Мария Рыбакова. Если есть рай… — «Знамя», 2018, № 9–10
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2019
Новый роман Марии Рыбаковой «Если есть рай…» к понятиям духовным отсылает лишь названием. А состоит из материи более приземленной — сексуальной и политической. Это история больных созависимых отношений, виноват в которых… Советский Союз.
Упругий и студенистый, как медуза, этот роман может жить лишь в соприродной ему либеральной среде. Хотя, может, заостряя либеральный дискурс, Рыбакова тем самым ставит его под сомнение?
Действие разворачивается сначала в Венгрии, которую героиня посещает дважды, в советском детстве и в наше время, а затем в Индии. В Венгрии мы видим кусочек Будапешта. Индия описана более подробно. Хронотоп же Советского Союза, оказавшего разрушительное влияние на психологию героини, представлен вообще без топоса, лишь в субъективном хроносе: «В детстве, по ночам, я смотрела в окно на расстилавшийся до неизвестных мне пределов город, и чувство ужаса накатывало на меня. Оно происходило от сознания, что меня окружает множество жизней, о которых я ничего не знаю и не узнаю никогда <…> Все пугающее должно было быть исключено из нашего пионерского мира: воровство, пьянство, сумасшествие, самоубийство, геноцид, ГУЛАГ, — но где-то, в ночном городе, звучало эхо ужаса, кто-то надевал веревку на шею, кто-то напивался до чертиков, кто-то вспоминал о том, как папу-маму зарезали у него на глазах. Мы не могли об этом не знать, но мы должны были об этом не думать».
Дважды, в детстве и теперь (в возрасте 40+), героиня убегает от этого ужаса в Венгрию. Но оба раза вместо ожидаемого рая её накрывает чувство вины. В детстве за своё предательство: за то, что «забыла» взять мальчика Юлика, благодаря которому выиграла эту поездку. Теперь за чужое: за ввод советских войск в Будапешт в 1956 году. Как и в детстве, так и теперь чувство вины и стыда мешает осуществиться любви. Героине кажется, что на нее осуждающе смотрит лицо «ребенка», который участвовал в восстании пятьдесят шестого года, был арестован и, по достижении восемнадцати лет, расстрелян: «Теперь, через шестьдесят лет после расстрела, он смотрел со своей фотографии на пустынную лестницу, которая вела от бастиона к улицам, постепенно спускающимся к реке. По этой лестнице — мимо его фотографии — шел путь от меня к Варгизу и от Варгиза ко мне. И радость от того, что я целовала Варгиза, была такой сильной, что я отвела глаза от лица ребенка, которого в пятьдесят девятом году убили по приказу моих соотечественников. Он смотрел на меня с плаката, а я проходила мимо».
В Варгизе героиню также привлекла политическая компонента — его несоветскость: «Он никого не предал и ни на кого не доносил. У него на совести нет ничьей смерти, он никого не бросил, он не носит в себе темноту. Он — не родом из Советского Союза».
Но прекрасный мужчина «не из Советского Союза», оказывается, женат и с ребенком. Он улетает домой в Индию. А героиня летит за ним. Чтобы урвать свой кусок рая.
Таким вот странным образом перемешаны в романе вина и безответственность. Героиня сочувствует расстрелянному 60 лет назад 18-летнему «ребенку», но для живого 6-летнего сына Варгиза и его жены сочувствия у неё не находится.
Психологический портрет закомплексованной, жадной до любви и беспринципной женщины — сущностное наполнение романа. А политическая линия, призванная отразить и объяснить этот психологический излом, на самом деле лишь мешает. Так, например, упоминание восстания 1956 года ничего не добавляет к осмыслению ХХ века, зато подчеркивает инфантилизм героини, не способной справиться с мыслью, что страны не всегда «дружат».
Через все внутренние монологи героини проходит идея о том, как ей повезло, что какой-то мужчина ее выбрал: «Из всех, кто стоял тогда на бастионах, Варгиз подошел именно ко мне. Он выбрал меня. Я была избрана».
Нужно существовать в каком-то искусственном мире, чтобы, наблюдая жизнь людей — да что там людей, животных, птиц, — думать, что в делах любви, пола и страсти выбирают мужчины. В романе виртуозно перепутаны гендерные роли. Не герой, а героиня ухаживает за мужчиной, напрашивается к нему в гости, сломя голову несется к нему среди ночи и молча страдает, если он забывает позвать:
«— Тебя проводить?
— Нет, — сказала я, — это я тебя провожу, потому что твое общежитие по пути. А гостиница оттуда в пяти минутах ходьбы».
Как точно передана эта щемящая закомплексованность, щенячье желание заслужить похвалу: «От того, как Варгиз смотрел на меня, мне было приятно, но в то же время не по себе: мне казалось, что он ошибается, что он путает меня с кем-то другим, с кем-то прекрасным, и, как только я обниму его, он поймет свою ошибку. Но потом я подумала о том, как он подошел ко мне тогда, на ледяном ветру: как из всех, кто толпился тогда на бастионе, он все же выбрал меня».
Мучительный голод одиночества не преодолеть никаким количеством тел рядом, никаким количеством комплиментов. Он неутолим до тех пор, пока человек не начнет искать опору в себе, а не в том, кто придет и «спасет». Но у героини не наступает прозрение, а лишь нарастает голод и страсть: «В гостиничной постели я переворачивалась с боку на бок от страха: а вдруг я завтра утром постучусь к нему в дверь, а мне никто не откроет? Я буду ждать, а он не вернется до самого вечера. И потом скажет, что мы разминулись. Назначит другую встречу — я приду — а его опять не будет. Вдруг случится так, что буду ждать Варгиза весь следующий день, или весь следующий год, или всю жизнь».
Флешбэки в пионерское детство вроде как призваны объяснить формирование этого самоощущения. В советском прошлом мы жили радостной иллюзией реальности. Вытесняя знание о боли других людей, закрывая глаза на преступления и проступки (так героиня вытеснила, забыла, почему предала Юлика). И поэтому теперь мучаемся чувством вины. Мы все, получается, — рабски покорные самки, с чувством вины и неполноценности, смирявшиеся с несправедливостью тогда и смиряющиеся сейчас. Это мы таскаемся за повелителем и радостно взвизгиваем и виляем хвостом, добившись его внимания.
Идею этой рабской покорности (женщины мужчине, русского человека — государству) Рыбакова доводит до крайности, рассказывая историю Майры Хиндли, любившей убийцу-маньяка-педофила Иэна Брэйди. «Ради него она готова была кружить по городу, выбирая ребенка на заклание, ради него готова была вести автомобиль на болото, хотя и ненавидела жертву — ведь на полчаса или на час жертва отнимала у нее внимание возлюбленного. Зато потом, дома <…> она плакала от любви, и от нежности, и оттого, какой надежной становилась их связь после каждого убийства <…> и если бы кто-то мог разгадать тайну Майры Хиндли, то он понял бы природу любой женщины, страшный секрет души, готовой на все».
Финал романа — нравственное фиаско героини, которая уверена, что нашла свой рай. Рай этот ограничен двумя часами секса в месяц в съемном сарае, но зато ей наконец-то не стыдно.
Наверное, потому что все происходит в Индии.
Накося-выкуси, Советский Союз.
Месседж романа остался мне неясен. Если это попытка объяснить экзистенциальные проблемы через политические, то она провалилась. Экзистенциальность глубже социальности, непонимание этого ведет к потере художественной правоты.
Потому, когда одышливый, потный, грузный Антон Антонович Барсуков, осведомитель КГБ с «выпученными, мутными» глазами, внезапно становится «душой» героини — я говорю себе: «не верю». Когда она тащит его в постель за то, что от «тьмы в нашем прошлом» нам обоим «уже не избавиться», — не верю (Варгиз-то привлек её противоположным). Когда «я держу его потную руку в своей и целую его губы, веки, его отвислые щеки, его грудь с клочками рыжеватых волос, его выпученный живот, потому что <…> одним миром мазаны, мы дети одного творца», — не верю. Зато верю в сущностную характеристику Антона Антоновича — большую зарплату, домработницу, виллу недалеко от Дели. И потому всё больше склоняюсь к мысли, что задача романа — пародийное развенчание либеральных ценностей.
Ясно ведь, что ощущать себя свободным или рабом (при любом режиме) — это личный выбор человека. А делать ответственным за свой внутренний мир условный «Советский Союз» (мужчину, государство, любую другую проекцию) — и есть самая настоящая зависимость. От которой героиня, кстати, избавляется, получив дом, машину и жизнь за границей. И в придачу любовника и мужа. «Нам хочется оказаться среди тех, кто не знает о нашем прошлом, и для кого мы можем написать тот автопортрет, который наше воображение успело нарисовать для нас самих: наш ангельский, невинный двойник».
Что ж, как антилиберальный памфлет роман удался.