчера сказали… Но от тебя совсем не воняет! Честно!
Дидар замялся.
— Ты хорошая, я к этому. И это… У тебя красивые волосы, — обронил он. — Ну, когда чистые… То есть когда… Ой, я не то имел в виду!
Сара усмехнулась. Дидар не относился к тем, кто кого-то в классе обижает, кто бросает записки с обзываниями, кто шепчется в углу школьного двора и смеётся вслед. Но и толпе он никогда не противостоял. Только улыбался.
— К тебе сестра вернулась, — натянув вторую туфлю, заметил Дидар. — Круто, да?
— Тётя…
— Чего?
— Аида мне тётя.
Сара нашарила в рюкзаке статуэтку обезьянки, закрывавшей себе рот.
— Когда я не вижу зла, не слышу о зле и не говорю о нём, я защищён от него, — повторил слова учителя Дидар. — Ты зачем её стащила?
Три статуэтки обезьян стояли в кабинете биологии. Жорка, биолог, принёс их в начале года и объяснил, что они означают. До прошлой недели этот буддистский символ Сару не интересовал.
— Если только не говорить, то получается, что не защищён?
— Ну, да, — Дидар поднял с земли сумку и отряхнул её. — Важны все три составляющие. А ты видела четвёртую такую же, она в подсобке у него стоит?
— Нет… Такую же?
— Ну, та обезьяна закрывает… Ну… То ли живот, то ли то, что ниже.
Мама с Аидой защищены. Они не видят и не слышат, им не о чем говорить.
— Так ты зачем её стащила? — не унимался Дидар.
— А что означает та, четвёртая?
— Не делать зла, кажется… Как-то так Жорка объяснил.
Жоркой биолога называла вся школа, а он не противился. Два года назад он съездил в отпуск в Японию и с тех пор был помешан на буддизме, всеобъемлющем счастье из ниоткуда и спокойствии.
— Его, кстати, удар хватит, когда он пропажу обнаружит, — предположил Дидар. — И отменят нам биологию на веки вечные!
Сара смотрела обезьянке в глаза, увеличенные, будто от испуга, на её лапы, зажавшие рот…
— Скажи, — прошептала она. — Вот если есть тайна… От неё тебе плохо, тебе хочется рассказать…
— Ага, — понимающе кивнул Дидар и замер в готовности слушать дальше.
— Ну… Тайна… Если её рассказать, то будет плохо дорогим тебе людям, — Сара подтянула колени и натянула на них кофту.
— Погоди. Тайна, от которой тебе плохо?
— Да.
— Но и рассказывать нельзя, потому что будет плохо другим?
— Да… Ты бы рассказал?
— Не знаю, — Дидар снова бросил сумку на землю и сел поверх неё. — Зависит от того, насколько тебе плохо.
Плохо. Безудержно плохо. Гадко и мерзко на душе. Сара снова посмотрела на обезьянку. Если рассказать маме с Аидой, то они уже не будут защищены. Будет ли Аида так же улыбаться и светиться счастьем? Нет…
— Подумаешь! Ну, посмотрел он, от тебя что-то убыло? — посмеялась подруга Ирка и, казалось, забыла о Сариной тайне тут же. — Ой, гляди, гляди! Вот он мне нравится, Аскаром зовут.
Сара задумалась тогда: может, и правда? Ничего ведь не убыло? Только «прибыло» — стыд, страх, обида, ненависть, неприятие себя… Так много всего! Приобретение!
— А вообще, — Дидар следил глазами за пассажирским поездом, из окон которого выглядывали едва различимые от скорости лица. — Не станет ли тем, от кого ты свою тайну скрываешь, еще хуже потом?
— Это как?
— Ну, вдруг они потом узнают, через много лет… Вот тогда им не станет хуже, чем если рассказать сейчас?
Откуда они узнают? Если Сара вот эта обезьянка, что у неё сейчас в руках, с закрытым ртом?
— Сарусик, — послышалось откуда-то позади.
Дидар соскочил и принялся зачем-то поправлять воротник на пиджаке. Сара тоже встала. Из-за деревьев показалась Аида.
— Я тебя нашла!
— Здрасьте, — выдал Дидар как-то пришибленно.
— Здравствуй! Давно не виделись, — ответила Аида, улыбаясь. — Прогуливаете?
— Это… Мы… Ну…
— Да не заикайся, — проворчала Сара. — Никто твоим не расскажет!
Дидар подобрал сумку и попятился.
— Я пойду, на второй успею ещё.
— Ты отмажь как-нибудь Сарусика, ладно? — попросила Аида.
— Хорошо.
Уже почти у дороги Дидар прокричал:
— Увидимся, да?
Сара не ответила. Она испуганно смотрела на Аиду. Обе молчали.
— Могла бы телефон с собой взять.
Сара опустила голову.
— Мы же переживали. Хорошо, что Ира знает про твои прогулки здесь.
Аида подошла ближе.
— Я уж думала, что ты под поезд броситься решила. Бежала сюда!
Она обняла Сару. Крепко. И слёзы снова вырвались и ослепили.
— Ну, что ты плачешь! Ну! Не плачь, Сарусик! Всё будет хорошо, вот увидишь!
Они долго сидели под деревом молча. Сара, уткнувшись носом в колени, рисовала пальцем на земле вагон и людей в окнах.
— Мы уедем завтра, — наконец сказала Аида.
Сара замерла.
— Так будет лучше. Будем жить в городе. Талгату и на работу добираться легче будет…
Сара посмотрела на Аиду.
Что это? Она знает?
Аида подрисовала к Сариному вагону ещё один.
— Пойдём домой, — она встала и протянула Саре руку. — Я наберу тебе ванну, помою спину…
По железной дороге затарахтел очередной грузовой поезд. Тух-тух, тух-тух, — колёса выстукивали Сарино отчаяние, настырно, громко, так, что оно катилось к стенам домов, отскакивало от них и прибегало обратно. Кидалось с разбегу на Сару.
Она ни о чём не решилась спросить Аиду.
Сара просто молчала, улыбалась, стараясь подавить в себе ту самую ненависть, спрятать её хотя бы на время. Потому что был ещё среди них защищённый от зла — мама. И эту защищённость не хотелось разрушать. Сара была уверена, что всё в итоге закончится маминой ссорой с Аидой, то есть, по сути, — маминой болью.
— Сарусик, ванна готова! — позвала Аида.
— Зачем вам снимать квартиру, не понимаю, — возмущалась мама, накрывая на стол.
Сара юркнула в ванную, прихватив скотч и старую тетрадь, и закрыла дверь.
— А спину?
— Не надо.
— Сарусик, — прошептала за дверью Аида. — Это не твоя вина. Слышишь?
Хотелось спросить — чья? Но Сара промолчала, вслушиваясь в то, как Аида вздыхает и уходит на кухню.
Не более пяти минут понадобилось, чтобы залепить форточку. Сара рвала скотч зубами и яростно клеила его на пожелтевшую от времени краску и исписанные задачками по алгебре страницы из тетради. Наклеив два слоя, Сара успокоилась и решилась забраться в ванну.
— А вот и я! — послышался из кухни бас Талгата.
— Как раз вовремя! Мой руки и за стол, — радостно засуетилась мама. — Сара выйти скоро должна.
— Да ты на кухне помой, — предложила Аида. — Или на улице.
Послышалось хлопанье дверью, видимо, Талгат всё-таки пошёл к уличному умывальнику. Сара прерывисто задышала.
Никогда уже не будет так, как прежде.
Но есть мама. Она улыбается и смеётся.
Есть Аида. Она делает маму счастливой…. Она делает и Сару счастливой…
Сара заклеит скотчем не только форточку в ванной, но и внутреннюю дыру. Прогонит страх, стыд, даже ненависть… Пусть на это и потребуется больше, чем пять минут.
Сара закрыла обеими руками нос и рот и, не зажмуривая глаз, погрузилась в воду с головой.