Вячеслав Ставецкий. Жизнь А.Г.
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2019
Вячеслав Ставецкий. Жизнь А. Г. — М., АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2019.
Когда мы проснемся в другой России,
эту книгу читать будет поздно.
Из обсуждения в Фейсбуке
За Вячеславом Ставецким, публикующимся с 2016 года в «Знамени», а теперь замеченным Еленой Шубиной, наблюдать интересно. На протяжении нескольких лет прозаик, еще до недавнего времени числящийся по разряду начинающих, работает над масштабным проектом «Необъявленных хроник Запада». Его повести и рассказы — «Из наследия», «Зависть», «Квартира», «Астронавт», «Первый день творения», а также роман «Жизнь А. Г.» — мозаичные фрагменты этого проекта, направленного на создание альтернативной истории западной цивилизации, точнее, не какой-то масштабной картины, а некоторых ее моментов, отмеченных напряженным драматизмом, будь то попытки покорения Эвереста, Сталинградская битва, авторитарный режим в Испании. Европейская история последних двух веков, с ее кровавой логистикой, демографической эргономикой и драмами отчуждения в рамках опыта одной человеческой жизни, — сознательно лишается Ставецким эмпирического измерения и становится материалом для построения исторических аллегорий. Война — это запредельно жесткое испытание, требующее от человека колоссальных усилий в процессе выживания? Поместим румынского солдата-дезертира (да-да, сражавшегося на стороне фашистов) в квартиру в раздираемом на части Сталинграде, из которой выбраться практически невозможно, и поставим эксперимент на возможность уцелеть и не лишиться рассудка — смысл этого всего, разумеется, пацифистский (повесть «Квартира», сделавшая автора финалистом «Дебюта»). Не достаточно масштаба и квадратных метров? Тогда, пожалуйста, есть целая страна, называется, например, Испания, да, почему бы не Испания, пережившая диктатуру и до сих пор в некотором роде не пересмотревшая ее наследие, почему бы ей так не называться, хотя всякому понимающему не составит труда понять, что речь идет не о южной европейской стране, и даже не о России, но и о ней в том числе, а об универсальных законах истории, в которой революции сменяются диктатурами и диктатуры ведут к новым революциям.
«Жизнь А. Г.» — это фикшн-биография испанского диктатора А. Г. — Аугусто Гофредо Авельянеда де ла Гардо, с мерцающим Франко в анамнезе, пришедшего к власти на волне реваншизма после поражения в войне с Америкой и попытавшегося выстроить правоконсервативное вождистское государство на месте свергнутой республики. Республика означает мнимую демократию, власть денег, коррупцию и либеральную расслабленность умов и тел. Каудильо мечтает об ином: о «грядущей музыке пушек и пулеметов», которой предшествует «другая, но не менее прекрасная — музыка кирок, пил и отбойных молотков, грандиозная симфония созидания». «Нация лентяев, сиесты и праздного пения под гитару» должна проснуться, стряхнуть с себя многовековой морок и построить новую страну, внутренне дисциплинированную, заточенную на свершения и победы, в конечном счете, ужасающе прекрасную, если осознавать смысл происходящего под непрерывные визги гильотины, отсекающей головы смутьянов, а также любое иное будущее страны, помимо вымечтанного для нее вождем. Ради строительства нации не стоит останавливаться ни перед чем. А. Г. одиноко и зорко фланирует на дирижабле над поднимающейся из руин Империей, которая с каждым днем становится ближе к чаемому процветанию и абсолютному счастью для всех. На своей недосягаемой ни для кого другого высоте он забывает о личном счастье, потому что личного для каудильо не существует, если не считать его редкие встречи с женщинами, которые он тут же готов променять на часы наблюдений за звездным небом, волнующим своей непокоренностью. Пока диктатор смотрит в телескоп и бредит полетами на луну, его черногвардейцы маршируют по улицам испанских городов, громят подпольные типографии, рассыпают наборы «Капитала» и «Декларации прав человека», сжигают книги, обихаживают инакомыслящих шпицрутенами, отправляют бунтовщиков-республиканцев или радикалов-фалангистов в шахты или в объятия лучших мастеров заплечных дел. Но, как известно, Империя не может существовать в одних и тех же границах, ей нужны новые территории, и А. Г., добравшись за 12 часов на своем летательном аппарате до Вены, вступает в сговор с такими же расчетливо безумными канцлером и дуче, по-братски разделившими мир на три части — пока только на карте.
Законы истории работают как точный, обильно смазанный солидолом механизм, пусть даже он стимпанковский, как в случае с романом Ставецкого: вступление в войну оборачивается поражением, диктатура свергнута, реальность решительно расходится с мечтою. Заново установившаяся республика насмешливо отдает бывшего кумира забывшей благодарность публике: каудильо заточен в клетку, его возят по всем городам Испании, как диковинное животное, теперь он объект издевательств и ненависти. С этого момента и начинается истинная жизнь А. Г.
Похоже, роман написан именно для того, чтобы испытать на прочность сильную личность, о необходимости реинкарнации которой в современной литературе говорит Ставецкий в одном из интервью, висящих в сети. А. Г. — не просто одержимый мечтатель, бросающий вызов целой стране, — сначала безжалостно муштрующий ее, а затем демонстративно презирающий. Исполняя трюки жонглера или испражняясь прилюдно в своей клетке, ставшей цирковым атрибутом республиканских площадей, он доходит до того, что находит «в своем клоунском самоуничижении особую, ни с чем не сравнимую отраду и прямо-таки космическую глубину». Превратившись в клоуна, Авельянеда не изменяет своей сверхчеловеческой сущности, а вернее, только утверждается в ней, освобождаясь от иллюзий и становясь если не просто сильнее, то равнодушнее и потому сильнее, хотя физическая дряхлость не обойдет стороной и этого вынужденного существовать исключительно в публичных режимах скрытного мечтателя.
Как и в «Квартире» Ставецкий, запирает героя в самом себе, и только после этого он открывает целый мир, доселе ему неведомый, потому как чтобы что-то открыть, нужно остановиться, да еще в таком месте, где по определению нечеловечески дискомфортно.
Остановка А. Г. в клетке растянулась на долгие годы, пока тороватую, вороватую, нагловатую, но не кровожадную республику не смела безжалостная фаланга. Бывший диктатор ныне должен закончить так же, как набоковский Цинциннат Ц., с небольшой поправкой на орудие отделения от остального тела органа осознания мнимости происходящего. И тогда в символическом плане диктатор вновь становится диктатором, пусть и в отставке, но все еще опасным для страны, — иначе зачем его убивать? Каудильо, вновь осознавший себя в этом качестве, спокоен перед смертью. «Когда там, наверху, в безоблачном небе, наконец скользнуло роковое железо и стофунтовый скошенный нож хлынул под собственной тяжестью в бездну, Авельянеда, движимый смутным чувством недосказанности, сумел немного повернуться на скамье и увидеть глаза людей, обступающих эшафот, глаза, в которых впервые за долгие годы не было ни глумления, ни ненависти, ни преступного снисхождения, которое превыше всякого суда. Как и сам он когда-то на своих собственных врагов, они смотрели на него без торжества, они даже сострадали ему, скупым, сдержанным состраданием, но были готовы довести начатое до конца.
В эту минуту Аугусто Гофредо Авельянеда де ла Гардо примирился со своим народом. Он был счастлив умирать, зная, что они хоть чему-то у него научились».
Герой романа Ставецкого должен умереть для того, чтобы романтический герой в современной литературе продолжил жить, а вместе с ним затянулся век (а то и не один) ницшеанской проблематики сверхчеловека, несмотря на ее необратимую вынутость из оправы модернизма.
Вообще же роман Ставецкого при всей его яркости и дерзости принципиально не новаторский. Исторические допущения и политические конструкции в «Жизни А. Г.» в контекстах иных альтернативных историй, в том числе использующих расхожую ныне модель «прошлое — это будущее», выглядят даже также вполне себе ретро, с отсылкой, впрочем, не к конкретно-историческому Франко, а к тем литературным приемам, которые были востребованы на протяжении 2000-х — вплоть до конфликтно нагруженного 2014 года. Вспомним хоть «Армаду» Бояшова, хоть теллурического Сорокина, а то и «Жмых» омской Натальи Елизаровой, к сожалению, так и не вышедший на общероссийский уровень, но для нашего разговора крайне важный, ибо именно он более всего сопоставим с «Жизнью А. Г.», что по-своему сигнализирует о специфике художественных решений Ставецкого.
Ростовский писатель пишет, как будто бы переводит с иностранного языка (некогда так говорили про Грина), с уточнением, что переводит он, допустим, Стефана Цвейга или Фридриха Дюрренматта, однако не с оригинала, а с другого перевода, сделанного десятком лет ранее. В итоге роман превращается в предсказуемый палимпсест (это, скорее, минус), который при этом читается на одном дыхании, не сразу забывается и вообще выглядит политическим пророчеством про авторитаризм в современной России (это, скорее, плюс).