Владимир Шпаков. Ева рожает
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2019
Владимир Шпаков. Ева рожает. СПб: Алетейя. 2018
Герой леоновских «Барсуков» так выразил свое читательское пристрастие: «Я толстых не читаю. А тоненькую прочтешь, точно в баньку сходишь». То есть многостраничным романам тут предпочитается малая проза, в частности — рассказы. Книга Владимира Шпакова, о которой пойдет речь, состоит именно из рассказов. Впрочем, «баньки» с легким паром тут не получится.
Три основных темы, на которых строятся почти все рассказы из сборника, — это берущая начало из древности оппозиция «свой — чужой», вечные единство и борьба мужского и женского начал, а также не менее вечная проблема отцов и детей. В некоторых рассказах присутствуют все эти темы («Ева рожает», «В табор на тандеме», «Сероводород»), где-то акцентируется одна или две («Война майора Чумака», «Мусорный остров»). Бывает и так, что какую-то из заявленных тем автор раскрывает как бы между прочим — в двух-трех предложениях, обозначая (сознательно либо неосознанно) тематическое единство книги.
Композиционно сборник поделен на три части. В первую вошли рассказы о жизни «там»: это взгляд на заграницу приезжего человека, эмигранта поневоле, и человека, успешно сжившегося с чужими порядками.
Характеры персонажей раскрываются тут, прежде всего, через отношение к языку страны, в которой они живут. Майор Чумак («Война майора Чумака») не приемлет немецкий язык, он для него что-то вроде мата. Боевой офицер, оказавшийся по прихоти жены в Берлине, меряет все, что его окружает, прежними мерками: водораздел «наши» и «не наши» он переносит с афганской войны на мирное проживание в благополучной европейской стране. Там была настоящая жизнь, «абсолютно понятная», тут — жизнь дурная и непонятная. А непонятное — всегда враждебное и чужое. Подчас автор прибегает к известному в литературе приему — сну, дреме, забытью героя. Но границы между явью и сном здесь такие незаметные, что не понимаешь, а жив ли майор, не погиб ли он много лет назад в том далеком Афганистане?
Если Чумак не желает говорить на чужом языке, то Ева настолько свободно владеет французским, что читает лекции в парижском университете («Ева рожает»). И вроде все складывается неплохо, но тоску по «своим» заглушить трудно. И героиня, как и майор Чумак, совершает ошибку, приняв чужих за своих. При всей видимой мягкости, «цивилизованности» и «толерантности» чужой мир оказывается на поверку довольно жестким, загоняющим в определенные рамки, когда шаг влево — шаг вправо моментально отслеживается и наказывается.
Краеугольный камень в одноименном рассказе — символ, который на время объединяет представителей разных религиозных конфессий. Не менее символично место действия — Израиль, где зародились три мировые религии и теперь обрели шанс если не соединиться в целое, то хотя бы перестать враждовать. Однако примирения или единения так и не случится: надежда на это разрушается внезапным (но, пожалуй, неизбежным) оползнем. Автор виртуозно меняет противоположные части оппозиции «свой/чужой», но окончательной точки не ставит, предоставляет читателю самому расставить акценты и ответить на вечный вопрос «Кто виноват?»
Вторая часть сборника, озаглавленная по названию одного из рассказов, — «Миллениум» — это уже наша, до боли знакомая, но также наполненная драматизмом реальность.
Бывший мичман Петрович — честный и добросовестный человек — становится смотрителем, сторожем или, если угодно, мажордомом в усадьбе бизнесмена Вадима Олеговича, занимающегося переработкой мусора («Мусорный остров»). Человеческие отношения между Петровичем и Вадимом Олеговичем сложились довольно теплые, однако звериные законы бизнеса попирают любую человечность. Ухоженный, вылизанный стараниями Петровича остров оказался по сути такой же свалкой, какая стихийно возникла по дороге к этой усадьбе. Трагизм ситуации разбавляет авторская альтернатива в финале. Найдется ли другой причал для мичмана Петровича? Вряд ли. Авторская уступка, очевидно, рождается из симпатии и сочувствия к герою.
В рассказе «Миллениум» состязаются сон и явь в сознании главной героини. Сон — страшная блокада, явь — радостный и мирный рубеж тысячелетий. Героиня — Ирина Петровна, старая учительница, начавшая работать в блокадные годы; нынче, после травмы, она с трудом передвигается по квартире. Трагическое известие о погибшем в аварии внуке Эдике изматывает героиню размышлениями: почему так, а не иначе? Почему молодому талантливому юноше уготован конец, а ей, старой, больной женщине, суждено вступать в новое тысячелетие? Поддержка приходит не от родных, а от тех учеников блокадного Ленинграда, с которыми Ирина Петровна разделила свою судьбу.
Мотив единения людей — вопреки очевидной разобщенности — очень важен для автора. В рассказе «Любовь к отеческим гробам» представлена ситуация, когда не скрывающие взаимной антипатии, подтрунивающие друг над другом родственники вдруг обнаруживают некую связь, те нити, которые не рвутся ни от обид, ни от упреков, ни от безразличия. Такое же единение мы видим в рассказах «Красное платье» или «В табор на тандеме». В последнем рассказе бывший «лабух» Шорохов уединяется в деревенском доме, чтобы предаваться пантеистическим чувствам. Но шороховская жена — бизнес-вумен время от времени «достает». Ее приезды на дачу — это внедрение чужака в личное пространство Шорохова: он в это пространство влился, а она из него «выламывается». И все же есть та ниточка, вернее, та старая велосипедная цепь от когда-то собранного им тандема, которая на время объединит его с женой. Вот только связи эти очень зыбкие, они могут моментально оборваться.
Владимир Шпаков часто внедряет символику через какую-то предметную деталь. В рассказе «Сероводород» символом становится ядовитый газ и присущая ему невыносимая вонь. Главный герой рассказа Гирин работал в Кремле, теперь он телохранитель у крупного бизнесмена, которого, по слухам, собираются прикончить. Во многих рассказах люди военной или гражданской службы оказываются волею автора не на привычном месте (майор Чумак, мичман Петрович). Внутренним голосом Гирина стал именной пистолет «Стечкин». Он гордится им, советуется с ним, «Стечкин» убеждает и уговаривает Гирина запрятать его поглубже в карман, поскольку у героя очень сильное желание выстрелить в круглые затылки сильных мира сего. Сероводород, о котором сначала речь пойдет как бы шутейно, в сознании Гирина превращается в символ ни много ни мало всей России: наша страна, согласно его выводу — сероводород для всего мира.
Заключительную часть сборника (за исключением рассказа «Райский сАд», решенного отчасти в духе Стивена Кинга) можно назвать лирико-юмористической. «Эта женщина в окне в платье розового цвета…». У Шпакова она в лиловом халате («На карнизе»). Загадочная романтичная натура, смело ступающая по старому карнизу, поливает посаженные в горшках цветы и кормит котов (таких же приблуд, каких кормит и майор Чумак в чуждом ему Берлине). Силуэт ее тонкий и ломкий, так что поневоле выстраивается некий возвышенный образ. Но внезапно происходит странная метаморфоза: романтика сменяется суровым реализмом, лирика переходит в сарказм, потому что жизнь «на карнизе» теряет поэтичность, становится тривиальной и пошлой. Причины этих перемен подробно не объясняются, автор дает лишь несколько говорящих деталей, однако при желании можно дорисовать картину в своем воображении.
«Пиастры, пиастры» и «Похороны жены» могут и изрядно повеселить, и вышибить слезу, если раздвинуть границы рассказов. В первом — сегодняшняя ситуация с сиюминутными мюзиклами и шоу, когда правит бал не Мельпомена с Талией, а Золотой Телец. Дурная выдумка о чужой смерти из второго рассказа, на мой взгляд, должна быть наказуема — хотя бы презрением или изгнанием. В рассказе, правда, друг прощает такого выдумщика, в чем проявляется великодушие автора.
Рассказы Владимира Шпакова остры по своей тематике и виртуозны по исполнению. А главное — они достоверны, их узнаваемые герои связаны реалиями и схожими ситуациями и друг с другом, и с нами, читателями.