Фрагменты книги. Предисловие Валентина Лукьянина
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2019
У меня сейчас в руках небольшая, на полторы сотни страниц, книга Нины Рылько «Народный человек». Издана она добротно, но дизайн вполне «так себе». Увидев ее на полке библиотеки (про магазин не говорю: книга писалась и издавалась не для продажи), случайный читатель вряд ли потянулся бы за ней. Будь и я случайный читатель, скорее всего, тоже мог бы ее не заметить, но я получил книгу от самой Нины Петровны, автора.
Дело, однако, не в том, что в силу житейских обстоятельств я с брянской писательницей Н.П. Рылько лично знаком страшно сказать, как давно, и читал, кажется, все ее прежние книги. И не в том дело, что, возможно, кто-то из читателей «Урала» тоже ее запомнил по негромкой, но приметной публикации (ее повесть «Сентиментальный вальс» печаталась в 5-м номере 2005 года). На этот раз Нина Петровна написала вещь особенную, по своему нравственно-художественному смыслу выходящую, на мой взгляд, и за вполне частные рамки нашего с ней знакомства (позже я скажу, как оно случилось), и за пределы освоенной ею «творческой территории». Думаю, и за географические рамки ее писательской укорененности тоже.
Она написала книгу о человеке, предметно и масштабно воплотившем в себе время, которое прошло, но не ушло и продолжает бурлить в наших жилах подобно пузырькам газа во время кессонной болезни водолаза при возвращении из морской пучины. При этом ее герой — не повторение какого-либо «положительного героя» советской литературы или «жертвы тоталитаризма» литературы антисоветской, а совершенно новый персонаж, почему-то до сих пор не привлекавший пристального внимания исследователей «типических характеров в типических обстоятельствах»: ярко и многогранно талантливый, свободный, да и везучий, всегда окруженный замечательными друзьями, неистощимо творческий, деятельно проживший без малого девяносто лет и сумевший реализовать в деле все богатство своей натуры. Дело его — созданный им еще в 1930 году, ставший известным на всю страну и за дальними рубежами сельскохозяйственный техникум, полвека им руководимый и преобразованный потом по его инициативе и его же усилиями в институт. (Нынче это брянский аграрный университет.) Этот просторно живущий в селе центр просвещения российского села без преувеличения можно признать национальным достоянием.
Словом, книга повествует о вполне благополучном и даже счастливом человеке — благополучном и счастливом в неблагополучной и, как принято считать, несчастной стране.
Не стану утверждать, что герой книги — «простой советский», то есть «массовый», среднестатистический, так сказать, человек. Напротив, человек этот совершенно неординарный, выдающийся, «штучный». Но выделился он из общего ряда больше всего тем, что в нем, как под увеличительным стеклом, укрупнены, усилены, сгущены те человеческие качества, что были характерны и для рядовых граждан того приснопамятного времени, с которым мы так легко расстались и по которому теперь, после трех десятков лет «демократии», более половины россиян, если верить социологическим исследованиям, стали вдруг ностальгировать. Ностальгия эта — уж точно не по райкомам, не по магазинным дефицитам, не по «железному занавесу», а по человеческой атмосфере повседневной жизни, не отравленной холопско-барской сегрегацией и меркантилизмом. По той жизни, где были возможны и востребованы люди, подобные герою книги Н.П. Рылько. А без них и не было бы великой страны.
По-хорошему, в этих впечатлениях и соображениях по их поводу следовало бы мне разобраться в обстоятельной рецензии, но в данном случае испытанный жанр не подходит по двум причинам. Во-первых, тираж книжечки — 100 (сто!) экземпляров, и кому интересно было бы читать мои рассуждения о тексте, который читателю практически недоступен? Во-вторых, в рецензии непременно следовало бы так или иначе оценивать качество вложенного в это произведение литературного труда, а мне, честно сказать, касаться здесь этого вопроса вовсе не хотелось бы. И не потому, что не все у Нины Петровны на этот раз получилось безукоризненно (на то были уважительные причины), а потому что безусловная удача ее книги — в первую очередь, не столько литературно-творческая, сколько житейская: она написала книгу о своем отце, Петре Дмитриевиче Рылько.
Хочу сразу развеять ваши сомнения насчет того, что дочь об отце — это заведомо необъективно. Впрочем, не спорю: «объективно» рассказывать о родном, любимом и безмерно уважаемом человеке, наверно, и на самом деле невозможно. Однако же так случилось, что я и сам знаю о Петре Дмитриевиче не только из книги его дочери. Поверьте свидетелю: Нина Петровна, рассказывая о нем, никак его не приукрасила, ничего не преувеличила, ни в чем не погрешила против реальности. Это на самом деле был выдающийся человек.
Подкреплю последнее утверждение малой толикой собственных воспоминаний.
Волею судьбы и Брянского облоно на рубеже 1940–1950-х годов мы с матерью-учительницей и старшим братом Аликом оказались заброшенными в село, удаленное от райцентра на 12 километров, а от цивилизации — лет по меньшей мере на десять: ни тебе электричества, ни радио, ни общественного транспорта, а только двухкомплектная начальная школа в однокомнатной крестьянской избе да в полусотне метров от школы православный храм, превращенный в колхозный склад, с семейством аистов-черногузов в огромном гнезде из хвороста поверх полуразрушенной колокольни.
Брату предстояло заканчивать десятый класс, а ближайшая от нас школа-десятилетка находилась в пяти километрах — в том самом Кокине, где находился знаменитый техникум и где развернулись главные события жизни П.Д. Рылько, описанные Ниной Петровной. Мне, тогда пятикласснику, можно было устроиться и поближе — в семилетку за два километра, но все равно через голое поле, где лишь редкие овраги да кусты, а зимой пронизывающие ветра и голодные волки. Так что и я вслед за братом записался в пятый класс Кокинской средней школы.
Учились мы оба во вторую смену. Я-то освобождался пораньше, но зимой все равно затемно. А у десятиклассников обычно на один урок было больше, и я ожидал Алика, сидя прямо у них на уроке. Учителя не возражали, мест хватало: учеников в классе было всего-то десять человек (я, конечно, их всех хорошо знал, как и они меня). Что они там обсуждали по физике да по химии, я по малолетству не понимал и не пытался вникнуть, а потому коротал время за какой-нибудь занимательной книгой. А вот их уроки литературы были и мне интересны, и на это обратил внимание учитель Н.С. Лобанцев, который иногда и меня (наверно, для «оживляжа») вовлекал в общий разговор.
Николай Степанович был учитель уникальный и человек колоритный. О нем бы отдельно рассказать, да случай не тот. Я его здесь называю, потому что он упоминается и в книге Нины Петровны, но как учитель истории в сельскохозяйственном техникуме, которым руководил ее отец. Но тут нужна не поправка, а пояснение. За недостатком учебных помещений в школьном здании десятому, выпускному классу изыскали аудиторию для занятий во вторую смену в здании техникума, а за недостатком педагогических кадров некоторые преподаватели техникума вели занятия и в школе. И не обязательно по тем предметам, которые преподавались ими в техникуме: это были хорошо образованные люди с широким кругозором. Во многих случаях, между прочим, люди с непростой судьбой. То, что они «кучковались» вокруг П.Д. Рылько, — еще одно свидетельство незаурядности героя книги.
Но тут я хочу обратить внимание на еще одно обстоятельство: что директор техникума помогал школе — это было в духе времени: тогда предприятия, организации, учреждения нередко помогали друг другу не из меркантильных соображений, а потому что это всем было нужно и было это по-человечески. Но для Петра Дмитриевича, с его крестьянскими корнями, это был естественный образ «жизни сообща». Даже я, на треть века его моложе, еще помню, как в послевоенной деревне ходили друг к другу «на помочи»: хлеб смолотить цепами на току, с урожаем капусты на зиму управиться, а то и сруб для новой избы поставить.
Была, однако, и третья причина тому, что герой книги так близко принимал к сердцу школьные дела: в то время в Кокинской школе учились две из трех его дочерей (старшая уже успела школу закончить). Нина, та самая, что теперь написала книгу об отце, училась в десятом классе, то есть вместе с моим братом Аликом. Вот с каких пор мы с ней знакомы! И младшая дочь Петра Дмитриевича, Таня, училась в школе, и была она, представьте себе, моей одноклассницей. Правда, наш класс был большой, а какого-то повода для более близкого знакомства с Таней у меня не случилось, к тому ж после пятого класса я перешел-таки в ту семилетку, что поближе. Так что потом мы с ней больше не встречались, а теперь ее уже нет в живых. Наверно, лет двадцать, если не больше, не виделись и Нина Петровна с моим братом, а потом, возвратившись из разных далеких мест, где довелось им работать и жить, в Брянск, чуть ли не в троллейбусе встретились и с тех пор поддерживали связь уже на семейном уровне: жена у Алика была из того же десятого кокинского класса.
Последний раз мы с Ниной Петровной виделись на его похоронах…
Естественно, Петра Дмитриевича я тоже много раз видел и в здании техникума, и где-то на прилегающих территориях. Он меня, конечно, «не отражал»: чем директора техникума, бегущего по каким-то делам своего обширного хозяйства, мог бы заинтересовать случайно встреченный на пути двенадцатилетний мальчишка? Но я-то на него смотрел во все глаза: он и внешне был приметен, но главное, я уже тогда знал, что это Рылько — самый известный, самый авторитетный, самый влиятельный и самый уважаемый человек во всем доступном тогда моему обозрению мире.
Однако не буду злоупотреблять своими воспоминаниями и шагну сразу через многие десятилетия. Летом 2018 года исполнялось 25 лет со дня смерти Петра Дмитриевича. В среде его бывших учеников, ставших уже давно большими людьми в своей отрасли, возникла идея: а давайте, мол, встретимся — вспомним добрым словом дорогого человека. Вот к этой встрече Нина Петровна и решила написать книгу об отце, хотя такая работа при тогдашних ее обстоятельствах (позвольте не касаться деталей) была для нее и морально, и физически просто неподъемной. И все-таки книгу она написала и даже издала. Предполагалось, что на встречу приедет человек 25–30, что, согласитесь, в такой ситуации немало. Но на всякий случай тираж сделали с трех-четырехкратным запасом. Приехало же порядка 200 человек с разных концов страны и из зарубежья…
Ну, и как мне обойти молчанием такую историю, к которой я даже сам в какой-то мере оказался причастен?
По договоренности с редакцией (и Нина Петровна дала мне на то добро), я подготовил к публикации сильно (раз в пять) сокращенный вариант книги, опустив при этом немало интересных подробностей, добавив (в подстрочниках) минимум пояснений, несколько перестроив композицию, подчеркнув смысловые акценты подзаголовками, которых в оригинале не было. В общем, несколько превысил обычные редакторские «полномочия» — но лишь ради того, чтобы в журнальном, все-таки стесненном по сравнению с книгой объеме как можно полнее и рельефнее представить характер и судьбу героя книги.
Валентин Лукьянин
В рубашке родился
Наша бабушка, Варвара Аполлоновна, уверяла, что сын ее Петя появился на свет «в рубашке». Это было 26 августа 1904 года. Принимавшая роды тетка-повитуха предсказывала:
— Этот, Варя, будет у тебя счастливым.
Да, он был очень везучим, наш отец, наш Петро, наш Петр Дмитриевич. Существовала вокруг него какая-то защитная аура, обладал он необычной харизмой, сразу же располагавшей к нему и людей, и животных, и, казалось, саму природу, и судьбу.
…Черным в память народа вошел 1937 год. Для нашего края он начался с так называемого «дела Румянцева», первого секретаря Западного обкома ВКП(б) (в Смоленске). Румянцев был снят с работы и расстрелян. Вместе с ним были расстреляны и другие руководители Западной области, в которую входила и Брянщина. Сюда непосредственно от Ежова была направлена разнарядка на расстрел 1000 человек. Местные ревнители «порядка» увеличили цифру вдвое. Соответствующие «задания» доводились до каждого района. Были арестованы первый и второй секретари Брянского ГК ВКП(б) И.П. Волков и Ф.Д. Дмитриев, другие руководители, всего около трех десятков человек. Все они были расстреляны.
Петр Дмитриевич лично хорошо знал партийных руководителей Брянска, высоко ценил их деловые и человеческие качества, хотя в отношениях с ними случались и «трения». Однажды, например, в техникуме проходила районная партконференция, на которой присутствовало партийное руководство из Брянска. Гостей надо было покормить, и отец распорядился накрыть для них стол в техникумовской столовой — весьма скромный, между прочим. Узнав о таком «расточительстве», И.П. Волков устроил отцу грандиозный скандал, а потом еще и пригрозил рассмотреть это «дело» на бюро.
Как пишут брянские историки, только за два месяца с небольшим, с октября по декабрь 1937 года, в Орловской области (Западная область в 1937 году реорганизована), куда входила теперь Брянщина, было репрессировано, то есть арестовано и без суда и следствия посажено в тюрьмы, выслано в лагеря, расстреляно, свыше 3250 человек!..
«Брали» лиц, подозреваемых в участии в оппозиционных партиях, священнослужителей, «бывших»: дворян, офицеров царской армии, чиновников, торговцев, представителей «других» национальностей. Почему-то особенно жестоко «карающий меч» преследовал поляков. Брали самых заметных, авторитетных и образованных.
Не обошла горькая участь и семью Рылько. Первым был арестован брат Петра Дмитриевича — Николай, главный агроном Карачевского района. Он, как вспоминали знакомые, был самый интересный из братьев: высокий, стройный, с ярко-голубыми глазами, с белозубой, располагающей улыбкой. Прекрасный работник, любящий муж и отец троих детей. Обвинили во вредительстве, сослали в Западную Сибирь. Какое-то время поработал в хозяйстве лагеря, но после того, как сгорел стог сена (подожгли игравшие возле него дети!), был немедленно расстрелян.
Арест и расстрел Николая, очень уважаемого всеми и честного человека, любимца дедушки, Дмитрия Михайловича, который в нем видел продолжателя своего рода, стали для семьи большим горем. Но еще большей трагедией, особенно для нашей бабушки, стало известие из далекого Чимкента о том, что арестован ее первенец и любимец, сын Павел, человек богатырской силы, огромного роста, более двух метров. После окончания рабфака и горного института в Москве Павел успешно работал директором крупного комбината цветных металлов, был одним из самых уважаемых в городе людей. Арестовав, его сразу же подвергли страшным пыткам. Эти изуверские пытки он описал на крохотных листках папиросной бумаги тонким карандашом и сумел передать их на волю через сочувствующую ему женщину. Эти листочки, изобличающие чимкентских следователей, его друзья переслали нашему отцу. Как рассказывала мама, без содрогания и ужаса читать их было невозможно. Трудно описать, что в те дни творилось с нашей бабушкой. Женщина очень трудной судьбы и уже, казалось, хорошо закаленная выпавшими на ее долю страданиями, совсем обезумела от горя. Она буквально билась головой о стену, рвала на себе волосы. Однажды ее вытащили из петли и долго не могли привести в чувство.
— Он ведь ни в чем не виновен! Петро! Помоги Павлу! — взывала она к отцу.
А что он (да и кто угодно другой на его месте) мог сделать?
И все-таки отец бросился в Москву. Его порыв опирался на два ресурса: страшные документы, просочившиеся из чимкентских застенков, и собственная неукротимая вера в торжество правды. Он сумел пробиться в приемную Генеральной прокуратуры, добился встреч с разными высокопоставленными чиновниками — но они только пожимали плечами и отправляли его по разным инстанциям. Этот главный центр то ли охраны закона, то ли беззакония осаждали в те годы тысячи людей — в основном женщины, жены репрессированных. Там он познакомился с женой бывшего первого секретаря ЦК ВЛКСМ А.И. Мильчакова Марией Ильиничной, которая тоже хлопотала о безвинно арестованном муже. Отец подружился с Марией Ильиничной и потом многие годы помогал ей и ее семье, несмотря на то, что за связь с родственниками «врагов народа», как выражались тогда, мог серьезно поплатиться.
Более двух лет яростно сражался отец, доказывая невиновность Павла, дошел до самогó Маленкова, который в то время возглавлял одну из комиссий по реабилитации, которой, в сущности, и не было. И добился-таки совершенно невозможного: Павла реабилитировали. Из холодной Дудинки, где к этому времени он обморозил руки и нажил цингу, перевели снова в Чимкент. Там его должны были освободить. Но тут грянула война, и в самом ее начале, как узнал отец много лет спустя, Павел был расстрелян. Как утверждали знающие люди, в первую очередь расстреливали тех, кто по счастливой случайности был оправдан. Страшная истина не должна была просочиться на волю.
В 1937 году были расстреляны и двое совсем старых дядей мамы. Они были скромными сельскими священниками и никому зла не сделали. Напротив, пользовались большой любовью своих прихожан.
Наш дедушка, Дмитрий Михайлович, работал в то время директором подсобного хозяйства при Дубровской шпагатной фабрике. Летом 1937 года к нему подошел его помощник, Алексей Кузьмич Сучков, и шепнул:
— Немедленно уезжайте. Верный человек сообщил: ночью арестуют.
Завернув в газету смену белья и новые портянки, дед, наскоро попрощавшись, ушел из родного дома, чтобы уже никогда не вернуться в любимую Дубровку, где с таким трудом, по копеечке, по крохам, сумел создать крепкое хозяйство. Где когда-то помогал устанавливать советскую власть и даже некоторое время руководил отделом народного образования. Навсегда покидая родные пенаты, дед лишь с горечью произнес:
— За что боролись, на то и напоролись.
А ведь когда-то он возглавлял в Питере солдатский комитет и за призыв к революции был приговорен трибуналом к расстрелу!
Ночью действительно явились энкавэдэшники и, не обнаружив хозяина, пришли в страшный гнев. В доме, на несчастье, кроме бабушки была и дочь Надя, студентка, сестра отца, приехавшая навестить родителей из Москвы. Решили взять ее. Бедная мать, спасая свое дитя, буквально в ногах валялась, целовала насильникам руки. Сжалились жестокие сердца. Надю оставили, а бабушку увели и целый день продержали в тюрьме.
Дедушка несколько месяцев скрывался у своих друзей и знакомых, потом поселился в Рыбинске у младшего сына Шурика, который в то время работал на одной из «великих строек социализма». Там и скончался во время войны, тоскуя по родной Дубровке.
…Начали сгущаться тучи и над отцом. Ежедневно поздним вечером в Кокино стал наведываться начальник Выгоничского НКВД, некто Е., и устраивать отцу ночные допросы. Вначале требовал компромат на супружескую пару латышей-политэмигрантов: Яна Карловича Креслина и его жену Матильду Томовну Шмид. Ян Карлович заведовал учебным хозяйством техникума, Томовна (в Кокине ее звали только так) — столовой. Отец категорически отказался их оговаривать, и тогда Е. потребовал от него показаний на мякишевских учителей Четвериковых1, но и тут получил афронт. Терпение «следователя» иссякало: видимо, срывалось выполнение «плана» по разоблачению «врагов народа», спущенного району карательными инстанциями. Е. недвусмысленно напомнил отцу об арестованных братьях… Нужно ли пояснять, к чему дело шло? И кто мог предвидеть трагикомический финал этой весьма драматической истории? Как раз в те дни в Кокине появилась папина сестра — та самая Надя, московская студентка, которая, как вы помните, чуть было не попала в лапы НКВД в Дубровке — вместо отца. В веселую и озорную Надю тайно и явно было влюблено все мужское окружение отца, никто не мог устоять против ее чар. Не устоял и опасный собиратель компромата.
— Скажи спасибо сестре Наде и не попадайся мне больше на узкой дорожке, — мрачно подвел он итог изнурительным допросам.
А что ж Надя, невзначай спасшая брата? В 1939 году она вышла замуж за хорошего парня — выпускника гидротехнического вуза. Это была ее первая и очень большая любовь. Счастливо начиналась их семейная жизнь. Дочь родилась, и мечтали, что детей у них будет не менее четырех. Но тут началась «незнаменитая» война с Финляндией, Лёву мобилизовали и отправили на фронт, и там он вскоре «пропал без вести». А вслед за тем новая большая беда обрушилась на Надю. Она оканчивала свой институт, и как раз во время госэкзаменов скоропостижно умерла от менингита ее малышка. Похоронив девочку и ничего не зная о судьбе мужа, она уехала по распределению работать в Крым, в Евпаторию. Уже там ей с оказией передали письмо от Лёвы: оказывается, контуженный и сильно обмороженный, он в бессознательном состоянии попал в плен. В финском госпитале из-за гангрены ему ампутировали ногу, руку и три пальца другой руки, но от смерти спасли. После окончания бесславной войны наши обменялись с финнами военнопленными, и Надин муж оказался в Союзе. Его тут же отдали под трибунал как «изменника Родины» и приговорили к расстрелу. Расстрел, однако, тут же заменили 25 годами лагерей, вот оттуда он и подал ей весть. Но писал он, заботясь о ней: «Ты молодая, красивая и еще найдешь достойного человека, а мои дни уже сочтены, долго не протяну». То было единственное письмо от мужа, она пыталась хоть что-то узнать еще, но это ей не удалось.
В 1940 году был арестован муж второй сестры отца, Вари, успешно работавшей инженером на одном из московских заводов. Дмитрию Ивановичу, ученому, работавшему над творчеством Льва Толстого, был инкриминирован шпионаж и участие в заговоре с целью убийства Сталина. К счастью, в лагере ему удалось устроиться на работу в больницу, и потому он пережил «гения всех времен и народов». Как он потом рассказывал, за решетку его отправил самый близкий друг…
А Петр Дмитриевич «в рубашке родился»… В эти страшные годы он проявил большое гражданское мужество и смелость.
В Кокине в те годы нередко появлялись какие-то загнанные, растерянные люди, чаще мужчины, и отец их жалел, давал им работу и жилье. Всю зиму в нашем доме жил тихий человек, музыкант по имени Клемент. Он руководил в кокинском клубе детским хором. Из имущества у него был лишь потрепанный портфель со сменой белья и зубной щеткой. Из одежды — прорезиненный плащ и летние туфли. О своем прошлом он никогда не рассказывал, лишь болезненно вздыхал. Был еще Молот Пролетарский — тоже одинокий и тоже без прошлого. Видимо, «идейные» имя и фамилия не смогли его спасти. Скрывался в Кокине и молодой физик из Москвы, увлекавшийся гипнозом… Эти несчастные как-то перебивались в страшные месяцы, потом бесследно исчезали, уступая место другим.
…15 октября 1937 года неожиданно для всех был арестован Сергей Осипович Георгиевский, уроженец села Скуратово, уважаемый в округе человек. Во время Первой мировой войны за героизм он был награжден орденом солдатской доблести — Георгиевским крестом — и получил офицерский чин. После Октября 1917 года сразу перешел на сторону большевиков. В смутное время разбойничьих банд организовал отряд самообороны, а после окончания Гражданской войны взялся за организацию кооперации. Донос в «органы» написали пьяницы, которых Георгиевский, как говорится, на дух не переносил.
В первую же ночь допроса в Брянской тюрьме Георгиевский был забит насмерть…
А через несколько дней отцу позвонили из райкома:
— У тебя учатся дети врага народа, немедленно исключай, иначе потеряешь партбилет.
Петр Дмитриевич вызвал детей Сергея Осиповича, Капу и Алешу, и договорился с ними, что приказ об отчислении будет, но они могут посещать занятия, как прежде.
Через неделю из райкома позвонили снова:
— Что ты там себе позволяешь, Рылько?..
И снова отец позвал к себе детей «врага народа» и договорился с ними, что учиться им придется самостоятельно, по учебникам, а экзамены они сдадут экстерном. Конечно, он рисковал, но вот результат. Капитолина Сергеевна (после замужества — Панова), окончив техникум, работала агрономом в МТС, в колхозе «Заветы Ильича». Ее удостоили многих правительственных наград, а в 1970 году избрали депутатом Верховного Совета СССР. А ее брат Алексей проработал в сельском хозяйстве 38 лет, с 1972 года возглавлял научное опытно-производственное хозяйство по зернобобовым культурам; между прочим, дружил с Егором Строевым. Был у детей «врага народа» еще и старший брат, Александр, раньше их окончивший Кокинский техникум. Проработав более тридцати лет на ответственных постах в сельском хозяйстве Курской, потом Орловской областей, он в 1966-м был удостоен звания Героя Социалистического Труда.
Помнится еще послевоенная история с популярным в наших краях сельским врачом Вуколовым. Начинал он еще до революции. В маленькой больничке села Лопушь всего медперсонала было четыре человека: сам доктор Владимир Михайлович, фельдшер и две санитарки. С раннего утра к ним бесконечным потоком шли страждущие, случалось — и ночью стучали в окошко:
— Михалыч, не обессудь, баба разродиться не может…
— Михалыч, у ребенка глотошная, задыхается…
Он умел всем помочь, и никому не было отказа.
Осенью 1945 года тяжело заболела наша бабушка, отец успокоил:
— Ничего, привезем Вуколова, он ее быстро на ноги поставит.
Лопушь от Кокина не очень далеко, отец возвратился скоро, но совершенно обескураженный:
— Вуколова нет. Арестован и отправлен в брянскую тюрьму. Обвиняют в предательстве: якобы во время оккупации сотрудничал с фашистами.
Мама была потрясена:
— Это ложь! Петро, ты обязательно должен помочь доктору! Ты сможешь!
Наша семья всегда верила, что отец может все.
И он действительно взялся за дело без промедления. Уже на следующий день встретился с племянником доктора. Тот был перепуган, просил на него не ссылаться: у меня, мол, жена и дети. Но заверил, что, конечно, Владимир Михайлович ни в чем не виноват, на самом деле он помогал партизанам — делился с ними лекарствами, перевязочными материалами. И еще в разговоре выяснилось, что буквально на следующий день после ареста Вуколова в его дом вселился начальник райотдела НКВД и, даже не скрываясь от людей, начал распоряжаться имуществом доктора, как своим.
В деревне все знают обо всех. Отцу удалось установить, что доктора оговорили те люди, которые как раз сами и сотрудничали с фашистами. Среди них бывший завхоз больницы, которого Вуколов когда-то прогнал за пьянство и воровство. Все стало ясно, но где найти управу на НКВД? Отец помчался в обком партии, к первому секретарю А.Д. Бондаренко. Алексей Дмитриевич, бывший партизанский командир, Герой Советского Союза, знал отца и хорошо к нему относился.
— Я верю, Петр Дмитриевич, каждому твоему слову, но сразу предупреждаю: лучше не ввязывайся в эту историю, я сам боюсь этих людей… Не такие головы летели… Впрочем… Сейчас в области работает чрезвычайная комиссия из Москвы по расследованию преступлений предателей во время оккупации. Обратись туда.
Руководителем комиссии оказался человек порядочный. Выслушав отца, он сказал:
— Дело сложное, но вам я верю и беру его под свой контроль. Через две недели назначен суд. На нем обязательно должны выступить свидетели со стороны доктора. Найдите их во что бы то ни стало. Иначе и вы можете угодить за решетку.
Отец действительно был везучим…
Если опустить подробности, начальник брянской тюрьмы оказался давним выпускником Кокинского техникума, он устроил коротенькую, на несколько минут, встречу отца с Вуколовым, тот назвал несколько фамилий бывших партизан, с которыми имел дело во время оккупации. По просьбе отца племянник доктора разыскал троих из них, те назвали еще несколько фамилий, уговаривать никого не пришлось.
Процесс был закрытый, отца в зал заседания не пустили, но позже он узнал подробности. Предатели, оклеветавшие доктора, сильно всполошились, увидев целую группу свидетелей в пользу Вуколова. Закончился суд тем, что трое свидетелей против доктора тут же были взяты под стражу. А начальник местного отдела НКВД был разжалован и вскоре исчез.
Самая большая удача
— Черт не одну пару лаптей стоптал, пока свел эту парочку, — шутил дед Дмитрий Михайлович по поводу семейной пары таких внешне не похожих и так удачно дополнивших друг друга людей, какими были мои отец и мать.
Сам Петр Дмитриевич считал встречу с Ниной Григорьевной самой большой удачей в своей жизни. Их семейный союз длился более 60 лет, и особую прочность ему придавало общее представление о смысле жизни, о ее цели.
…Он впервые увидел ее в цветущем парке у бывшего помещичьего дома в Утах, где уже год проработал заведующим ШКМ2. Изящная девушка, с пышной прической пепельных волос и выразительными серыми глазами, в белой блузке и длинной темной юбке, пристально рассматривала коринфские пилястры колоннады приходящего в упадок помещичьего дворца. Молодой педагог почему-то поначалу растерялся и почувствовал непонятное смущение. Познакомились. Оказалось, она недавно окончила Ленинградский педагогический институт имени А.И. Герцена и работает в базовой школе при институте. Теперь после летнего отпуска в родном Трубчевске возвращается в Ленинград, а по пути решила заехать в Уты, чтоб осмотреть парк и дворец, о которых слышала раньше.
А мама потом рассказывала, как случайно встреченный ею в Утах молодой человек вызвался довезти ее на рессорной тележке до ближайшей железнодорожной станции, всю дорогу шутил, рассказывал какие-то невероятные истории и смеялся. Этакий разудалый молодец, с горящими глазами и копной кудрявых волос. Ну, типичный Ноздрев!
Год спустя отец приехал в Орловское губоно с просьбой: школе требовался учитель русского языка и литературы. Заведующий предложил ему несколько заявлений: посмотри, мол, может, кого-то подберешь. Как можно подбирать работника на основе казенных бумажек, написанных по стандартной схеме? И все-таки одно заявление приглянулось ему интеллигентным почерком и заключительной фразой: «Согласна на любые бытовые условия».
Через некоторое время на речной пристани в Выгоничах (Десна была тогда судоходной) он встречал ту, что написала это заявление, и каковы же были его удивление и радость, когда с парохода с корзинкой в руках сошла та самая девушка, с которой он познакомился в Утах.
Работать вместе им довелось уже не в Утах, а в Мякишеве, куда незадолго перед тем перевели школу. Нина Григорьевна сразу проявила широту своего диапазона: не только давала замечательные уроки, но прекрасно играла на пианино, организовала школьный хор, драматический и литературно-творческий кружки. Крестьянские юноши робко несли ей свои первые поэтические опусы. К ней же подошел со своими стихами и шестнадцатилетний Коля Грибачев — впоследствии знаменитый поэт, общественный и государственный деятель. Николай Матвеевич останется близким другом нашей семьи до конца своих дней, хотя порой между отцом и поэтом возникали острые разногласия в оценке тех или иных событий современности — особенно о сталинском наследии.
О том, как создавалась семья, Петр Дмитриевич много позже вспоминал с юмором: сидели, мол, вечером вдвоем в пустой классной комнате, изучали «Капитал» Маркса. На 113-й странице огромного тома он робко положил ей руку на плечо. Она руки не сбросила и пощечину (чего боялся) ему не влепила. Тогда он вовсе осмелел и сделал ей предложение.
— Я согласна, — ответила она. — Только регистрироваться не будем. Каждый из нас должен оставаться свободным. Главное, чтобы между нами всегда было взаимопонимание и доверие.
Так она на всю жизнь и осталась при своей девичьей фамилии. И только в самом конце, чувствуя уже неизбежное, попросила: «Хочу, чтобы на памятнике было написано: Н.Г. Казанская-Рылько».
Что привлекло в ней Петра Дмитриевича? Наверно, «человек из низов», он увидел в ней воплощение тех качеств, недостаток которых ощущал. Она была прекрасно воспитанной, эрудированной, интеллигентной, играла на рояле, владела французским языком, была из «благородной» семьи и не рядилась под «пролетарку», как многие ее современницы.
Они замечательно дополняли друг друга по темпераменту: «вода и камень, стихи и проза, лед и пламень». Петр Дмитриевич был человек экспансивный и взрывной, порой мог и высмеять, и накричать, обидеть кого-то. Нина Григорьевна, узнав об инциденте, обычно переживала едва ли не больше самого «пострадавшего» и стремилась разрядить обстановку.
— Николай Петрович (к примеру), — говорила она «жертве разноса», — не обижайтесь, пожалуйста, на Петра Дмитриевича. Он вчера не сдержался, снова вспылил. Это его беда, он и сам, поверьте, сильно переживает. Но Петр Дмитриевич очень ценит вас и уважает, считает прекрасным работником.
Она не лукавила «из дипломатических соображений». Что «работник прекрасный», не было преувеличением: плохие в Кокине не приживались. Что Петр Дмитриевич был отходчив, обиженный тоже знал; да и не без причины директор вспылил. А все ж чувство самоуважения, как раз и отличающее прекрасного работника от плохого, не позволяло молча проглотить обиду. Другое дело — уступить доводам «третейского судьи». Так что вмешательство Нины Григорьевны в ситуацию было и уместным, и результативным.
Таким вот образом коррекция жесткого стиля Петра Дмитриевича мудростью, добротой и тактом Нины Григорьевны способствовала созданию дружного, слаженного и потому очень работоспособного коллектива. Роль «коллективного психотерапевта» никакими штатными расписаниями не предусматривается, но все в техникуме эту роль жены директора видели, понимали, признавали и ценили.
А еще были ее замечательные уроки литературы, которые давние выпускники с восторгом вспоминали и десятилетия спустя. Много труда и души она вложила в развитие драматического кружка: ставила очень серьезные вещи, а иногда и сама выходила на сцену — например, в роли Любови Яровой в спектакле по пьесе Тренева, которая, по общему мнению, ей удалась. Нина Григорьевна была не только инициатором, но и организатором превращения всей территории техникума в цветущий сад. Прекрасные цветники были и в парке, и перед учебными корпусами, и перед общежитиями — везде. И когда надо было полить, прополоть — она, бывало, и сама могла это сделать, хотя каждая студенческая группа имела строго закрепленный за ней участок, на котором наводила порядок. За этим строго следили классные руководители и сам директор!
Всю жизнь мама жила по совести, ее любили буквально все, кто с ней хоть чуть соприкоснулся. Не было в Кокине ни одного человека, кто хоть бы раз не обратился к Нине Григорьевне за советом или помощью. И она с радостью помогала, чем могла.
Но она была «самой большой удачей» Петра Дмитриевича не потому, что была прекрасным учителем и «катализатором» всей кокинской жизни. Для него она прежде всего была прекрасной женой. А мужем он был трудным, и я не представляю себе другой женщины, которая в семейном союзе смогла бы прожить с ним более шестидесяти лет, не ропща и не жалуясь.
К примеру, он мог месяцами не приносить зарплату. Сколько раз, бывало, звонили из бухгалтерии: перевел свои деньги в Москву, так как на нашем счете ничего нет, а потребовалось срочно перечислить в мастерские театра, где шьют костюмы для нашего ансамбля. Или отдал студентам-иностранцам, так как министерство задержало им стипендию. Взял в долг, взял под отчет, заплатил за машину ягод и т.д. и т.д. У младшей дочери нет зимних сапог, а он покупает дорогую гитару «очень талантливой девочке» из школы-студии МХАТ. (Кстати, в оценке таланта не ошибся: впоследствии эта девушка, Галина Беседина, исполнением романсов под ту гитару прославилась на всю страну, стала лауреатом песенного фестиваля в Сопоте, а сейчас она народная артистка РФ.)
А сколько сил отнимали гости! Отец физически не переносил одиночества — вел, вез, приглашал в дом множество гостей. А их нужно было угостить, устроить на ночлег, оказать внимание. Между прочим, и почти все новые преподаватели поначалу останавливались у нас. Очень выручала маму домработница тетя Таня. При ее содействии в доме всегда были молоко, творог, картошка, сало. Мама называла ее «нашей спасительницей».
И никакого недовольства, ворчания, семейных разборок и скандалов не помню. Мама всегда была удивительно спокойна. Ее серые внимательные глаза неизменно излучали бесконечную доброту, мудрость и терпение. Перед нею в почтении склоняли головы и секретари обкомов, и видные писатели, и большие артисты. С каждым она легко находила общий язык, никогда ни перед кем не заискивала, и в этом проявлялась ее подлинная интеллигентность.
Она была отцу не просто женой, но подругой и сподвижницей. Она непоколебимо верила в его честность, смелость, талант и даже везение, а он гордился ею и был убежден, что именно она помогла ему стать тем, кто он есть. И не будет натяжкой сказать, что самый, наверно, знаменитый в стране сельскохозяйственный техникум, преобразованный еще отцом в уникальный вуз (сначала, в советских традициях, сельскохозяйственный институт, потом сельскохозяйственная академия, а с 2014 года аграрный университет), — их общее детище, а теперь — достойный памятник им обоим.
Семья — это дети
У нашего деда Дмитрия Михайловича было тринадцать детей, то есть у Петра Дмитриевича, нашего отца, было двенадцать братьев и сестер. И представление о том, что семья — это дети, возникло у него не в результате философских умозаключений, а на основе житейского опыта. Многодетная семья в России начала ХХ века была не исключением, а нормой.
Пока не было своих, делали попытки усыновлять беспризорников, которых Петр Дмитриевич обычно отлавливал на вокзалах. Каждому приемышу покупали ботинки, рубашку, пиджачок. Отец вел его в баню, мама стригла отросшие ногти. Учили читать и писать. Казалось бы, после всего, что эти скитальцы перенесли, жить бы им у нас — в тепле (и душевном тоже) и сытости — да радоваться, а они у нас долго не задерживались: у кого-то находились родственники, другим любителям вольницы домашняя упорядоченная жизнь была невмоготу. Был случай — один кандидат в сыновья сбежал «в ночь, в пургу» (как сокрушалась мама). Когда, отловив его, в милиции спросили, почему сбежал, он ответил простодушно: «А там книжки заставляли читать».
Родители не унимались, даже когда появились собственные дети. Помню, мне было четыре года, а Оле шесть, мы жили уже в Кокине, когда весной отец привел в нашу детскую комнатку светлоголового мальчишку лет тринадцати и сказал:
— Это Ваня. У него нет папы и мамы. Он будет вам старшим братом. Слушайтесь его и не обижайте.
Мы были в восторге от «старшего брата». Он бойко читал нам любимые книжки Чуковского и Маршака, познакомил с игральными картами и научил играть в «дурака» на «щелбанцы». Расторопным оказался и в хозяйственных делах: с удовольствием таскал воду из колодца, помогал старой няне Акимовне чистить картошку.
Но однажды мама, возвращаясь из техникума, заметила невдалеке от нашего дома деревенскую девочку лет семи. Поинтересовалась:
— Ты откуда?
— Из Бабинки.
— А с кем живешь?
— С мамкой и тятькой. Есть еще две девки и брат Ванька.
— А где ваш Ванька?
— А ён у Рылька живеть.
Так был разоблачен «брат Ванька» и, подобно Адаму, изгнан из «рая». И буквально на следующий день в наш дом потянулись посетители:
— Нина Григорьевна, вы посылали Ваню за деньгами?
Оказалось, предприимчивый «братик» назанимал в Кокине у разных наших знакомых очень приличную сумму, которую долго потом пришлось выплачивать доверчивой Нине Григорьевне.
«Нас считали людьми»
Сельскохозяйственный техникум в Кокине отец организовал (по его же инициативе) и возглавил в 1930 году. Что тогда представляло собой Кокино? Небольшой помещичий дом, полуразрушенная церковь, пять деревянных домиков, запущенный сад. Даже прямой дороги туда не было: село с трех сторон было окружено большими оврагами. Добираться до него надо было от ближайшей железнодорожной станции (Выгоничи) пешком. Это семь километров, и в первый раз молодой директор пришел туда не просто пешком, но и босиком: и ногам легче, и ботинки будут целее. Причем пришел не из Выгонич, а прямиком из Брянска — это 25 километров. Он и потом много раз бегал этим путем — считал, что через Выгоничи получается даже дольше.
Жена его поддерживала, и они вместе решили, что Кокинский техникум должен стать лучшим в стране. Этой мечтой директор старался заразить уже первых учащихся:
— Впервые на помещичий двор смотрят с надеждой. И мы не должны обмануть деревню. Мы подготовим столько специалистов, что, если однажды собрать их всех, можно заселить целый город. Мы посадим красивые парки, мы построим общежития выше самой высокой березы. Будет ехать большаком люд, и головы станут поворачиваться сами: «Что за диво?» И впрямь будет диво: за хлебами высокими, в опояске парков городок на горе. И все будут говорить: «О, это Кокинский сельхозтехникум!»
Не сразу у Рылько все пошло, как ему мечталось: и учебный корпус достроили, и общежитие (правда, пока двухэтажное), и полуразрушенную церковь восстановили — но уже в качестве клуба (который стал культурным центром для всех окрестных деревень), и парки увеличили, и учебное хозяйство создали образцовое — высшие в области урожаи и удои…
Но война и немецкая оккупация разрушили все.
Возвратившийся из эвакуации П.Д. Рылько сразу отправился в обком партии: надо срочно восстанавливать. Восстанавливать-то нужно было практически всю область — там везде камня на камне не осталось, — но ему удалось убедить партийных руководителей, что грамотные кадры для села — ключ к решению многих других неотложных проблем.
В обкоме дали добро и выделили в распоряжение директора техникума сто немецких военнопленных. Их следовало получить в лагере, который располагался в Бежице3. Как развертывались события дальше, сам отец вспоминал много лет спустя в одной газетной публикации:
«Я в лагере… Огромная шеренга пленных. Называю нужные нам профессии: плотники, каменщики, слесари. Они делают три шага вперед. Затем представляют инженера Франца Фишера. И вот все нужные люди в Кокино, а я хватаюсь за голову. Ведь у нас нет ни материалов, ни транспорта. Франц заметил мою растерянность и говорит:
— Господин директор. Вы расстроены из-за того, что у вас ничего нет. А вот наши руки, разве это ничего? Это самое главное, остальное приложится. Вы ходите по глине — сделаем из нее кирпич. Нет инструмента, а сколько вокруг валяется разбитых машин. Сделаем инструмент. У вас течет под горой золотая речка, киловатт на 30. На первое время хватит. 40 человек за два месяца насыплют плотину, построим гидроэлектростанцию. Вы только достаньте электродинаму, приборы к ней и немного леса. Остальное берем на себя. Построим и пляж для отдыха, и лодочную станцию для спорта».
Выступая перед пленными, прибывшими в Кокино, Петр Дмитриевич сказал: «Наши враги не немцы, а фашисты. Я подаю вам руку и призываю честно трудиться».
Они вняли призыву: чувствуя доброе к себе отношение, пленные действительно трудились хорошо. Прошло некоторое время, и в Кокино приехали секретари обкома партии А.П. Матвеев и А.Д. Бондаренко (оба бывшие партизанские командиры!). И куда бы ни заглядывали они, везде кипела созидательная работа. Показал им директор и печь, в которой за месяц обжигали 30 тысяч штук кирпичей, и столярную мастерскую, в которой изготовляли оконные рамы, двери, шкафы, столы.
— Да ты тут, Петр Дмитриевич, чудеса творишь! — изумлялись партийные начальники.
Участвуя в преодолении разрухи, причиной которой стало вторжение их армии в нашу страну, живя рядом с нами и наблюдая, как трудно дается нашему народу преодоление последствий войны, бывшие солдаты вермахта претерпевали моральное преображение и, похоже, вполне искренне радовались нашими радостями и печалились нашими печалями. Для них не стало секретом, как тяжело переживали жители окрестных сел голодную весну 1947 года: в крестьянском рационе появилось тогда диковинное блюдо «тошнотики» — оладушки из собранной на весеннем поле, перемерзшей за морозную зиму картошки. «Как они могут переносить такое? — изумлялись немцы. — У нас в Германии, если нет масла и кофе, уже все считают, что наступил голод».
Потряс их и такой случай. По весне не выдержал мартовский лед, и единственный в хозяйстве трактор пошел на дно Десны. И тут к Петру Дмитриевичу прибежал худенький пожилой колхозник Трофим Агешин: «Могу помочь». План его был простой: к Синему мосту4 прибыла воинская часть, а с ней — огромные трактора-тягачи. Такому гиганту было под силу выдернуть скромного техникумовского «железного конька» из-подо льда. Сложность плана заключалась лишь в том, чтоб зацепить утонувший трактор крюком, прикрепленным к прочному канату. Именно эту операцию Трофим и брал на себя. Он предлагал отцу связаться с военными: «Нехай дадуть свой трактор на час-другой. А мне, коль сможете, достаньте пол-литра чистой московской».
Все именно так и получилось. Трофим подрубил лед, спустил на дно канат с крюком, разделся до белья, перекрестился и нырнул в прорубь. Секунд через десять из воды пошли мелкие пузыри, показалась голова Трофима и раздался крик:
— Ташшыте! Ташшыте, мать вашу!..
Тягач с первого же раза вытащил трактор.
Понаблюдать за этой диковинной операцией сбежались все пленные, работавшие рядом в лесу. И один из них, сильно волнуясь, крикнул: «Гитлер — дурак: послал нас воевать с таким народом!»
Пленные трудились честно, а техникум делал все, что было в его силах, чтоб они были сыты, здоровы, имели нормальный досуг. Из своего учебного хозяйства выделяли вдобавок к их пайку картофель, молоко, фрукты. Среди них нашлись музыканты — обеспечили их инструментами, продав в Москве машину яблок из техникумовского сада. Создали ансамбль. Общими усилиями устроили футбольное поле и провели матч «Берлин — Кокино». Не упускали случая обсудить вместе с ними международное положение. Вместе смотрели советские фильмы в клубе техникума.
За время, что они у нас проработали, у пленных сложились дружеские отношения с местным населением. Они шили одежду, чинили обувь, мастерили тазы, ведра, мебель, детские игрушки — все это было в то время большим дефицитом. Особенно востребован был доктор Курт Юнкер, он даже вылечил некоторых пациентов от хронических болезней.
Уезжали они на родину из Кокина 8 мая 1948 года. Их провожали уже как друзей. А «господину директору», который отнесся к ним так по-человечески, они подарили на память овальное зеркало в резной деревянной раме: работа все того же Курта Юнкера.
Прошло девять лет. Как-то к случаю вспомнили мы дома пленных немцев, и вдруг отца осенило: а ведь не просто так они, наверно, подарили зеркало! Несмотря на протесты мамы, он вооружился большим кухонным ножом и отковырнул фанерную стенку с тыльной стороны. Интуиция его не подвела: из-за фанерки выпал сложенный вдвое лист плотной бумаги, на котором каллиграфическим готическим шрифтом было написано благодарственное письмо. Главная его мысль была выражена в словах: «Нас считали людьми и уважали, и работа, проделанная нами, долго будет вам напоминать о нас… Кокино останется для нас светлым, радостным отрезком времени в печальные годы плена». Под письмом было много подписей, а первой стояла подпись Курта Юнкера.
При случае отец показал письмо пленных немцев Грибачеву, а тот, как читатель, возможно, помнит, был главным редактором журнала «Советский Союз», рассчитанного в основном на заграницу (журнал печатался не только на русском, но и еще на восемнадцати, если не ошибаюсь, иностранных языках). Николай Матвеевич сразу оценил пропагандистский потенциал письма и опубликовал его в своем журнале. Конечно же, идейные противники, назовем их так, сочли письмо фальшивкой. Однако журналист из еженедельника «Wochenpost» (ГДР) Эрих Беккер решил проверить реальность этой истории и нашел-таки доктора Курта Юнкера в саарском городе Блискастеле (ФРГ). Очерк Беккера, опубликованный в «Wochenpost» и перепечатанный потом в журнале Грибачева, завершался такой фразой: «И было бы хорошо, если б сыновья доктора Юнкера так же хорошо понимали язык людей из Кокино, как понимают их отцы».
Конечно, публикация Беккера имела большой общественный резонанс. Но имела она также и локальные последствия: восстановилась и больше уже не прерывалась связь Курта Юнкера с П.Д. Рылько. Правда, лишь по почте. Петр Дмитриевич мечтал съездить в Германию, чтобы встретиться с бывшими военнопленными, и доктор Юнкер высказывал желание приехать уже в постсоветскую Россию. Но годы брали свое, встреча все откладывалась — и не состоялась.
Времена и нравы
Помню, в первые послевоенные годы, как только приближалось время приемных экзаменов, на ближайших и дальних подступах к нашему дому в парке появлялись какие-то подозрительные фигуры. С сумками, кошелками, даже с мешками, они усаживались под деревья и кусты и напряженно смотрели в сторону директорского дома. Кто-то подходил к нашей домоправительнице тете Тане:
— А что, хозяюшка, когда ваш директор на работу выходит?
Иные, побойчее, шли в расспросах дальше:
— Что хозяин больше уважает: монетой или натурой?
А были и такие, кто сразу хватал быка за рога:
— Сколько берет? А самогоном можно?
Тетя Таня играла в простушку:
— Я тут человек маленький. Ничего не знаю. Мое дело коровы и свиньи.
А дома докладывала:
— Вон уж принес припадок одного красномордого, насчет самогонки пытал.
Отец понимал, что принцип «не подмажешь — не поедешь» появился не здесь и не вдруг, простым отрицанием его не упразднишь — еще подумают, что цену набивает. И он реагировал по-своему.
Вот он быстро идет по дорожке от дома к техникуму, и тот самый «красномордый» с тяжелой сумкой в руках его догоняет:
— Товарищ директор, — кричит требовательно (право имеет!), но и смущаясь (все-таки операция для землепашца непривычная), — вот тут у меня для вас… — Лезет в сумку, открывает белую тряпицу, а под ней розовый окорок и бутылочные горлышки. — Это из уважения.
Отец останавливается:
— Кто поступает: сын или дочь?
— Сынок, сынок, — лепечет мужик, — очень хороший парень, довольны будете.
Директор чуть медлит, как бы раздумывает, и этак сочувственно:
— И вам не жалко своего хорошего парня?
Тот озадачен:
— А почему — не жалко?
Тут уже отец отвечает жестко:
— А потому, что хотите отдать его в руки жулика и прохвоста. Ведь вы именно так относитесь ко мне?
— Да что вы, Петр Дмитриевич, как можно? Все же знают, что вы уважаемый человек.
— Нет, вы сами только что доказали, что именно жуликом меня считаете.
Подобные диалоги случались не раз и не два, пока не пошла в округе молва о директоре: не берет! Он, разумеется, «не брал», а между тем, случалось, помогал уже по своей инициативе деревенским ребятам поступить в техникум, если те были слабоваты на экзаменах, но чувствовалось, что ребята хорошие, трудолюбивые. Писал записочки экзаменаторам по математике, по русскому языку (то есть Нине Григорьевне), да экзаменаторы и сами были не слишком строгими: главное, чтоб у ребят было стремление учиться, а техникум поможет наверстать недополученное в какой-нибудь Орменке или Паниковце.
Отец вспоминал, как сам когда-то, поступая в Новозыбковский техникум, написал сочинение на двенадцати листах, то есть всю школьную тетрадку исписал, и сделал в нем сорок пять ошибок. Но преподаватель оценил содержание и поставил четверку с минусом. А на экзамене по естествознанию на вопрос, кого можно отнести к «простейшим», будущий директор техникума ответил:
— Корову, свинью и лошадь.
С «народом» — не просто
А почему П.Д. Рылько выбрал для себя такую жизненную стезю: создал техникум и положил все силы, всю жизнь на то, чтобы превратить его в один из крупнейших центров аграрной культуры страны?
Если не вдаваться в биографические и психологические подробности, ответ на поверхности. Крестьянское поле даст урожай, если его с умом вспахать, засеять, ухаживать за ним, как велят природа и наука. Вот и крестьянская страна может подняться и расцвесть, если к ее богатому природному и человеческому потенциалу приложить современную культуру. Вожди Октябрьской революции декларировали курс на построение общества, основанного на принципах разума и высокой культуры, и Петр Дмитриевич искренне верил, что такая цель достижима, хотя, может быть, трезвее, чем вожди, понимал, насколько трудна эта задача. Чем именно? Да вот хоть бы два-три случая для наглядности.
Он только начинал заведовать ШКМ в Мякишеве. Ближайшей к селу была железнодорожная станция Выгоничи. Как-то заглянул отец в зал ожидания, а там все стены обклеены небольшими самодельными плакатиками: «Не садитесь на подоконники. Ф. Энгельс». «Не матюкайтесь. К. Маркс». «Не плюйте на пол. Р. Люксембург». «Не фулюганьте. Н. Крупская». «Не прите без очереди. А. Луначарский».
— Что бы это значило? — попытался выяснить отец у начальника станции. Тот беспомощно развел руками:
— Сторож наш Потапыч устал наводить порядок, вот и обратился за помощью к классикам.
Нужно ли пояснять, что в таком примерно состоянии пребывала вся молодая советская страна?
Но одно дело — подрядить Маркса или Крупскую понаблюдать за поведением освобожденных революцией граждан в общественном месте, и совсем другое — поднимать сельское хозяйство. Выпускник Новозыбковского сельхозтехникума приехал в Мякишево с сознанием своей высокой миссии: школа, заведовать которой он назначен, должна не просто приобщить крестьянскую молодежь к самым необходимым на селе знаниям, но стать мотором хозяйственного развития всей страны, иначе и знания — зачем?
Он не стал откладывать свои планы на потом. Получив первую зарплату и аванс на три месяца вперед, собрал самых бедных в селе крестьян-безлошадников, повез их в город на ярмарку и каждому приобрел по лошади. (Заметьте, что зарплата сельского учителя позволила сделать такую покупку.) После того сам вернулся поездом, а крестьяне погнали лошадей пешим ходом. Долго их ждали в селе. Наконец вернулись: без лошадей и в сильном подпитии. Некоторые еще умудрились пропить и кое-что из своей одежды.
Но этот случай не охладил революционного пыла отца: да, реальность такова, но, чтоб она стала другой, нужно работать. Он возлагал надежды на коллективизацию, и не спешите бросать в него камни: идея была здравая, но воплощалась людьми не более умными, нежели реформаторы 1990-х. Так или иначе, первые четыре колхоза в районе были созданы при его непосредственном участии. А потом он загорелся идеей техникума: это будет источник, из которого на крестьянское (теперь уж колхозное) поле российского села хлынет живительный поток аграрной культуры. Причем техникум — не зря же он создавался в селе! — тоже должен был, по его замыслу, как ШКМ в Мякишеве, прямо влиять на жизнь села во всей округе. И показывать пример, и помогать.
Подумал ли он заранее о том, во что этот замысел может вылиться лично для него? Подумал, не подумал, а иначе он не мог: такова была его натура, такова была его судьба.
В российском крестьянском — до середины ХХ века почти натуральном — хозяйстве во все времена случались проблемы, разрешить которые самостоятельно, своими силами было практически невозможно. Когда-то с такими нуждами ходили к помещику, потом к кулаку; после коллективизации — к бригадиру или председателю. А после опустошительной войны обращаться и к председателю, и в сельсовет чаще всего было просто бесполезно: иной и рад бы помочь… И тогда крестьяне из Кокина и всех окрестных деревень сообразили: ходить-то надо «к Рыльку». Уж он точно не отмахнется и обязательно найдет способ помочь. Такая молва возникла не на пустом месте: отец действительно помогал всем, хоть вовсе не обязан был по должности этого делать.
С чем только к директору техникума не шли люди из ближних (и даже дальних) сел? У кого-то крыша прохудилась, у кого-то развалилась печная труба, заболела скотина; кому-то требовалось лечь в больницу или устроить ребенка в детский сад. Шли каждый день уже с утра. На двери его кабинета никогда не было таблички с указанием приемных часов: эта дверь всегда была открыта для всех. Да и рабочих часов «от и до» у него не было, а в первый свой отпуск он вырвался только в 1938 году. Он не был Гаруном-аль-Рашидом, помогал тем, чем мог, и мужики, как правило, его понимали. А иногда не понимали — требовали большего. Был случай, один такой проситель ворвался в его кабинет с кочергой: помогите, дескать, улучшить квартирные условия, а то… В другой раз девушка из Бежицы, «дружившая» с кокинским иностранным студентом, положила на стол директора сверток из пеленок и одежд, в которые был завернут младенец, с криком: «Вы их сюда завезли, вы теперь и воспитывайте».
Кстати, иностранные студенты, которых много училось в Кокине в 1960–1970-е годы, называли его «папа Рылько» и тоже постоянно шли к нему за помощью. Если у отца не оказывалось с собой денег, посылал с запиской к Нине Григорьевне.
Очень страдал отец из-за отсутствия в Кокине газа. Помню, мы с мужем, штурманом дальней авиации, приехали как-то в Кокино в январе. Зима в тот год была суровая, пустые аллеи парка заметены непроходимыми сугробами. Заиндевелые старые липы чуть слышно поскрипывали от сильного ветра и мороза. На оконных стеклах в родительском доме морозные узоры, в комнатах прохладно, хотя мама с осени, как всегда, тщательно законопатила и проклеила все окна.
Прибежал из техникума отец, сразу поспешил к отопительным батареям, потрогал, озабоченно всмотрелся в столбик термометра за окном: минус 25 градусов.
— Заморозит, ну точно заморозит, негодяй!
Мы поняли, о ком он: проблема с истопником в котельной, от которой тепло шло в общежитие номер два и в директорский дом, была в те дни его главной головной болью. Славный представитель класса-гегемона был в общем-то неплохой человек — с открытым добрым лицом и покладистым характером, — но иногда проявлял слабость по отношению к «зеленому змию». Причем случалось это обычно в дни трескучих морозов. Уж как его отец воспитывал, как бился с ним «коллектив» — ничто не помогало. Уволить бы его, и профком давал согласие, но у отца рука не поднималась. И дело не в том, что тот всегда искренне каялся и давал обещания «больше ни-ни», — кто мог верить тем обещаниям? У истопника была большая семья — в том причина; его накажешь за дело, а их-то за что?
Как-то мы с мужем возвращались из клуба, с последнего сеанса, и случайно стали свидетелями трагикомической сцены. Возле котельной в одной рубашке, несмотря на мороз, бегал, громко взывая о помощи, истопник, а за ним — рассвирепевший директор. Погоня длилась недолго: видно было, что убегавший нетверд на ногах. Настигнув мужичонку, отец схватил его за шиворот и стал поддавать коленкой под тощий зад. В общем, с «народом» — на понятном ему языке. «Народ» не жаловался, а громко каялся:
— Петр Дмитрич! Ей-богу, в последний раз! Кум Васька подвел, подлец! Престол у них сегодня! Крестом клянусь, последний раз!
Но через три дня мама среди ночи разбудила моего мужа:
— Коля, я очень беспокоюсь. В двенадцать хозяин (так она иногда звала отца) ушел из дома, и до сих пор нет. А на часах уже два ночи.
Николай собрался по-военному быстро — через пять минут вышел из дома. Сперва прибежал к техникуму, но в окнах кабинета отца было темно. Догадался спуститься в котельную — и увидел живописную картину. Петр Дмитриевич в одном пиджаке, красный и потный, огромной совковой лопатой бросал в жерло печи мокрые куски каменного угля, и они тут же вспыхивали синими огоньками. А в углу, на кое-как сколоченных нарах, в тусклом свете закопченной лампочки, заботливо укрытый просторным директорским пальто, безмятежно похрапывал доблестный рабочий человек. Рядом — все объясняющая деталь: пустая бутылка.
— Ну, что с этим негодяем делать? — как-то обреченно произнес отец и озабоченно добавил: — Как бы еще не заболел этот кусок мерзавца. Неизвестно, сколько на холодном полу провалялся.
Муж убедил отца отправиться домой, а сам взялся за тяжелую лопату. Но теперь славный гегемон храпел уже не под директорским пальто, а под офицерской шинелью…
Прошло несколько лет.
Я как-то встретила того истопника. Время мало изменило его: румянец во все щеки и — явно навеселе.
— Да-а, — многозначительно изрек он, — Петр Дмитрич был очень добрым человеком, хозяином был. А главное (тут он важно поднял черный палец с кривым ногтем), никогда никого под суд не отдал, хотя наш брат… Вы сами, Петровна, знаете, какой.
Да, это правда. За все 50 лет работы директором техникума отец никого не отдал под суд. Люди это знали и ценили.
Помнится еще случай в первые послевоенные годы. Зима стояла лютая, а с дровами было плохо. Знаменитые брянские леса в войну сильно извели, вокруг Кокина на многие километры — поля, овраги да кусты, даже хворост найти было негде. Вот и случалось, что лихие люди тайком рубили деревья в кокинском парке. Отец очень переживал по этому поводу и нередко вставал среди ночи, чтоб проверить, все ли там в порядке. И однажды застукал, что называется, с поличным, пожилого кокинского крестьянина Дениса Алдушина. Тот поначалу повел себя агрессивно:
— За деревья трясешься! А что дети в холодной избе пропадают, тебе и дела нет! Твои, небось, в тепле!..
И замахнулся на отца. Отец был не из пугливых: враз скрутил хилого мужичка, вырвал из его руки топор и отбросил в сторону. Сказал:
— Ладно! Приходи завтра утром и забери дрова у моего дома. Но в парке чтоб я тебя больше не видел. И другим передай: буду строго судить.
Отец знал, что Денис не лукавит: у него действительно было «семеро по лавкам».
Утром Денис на самом деле подъехал на старой колхозной клячонке к нашему дому и стал нагружать на сани дрова, которые нам накануне привез завхоз дядя Лева Романцов. Как ни ругалась, как ни плакала наша домоправительница тетя Таня, а ругаться она умела отменно, дровишки пришлось отдать: отец не отступил от данного слова.
Довольный Денис, уезжая, даже прослезился:
— Ах, Пётра Митрич, говорють люди, что ты народный человек. Истинно так и есть!
Мне кажется, что слово для определения сути нашего отца старый крестьянин нашел верное.
Петр Дмитриевич очень гордился тем, что в послереволюционной, а затем и в послевоенной разрухе сумел не только сохранить помещичий парк, но и увеличить его втрое. А ведь подобных парков в округе было несколько, но от них не осталось ни деревца, ни кустика.
Вслед за парками уничтожались и прекрасные дома, с библиотеками, мебелью, музыкальными инструментами. Да, вандализм, увы, не чужд нашему народу.
Ближний круг
Человеком Петр Дмитриевич Рылько был «народным», но и среди тогдашней «элиты» он был свой человек. Правда, слова этого тогда применительно к обществу не употребляли, да и «элита» была совсем не такой, как сейчас. Но, так или иначе, в окружении отца было много людей выдающихся (каждый в своем роде), известных даже всей стране. Он их близости не искал, по каким-то капризам судьбы они самым естественным образом оказывались на его пути. Они были ему интересны, но главное — он сам был интересен им.
Про Н.М. Грибачева я уже говорила: он вошел в нашу семью еще школьником и до конца жизни оставался близким нам человеком. Николай Матвеевич родился в селе Лопушь, это совсем рядом с Выгоничами; там и в пору его наибольшей известности и общественной активности оставалась его мать Ефросинья Дорофеевна — мудрая, добрая и стойкая женщина. Ей в жизни выпало много тяжких испытаний: рано потеряла мужа, двое сыновей-танкистов погибли на войне. Но она прожила до 102 лет. Знаменитый сын к ней довольно часто наезжал, при этом непременно заворачивал и к нам, в Кокино. Нередко привозил с собой кого-то из известных писателей. Помню в нашем доме М.А. Алексеева, Т.З. Семушкина, П.Л. Проскурина, Ларису Васильеву, журналиста А.Ю. Кривицкого, поэтов С.В. Смирнова, Е.А. Исаева, В.И. Фирсова, Д.Д. Осина, брянского поэта И.А. Швеца и многих других.
Памятным для нашей семьи событием стало предпринятое летом 1953 года Н.М. Грибачевым вместе с другими писателями путешествие на лодках по Десне от Брянска до Киева, описанное в книге «Десна-красавица», которая была издана в 1955 году. Ее тогда многие прочитали. В ней есть и образ отца, воссозданный с дружескими «подначками», но и с искренней симпатией. Это обстоятельство послужило поводом к расширению круга знакомых Петра Дмитриевича. Как-то А.Ю. Кривицкий в одной московской компании познакомил отца с К.М. Симоновым и А.И. Райкиным. Аркадий Исаакович отреагировал живо: «А я думал, что вы из нашего брата, артистов».
Да! Был он элегантен, остроумен и находчив, прекрасный рассказчик, обладатель тонкого музыкального слуха (даже когда-то самоучкой выучился играть на рояле), при случае охотно и хорошо пел. Поэтому в кругу артистов быстро становился своим. А когда они наезжали в Кокино, что случалось довольно часто, он был радушным и хлебосольным хозяином. К нам, случалось, целыми компаниями после спектаклей заезжали актеры Брянского драмтеатра, не раз бывала в Кокине Эдита Пьеха, дружеские отношения поддерживал отец с Иосифом Кобзоном, Эдуардом Хилем, Евгенией Мирошниченко. А давным-давно, еще в 1948 году, отец отправился отдыхать в Сочи и там не только познакомился, но и подружился с А.Н. Вертинским, с которым потом даже обменивались по почте шутливыми открытками.
Постепенно так сложилось, что, какой бы незаурядный человек ни появлялся в Брянске, он непременно оказывался гостем в доме Рылько в Кокине. «Роскошь общения» с интересными людьми была, пожалуй, единственной роскошью в нашем доме.
И отец, и мама очень любили людей и всем нуждающимся всегда стремились помочь.
Например, в начале 1950-х годов по чьей-то подсказке пришла к нему за помощью Анна Анатольевна Лукашова. До войны она работала учительницей в лучшей школе Брянска, была очень популярна. Пережила оккупацию, после чего ее (как доктора Вуколова из Лопуши — вы помните) по чьему-то грязному доносу обвинили в сотрудничестве с оккупантами, отправили в ссылку. Не так уж долго она там была, но возвратилась без средств к существованию. Никто не брал ее на работу даже уборщицей. Значит, и продуктовой карточки у нее не было — ложись да помирай.
Петр Дмитриевич внимательно ее выслушал, даже не потребовал документов и предложил должность лаборанта в кабинете ботаники и комнату в общежитии. Как она утверждала потом, более счастливого дня в ее жизни не было. Хотя прежде у нее бывали счастливые не только дни, но и годы. Ее отец, Анатолий Николаевич Лукашов, до революции был инженер и генерал-майор, возглавлявший брянский завод «Арсенал», на котором производилось артиллерийское вооружение. Для самого генерала это было очень непростое время: приближалась, а потом и грянула война, свершилась революция; кстати, он и умер в 1917 году от сердечного приступа после выступления на митинге рабочих. Но до революции его две дочери имели гувернантку, ездили вместе с отцом на парижскую выставку, отдыхали на Ривьере. В доме устраивались детские праздники, на которых часто бывал и племянник главного инженера — Костя Паустовский…
Однажды Анна Анатольевна показала маме обычную школьную тетрадь «в клеточку» и сказала:
— Здесь юношеские стихи моего двоюродного брата Саши Чижевского, которые он когда-то посвятил мне.
И, между прочим, добавила, скромно потупившись, что Саша когда-то был хорошо знаком с Циолковским и даже дружил с ним. Мама поинтересовалась, где он сейчас, и сестра ныне всемирно известного ученого, тяжело вздохнув, призналась:
— Он в ссылке…
Очень уважали отца за справедливость и физическую силу даже деревенские ребята. В послевоенные годы они не отличались примерным поведением. Нередко после кино или танцев в кокинском клубе (который был при техникуме, но открыт для всех) случались драки — обычно из-за девушек. Отец решительно пресекал такие «эксцессы», пользуясь своей недюжинной силой. Парни знали: церемониться не будет, может и «пендалей» надавать, и старались не рисковать. Стоило ему в разгар очередной стычки появиться в пределах видимости, как кто-то истошным криком предупреждал:
— Атас, ребя, Рылек идет!
И все — врассыпную.
Понятно, что случались попытки и его «проучить». Был случай: шел он темной аллеей из техникума домой, и тут ему в левое плечо влетел увесистый камень. Реакция отца была мгновенной: бросился напролом через кусты — от него улепетывал здоровенный верзила. Отец таки его догнал, не без труда скрутил, притащил в свой кабинет, усадил за стол, сунул под нос лист чистой бумаги, карандаш:
— Пиши, за что ты хотел меня убить, что тебе во мне не нравится. Давай вместе подумаем: может, я в чем-то не прав. Пока не напишешь, не отпущу.
Взял газету и будто бы углубился в чтение.
Тот понял, что рыпаться бесполезно. Уж он вздыхал, сопел, крутился на стуле, но в конце концов выдавил: «Отпустите, дурак был. Больше не буду и другим накажу».
В принципе, он был прав — насчет «дурак был». Ребятам этим, тогдашним сельским бузотерам, — как колхозному полю, как советской деревне, как всей тогдашней стране — остро не хватало культуры, воспитания, в общем — ума. Отец это прекрасно понимал, и вся его жизнь была посвящена тому, чтобы сделать деревенский мир умнее и потому добрее. Это было непросто, но многое у него получалось. И вот тому подтверждение.
Прошло несколько лет, времена наступили относительно благополучные, отец мог уже позволить себе отдых на море. И вот однажды шел он вместе с моей младшей сестрой Таней по многолюдному сочинскому Приморскому бульвару и вдруг услышал:
— Петр Дмитриевич!
Кто зовет? Огляделись — к ним через толпу, через газоны, клумбы мчится будто бы незнакомый, но улыбающийся во весь рот молодой человек. Высокий, хорошо одетый… Присмотрелись: Сондра! Парень из числа тех деревенских лоботрясов, которых «воспитывал» отец возле кокинского клуба. Отсюда кличка, а вообще-то он Александр. Как он оказался в Сочи? Выяснилось, что увлекся волейболом, попал в районную, потом в областную команду, объездил с ней всю страну. В конце концов осел в Сочи, женился, стал работать таксистом:
— Если вам нужно куда-то съездить — только свистните, мигом домчу и денег не возьму. Вы ведь для меня — как отец родной. Ну, а что когда-то гоняли, так по делу. Мы и не обижались, понимали, что людей из нас хотите сделать.
…Летом следующего года Сондра-Александр приезжал с семьей в Кокино. Помню, как шли они от автобусной остановки: высокий и красивый бывший «хулиган» из соседней Дементеевки, а рядом нарядная жена, ведущая за ручку белоголового мальчика в яркой футболке. Мальчика того звали Женя Кафельников, и я думаю, даже самый далекий от спорта нынешний читатель слышал это имя.
«Он был эпохой»
Помните, каким было Кокино, когда отец пришел в него из Брянска?
Но, взявшись за дело, он никогда не опускал высокой планки. Учебное хозяйство? Так оно должно наглядно показывать, что можно сделать на брянской (и вообще на среднерусской, не очень плодородной) земле: самые большие урожаи, удои, самые высокие экономические показатели.
Силами учащихся под его непосредственным руководством в «облысевшей» после войны местности вокруг Кокина и Учхоза посажено сто пятьдесят тысяч деревьев, а это целый лес. Еще пленные немцы запрудили под горой малую речку, построили на ней гидроэлектростанцию, а в пруду стали разводить карпов. Позже подвели электричество от государственных сетей. И газифицировали учебный городок раньше, чем завершилась газификация Брянска. Теперь уже директору не нужно было спускаться в котельную общежития в самые суровые морозы.
Вслед за газом через три оврага проложили шоссе. Кокино готовилось к строительству уникального учебного комплекса.
В Кокино везли розы из Крыма, тюльпаны из Голландии, голубые ели из Латвии.
По высшему разряду строился и учебный комплекс. Начинался-то техникум с запущенной и обветшалой усадьбы помещиков Безобразовых (между прочим, состоявших в родстве с Федором Ивановичем Тютчевым). Еще в тридцатые годы построили небольшие коттеджи для преподавателей, двухэтажное общежитие для учащихся. В 1938 году отец задумал строить большое трехэтажное общежитие и поехал в Москву в поисках хорошего архитектора. Начальник отдела строительства в наркомате сказал, что знает одного прекрасного специалиста, но вряд ли отец его возьмет:
— Замучаетесь с этим инженером. Каждый год его арестовывают за то, что он бывший царский полковник.
Отца это не остановило, и в Кокине появился инженер-строитель А.А. Воинов. Еще до революции Алексей Алексеевич окончил в Петербурге Высшее военно-инженерное училище. Кажется, он учился вместе и даже состоял в приятельских отношениях с будущим генералом Карбышевым. После окончания училища служил в Генеральном штабе, во время Гражданской войны участвовал в Белом движении. К своим регулярным арестам в советские времена относился с пониманием и объяснял их не без иронии издержками классовой борьбы. Когда началась война и немцы начали стремительно наступать, бывший полковник царского Генштаба предсказал неминуемое поражение Гитлера и потом даже хотел записаться в партизанский отряд. Отцу стоило немалого труда уговорить пожилого человека уехать в Москву. Вот такой замечательный человек строил учебный городок в Кокине.
О том, как восстанавливали техникум после войны и оккупации, я уже говорила; уроки той поры побудили отца в 1947 году создать в техникуме строительное отделение. Оно призвано было готовить кадры для сельского строительства. Некоторые выпускники этого отделения со временем заняли видные места в строительной отрасли страны.
Особенно помнят в Кокине имя М.А. Бурыкина. Подростком он воевал в партизанском отряде. Окончив наше строительное отделение в 1950 году (в первом выпуске) с отличием, Михаил Артемович был направлен на работу в центральный аппарат Министерства совхозов РСФСР. Затем окончил Московский институт городского строительства, после чего, к удивлению сослуживцев и знакомых, покинул «министерские кущи» и ушел на производство — прорабом. Он сознательно следовал совету высоко им чтимого П.Д. Рылько, что «служа в конторе, настоящим специалистом не станешь, специалисты растут в деле».
Успешный профессиональный рост побудил М.А. Бурыкина осваивать новые пласты знаний: теперь уж точно без отрыва от производства он окончил еще и второй вуз — Институт управления народным хозяйством Академии народного хозяйства СССР. Глубокие и разносторонние знания, подкрепленные богатым практическим опытом, обусловили его быстрый подъем по служебной лестнице. Михаил Артемович стал главным инженером треста Мосстрой № 6, и под его руководством строились Новый Арбат, гостиница «Украина», здание СЭВ, застраивались такие жилые районы, как Давыдково, Кунцево, Рублево, Солнцево и другие. С 1969 года он работал начальником Управления капитального строительства Госстроя СССР. А капитальное строительство в СССР того времени — это и ВАЗ, и КамАЗ, и Атоммаш, и еще много чего другого.
Но о М.А. Бурыкине надо бы писать отдельно5, а сейчас мне важно подчеркнуть, что это был руководитель очень крупного масштаба, и его путь строителя начинался в Кокине. Он о том никогда не забывал, связь с П.Д. Рылько поддерживал постоянно. Бывая на «малой родине» (в Севском районе Брянской области), в Кокино заезжал непременно, был в курсе строительных планов отца и всегда помогал их осуществлению. И, конечно, архитектурный комплекс, построенный для Кокинского техникума по индивидуальному проекту в 1970-х годах, проектировался и строился при поддержке М.А. Бурыкина. И строили новый комплекс всем миром: отец потом подсчитал, что за шесть лет (столько времени длилось возведение и оборудование корпусов, благоустройство территории) преподаватели и учащиеся техникума безвозмездно, на общественных началах, отработали 34 тысячи человеко-часов.
Комплекс торжественно открыли 8 марта 1978 года.
В сентябре следующего года в Брянск приехал М.А. Суслов — второе (после Брежнева) лицо в государстве, — чтобы вручить области орден Октябрьской Революции. Высокому гостю устроили экскурсию по городу, привезли и в Кокино. Осмотрев техникум, Суслов воскликнул:
— Да это же не техникум, а готовый институт!
Он правильно понял ситуацию: к этой цели вел отец дорогое свое детище. И в 1980 году техникум был преобразован в сельскохозяйственный институт.
Петр Дмитриевич, увы, не мог возглавить новый вуз, ставший воплощением его мечты: штурвал нужно было передать в более молодые и крепкие руки. К тому ж существовал (да и сейчас не отменен) порядок, что вуз должен возглавлять ученый, то есть человек, имеющий ученую степень. Про необходимость заполучить хотя бы степень кандидата наук ему много раз говорили многие компетентные друзья (а с его кругозором и богатством практического опыта написать и защитить докторскую диссертацию не составило бы большого труда), но он отмахивался: есть дела поважнее.
Однако стать проректором согласился и еще несколько лет проработал в этой должности.
В ноябре переломного для него 1980 года Петру Дмитриевичу присвоили звание Героя Социалистического Труда.
А умер он 7 июня 1993 года.
Одним из первых моих звонков об этом был звонок В.В. Мацкевичу.
Теперь это имя практически забыто, а полвека назад его знали все: с 1965 по 1973 год Владимир Владимирович был министром сельского хозяйства СССР. Но познакомились они с Петром Дмитриевичем гораздо раньше, в 1939 году, когда были примерно на равных: отец возглавлял техникум, а Мацкевич — сельхозинститут недалеко от Харькова. Они как-то сразу «нашли» друг друга, и дружба их продолжалась многие десятилетия.
Владимир Владимирович был хорошо образован, умен и остроумен, прекрасный организатор и трезвомыслящий политик. Он страдал от того, что, будучи министром сельского хозяйства, так мало мог сделать для развития села, ибо препятствовала косная хозяйственная система страны: безотлагательно нужны были реформы. Тем не менее он как-то сказал отцу:
— Петро, день и ночь молись за здоровье Брежнева. Пусть он туповат и малообразован, пусть любит заглядывать на дно стакана, но Леня очень добрый и душевный человек. При нем никогда не будут расстреливать ни за что, мы с тобой можем спать спокойно.
Когда я ему позвонила, Владимир Владимирович уже знал о нашем горе из газет. И он мне тогда сказал слова, в которых как бы предвосхитил суть моего нынешнего рассказа о Петре Дмитриевиче Рылько:
— А ты знаешь, твой отец отразил целую эпоху в жизни нашей страны. Он и сам был эпохой, а эпохи, к сожалению, уходят и никогда не возвращаются…
1 До Кокина П.Д. Рылько работал учителем в селе Мякишево и Четвериковых, конечно, хорошо знал.
2 Школы крестьянской молодежи, созданные в 1923 году, представляли собой общеобразовательные семилетние школы, адаптированные к условиям села и задачам развития сельскохозяйственного производства. В 1930 году были переименованы в школы колхозной молодежи, а в 1934 году преобразованы в обычные семилетки.
3 До 1956 года это был отдельный промышленный город, примыкавший к северной границе Брянска, а сейчас — Бежицкий район Брянска.
4 Знаменитый с военной поры железнодорожный мост через Десну близ станции Выгоничи. Для немцев он имел стратегическое значение: через него шли эшелоны с запада к линии фронта — до 34 эшелонов в сутки. Поэтому его охранял большой, хорошо вооруженный и защищенный гарнизон. И все-таки брянским партизанам удалось его взорвать в ночь на 8 марта 1943 года. Это была одна из самых крупных и результативных диверсионных партизанских операций в годы Великой Отечественной войны.
5 Да он и сам много написал о своей долгой и очень насыщенной жизни, даже возглавлял организацию писателей — участников Великой Отечественной войны.