Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2019
Аркадий Застырец — поэт, прозаик, переводчик, либреттист. В «Урале» печатается с 1988 г. Живет и работает в Екатеринбурге.
Чем глубже лес…
Чем глубже лес в таинственных просторах,
Тем ближе и страшнее волчий вой,
В ногах тревожней листьев дымный шорох
И белки свист ясней над головой.
Грибами пахнет в ёлочной лощине,
Мох пропитавшей вымершей водой
И дикими цветами, медицине
Служащими лекарственной рудой.
Идёшь конём в разлапистом зашоре,
А ночь всё ближе, воздух холодней,
Подумаешь — тайга и вправду море,
Зелёное, но к ночи всё синей.
Торопишься по компасу в надежде,
Что там тебя подхватит вертолёт —
До гибели, до заморозка, прежде
Чем прошлогодний выявится лёд.
Индейцы уходят
Когда его исторгли из того, с чем он сросся,
в сердце его вошла смерть.
Р. Эдберг. Письма Колумбу
Индейцы уходят на север,
Подальше от белых людей.
И ветер им в спину, и клевер
Срезает крылом Асмодей.
И снег уже тихо кружится,
Свивая смертельную сеть.
Не греет в подсумке вещица,
И тучи с лица не стереть.
Дорога в тумане поблёкла,
Чуть в трубке погас огонёк.
Не в радость дарёные стёкла,
И, кажется, порох промок.
Удачной ли будет охота
В лежащем за соснами рву?
Найдут ли родного койота?
Приманят ли снова сову?
«Не будет!» — им слышится в вое
Метели с незнаемых скал,
И душит дыханье живое
Отрава чужих одеял.
Снова
Я снова ангела приметил.
Не над собой, не в облаках.
Невидим был, поскольку светел
До снежной пыли на висках.
Неслышим в воздухе раскрылья
Или скрещении рапир,
Как девством дышит сенсимилья
И темперирован клавир.
Я снова с ангелом на пару,
В соцветьях, в инее, в огне,
Ломая Хендрикса гитару
В семидесятых целине.
Летя с горы в седло и стремя,
Живой, чего не отменить,
Взрывая верой смерть и время
В суровую сминая нить.
Я снова, ангелу послушен,
Иду во временную тьму,
Бесстрашен, прям и простодушен,
Как шли младенцы к Самому.
Кладоискатель
Нож, фонарик и лопатка.
Ход открылся потайной…
Золотая лихорадка
Со вчера владеет мной.
Под землёй дорога лазом
Всё прохладней и тесней —
Ради платины с алмазом
В глубину ползу по ней.
Здесь опасно и серьёзно,
Во кромешной не игра.
Но ведёт фонарик звёздно
До монетного двора.
До сокровищ без обмана
Под морозным помелом,
До железного чекана
С императорским орлом.
Шорох осыпи в заплечном —
Уж назад не проползти…
У радения о вечном
Нет обратного пути.
На веранде
На веранде такой древнедачной
Я во сне просыпался не раз,
Пропылённой, по горло невзрачной,
Хоть и радует солнечным глаз.
Облупилась нарамная краска,
Ленту окон побила труха,
И до мела засохла замазка
Над репейной душой лопуха.
Точно жук в коробке, с головою,
Высоту потерявший и даль,
Погружаюсь в тепло бельевое,
Отрицая людей вертикаль.
Где грибы засыхают на леске,
Старых комнат открыт лабиринт,
И стремится туда занавески
Невесомо застиранный бинт.
Пробужденье, увы, неизбежно,
Но невнятно уму моему,
После боли зовущее нежно
В новой жизни прохладную тьму.
На маяк
Босиком по траве, по песку не бегом
Я иду на маяк, и огонь в голове,
На ветру разведённый горючим виском,
К небу в осень несу босиком по траве.
Не бегом по песку, как роса по виску
И слеза по щеке, потому что не брит,
Я иду… Нет, отсюда бегу к маяку!
Но держу-берегу всё, что белым горит,
Всё, что алым дерёт, и поёт, и орёт,
В высоту, на бегу догорающий сам,
Я несу, точно рыба, рыдающий рот
Отворяя навстречу своим небесам.
И уже наверху, у гряды грозовой,
Где, натасканный загодя, порох лежит,
Лёгкой чиркну рукой и мотну головой —
Пусть видней полыхнёт и ровнее горит!
Пусть увидят сигнал в штормовом корабли
И поймут, что утёс впереди — не игра,
И застынут во льду под волной на мели,
Если будет оно — то живьём до утра.
Тула — август — порт
Взлёт — посадка, взлёт — посадка,
Небошествие несладко.
Зал безлюден, светел, тих,
Всех возлюбленных своих
На прощанье обнимаем
И летим — не убываем.
Лету тёплому конец,
Тает алый леденец.
Осень справа подступила,
Угасает полдня сила
Постепенно, невзначай…
Счастье быстрое, прощай!
Бликов пляс в окне пылится,
Поцелуй родные лица!
Объявили, что пора
Отпустить во тьму вчера.
Уходящего приметы —
Паспорта, а в них билеты.
Только «Аны», нету «Ту»
В Тульском аэропорту…
Цветок зла
Заблудился в лесу без людей,
В сапоги загребущем болоте,
Где не ходит и лютый злодей,
Где не шарит и зверь на охоте, —
Только грозно царит тишина,
Только дышит холодная влага,
Пахнут листья пьянее вина
И теряется в ветках отвага.
Заблудился, пошёл наугад,
Ни единой приметы не зная,
И малейшему проблеску рад,
Будь хоть искорка он слюдяная…
Перепутал закат и восток,
Предстоящее — с пройденным прежде
И нашёл невозможный цветок —
В пику вере, любви и надежде.
Не встречал я желтей и страшней.
Квинтэссенция вечной разлуки,
Из таинственной гущи теней
Он тянулся отравою в руки.
И нельзя было ни раздавить,
Ни сорвать и закинуть в трясину —
Только прочь от него уходить,
Даже с ветром в лицо, а не в спину,
И за чёрной смородины куст
Повернуть и приблизиться к дому,
Доверяя древесному хруст
И течение жизни — речному.
Дворовый канон
Мой предел — не кривой деревенский плетень,
У подъезда не страшно ненастье,
Пахнет хлебом и супом истаявший день,
И в лазури развешено счастье.
Над железом и суриком створа ворот,
На суровой кирпичной колонне
Я сижу и гляжу: кто внизу там идёт?
Что там лето в асфальтовом склоне?
Ничего не боюсь и почти никого,
Даже кажется — глупая сила! —
Что могу перелезть с высоты своего
За балконные в цвете перила.
Что бессмертен — бетону меня не стереть! —
Невредимый в классическом гаме,
Что могу и с пожарной на свет улететь
С возмутившими свет голубями.
Осенний гость
К нам проникала жизнь иная —
Во сне убежища ища,
Борис Сергеевич Дунаев
Ронял в прихожей дождь с плаща.
Спеша избавиться от ноши,
Кидал на воздух саквояж
И долго стягивал галоши,
Чей мнился довоенным стаж.
Потом, раскрыв, на спицы ставил
Белёсый зонт и на ходу
Легко очков прозрачность правил —
Платком по тоненькому льду.
И обрамляли зрак печальный —
Не насовсем, но навсегда —
Воротничок его крахмальный
И острым клином борода.
А ниже — вот ещё виньетка —
В кармашек прятала хитро
Старорежимная жилетка
Часов карманных серебро…
Дождя и карантина ради,
На время он угла просил.
И тихо прадед мой Аркадий
Ему навстречу выходил.
Спроси у хаоса
Уткнёшься слёзными в плечо —
Какого Штрауса?
Про ужас вечности — молчок,
Спроси у хаоса.
Спроси у хаоса, и он
Тебе поведает:
Как в потолке зудит неон,
Где смерть обедает,
Как разбегается вода,
А небо узится,
Пока с усами борода
Растёт и грузится,
Как солнце сходит за холмы,
В ночное тщание,
Не скинув облака чалмы
И на прощание,
Как море гаснет за окном
С косыми вспышками
Под маяком и чёрным льдом
Ракушек крышками,
Как звёзды по небу идут
С комет лисицами
И песни факельные жгут
Своими лицами,
Как мыши в подполе шуршат
Монтеня опытом,
Во тьме баюкая мышат
Горючим шёпотом.
Пляши и плачь
Пляши и плачь в сугробов тишине ль,
Под ливнем тоже — с грохотом небесным,
В грязи прифронтовой, движеньем честным
С погона скинув мокрую шинель,
Пляши и плачь — от жалости и скорби,
В крови и смраде рухнувшей любви,
И, глядя ввысь, душою не криви,
Сомнения не прячь в заплечной торбе.
Пляши и плачь — от счастья пополам
С несением бремен невыносимых,
Подаренных из внешнего телам,
Душою — ни искомых, ни просимых.
Рождение — спаситель и палач,
Но крест ли, пламя, страдная ль палата —
Любая справедливой будет плата
За выход из ничто. Пляши и плачь!
Скорый поезд
В. Смирнову
Ты просто сел в поезд из нашего до своего,
Плечи теперь свободны — ни уз, ни груза.
Смерти внезапное волшебство
Тело сделало следом морозного юза.
А все эти наши «отсюда», «туда», «навсегда» —
Вместо имени, и никуда не денется имя,
Когда в темноту неслышное прошептал, своими
Прикоснувшись губами к источнику льда.
И все эти наши «семь тридцать», «к пяти», «полвторого»
Бессильны и немы в поезде скором твоём,
Где, в стеклянное лбом, неподвижно последнее слово,
Где шуршит проводница к полёту готовым крылом.
Чаепитие во сне
Чаепитие во сне вовсе не безумно.
Правда, мало там живых и почти темно,
И вода не на огне закипает шумно,
И невнятен разговор, как в плохом кино.
Чаепитие во сне на краю Вселенной,
В старом классе у шкафов, где шестой урок
Отменили и забыт под столом со сменной
Не подписанный во сне наяву мешок.
Пьют со мной ученики, мятые страницы
Заучили наизусть, вытерли с доски,
И хлопочут у окна в свете ученицы,
И от смертной все мы там прячемся тоски.
Что ещё нам предстоит? Влажная уборка?
Ломкий веник под рукой, в занавесках пыль,
На четвёртом этаже кружевная сборка,
А на первом — младших пар стройная кадриль?
Чаепитие во сне с небом невесомо,
Сладкий пар над пирогом, подстаканный звон…
Для чего мы на закат вышли все из дома
И когда уже с лыжни к дому повернём?
Дворник
Памяти Андрея Громова
Он выходит с лопатой в заснеженный двор
После тьмы, утонувшей в небесных белилах,
Сам с собой, задыхаясь, ведёт разговор
О желанных придуманных дворницких силах.
Он слабее травы, даже этой сухой,
Что зимует на выходе теплоцентраля,
Он — плохой музыкант и писатель плохой,
На костяшках начертано вечное «ГАЛЯ».
В чём душа, не понять, доживёт до весны,
Если тело — что старой проводки обмотка,
И торчит из-под шапки кусок седины,
Как зубная разбитая вдребезги щётка.
Навалившись на древко, он входит в сугроб,
А сугроб, укреплённый морозцем, не тает,
И январь, накатив на обветренный лоб,
Опустевшее время земное глотает.
Скажут разве о нем: «был таков», а каков —
Никому не известно. Кто знает? Кто знает?
Только мальчик, поднявший глаза, замечает:
Это ж дворник летит в серебре облаков!