Цикл рассказов
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2019
Наталья Евдокимова — детский писатель, сценарист киножурнала «Ералаш», познавательной детской передачи «Советы доктора Чайникова». Родилась в Кременчуге (Украина). Финалист премии имени Сергея Михалкова, лауреат Международной литературной премии имени В.П. Крапивина. Автор книг «Конец света», «Лето пахнет солью», «Павлин на прогулке» и др. Живёт в Санкт-Петербурге.
Охота на льва
— Я недавно ходил на охоту, — рассказал Миша. — Охотился на льва с пистолетом. Лев ко мне побежал, зарычал, я и выстрелил в него. Он тогда испугался и убежал.
— А я недавно охотился на слона. Воздушный шарик взял, чтобы охотиться, — сказал тогда Андрей. — Я подошёл, выпустил шарик из рук, шарик полетел вверх. Слон посмотрел вверх и хвостом мне подмышку пощекотал.
— А я недавно охотилась на гремучую змею, — сказала Света. — Взяла ведро и совок, целое ведро гремучих змей насобирала. Только не знаю, зачем они мне. Они в этом ведре все друг друга перекусали.
— А я тоже недавно охотился, — сказал Саня. — На белку в парке. Я орешками на неё охотился. Бросил в белку несколько орешков, она и свалилась с дерева.
— А я охотилась на зайца голыми руками, — сказала Таня. — Он попросил: «Охоться на меня, Таня, сколько хочешь! Я не против!» Я на него два месяца охотилась.
А Пашка стоял в стороне и ничего не рассказывал.
Ему мама не разрешала охотиться. И папа не разрешал.
И сам он себе не разрешал. И Мише бы запретил, и Андрею, и Свете, и Сане, и Тане.
И себе бы запретил, только ему и так уже не разрешали.
А если бы можно было поохотиться, он поохотился бы на мышей с сачком. Или на коров с огородным пугалом. Или на зебр с зебрами.
— А я на льва охотился с пистолетом, — повторил Миша, но его уже никто не слушал.
Очень жаль
Как-то я потерял свою тетрадь по математике. Я и под кроватью её искал, и в рюкзаке три раза проверил. И среди книжек посмотрел, и среди игрушек. Я уж было подумал, что я оставил её в школе. Или что моя соседка по парте, Лиля Смирнова, случайно взяла её с собой. Но на всякий случай я спросил у мамы:
— Ты не видела мою тетрадку по математике?
Мама подняла указательный палец вверх, как будто тетрадка была на потолке. Я даже на потолок посмотрел — вдруг там? А мама сказала:
— Все вещи должны лежать на своих местах! Посмотри в холодильнике. В морозильной камере.
Я удивился и пошёл к холодильнику.
В морозильной камере, вместе с пельменями, нарезанной морковью и замороженными фрикадельками, лежала моя тетрадь. Она сверху всего этого лежала и согнулась так жалостливо, что я её тут же достал и погладил по надписи «ученика второго класса», где ещё были написаны мои имя и фамилия. На кончике последней буквы моей фамилии таяла льдинка.
Я закрыл морозильную камеру, подошёл к маме и посмотрел на неё долго-долго.
— Зачем, мама? — спросил я её.
— Все вещи должны лежать на своих местах, — сказала мама и моргнула.
Я посмотрел на тетрадь. Листы в ней стали волнистыми и влажными. Полистал немного и снова закрыл.
— Можно я её среди других тетрадей буду держать? — спросил я.
— Можно, — сказала мама. — Все вещи должны лежать на своих местах. В морозильную камеру я её случайно положила. Хотела посмотреть, как ты решаешь примеры, а вместо этого положила в холодильник. Когда ты спросил, я сразу вспомнила.
— А, — скучно сказал я. — А я думал, ты просто с ума сошла.
— Пока ещё нет, — сказала мама.
— Очень жаль, — сказал я.
Очень жаль, очень жаль, очень жаль мою тетрадочку.
Все чего-то хотят
— Тяжело мне даётся мировое господство, — пожаловалась Серафима плюшевому медведю с отгрызенным Серафимой ухом. — Столько людей, и все чего-то хотят.
— Серафима! — крикнул из другой комнаты папа. — Иди сюда!
— Вот видишь, — сказала Серафима плюшевому медведю и уткнулась подбородком в его пушистую голову.
— Серафима! — позвала из другой комнаты мама. — Подойди, пожалуйста!
— Вот видишь, — сказала Серафима плюшевому медведю и чмокнула его в то место, где много лет назад было ухо.
— Серафима, выйди же из комнаты! — крикнул из-под двери брат.
— Вот видишь, — сказала Серафима плюшевому медведю и поднялась.
Она посадила плюшевого медведя на своё высокое кресло, потрепала его по голове.
— Пойду править, — сказала ему Серафима и, высоко задрав подбородок, вышла из комнаты.
Ручные сказки
Таня больше всего на свете любила сказки.
Она их так любила, что сама придумывала. И записывала в блокнот.
А если блокнота под рукой не было, то на обоях записывала. А если обоев под рукой не было, то на руке записывала. А если руки под рукой не было, то она клала руку под руку и записывала. А когда приходило время купаться или хотя бы руки мыть, то Таня переписывала сказки в блокнот или на обои.
Все сказки у неё заканчивались хорошо. Те, что на обоях, заканчивались ещё лучше, чем те, что в блокноте.
Вот одна сказка с обоев:
«Жили-были лиса и заяц. Лиса съела зайца и попала в капкан. И жили они долго и счастливо».
А вот одна сказка из блокнота:
«Жили-были волк и медведь. Медведь съел волка, а потом попал в капкан и пошёл с капканом на лапе по лесу. Этого медведя съел другой медведь. И жили они долго и счастливо».
Таня любит читать сказки маме и папе на ночь.
А те, что с обоев, они и сами наизусть знают.
А по ночам им снится, что все жили долго и счастливо.
Дарите радость
Димка с его другом Валеркой гуляли по улицам.
Просто так бродили, безо всякого дела. Сначала бродить было интересно, после они считали кошек, сколько попадётся на пути. А потом это наскучило. И нужно им было какое-то дело, чтобы интересней было.
— Смотри, какие люди грустные ходят вокруг, — сказал Валерка. — Вот бы их чем-то порадовать.
А люди вокруг ходили обычные. И не грустные, и не радостные. А то и радостные попадались. А то и смеялись во весь голос.
Разные люди шли.
— Правда, — сказал Димка. — Совсем грустные. Чем же их, таких грустных, порадуешь?
Валерка задумался.
— Можно спеть песню, — сказал он.
— Можно, — согласился Димка.
Валерка спел песню. А потом Димка спел.
У Валерки получилось весело, а у Димки — ещё веселей.
Люди на них оборачивались, а то и подходили руку пожать.
А когда песни звучать перестали — люди разошлись.
— Так и не поймёшь, — сказал Димка, — радостные они остались или чуть-чуть порадовались, и всё.
Валерка сказал:
— Надо не всех вместе радовать, а по отдельности. Давай кому-то подарок подарим. Вон той грустной старушке.
Димка порылся в рюкзаке и достал ручку. Она была белой с синим. На ручкиных боках тянулись следы пасты.
Димка подошёл к старушке и сказал:
— Мы дарим вам эту ручку. Возьмите её. Я эту ручку очень любил. Она ещё не вся исписана.
Старушка смотрела то на Димку, то на Валерку.
— Вы можете кроссворды решать, — сказал Валерка. — Или писать стихи. Это очень полезная ручка. Можете записывать показания электросчётчика.
Старушка повернулась и пошла прочь от Димки и Валерки. Время от времени она оборачивалась, видела, что мальчики на неё смотрят, и шла ещё быстрее.
Димка так и стоял с ручкой в руке.
— Валерка, — сказал он. — Возьми эту ручку в подарок. Я её очень любил. Она ещё не вся исписана.
— Спасибо, Димка, — сказал Валерка и забрал ручку. — Подарки — это очень приятно. Мне теперь так радостно!
— А мне почему-то грустно, — сказал Димка и шмыгнул носом.
— Хочешь, я тебе ручку подарю? — спросил Валерка.
— Нет, — сказал Димка. — Не хочу. Пятнадцатая.
— Что? — переспросил Валерка.
— Кошка, говорю, пятнадцатая, — сказал Димка. — Вон, полосатая.
Кошка мяукнула и зажмурилась.
Она казалась очень радостной.
Зимний путь
Было так темно, когда мы шли, я почти ничего не видел. И острые снежинки летели мне в лицо, я прикрывался варежкой, и чёрное небо, и звёзд не видно, и лёд под ногами.
— Не поскользнись, — сказала мне Леся. — Держись за меня.
Я крепче ухватился за её руку и сказал:
— Сама не поскользнись.
Дальше мы шли молча, на её два шага я делал четыре коротких. Леся даже не смотрела на меня — просто знала, что я рядом, и время от времени покрепче сжимала мою ладонь. Как будто я мог растаять.
— Долго ещё? — спросил я.
Мне хотелось в тепло, есть, спать, в туалет, мыть руки, сидеть у батареи, собаку, кошку, только бы не здесь.
— Какая хорошая зима, — сказала Леся.
Леся — моя няня, днём она учится, а вечером забирает меня из сада.
Она может в минус пятнадцать сказать: «Какая хорошая зима».
Когда она это сказала, я крепче сжал её ладонь, проверил — не растаяла ли Леся, и мне самому стало теплее. И острые снежинки летели мимо, и лёд был шершавый и нескользкий, и над подъездом горела лампочка.
— Вот мы и пришли, — сказала Леся, и я поднялся к двери подъезда, переступая сразу через три ступеньки.
Я обернулся и посмотрел на Лесю.
Она была ещё в зиме.
Вокруг неё сверкали снежинки, она шмыгала носом и искала ключи.
— Нашла, — сказала Леся, и ключи весело зазвенели в её руках.
Дневники всего мира
Солнце пряталось за осеннее дерево и светило только сквозь листья — думало, что никто его не заметит.
Олеся шла по тропинке за учительницей. Она тоже старалась делать это незаметно. Так, чтобы учительница не увидела её. Олеся ускорила шаг, подошла к самой спине учительницы и вдруг крикнула:
— А что вы нам сегодня задавали, Алла Петровна?!
Учительница вздрогнула, остановилась и повернулась.
— Олеся, — выдохнула она, схватившись за сердце.
— Меня выучить задавали, что ли? — рявкнула Олеся и прошла вперёд.
Она перекинула на плечах рюкзак, повернулась к учительнице и шла задом наперёд.
— Олеся…— тихо сказала учительница.
— Ведь что-то вы задавали! Точно ведь задавали!
Олеся высоко поднимала колени и шагала назад. Она не глядя переступала ямки, лужи и камни.
Алла Петровна поправила волосы и посмотрела по сторонам.
— Задавали, задавали! — выкрикивала Олеся.
Алла Петровна прищурилась.
— Олеся! — строго сказала она. — Всё, что задано, должно быть записано в дневнике!
— В каком дневнике?! — спросила Олеся и перепрыгнула задом наперёд большую колдобину.
— В твоём дневнике, — спокойно сказала Алла Петровна.
— И не только в моём! — сказала Олеся и лихо обошла какого-то мальчика. — Задание на дом должно быть записано в дневниках всех учеников!
— Правильно, — сказала Алла Петровна.
— Учеников всего мира! — уточнила Олеся и нащупала ногой лестницу.
— Ну, это ты хватила, — сказала учительница. — Иди уж домой.
Олеся поднялась на лестницу и ждала Аллу Петровну наверху.
— Я и иду домой, — сказала Олеся.
— Вот и пойдём, — сказала Алла Петровна, взяла Олесю за руку, и Олеся развернулась лицом к дороге.
Алла Петровна шла и бурчала:
— Дневники всего мира… Прячется за спиной и выскакивает… Задания подавай…
— Ну, мам, — сказала Олеся. — Я же просто так, для настроения.
Им в спину светило солнце.
Оно совсем уже и не пряталось.
Город в масштабе
Из нашей квартиры я сделал город.
На кухне был вокзал. В туалете депо. В моей комнате центральная площадь. В коридоре — достопримечательности.
В другой комнате было всё остальное, что должно быть в городе.
И дома тоже. И детские площадки. И школы, и сады, и парки, и скверы.
Всё в одной комнате было. У меня получился очень компактный город, и я не знал, что делать с кладовкой и ванной.
Мама постоянно ходила через трассы не глядя.
Трассы у меня были между комнатами, их надо было переходить по правилам.
Мама переходила их, как какой-то заяц, выбежавший из леса.
Она сказала, что не помнит, налево надо сначала смотреть или направо. И ещё она сказала, что, куда бы ни посмотрела, везде видит дверные косяки.
Я её штрафовал, но это не помогало. Ходила мама, как по квартире, а не как по приличному большому городу. Папа вот ходил правильно. Я его хвалил. Когда жителей города хвалишь, они становятся ещё лучше.
В моём городе было очень шумно. Я включил радио, включил телевизор, включил музыку, потому что так бывает в городах.
— Сезонная распродажа! — иногда кричал я, потому что в больших городах отовсюду звучит реклама. И раздавал листовки.
А когда мне хотелось домой, я подходил к двери в коридор, смотрел сначала налево, а потом направо и шёл в ванную или в кладовку.
Я ведь так и не придумал, что там должно быть.
Немая сцена
Миша и Аня стояли у забора. Миша ковырял ботинком камень. Потому что камень этот в земле застрял. Когда камни застревают в земле, их надо выковыривать ботинками. Миша на камень смотрел очень внимательно. И сказал, на камень глядя:
— Ты, Аня, такая наивная.
Аня смотрела на Мишу. Она даже не моргала. И не улыбалась.
— Почему? — спросила Аня.
— Ну, веришь всему, — сказал Миша.
Он выковырял камень и теперь старался засыпать землёй ямку, оставшуюся от камня.
— Чему это я верю? — спросила Аня и поправила сумку на плече.
Мишка засыпал ямку землёй и притаптывал ногой то место, где раньше был сначала камень, а потом ямка.
— Например, — сказал Миша, глядя на то, как притаптывается земля, — вот например. Я с утра пробежал сто километров. Веришь?
Сказав это, Мишка посмотрел на Аню. Они стояли и смотрели друг на друга. Мишка искал ногой выковырянный камень, чтобы вдавить его в землю в другом месте.
— Верю, — сказала Аня.
— А я не бежал, — сказал Миша и снова посмотрел на камень. Земля была твёрдой, и камень не вдавливался. — Я же говорю, наивная.
Аня ничего не сказала, она держалась за сумку и смотрела на Мишу. А тот смотрел на камень и втаптывал его, чтобы потом снова отковырять.
Аня поверила бы всему, что Миша скажет.
Но Миша молчал.
С первого по девятый
Петя пригласил Юлю на свидание в лифт.
Они должны были встретиться на первом этаже и доехать до девятого.
И они встретились.
Юля была в новом платье. Петя был как всегда.
Петя нажал кнопку вызова. И взял Юлю за руку. Двери открылись, Петя и Юля вошли в лифт, и тот, дёрнувшись, пополз с первого этажа кверху.
— Привет, — сказал Петя на втором этаже.
— Привет, — ответила Юля на третьем.
— Как дела? — спросил Петя на четвёртом.
— Нормально, — ответила Юля на пятом.
На шестом они помолчали.
— Может, ты встретишься со мной ещё раз? — спросил Петя на седьмом и восьмом.
На девятом Юля кивнула, отпустила Петину руку и вышла в открывшиеся двери.
А Петя поехал дальше, к себе на пятнадцатый.
Он ехал один и улыбался.Утром папа вышел на работу в костюме и в тапках. Это было странно, что в тапках. Он так никогда не делал раньше, и я выбежал следом за ним.
Жёлтые утята на белом фоне
Я догнал его на повороте — там, где растёт одинокое деревце и стоит столб. Они рядом — деревце и столб. Столб большой, а деревце маленькое, потому что куда ему расти, когда столб такой высокий.
Я дёрнул папу за рукав и сказал:
— Пап!
Он обернулся и посмотрел на меня, как будто я выучил все уроки.
А я сказал:
— Ты в тапках, пап.
Теперь папа посмотрел на свои тапки. Они были хоженые и потёртые, с фиолетовыми точками на сером фоне. Носки на папе были чёрные, неинтересные носки. То ли дело белые. Если бы носки были белыми, то тапки на папе стали ещё заметнее бы. И папа сказал:
— Ты тоже в тапках.
Я тоже был в тапках. Они у меня синие. И в них — ступни мои безо всяких носков. Правильные аутентичные ступни.
Я сказал:
— Я выбежал тебя догнать.
— А ещё ты в пижаме, — сказал папа.
Ещё я был в пижаме. Пижама у меня мягкая, байковая. Белая, с жёлтыми утятами. И, потому что белая, было особенно видно, что я в пижаме. А по утятам ничего нельзя было сказать. Это были детские утята. Они выдавали мою мягкотелость.
— Я выбежал тебя догнать, — снова сказал я.
Папа развёл руками. Я подумал, что он хочет меня обнять, и обнял его. Но он просто развёл руками, чтобы сказать — видишь, мол, и ты в тапках, а про пижаму я вообще молчу, только руками развожу. Но раз я его уже обнял, он меня тоже обнял. Это была трогательная сцена. Надеюсь, кто-то её видел. Кроме деревца и столба.
Мы с папой взялись за руки и пошли по городу.
На нас все смотрели. А если кто-то не смотрел на нас, мы им говорили — смотрите на нас, вот мы идём.
Любовь и зависть
Петька конопатый. Весь в веснушках.
Девчонки от этого с ума сходят.
Только те, у кого есть немного веснушек, не сходят с ума.
Они завидуют.
И вот одни с ума сходят, другие завидуют, а Петька — Петька ничего не делает!
Даже веснушки ничего не делают — они вообще статичны.
Хотя иногда Петька на себя в зеркало смотрит. И сам себе удивляется — надо же, сколько веснушек! Глаз не отвести!
Но долго Петька старается на себя не смотреть.
Так ведь и с ума сойти недолго.
Он отходит от зеркала.
И начинает вспоминать своё отражение в зеркале.
И завидует сам себе с такой силой, сколько веснушек на его лице.
Конец эпохи
Обычно Миша сидит в ванной.
Его там все сразу ищут, а он каждый раз спрашивает:
— Как вы меня нашли?
Но из ванной не выходит. Сидит там как пень. И зачем, спрашивается?
Его однажды даже спросили:
— Миша, ты зачем здесь сидишь?
А он ответил:
— Не знаю, я всегда так делаю.
Как-то папа зашёл в ванную и тоже стал сидеть. Прямо на полу. На коврике.
А Миша в это время на ступеньке сидел, низкой такой.
Папа молчал, и Миша молчал. Из крана капала вода. Нечасто и звонко. Слышно было, как в коридоре соседи хлопают дверью. Этажом выше купали малыша.
Из комнат доносился гул. На кухне дзынчала посуда.
— А ничего так, — сказал папа. — Даже любопытно.
Миша грустно вздохнул, поднялся, посмотрел на папу свысока. Дверь открыл и вышел.
А папа всё не выходил.
Обычно он так не делал.
Публикуется с сокращениями
Матвей написал сочинение. Всю тетрадь исписал, ни единой ошибки не сделал. Мама проверила, она у него корректор.
Про Мцыри. «Мцыри» — это Лермонтов написал. Так Матвей и сказал в своём сочинении.
И ещё много разных слов сказал. Шутка ли — сочинение в целую тетрадь.
В тетради девяносто шесть листов, между прочим.
«Мцыри» и того меньше.
Учительница, как увидела сочинение, сразу за сердце схватилась и замычала:
— У-у-у… — а потом выговорила. — Умница.
И пот со лба классным журналом вытерла.
— Читайте на здоровье, — сказал Матвей.
Учительница немного подумала и говорит:
— А ты не мог бы сочинение подсократить? До трёх листов? Так полагается — три листа в сочинении. Я могу показать нормативы. Всё прописано, всё официально.
И учительница зашелестела бумажками.
Матвей пожал плечами:
— Можно…
И вырвал из сочинения три листа — первый, средний и последний. Учительнице отдал, та даже улыбнулась.
— Ошибок нет, — сказал Матвей. — Мама проверяла. Она у меня корректор.
Учительница кивнула.
— Ах, Лермонтов! — сказала она.
Матвей сел за парту и стал перечитывать оставшееся сочинение.
В нём не было ни завязки, ни кульминации, ни развязки.
Согласен
Славка гулял с мамой. К нему подскочила тётенька в квадратном платье и сказала:
— А давай я тебя заберу, а? Будешь у меня жить.
— Давай, — согласился Славка, взял тётеньку за руку и пошёл с нею.
Мама чмокнула его в щёку на прощанье.
— У тебя есть кот? — поинтересовался Славка.
Тётенька бросила испуганный взгляд на маму. Та уходила прочь.
— Надо говорить «вы», — наставительно сказала она.
— А я не буду, не буду, не буду! — крикнул Славка, упал и замолотил ногами по луже.
Навстречу шла незнакомая бабушка. Она покачала головой и сказала:
— Ай, какой нехороший мальчик. Давай я тебя заберу. Будешь у меня жить.
— Давай, — согласился Славка. Поднялся, отряхнулся и взял бабушку за руку.
Тётенька чмокнула его в щёку на прощанье.
— У тебя есть кот? — поинтересовался Славка.
— Есть, есть, — кивнула бабушка. — И кот есть, и собака есть.
— У меня аллергия, — сказал Славка. — Ну, ничего. Животных выбросим, квартиру пропылесосим.
Славка ласково прижался к бабушкиной руке.
Вдруг к ним подошла женщина и всплеснула руками:
— Какой хороший мальчик! Пойдём ко мне жить? Мне такой нужен!
Бабушка подтолкнула Славку коленом в спину.
— Пойдём, — согласился Славка и взял маму за руку.
Потеплело
На улице было так тепло, что Таня пошла в школу без шапки.
По дороге она встретила Колю, и Коля был в шапке. Видно было, как Коле жарко.
Она ничего не сказала и пошла дальше. И встретила Артёма. Артём был в кепке. Артёму было не холодно и не жарко. Вскоре их догнала Марина, и на голове у неё были бантики. Таня подумала, что бантики уж точно не греют.
А потом она встретила учителя Виктора Петровича Сковородникова.
На голове у него была шапка-ушанка. Он всегда носил шапку-ушанку в минус десять градусов по Цельсию.
Хоть бы бантики вместо неё нацепил, что ли.
Без предупреждения
Сегодня у Пети выпал зуб.
Прямо сразу выпал, без предупреждения.
Другие-то зубы кричат: «Э-эй, Петя!», или там: «Э-эй, Вова!», или даже: «Ауу, многоуважаемая Антонина Сергеевна!».
А Петин какой-то отщепенец.
— Разве так можно? — спрашивает его Петя. — Ты бы хоть пошатался для приличия.
А зуб лежит на ладони и молчит, скромненько так. Будто говорит: «Как-нибудь в следующий раз».
Петя его под подушку положил и даже уснуть не успел, как прилетела Зубная фея.
Тоже без предупреждения, как к себе домой.
Одним глазом на Петю смотрит, другой прищуривает и руку под подушку суёт.
— Там он? — спрашивает у Пети. — Что-то нащупать не могу.
— Там, там, — говорит Петя. — Что вообще творится?
— Всё нормально, — успокаивает его фея.
— Да? — спрашивает Петя.
— Да, — отвечает фея и зуб в кулаке зажимает. — Монетку я тебе завтра принесу. Или послезавтра. Или когда следующий зуб выпадет, то сразу две занесу. Хотя к тому времени уже, может, новый вырастет. Будет странно, если я принесу монетку, когда зуб вырос.
Петя ответить ничего не успел, как фея вылетела в окно.
Даже спокойной ночи не пожелала.
Петя улёгся и сунул руки под подушку. Было пусто — и под подушкой, и на месте бывшего зуба, и на душе.
«Петь, эй, Петь», — сказал соседний с выпавшим зуб.
— Спасибо, что предупредил, — сказал Петя.
И никакого тебе «пожалуйста» в ответ.
Бабушкин чай
Моя бабушка очень любит чай. Иногда она добавляет в чай молоко, иногда — липовый цвет, а по воскресеньям бросает вместе с заваркой кусочек сушёной моркови. Когда бабушка пьёт чай, она всегда смотрит в окно. Пар поднимается над её кружкой, плывёт в раскрытую форточку к облакам.
А я чай не люблю.
Я люблю бабушку.
Пусть остаётся
— Я конфетти! — орёт Петька и бегает по комнатам. — Меня накололи дыроколом!
— Чем-чем там тебя накололи? — спрашивает старший брат.
— Дыроколом! — неистово повторяет Петька. — Дыр-дыр-дыр! — и показывает, где именно его прокалывали.
Получается, что на ноге и на локте.
Тут Петька упал на ковёр и расставил руки в стороны.
— Ты чего это? — спрашивает брат.
— Ну, я же конфетти, — объясняет Петька. — Летало, летало, упало… — И как завопит на всю квартиру: — Подметите меня, я полежалое!!!
Старший брат переступает через Петьку и идёт в свою комнату, приговаривая:
— Валяйся. Люблю, когда конфетти. Красиво.
Привет, Ефим!
Мы с мамой шли домой, когда на другой стороне улицы я увидел своего друга Ефима. Ефим шёл с бабушкой — наверное, тоже домой. Это потому что вечером все чаще всего домой идут. Я поднял руку вверх и помахал ему, а он не увидел.
Тогда я ещё сильнее помахал и крикнул:
— Привет, Ефим!
Мы с ним, конечно, виделись в детском саду, но всегда хорошо сказать другу «привет» и помахать. Мы с ним из этого детского сада сейчас и идём. Я ещё раз помахал и ещё раз крикнул:
— Ефим, привет!
Наконец-то он увидел, помахал мне и крикнул:
— Привет!
Мимо проезжала машина, и водитель мне тоже помахал.
И ещё какая-то тётенька издалека помахала.
И дедушка, который на балкон вышел, помахал мне.
Наверное, их всех звали Ефимами.
Десперадос
Мальчик шёл-шёл и варежку потерял — не заметил.
А варежка шла-шла и нитку потеряла — не заметила.
А нитка шла-шла и ворсинку потеряла — не заметила.
А ворсинка шла-шла, шла-шла, шла-шла, шла-шла, шла-шла, шла-шла, шла-шла, шла-шла, шла-шла, шла-шла, шла-шла, шла-шла, шла-шла, шла-шла, шла-шла, шла-шла, шла-шла…
Ей было нечего терять.
Предвосхищение
— Сеня, что у тебя на лбу? — спросил Денис.
— Сам такой! — крикнул Сеня.
— Нет, на лбу что? — спросил Денис.
— Сам ты дурак! — крикнул Сеня.
— Да на лбу у тебя что? — спросил Денис.
— Это ты глупый! — крикнул Сеня.
— Да скажи, что на лбу у тебя?
Денис подошёл и ткнул пальцем Сене в лоб.
— Ай! — крикнул Сеня. — А, это! Это шишка, упал вчера.
— А! — сказал Денис. — Ну и дурак!
Ленкина коса
Какая у Ленки длинная коса! Я бы себе такую не хотела, мне и Ленкиной достаточно. Ленка сидит впереди меня, и на уроках я вплетаю в её косу звёздочки, снежинки, ленточки, сажаю рассаду. Ох и коса!
Когда Ленка вертится, я шепчу ей:
— Не вертись.
И тогда Ленка, не поворачиваясь, спрашивает:
— У тебя сегодня блестящие кленовые листья есть, крохотные такие? Вплетёшь?
— Нет, — говорю я. — Только крыжовник, саженец.
Ленка ноет:
— Крыжовник… да ещё и саженец… — и старается его разглядеть.
— Не вертись, — говорю я ей.
И вплетаю ей в косу крохотные блестящие кленовые листья.
Песню запевай
Мы с братом очень любим одну песню. Мы, как проснёмся, сразу её поём. А когда песня заканчивается, то начинаем сначала.
Мама просит:
— Может, хватит уже?
А мы ей ртами ответить не можем, мы ими песню поём. И только головами качаем в такт песне. Мы очень стараемся. Брат у меня серьёзным становится и глаза закатывает. Выразительно поёт очень.
А мама говорит:
— Может, другую споёте?
А мы не можем другую спеть, мы уже эту поём. Сначала тихо, а потом громче и громче.
Мы её сами придумали, там слова умные очень, а припев вообще заумный.
А к вечеру мы под эту песню засыпаем. Потому что вообще-то это колыбельная.
И сквозь сон слышим, как мама напевает нашу песню.
Сначала тихо, потом всё громче, а потом в микрофон.
А к утру от её пения мы просыпаемся.
Интерактивный мальчик
— Я, кстати, не очень люблю бутерброды с сёмгой, — сказал незнакомый мальчик мальчику, который ел бутерброд с сёмгой. — Если сёмга упадёт, будет обидно. И невкусные они. Можно я откушу кусочек?
— Неф, — сказал мальчик.
— Понятно, — сказал незнакомый мальчик и пересел на другую скамейку.
Там сидела девушка с телефоном. Иногда она отводила взгляд от телефона и смотрела в стену, а потом снова в телефон.
— А игры у вас есть? — спросил незнакомый мальчик.
— Есть, — сказала девушка.
— А дайте поиграть?
— Не дам, — сказала девушка.
— Понятно, — сказал незнакомый мальчик и пересел дальше, к девочке с куклой.
— Куклу не дам, — сказала девочка.
— Не нужна мне твоя кукла, — отмахнулся мальчик. — Пойдём у цветов пообрываем ветки. Смотри, какие они длинные, эти ветки.
— Пойдём, — сказала девочка.
По пути незнакомый мальчик остановился у мальчика с бутербродом и спросил:
— Ты доел уже?
— Ем, — сказал мальчик с бутербродом.
— Доедай, мы идём ветки у цветов обрывать, вон они какие длинные.
— Ладно, — сказал мальчик с бутербродом.
Незнакомый мальчик подошёл к девушке с телефоном и сказал:
— Мы, кстати, идём ветки у цветов отрывать. Сфотографируете нас?
— Ладно, — сказала девушка с телефоном.
— Хочешь, я понесу твою куклу? — спросил незнакомый мальчик у девочки с куклой и взял куклу под мышку.
— А вы, — сказал он хмурому мужчине, — можете ругать нас за то, что мы обрываем цветы. Готовы?
— Готовы! — сказали мальчик без бутерброда, девочка без куклы, хмурый мужчина и девушка с телефоном.
На них смотрели тысячи глаз.
Такая вот рыба
— Смотри, сынок, какую я рыбу поймал! — сказал папа и показал мне рыбу.
— Какую? — спросил я.
— Ну вот же, в руках у меня, вот такую!
— Какую? — спросил я.
Рыба в папиных руках извивалась и норовила выпрыгнуть.
— Да вот какую! Вот какую! — сказал папа и чуть ли не в нос ткнул мне этой рыбой.
— Какую это какую? — спросил я.
— Перед тобой же рыба! Такую и поймал! Рыбу поймал! Не видишь, что ли?
— Какую рыбу? — спросил я.
— Да такенную рыбу, еле держу я эту рыбу, поймал я её, такую вот рыбу!
Я сказал:
— Какую? Какую? Ка-ка-ка-ка-какую? Какую-кую-кую? Ку-ку-ку-ку-ку-кую! Какую! Какую! Какую-прикакую?!
— Да ну тебя! — крикнул папа и бросил рыбу обратно в реку.
Здоровенную рыбу, с меня ростом.
Вдалеке
— Не сиди, простудишься.
— Там корабль!
— Встань, камни холодные.
— Там корабль, мама!
— Камни холодные.
— Корабль.
— Встань на ноги и смотри свой корабль.
Я вздохнул, поднялся и стал смотреть в море. Мама подошла и встала рядом, и мы смотрели вместе.
А потом мама села на камни!
— Мама, камни холодные!
— А они, оказывается, тёплые, — сказала мама. — Ты, если хочешь, тоже садись.
Я сел маме на колени.
Было и правда тепло.
Мы сидели, корабль плыл.
Мама дышала мне в макушку.
Обидно
Машка такая дура! Я это даже на листочке написал, чтобы все знали. Потому что все думают, будто она умная.
А листочек к доске прикрепил.
А Машка встала рядом с листочком и говорит:
— Между «Машка» и «дура» надо тире поставить.
Я ей говорю:
— Вот ещё!
— Лучше поставь, — говорит Машка. — Помнишь, как ты написал «Семёнов предурок»? Помнишь, как все смеялись? А мы ведь как раз проходили тогда приставку «пре-» и «при-». Получилось, будто Семёнов дурок высокой степени. Мы ещё тебя на уроке разбирали, помнишь? Ты тогда к доске выходил.
Сорвал я тогда листочек с доски и в мусорку выбросил.
— Очень странно, — сказала Машка. — Лучше бы ты поставил тире, потому что теперь все знают, что в мусорке лежит фраза без тире. Все об этом будут помнить. Может, целый урок, а может, до конца года.
Я посмотрел на мусорку, а потом на Машку.
— Не полезу, — говорю. — В мусорку не полезу. Пусть помнят, мне всё равно.
Машка плечами пожала и на своё место пошла.
Такая дура эта Машка, что я даже расплакался.
Потом. Дома. Ночью.
Мама устала
Как-то раз мама устала.
Раньше никогда не уставала, а тут вдруг пожалуйста.
— Я устала! Я устала-ла-ла-ла-ла! — пела она и танцевала вприсядку.
А я вот не устал, я бодренький.
Обо всём
Я думаю обо всём на свете. Думаю о подоконнике, на котором сижу. На улице холодно и дождь, а он тёплый — почему так? Думаю о коньках на шкафу — свалятся они оттуда когда-то или нет? И почему они больше моей ноги раз в двадцать? Думаю о коробке рядом с коньками — что в ней? Может, и нет ничего? Вдруг родители прячут туда сладости, а ночью достают и едят? Думаю о бумагах в шкафу — зачем нам столько бумаг, мы же не офис. Думаю о том, что цветок за моей спиной ниже моей макушки, а на неё смотрит. Думаю, почему мама оставила посреди комнаты туфли. Как будто она стала невидимой и стоит рядом. Думаю о коврике на полу — зачем нам такой маленький коврик на таком большом полу? Думаю о телефоне на журнальном столике, и что можно кому-то позвонить, но не хочется. Думаю о нотах на фортепиано — интересно ли им лежать так, будто они немой укор? Думаю о газетах рядом с телефоном — их надо убрать или что-то в них завернуть. Думаю о виолончели — если её из чехла достать, помещусь ли я в чехол? Думаю о перегоревшей лампочке в люстре — хватает ли мне света из трёх ламп, или было бы здорово, если бы их было четыре? А если оставить одну лампу? Думаю о чёрном горшке с чёрным цветком, я на него давно смотрел. Думаю о том, что мне пора постричься, потому что сложно всё разглядывать. О папином портрете думаю — зачем нам такой портрет, если папа давно сбрил усы? И о мамином портрете думаю — о том, что она хмурая на нём, прямо как в жизни. Думаю о книжках на маленьком столике и под ним — что это за книжки? Они уже год тут лежат, а я даже не смотрел…
А невидимая мама поворачивается ко мне и говорит:
— Уже десять вечера, ты думаешь спать ложиться?
Я вздрагиваю от неожиданности и честно отвечаю:
— Пока нет.
Мелочность
Когда мама варит спагетти, она ломает их на мелкие части. Спагетти трещат под гнётом маминых рук, будто тонкие палки в костре, и сыплются в кастрюлю. Они перестают быть спагетти, а начинают быть макаронами, лапшой, мучными изделиями, куцыми, обездоленными, несовершенными, хромыми, облезлыми, сутулыми, отпочковавшимися, деструктивными…
Я каждый раз прошу маму:
— Мамочка, не ломай, пожалуйста, спагетти. Я люблю, когда они длинные.
— Хм, — мычит мама.
Смотрит на меня, будто решает кроссворд.
А потом ломает спагетти, ломает спагетти, ломает!
Их теперь не сложишь знаком бесконечности, не помечтаешь до звёзд, не умилишься расстоянию…
А тут как-то раз мама говорит:
— Я сегодня не ломала спагетти, — и набирает их вилкой, поднимает над кастрюлей, и они длятся и длятся и лишь потом оказываются в моей тарелке.
Я обхватываю маму за пояс, целую в бок, беру тарелку, нож и режу спагетти:
пополам,
на четыре части,
шесть,
восемь,
девять
разрезаю,
разрезаю,
разрезаю…
Финальная точка
Жила-была точка.
Она была круглая.
Как мячик.
Одна девочка даже перепутала её с мячиком и стала играть точкой в футбол.
Ну даёт!
Она бы ещё восклицательным знаком в футбол играла или вопросительным!
И точка сказала:
— Хватит мною играть в футбол, девочка.
А девочка не слышала и кричала:
— Гол!
Инсталляция
— Ребята, перед вами картина «Мальчик в мячике». Опишите её.
Кузнецов завозился и заоглядывался. Все сидели так тихо, что было хорошо слышно, как возится и оглядывается Кузнецов.
— Кузнецов! — сказала учительница.
Кузнецов поднялся и почесал затылок.
— Чё делать-то?
Учительница глубоко вздохнула и показала на доску. К ней кнопками была прикреплена бумажная репродукция. Учительница постучала по репродукции и сказала:
— Опиши.
— Легко вам говорить, — покачал головой Кузнецов. В классе захихикали.
— Кузнецо-ов, — протянула учительница и снова постучала по картине. — Я жду.
— Я не могу, — улыбнулся Кузнецов, — я не готовился.
— К чему тут готовиться, Кузнецов? — спросила учительница. — Вот искусство. Вот ты. Можно сказать, онлайн. Расскажи, что видишь.
Кузнецов растерянно огляделся, несильно пнул парту и предложил:
— Пусть Сафронова расскажет. Она про искусство лучше знает.
Катя Сафронова уже возвысилась над партой, когда учительница покачала головой:
— Сафронова, конечно, расскажет. Но мне надо, чтобы ты рассказал, Кузнецов. Мне надо, чтобы работала твоя голова, а не Сафроновой.
Сафронова села за парту и заметно обиделась. Кузнецов вышел к доске и первый раз взглянул на картину.
— Чё? — сказал он и отступил на пару шагов.
— «Мальчик в мячике»! — торжественно сказала учительница. — Наконец-то искусство поразило тебя, Кузнецов. И ты спасовал перед ним, Кузнецов. Эх, Кузнецов, Кузнецов.
— Кто нарисовал-то? — с любопытством спросил Кузнецов.
— Это Виноградарский! — гордо сказала учительница и снисходительно похлопала Кузнецова по шевелюре. — Надо знать такие вещи! Что тебе показывает эта картина, Кузнецов?
— Кружок какой-то… — пожал плечами Кузнецов.
— Это мячик! — забеспокоилась учительница.
— А почему плоский?
— Потому что искусство!
— А… — сказал Кузнецов и ощупал картину. — А мальчик где?
— В мячике! — крикнула учительница.
— В смысле, в кружке?
— В смысле, в мячике! — сказала учительница. — Давай без смыслов, Кузнецов! Говори по делу! Расскажи про мальчика! Какой он? Кто он? Чего хочет? О чём мечтает?
— Вы мне сначала мальчика дорисуйте, — попросил Кузнецов. — А то мне рассказывать не о ком. Что, раз искусство, то можно мальчиков не дорисовывать, а мне про них рассказывай?
По рядам пошёл шум, Петя Новиков потянул руку вверх:
— Можно я скажу?
— Не можно! — огрызнулась учительница. — Вы ему всю жизнь подсказывать будете? Если он в двенадцать лет мальчика в мячике разглядеть не может, то что с ним будет дальше?
Рыжий мальчик с третьей парты звонко крикнул:
— То дальше он мячика в мальчике не сможет разглядеть!
Учительница бросила классный журнал на стол и крикнула:
— Разглядывай уже! Рассказывай! — и грустно добавила. — Говори что-нибудь…
— Про кружок? — уточнил Кузнецов.
— Про картину, — вздохнула учительница.
— И почему этот кружок — и вдруг картина? — с вызовом спросил Кузнецов.
— Потому что в раме, — вздохнула учительница. — Два. Садись на место, Кузнецов.
Шёл урок. Сафронова стояла у репродукции и что-то рассказывала об образе детства, как оно прячется за чем-то утраченным и незримым, как оно поглощает нас и скрывается навсегда. Кузнецов рвал бумажки, комкал их в мячики и бросался в одноклассников. Он стоял на подоконнике и прислонялся спиной к стеклу. Вокруг него была оконная рама, а потому Кузнецов стал искусством, и ему сегодня было можно всё.