Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2019
Андрей Тавров — родился в Ростове-на-Дону. Окончил филфак МГУ. Работал на телевидении и радио художником. Автор пятнадцати книг стихотворений и прозы. Печатался в журнале «Урал». Живет и работает в Москве.
***
где братские сады теснее чем могилы
культяпой бабочкой владею и зовусь
вот теплоход стоит вот пахнет кофе
какая в нас живет упрямая распорка!
Сильней, чем в яхте или в соколе спадающем
на цель из выгнутых и протяженных облаков
как колесо и из-под ног поток
какой упор власть женщины рыдающей
прямит как взрыв, а после — тишину
я рассказал бы если б смог
какой в нас лад живой пернатый
летящий и продолговатый
как им звучит свирель из сотни голосов
ее собрали серебром наполнили
но про смертельный выдох не напомнили
она и так со мной в груди живет
и плачется и бабочкой зовет
и я томлюсь между костей и мышц
в лесу дыханья стоя красно-белом
и старость как кремень владеет телом
и длительная искра в кровь летит
а эхо в лодке гулкого Эсхила
двустворчатой скребется черепахой
и нет таблицы чтобы нас вместила.
Все восемь сфер зажглись над лесом. Что твоя длина
звезде? и вес твой — небу? Что ты сам — лучу?
Какая соль скрипит и злится на зубах?
Не есть ли тело — свет в обратном беге,
а вечность — бабочки культяпой глубина?
Безрукая ода
безрукий уходит в безрукую ночь
немой стоит в тишине, дева одета в невинность
как яблоко в шар или как в плоскости куб
ангелы не неряшливы, не продолжены руками или крыльями
но вся жизнь их — внутрь, как шар виноградины устремлен
к косточке в центре, а та к новой и новой жизни, к ее истоку
вот так и ангел. Черепаха подсказывает
как быть лицу, не грим, но поиск внутренней косточки
заряженной тринитротолуолом упругой как галоп жизни
настоящий скакун обходится без ног
а всадник без узды и без рук без самого себя но как слияние
путешествует внутрь где конь и всадник лишь слово
в горле бескрылой птицы могущей вылепить жизнь из смерти
дерево из девы и эллипс как пещеру для новорожденного
не вынь рыбу из озера но вложи
не кричи в лицо встречного но слушай
вдыхай запах свежего предзимнего ветра
твои руки со всех сторон протянуты — к тебе, а бег твой тебя несет
как гравитация планету, как зима первый снег, как вещь — слово
слово твое тебя найдет и вымолвит от жизни до смерти
миллион твоих рук держат тебя на весу
когда ты отдашь их другим — для постройки дома, для
ласки подруги, для пера, ковша и лопаты
безруким уходи в безрукую ночь
поймешь то что ты понял прежде чем скажешь
выпуклое дно лодки прибавит тебе свою силу
взятую у колодца и ласточки жителей мощного неба
сестер мужицкого Христа с лишними руками ступнями разбитыми
Гераклит
как ты тяжек и бел, Гераклит, как пернат!
если ширить грудь, то плавает там бассейн
один для всех греков и варваров — с быстрой в углу
бабочкой. Артемида порой в нем торс омывает,
зренье всех спрятав между лопаток, сомкнув
их как третье веко. И мир сгорает в умном Огне.
Гераклит сидит на крашеной плоской скамье
смотрит на воду в лицах и линзах живых,
кашляет, сворачивается в улитку, дышит дешевым вином
кричит: мама, я больше не могу, мама,
я больше не могу. Слезы текут по щетине,
пластмассовый тренерский свисток на загорелой груди.
И все же
мы рисуем тяжкие крылья, уплотняем взглядом
их хищные формы, это мы лебеди, мы,
это наши ступни размозженные красным Зевсом,
и в ветре из боли и слез
на ногах ничтожных не беговых пропащих
мы выстоим, мы рванемся
Гойя
Франсиско расстреляли вместе с остальными,
несвежими, в белых рубашках, зряшными, стальными
он в них стоял и среди них махал прохладным рукавом,
их лица были словно гнезда для совы или для лампы,
перегоревшей, той, что, выкрутив, не стали заменять
их улетали вверх стихии
как голуби почтовые босые, им имя Метатрон.
и дон Франсиско сам собой рыдал,
и их — глазницами, с собой как с остальными,
из глаз хрустальных дальним зреньем исторгал
назад, как Зевс в оружии Афину — молодыми.
он мамой был им, сам в себя стреляя,
а в небе плавал белый самолет из букв и мыслей,
из тех, что он подумал, тех, что вдруг родят
сон разума, а вдруг кричать начнут и топать.
но он стоит словно рогоз у пруда под винтовкой –
средь мертвых их надежда и живой.
О дон! Постой, не упади, я тоже ведь, как плот,
что разошелся на ребро и губы
и в небе переменчивом плыву
постой! мы не умрем, мы видим за
те формы, что и неустойчивы и тленны —
их выпуклыми делает слеза
и наши страсти, наги и многоколенны
не падай, дон! Я кисть твоя, ружье –
мне, Богу, твой высокий лоб возможен,
и сердце, вынутое из высоких ножен,
как кисть сирени, как крыльцо мое.
Дом
из красного винограда не вынуть солдата
некоторые вещи и события
срастаются, как облако и земля –
Одиссей и аквариум Навсикаи
где он плавает пучеглазой рыбой
или Зоя, что белый клубок разлуки
держит в руке на дождливом перроне
или сердце стучит под землей
меняя лицо улыбкой или яблоней в ветре
после смерти иной
ложишься в девку, как в третью руку
биясь в ней, словно в не наступившей бабочке
и скорлупу грецкого ореха
конь взглядом ноздрей несет
а корпус весь в смирительной рубашке
чтобы руками не мешал
что скрыто за всем этим?
какая тишина стоит
как воздух в опустевшем доме
куда никто еще не смел войти
Ефросинья
Памяти Веры Суздальцевой
рыбе в Волге не коснуться рыбы на Луне,
в серебре зеленом не совпасть их чешуе, губы губою
Ефросинье не найти рукою не нащупать, не прижать
вот лягушка смотрит на Луну далеким взглядом
вот идет посол, одетый в мешковину утра.
Уходила дочь его над крышами стопой как твердой лодкой
и собака лаяла со всех сторон, и собирался ветер
вот идет она — нога не чует ногу, и глаза ее
смотрят на лягушку, Ефросинью и кричат
молча, как убитый на войне земной солдат
все плывет без воздуха к Луне оторванным челом,
будто б колокол в Кремле ногою из себя же вышел,
перелившись в звук, что человеку ничего не скажет
но становится себе далеким дном, как лодка и луна
и острее лезвия рубанка кровь ее по склону побежала
шариками прыгала и бусами меж самолетов, дирижаблей, серафимов.
взяла из секретера пистолет и слово теплое ему шепнула
и пуля к ней летела и кричала, закрывая синие глаза
и чей-то поцелуй за ней пошел, словно верблюд двугорбый и родной
и плакал в номере посол чужой отцовской головой
а дети в мяч играли и бросали телефоны до Луны
визжа, как куклы, и трамвай меж них бежал до Костромы.
Конь
мне холки холм горючий не понять
мне бабочку с земной груди не сдвинуть
подкову за зернистые края
из выпуклой земли пустой рукой не вынуть
бей сокол мой вразлет косноязычный круг
его скорлуп что сдвинуты ослепнув
и вынуты из непосильных рук
клубясь сиренью и уздой окрепнув
не рассчитать косматого лица
три эллипса дистанцией играют
и карусель кружит без колеса
и коршуны бескрылые летают
ах царь Эдип зачем ты стал конем
и землю ел и выдохнул подкову
и выронил могучий окоем
из глаз кровавых жадных и неновых
как неподъемен он, губами как горяч
как груду движет хрупкими ногами
как жжет пяту земля горящая под нами
и вспять летит четырехногий плач
***
звук раскачать переменных не хватит рук
кузнечик щипаст и цепок и поезд далек
снегирь летит как снежок от в кровь разбитого рта
и мужицкий Христос — небом в общее небо лег
Кузнечик Агамемнона
летит синица вверх корнями
чтоб в небо новое врасти
и стать земле отвеса глубже
и птицей темною в горсти
я глину брал чтоб в яму кинуть
и стала пригоршня в крылах
ночами кычет и щебечет
и ключ из-под земли клюет
кто невидимкой Агамемнону
затылок бритый целовал
кто звезды зеленью соломенной
зажег над городом чумным
как будто бы играя с линзою
собой играл и в шар и в ночь
и дочь цветет напрасным именем
лучом попутным зажжена
а птичка возносилась ямой
куда сорвался поцелуй
и в окна верхние влетела
и тело принесла в огне
я ночью жить пытаюсь линзой
и бродит огненный жучок
смолу постелет лодкой рухнет
и слово в позвонке зажжет
и вот тогда я весь вмещаюсь
и в точке огненной стою
не раскрываясь врозь руками
и внятен гул загробных птиц
а бык идет и землю валит
пластом меня перевернет
и на рогах сидит кузнечик
как сердца темного скворец
Манера письма
симметричная линза
выносит из себя два связанных в узел центра
(см. чертеж)
становится конем ипподрома
пепельницей в гостинице
головой растрепанной в ветре
и это одна манера письма
пишет озерами самим конем и самой
головой с гуляющими волосами
кто оба центра внес обратно в линзу
и с ними вещь
как будто бы она в себя втянула
глубоким нестерпимым зреньем
как сердце бездны — белого кита —
глубь сосредоточенного океана
и понесла обратно волны
Минотавр
он в центре сферы из летучих форм
косясь на них кровавым глазом
он каждой был из них, покуда чей-то разум
их не отторг, как местность — хлороформ
так ангелов Мигель стоит среди собак
драконов и коней тяжелой карусели —
осколков мрамора, что прочь не отлетели
и сферой кружится живой и тяжкий прах
он роя царь — спиной полет их чует
рукою мускулистой вход им роет
опухшим глазом синий воздух пьет
а хор пчелою мраморной поет
возвратные они — суть форма для литья,
теперь разбитая, живая как семья
светил и ангелов, отливших Моисея,
как прежде Землю и материки,
сосну и ночь и омут у реки
чтоб разойтись
но разойдясь как стены Колизея
дымясь лучом от взятых в фокус окон
хранят над сценой форму общим оком
заполненную то человеком то конем
им не распасться в нем —
так вещи хрупкие с округи мировой
архангелы хранят
дудя на них в трубу как колесо
что движет солнце, Данте и светила
смотри вот минотавр вот бабочка его часть
вот шкура вот завиток тела его потенциальность
обвисшая мошонка запах луч которым можно стать
псины падаль белые дети или дерево с птицей или
из пасти вонь а вокруг великий целитель или
чистый потенциал данный поворот аллеи комета
в условных фрагментах дева или Вергилий к примеру
(читается подряд или отдельно)
и нам не знать чем мы владеем безраздельно
среди себя зверь-минотавр стоит
и сам вокруг себя собой парит
и я себя из ничего сложу
и я вокруг себя собой кружу
и в циркуле мой плач без рук и ног летит
о скольким жизнь моя могла бы стать!
и стала сколькими глазами и звездой
и тел моих возвышенная рать
оленем утренним идет на водопой
и пьяной бабой ляжет умирать
и вкось метнется бабочкой живой