Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2019
Сергей Волосков — родился в Екатеринбурге, работает в сфере информационных технологий. Ранее не публиковался.
I. Разбег
Паша сидел на краю поляны, прислонившись спиной к дереву. С утра они прошли всего пять километров, до базы оставалось столько же. Спускаться с гор с похудевшим к концу похода рюкзаком было легко, и настроение у Паши тоже было легкое и задумчивое. На каменистом склоне, с которого ребята только что спустились, блестел снег, всюду бежали ручейки или стояли лужи. В небе летели легкие облака, свежий ветер обещал что-то важное и волнительное. Закончилась зима в серой и сырой Москве, прошли месяцы, зажатые между стерильным офисом Компании и унылой однушкой в панельном доме. В походе Паша будто открыл глаза и увидел наконец настоящий мир. Не только горы и природу, а вообще все, что только есть на свете. Лето только начиналось, все было впереди.
Прошлого лета Паша почти не заметил за разводом и разменом квартиры. Между этими делами тогда получилось пару раз выехать с друзьями за город. Сидя вечером у костра, он выпивал гораздо больше, чем стоило, и назавтра летний день казался чем-то посторонним, даже раздражающим. Может, в один из понедельников после такой поездки Татьяна Ивановна посмотрела на Пашу, вздохнула и пошла звонить московскому начальству, чтобы взяли к себе молодого перспективного специалиста. И начальство согласилось, зная, что отдел Татьяны Ивановны скоро расформируют, а ее саму отправят на пенсию — чем меньше останется в отделе людей, тем проще будет его разогнать. Кстати, давно надо было ей позвонить.
Паша посмотрел на своих товарищей. Андрей сосредоточенно выравнивал лямки рюкзака, и было видно, что если ему не мешать — он может заниматься этим как минимум полчаса. Игорек сидел, привалившись к дереву, жевал печенье и прихлебывал воду из бутылки. Отличные ребята, товарищи еще со школы, никогда не откажутся помочь, да и в поход собрались без вопросов, подстроившись под Пашин отпуск. Но все-таки в первые дни похода Паше, вынырнувшему из московского темпа, бывало трудно сдержать раздражение: как можно так долго копаться, разворачивая или сворачивая лагерь? Почему бы за день не пройти километров двадцать, а то и тридцать, а не десять–пятнадцать — так, чтобы действительно устать? К середине похода это почти прошло, Паша поймал неторопливый ритм прогулки по горам, подстроился к темпу разговоров.
Темы этих разговоров, правда, тоже казались иногда не то простыми, не то наивными. Паша не мог определиться: то ли он стыдится их простоты, то ли по ней соскучился. Кажется, еще пару лет назад, когда они все вместе носились по горам или ночевали на озерах, никакого разрыва не было. Сейчас Паше приходилось подстраиваться под тон, чтобы друзьям не показалось, будто он выпендривается. Хотя ребята — люди неглупые и далеко не неудачники: у Андрея небольшая мебельная фабрика, Игорь — юрист на крупном предприятии. Зарабатывает Паша уж точно меньше них.
«Ну как же можно столько возиться», — подумал Паша, взглянув на Андрея, подгонявшего последние миллиметры лямок рюкзака. Поймав его взгляд, Игорек спросил:
— Что, на работе уже мысленно? Не торопись, успеешь.
— Есть такое. Мечтал оттуда вырваться в отпуск, но, видать, не весь вырвался.
— На дольше надо отпуск брать, хотя бы на месяц. За город свалить и там жить, телефон и интернет выключить. Тогда, может, отпустит.
— Ага, ты сам-то так делал?
— Прямо чтобы на месяц — нет, а на две недели ездил. Вообще отлично.
Игорь поднимался, закончив отдых, и Андрея наконец удовлетворил результат сравнения длины лямок. Пора было идти дальше. У базы их ждет машина Игоря, потом шесть часов дороги среди густых ельников, плавных увалов и горных болот. К ночи доберутся до города. Паша переночует в своей пустой квартирке, где успел прожить всего пару месяцев в прошлом году. Затем самолет в Москву и снова такая же маленькая и полупустая квартира, только съемная. А следующим утром — на работу. В отпуске, конечно, здорово, но вернуться к проекту по оптимизации программы ремонтов оборудования не терпится. Будет свой проект, своя рабочая группа, работа с реальными данными, внимание инженеров по эксплуатации — все это приятно и интересно. Здорово, что проект полностью продуман и подготовлен, осталось только реализовать.
Идея проекта пришла к Паше в прошлом году, когда только мысли о деле помогали отвлечься и не тонуть в тоске. Всю зиму он вечерами изучал принесенные с работы данные, читал статьи про машинное обучение, делал прототипы. К весне идея созрела, все компоненты решения собрались в целостную картину. Паша составил план проекта, оценил трудозатраты и эффект, поговорил с инженерами, пошел к начальнику. Сергей Евгеньевич покивал головой, наговорил чего-то одобрительного, дал шаблон заявки на инвестпроект и напутствовал готовиться к защите. Защиты Паша не боялся — проект был стопроцентный, придраться не к чему. Заявка, которую он перед уходом в отпуск отправил в инвесткомитет по системе документооборота, выглядела безукоризненной. «Вот в пятницу после защиты и позвоню Татьяне Ивановне, порадую», — подумал он.
Юля лежала в шезлонге. Вправо и влево уходил бесконечный, широкий песчаный пляж. Сёмчик с Варей увлеченно копались в песке: Сёма вырыл большую яму, Варя сидела на ее краю и строила башенки, зачерпывая из ямы воду и поливая песок. Юля порадовалась: здорово, что в отпуске дети стали играть вместе, Сёма начал обращать на сестру внимание. В Москве они почти не пересекаются, даже учатся в разные смены, плюс у каждого свои кружки и секции. Дома Сёма все свободное время сидит в каких-нибудь гаджетах или в компе, а Варя, тихоня, сама с собой копается в детской. Да и сама Юля смогла за эти две недели поговорить и поиграть с детьми чуть ли не больше, чем за прошедшие полгода.
Виктор, похоже, опять завис в баре. Хорошо, что в аэропорт поедут на такси — за две недели переездов по Италии на арендованной машине Юля устала следить за тем, чтобы муж не начинал выпивать раньше, чем они доедут до запланированного конечного пункта. Хотя ездить по Италии в легком подпитии не возбраняется, Юля считала, что и в трезвом состоянии Виктор водит опасно.
Юля перебирала в памяти прошедший отпуск и, конечно, снова остановилась на том удивительном дне в Лигурии. Они приехали в Геную на три дня, как раз к матчу «Дженоа» с «Ювентусом», за который болеет Виктор. Билет на стадион Виктор купил только себе — не с детьми же туда идти. Накануне матча и после него Виктор погрузился в околофутбольную жизнь: перемещался между спортбарами, делал ставки в Totocalcio, встречал прибывший «Ювентус». Предполагалось, что Юля с детьми проведет это время в океанариуме, парках и музее моря, но она решила использовать по-своему хотя бы один из трех дней. В день матча Виктор убежал из гостиницы с утра, еле побрившись, а Юля и дети сели на электричку и доехали до Санта-Маргериты-Лигуре. Там они искупались на пляже рядом со станцией — долго плавать не получилось, вода прохладная — и взяли такси до Портофино. «I found my love in Portofino», — мурлыкала Юля, взбираясь по склону к желтой церкви над портом, пока не оборвала себя: пошловато. Дети тащились за ней без всякого энтузиазма. Посмотрев на море и скалы с агавами с обзорной площадки, они снова спустились к гавани, пообедали под навесом кафе и медленно пошли вдоль набережной. Юля задумчиво скользила глазами по белым яхтам, пришвартованным у берега. Она сама не знала, что ожидала здесь найти. Ей просто хотелось поступить по-своему, поехать не туда, куда предложил муж, а в любое место, куда глаза глядят, — только бы выбрать его самой. Юля остановилась, глядя на одну из лодок, и думала ни о чем конкретном и обо всем сразу. В голове пролетали какие-то тени ощущений, давно или недавно сказанных слов и невысказанных эмоций, повода для которых она уже не помнила. Они были как послевкусие, которое остается после взгляда на старую семейную фотокарточку: разум видит сюжет, замечает какие-то детали изображения, но дело не в них, а в том, что шевелится в душе и тревожит, напоминая о чем-то важном и забытом.
Дети устроились на каменной скамейке под откосом, покрытым вьющимися растениями, и уткнулись в планшет. Из тени со стороны домов появился немолодой подтянутый итальянец и не торопясь пошел к Юле, внимательно поглядывая на нее и на детей. Юля заметила его, только когда он оказался в двух шагах, и вздрогнула от неожиданности. Итальянец улыбнулся и спросил, показывая на лодку, в сторону которой был устремлен перед его появлением взгляд Юлии: «Want to take a trip?»
Юля, не в силах быстро выйти из своих раздумий и несколько ошарашенная обращением незнакомца, несколько секунд хлопала ресницами. Итальянец громко сказал детям, которые подняли головы от планшета и смотрели на них: «Эй, bambini! Andiamo navigare!» Дети смысл уловили и радостно побежали к лодке. Юле захотелось спросить о цене, но итальянец уже отвернулся, спрыгнул в лодку и перекинул на берег мосток. Дети, не спрашивая Юлю, через секунду были на борту. Итальянец протянул Юле руку и ждал, улыбаясь, пока она ступит на мосток. Юле ничего не оставалось, как подать ему руку и сделать шаг.
Лодка была небольшая, меньше многих яхт в гавани, но при ближайшем рассмотрении оказалась настоящим раритетом. Кокпит отделан деревом и потертой кожей, на приборной панели — круглые приборы со стрелками, тонкий штурвал с тремя хромированными спицами. Итальянец надел на детей оранжевые спасательные жилеты, еще один жилет подал Юле — «как шубу», подумала она. Затем он убрал мосток, завел двигатель. Звук был породистый, уверенный. Еще раз улыбнувшись Юле, капитан отшвартовался и повел лодку к выходу из бухты. Юля рассматривала его и одновременно прикидывала, сколько он может запросить за катание и получится ли от него отделаться, раз о цене не договорились: не Египет же все-таки. Капитану было лет пятьдесят, если не больше, но он был сухощавый и осанистый, просто не сравнить с тем же Витей. Волосы — «соль с перцем», коротко стрижены. В общем, хоть и не молод, но посмотреть приятно. А главное — как себя ведет: спокойно и уверенно, ни намека на фальшь или понты. Бывает же такое.
Лодка выбралась из бухты Портофино и понеслась, набирая скорость, вдоль гористого берега. От скорости и ветра захватывало дух, дети визжали от страха и восторга, а в груди у Юли что-то лопнуло, и она провалилась в этот удивительный мир, состоящий только из солнца, моря и сверкающих брызг.
Потом они пристали к крошечному пляжу под обрывом, на который никак нельзя спуститься с берега. Дети плескались в воде, о чем-то болтая с итальянцем на смеси всех языков. Юля сначала присела на берегу на полотенце, но потом в воду затащили и ее. Итальянец ловил крабов и пугал ими детей, показывал им красивые камни и раковины на дне моря, нашел и выпотрошил морского ежа — правда, есть икру ему пришлось самому. В лодке нашлась ныряльная маска, и через минуту дети уже с визгом вырывали ее друг у друга. Когда посиневших детей отправили греться, Юля и сама посмотрела через нее под воду. Оказалось, что, несмотря на богатый курортный опыт, подводной жизни она еще ни разу толком не видела. Не то чтобы эта жизнь ее поразила — кораллов нет, ярких рыбок не много, — но посмотреть было интересно. Под водой все совсем другое, размеренное и спокойное, таинственное и серьезное.
Наплававшись и обсохнув, они поплыли обратно. Юля наконец выяснила, что итальянца зовут Витторио («Вот ведь!» — удивилась она), живет он в Милане, а в Портофино у него вроде бы какая-то родня, квартира и эта лодка. Витторио, в свою очередь, немного поудивлялся тому, что они русские («Я думал, ты полька или что-нибудь вроде того»), спросил, нет ли у нее мужа-олигарха («Нет», — ответила Юля, рассудив, что Виктор не олигарх). Юля спросила в ответ, есть ли у него дети. Витторио рассказал, что дочь учится в Болонье и сейчас заканчивает семестр, а старший сын работает в строительстве и что-то строит в Хорватии.
В Портофино на набережной Витторио спросил Юлю, где они обедали. Юля показала на кафе, Витторио скривился и потащил их к своему дому. Там он выкатил из гаража машину и повез их в какую-то trattoria, которую они непременно должны посетить, а то будут плохо думать об Италии. Машина довольно долго петляла по горным серпантинам, отдаляясь от моря. За окном мелькали городки и крошечные деревушки, церкви на вершинах гор, иногда попадались развалины башен. Стало темнеть. Наконец машина продралась через заросли по узкой дороге с растрескавшимся асфальтом и выехала на крошечную площадь очередной деревни. Юля с Виктором никогда бы не додумались сами ехать в такую глушь.
Площадь окружали двухэтажные дома, которым на вид было лет двести, не меньше. В одном из них светились окна харчевни, и Юля подумала, что не удивительно будет застать там Карабаса-Барабаса, поглощающего жареного барашка, гусей и голубей на вертеле.
Внутри оказалось тесновато, но очень уютно и по-деревенски. Два длинных стола заняты семьями итальянцев, еще два свободны. Хозяин харчевни вышел навстречу Витторио, обнял его, и оба затараторили что-то длинное и непонятное, размахивая руками. Через полминуты хозяин опомнился, подскочил к Юле, подмигнул детям, повел их за почетный стол у камина. Ужин начался с лепешек с оливковым маслом и вина, которое хозяин принес в непременном запотевшем графине.
Юля не могла вспомнить последовательно весь ужин. Они ели какие-то умопомрачительные вещи, среди которых не было ни одного узнаваемого блюда из ассортимента, который принято считать итальянской кухней. Похоже, что по крайней мере часть блюд хозяин готовил сам, потому что каждая перемена занимала примерно час, — впрочем, при этом он успевал еще и поболтать, посмеяться с гостями. Витторио развлекал Юлю, и теперь она уже сама не помнила, что и на каком языке могла ему наговорить. Варя устроилась поспать на лавке, и ее увела наверх, в спальню, сморщенная сухая старушка. Юля, обычно зорко следившая за своими детьми и не отпускавшая их ни на шаг, нисколько этим не обеспокоилась и даже не стала смотреть, куда именно повели Варю. Сёма, устав сидеть, бегал по площади, притащил откуда-то зеленый лимон, после чего вслед за ним явилась улыбчивая женщина, принесла целый мешок свежей черешни и чашку клубники, наговорила чего-то веселого и таратористого Юле, которая не поняла ни слова, — за нее с женщиной объяснялся Витторио. Потом устроился поспать и Сёма, а Юля из последних сил доедала ужасно вкусный десерт, запивала ядреной лимонной настойкой и пыталась объяснить Витторио, где они остановились.
Потом была дорога по серпантинам и автостраде до Генуи, побережье в россыпи огней, туннели с оранжевым светом. Юля отчаянно держалась, чтобы ее не стошнило, а дети спали на заднем сиденье. Когда они кое-как доползли до номера в гостинице, было три часа ночи. Витторио за что-то благодарил Юлю, сердечно попрощался и уехал. «Даже не лапал!» — отметила Юля и вдруг поняла, что все это время мысленно рассказывала свою историю подруге Маринке.
Виктор тогда вернулся только под утро, причем до отеля его доставили карабинеры. Он был настолько пьян, что сам найти отель бы не смог, однако название все-таки вспомнил. Весь следующий день они провели в гостиничном номере, отходя — каждый от своего. Только к концу дня, перерыв телефон, Юля сообразила, что за весь ужин заплатил Витторио и что она его номера так и не спросила.
Юля открыла глаза и вернулась на скучный, плоский пляж Римини, мало отличающийся от пляжей большинства привычных курортов и совсем не похожий на скалистые лигурийские берега. Нетвердой походкой к ее шезлонгу шагал Виктор, крепко держа банку пива. Пора было переодеваться и вызывать такси.
II. Толчок
Большой лифт был заполнен, а к нему все спешили люди, уже потолкавшиеся у турникетов на входе в головной офис Компании. Вновь прибывшие вежливо, но настойчиво заходили в лифт до тех пор, пока в нем не стало совсем тесно. Утром понедельника некоторые еще не сбросили с себя остатки выходного настроения, поэтому прижатые друг к другу люди радостно здоровались и обменивались подходящими к обстановке шуточками.
Юля, попав в эту давно знакомую, тысячу раз виденную кабину лифта, оказавшись рядом с людьми, половину которых она знала лично, а другую половину смутно помнила, — смотрела на них так, будто видит впервые. Такими же глазами она глядела позавчерашним вечером на аэропорт Шереметьево, потом — на машину, дожидавшуюся их на долговременной стоянке, и даже на свою «трешку» с видом на реку, которой так гордилась. В воскресенье она занималась обычными послеотпускными делами — съездить к маме, в магазин, разобрать вещи, — обменивалась необходимыми фразами с детьми и Виктором, но в голове у нее творилось что-то странное. Не могла она включиться в привычный мир, не могла понять, как жила в нем много лет, не могла вспомнить свои обычные ощущения. Все вокруг казалось ей бесцветным, безвкусным, ненастоящим. Юля злилась сама на себя — с чего вдруг такие сантименты? — но ничего не могла с собой сделать.
Утром она чуть не проспала на работу — Сёме в школу уже не нужно, Варю заберет сегодня бабушка. И вот теперь, немного запыхавшись, Юля смотрела на лица людей в лифте, и они тоже казались ей ненастоящими. По каждому можно прочитать, какую он носит маску и кто он есть на самом деле, решила Юля. Даже если немного не угадаешь в деталях, по сути не ошибешься. Не интересно, не интересно, не интересно… Хотя нет — вон тот парень в самом уголке какой-то странный, с ходу не поймешь. Юля присмотрелась. Вид у парня был взволнованный, будто предстоящая рабочая неделя вызывала у него некоторый азарт. Ну, или просто он влюблен в коллегу и предвкушает, как сейчас увидит ее после выходных, улыбнулась про себя Юля. И мир вокруг потеплел.
Дверь лифта открылась, Юля вышла и зашагала к своему кабинету. Сейчас Писцов сначала будет расспрашивать про отпуск, а потом завалит какими-нибудь нудными делами. Не интересно…
В те месяцы в прошлом году, которые Паша прожил в одиночестве на своей новой квартире в родном городе, ему стали сниться странные сны. Паша объяснял их так: ум, сначала перегруженный переживаниями и сложными решениями, а потом оставленный почти без впечатлений, стал сочинять их себе сам. Сны были слишком яркими, они затягивали гораздо глубже, чем обычно, и от подхваченных там эмоций трудно было отделаться весь день. Сюжеты этих снов были довольно конкретными и часто касались либо прошлой жизни, каких-то давних переживаний, либо удивительным образом выворачивали то, что происходило сейчас. Потом Паша переехал в Москву, и там ему стали сниться совсем другие сны, по сравнению с которыми эти, странные, были просто подарком.
В субботу Игорь высадил Пашу у его дома во втором часу ночи. Паша поднялся в квартиру, сбросил рюкзак — надо успеть разобрать завтра до вылета — и бросился в душ. Поужинав, он лег спать с мыслями о завтрашнем возвращении в Москву.
Сон оказался некрепким и прерывистым. Несколько раз за ночь Паша просыпался, даже выходил на балкон подышать воздухом, сердился на себя за то, что не может заснуть. Потом наконец снова лег, закрыл глаза — и провалился в чернильную плотность южной ночи. Чернильность была буквальной: у Паши перед глазами возникло пятно, расползающееся по промокашке («блин, сейчас тетрадь испорчу!»), оно было густое и текстурное. Пятно быстро заполнило все вокруг, сквозь него прорезались только неясные блики от фонарей за деревьями, сочные звезды и лунная дорожка на море, которое угадывалось где-то внизу. Дул ветер, не холодный, но свежий и волнующий. Пахло смолой кипарисов и гнилью. Все вокруг шелестело, пели цикады, но главным звуком была песня, игравшая из динамиков где-то далеко: «Лунная дорожка сверкает серебром, она идет за мной, как след за кораблем». Паша видел то, что на самом деле случилось с ним давным-давно, в восемь лет, — и не просто видел, он действительно был там. Работали все пять чувств, чего не бывает в обычном сне, а кроме того — самое удивительное! — он ощущал себя, самого себя в восемь лет, но при этом знал, что спит, и помнил все, что случилось дальше в его жизни. Самоощущение восьмилетнего ребенка оказалось совершенно невероятным. «Блин, как можно было это потерять! Черт, какой я сейчас старый!» — мелькали мысли в сознании Паши, оказавшегося на мгновение в существе мальчика, смотревшего из июньской крымской ночи на последнее курортное лето уходящего мира. Оно было тревожным, наполненным ожиданием чего-то значительного и отчаянным желанием ухватить простых радостей жизни, пока это еще возможно.
Утром, проснувшись, Паша понял, что остро не хочет ехать в Москву. Прошедший поход и теперь этот сон вдруг показались ему гораздо более важными, чем работа, проект и все остальное, что ждало его в понедельник. Правда, такое ощущение продержалось лишь первые утренние минуты. Через несколько часов Паша уже смотрел на родной город через иллюминатор набирающего высоту самолета.
В отделе все было как обычно. Из кабинета Сергея Евгеньевича, отделенного от общей комнаты перегородкой, доносились голоса — наверное, что-то обсуждали перед большой утренней планеркой. Коллеги Паши обменивались впечатлениями от выходных, заваривали кофе, просматривали почту. Настоящих друзей-товарищей в отделе у Паши не было, но приветствовали его довольно тепло. В нескольких фразах Паша рассказал об отпуске, о походе: названия хребтов и рек звучали для коллег так, будто сошли со страниц книги о стране драконов, передать ощущения от пережитого рассказчик и не старался, но все равно за него вежливо порадовались.
Из кабинета Сергея Евгеньевича вышел Писцов, руководитель департамента развития бизнеса. Он пересек комнату, на ходу скользнув взглядом по Паше. Спустя несколько минут появился и сам Сергей Евгеньевич. Сотрудники подняли глаза от мониторов — пора было начинать планерку.
Паша ожидал увидеть в почте, накопившейся за время отпуска, какие-нибудь известия о своем проекте, но там не было ничего. Теперь ему было интересно, скажет ли что-нибудь о предстоящем заседании инвесткомитета Сергей Евгеньевич. Все-таки запуск нового проекта был для отдела довольно важным событием. Однако планерка началась с обсуждения обычных жалоб пользователей на сбои в системах, которые сопровождал ИТ-отдел. Сергей Евгеньевич уделил особое внимание той системе, работа над которой составляла основные Пашины обязанности. За две недели в ней обнаружилось несколько проблем, которые, правда, Паше не показались такими уж важными, — но заняться ими следовало немедленно. О проекте и инвесткомитете Сергей Евгеньевич не сказал ничего, и Паша, дождавшись окончания планерки, зашел вместе с начальником в его кабинет.
Сергей Евгеньевич сел за свой стол, поджал губы, сделал строгое и немного напряженное лицо, но Паша этого не заметил.
— Сергей Евгеньевич, что там с проектом по ремонтной программе? На инвесткомитет вынесли?
— Вынесли, в пятницу заседание. Готовь свою презентацию.
— Отлично, всегда готов! — сказал Паша, но начальник не улыбнулся даже краешком рта. Он перебирал какие-то бумаги и упер в них взгляд, делая вид, что ими остро необходимо заниматься прямо сейчас. Паша решил уточнить:
— Как думаете, пройдет проект? — Вообще-то новый инвестиционный проект отделу выгоден, и Сергей Евгеньевич должен был им интересоваться не меньше Паши. Явное нежелание начальника говорить на эту тему настораживало.
— Вот и узнаем, не я решение принимаю, — ответил Сергей Евгеньевич. — Сходи в ТОиР, поддержка функционального заказчика важнее всего. Пусть тебе помогут сделать слайды с технико-экономическим обоснованием.
Это было уже больше похоже на нормальный ход дела, и Паша немного успокоился.
В отделе ТОиР, то есть технического обслуживания и ремонта, он подошел к знакомым инженерам, с которыми не раз уже до отпуска обсуждал свой проект и брал данные для прототипа. Самый активный из них, Слава Попов, обрадовался Паше и стал излагать свои мысли о деталях алгоритма оценки технического состояния отдельных видов оборудования. Потом они обсудили, как расставить акценты в презентации, описывая выгоды проекта. По расчетам выходило, что на оптимизации программы ремонтов оборудования можно сэкономить до 15% средств, одновременно обеспечив снижение аварийности и затрат на внеплановый ремонт; эта цифра доказывалась графиками, но Слава считал, что начальству она покажется слишком революционной и доверия не вызовет. Поэтому лучше говорить о 5% экономии — в абсолютных цифрах это сотни миллионов рублей в год, несравнимо больше стоимости создания предлагаемой системы, а затем добиться большего и окончательно доказать свою правоту. На этом варианте после небольшого спора и решили остановиться.
Подошло время обеда. Слава и Паша, продолжая разговор, направились в столовую. Когда они взяли подносы и заняли место в хвосте довольно длинной очереди, к Славе подошла какая-то девушка.
— О, Слав, привет! — сказала она.
— Привет, Юля! — ответил Слава.
— Пойдем-ка вперед, с нами встанешь. Вопрос к тебе есть. Прошу прощения, что увожу вашего кавалера! — сказала девушка, посмотрев на Пашу.
Паша смотрел на нее все время с того момента, как она подошла, и не мог отвести взгляд. Девушка это заметила, чуть смутилась, взяла Славу под руку и увела вперед. Паша смотрел на нее все время, пока они стояли до кассы, и выдвигался из очереди, когда кто-нибудь заслонял девушку. Вроде бы он продолжал обдумывать презентацию, но в голове стало не так хорошо и ясно, как было с утра.
Остаток дня Павел провел за решением задачек из сервис-деска. Это было довольно механическим занятием, и с его помощью Паша надеялся наконец разогнаться и набрать привычный рабочий темп. Но голова отказывалась полностью сосредоточиться на работе, в ней проносились обрывки разных посторонних мыслей. Вспомнилось в том числе и странное ощущение, которое он поймал в воскресенье утром, проснувшись у себя дома. Это ощущение тоже его тревожило, мешая сосредоточиться не меньше, чем образ Юли, то и дело всплывавший в памяти. За полчаса до конца рабочего дня он набрал Славу по внутреннему телефону.
— Слушай, а что за дама тебя на обеде поймала?
— Юля Михеева из развития бизнеса, писцовская барышня.
— А чего хотела?
Слава, видимо, немного удивился такому вопросу, но ответил:
— Хотела странного. Документы по тендеру готовит, кое-что по нашей специфике спрашивала. А что, понравилась? Уже ревнуешь?
— Ну тебя! — ответил Паша.
На остановке служебного автобуса Паша снова увидел Юлю. Она улыбнулась ему, как знакомому, он улыбнулся в ответ и подошел к ней.
— Ты из ай-ти? Слава сказал, ты не из его отдела.
— А почему сразу из ай-ти? Может, я из экономистов?
— Нет, лицо слишком умное.
Болтать с ней было удивительно легко. Это здорово помогло Паше, когда в автобусе они уселись рядом и ему стало трудно сосредоточиться на чем-то, кроме соприкосновения их бедер. Он вдруг почувствовал, как страшно соскучился по живой, умной, веселой женщине, с которой можно говорить, не скрывая своего интереса и тепла, и ловить такие же искры в ответ.
Они пересели из автобуса в метро, затем вышли на одной станции. Пашина машина стояла на парковке у станции, и он предложил подвезти Юлю до дома. Ей было совсем недалеко, и это вовсе необязательно, но через пару минут они уже сидели в машине, выруливающей на загруженную улицу. Паша рассказывал про поход, про свой родной город; Юля про себя не рассказала ничего, но так живо реагировала, так искренне смеялась, что Паша ни на секунду не ощутил неловкости от того, что говорит он один. Приехали они почему-то не к Юлиному дому, а к парку и пошли гулять по освещенным аллеям вдоль цепочки прудов. Стоял теплый вечер, парк был полон гуляющих пар, и здесь их радость и внимание друг к другу были естественны и уместны. Паша был совершенно счастлив. Ощущение Юлиной руки в его ладони было однозначным и окончательным ответом на все его волнения и тревоги, заслуженной наградой за год одиночества и пережитые страдания.
Примерно то же чувствовала и Юля. Она снова и снова удивлялась, как могла столько лет прожить без этого захватывающего ощущения, без единственного чувства, ради которого стоит жить. Три недели назад, до отпуска, ей бы и в голову не пришло так близко подпускать к себе какого-то молодого человека, а сейчас она была готова: не надо было ничего объяснять ни себе, ни ему. Не было ни малейшего колебания в ответе на вопрос, может ли она разрешить это себе. Несколько взглядов, искры, рука в руке. Ей доставляло огромное удовольствие то, что ее улыбки, прикосновения и слова так волнуют Пашу, что он, такой умный и классный, идет сейчас с ней и только с ней. Нет уж, теперь никто ее этого не лишит.
В сумочке у Юли проснулся телефон. SMS от Сёмы — он спрашивал, скоро ли она будет дома. Домой не хотелось, но было уже и правда неприлично поздно. В машине перед домом Юля поцеловала Пашу в щеку и убежала, не разрешив проводить до подъезда — вдруг кто-нибудь из детей смотрит в окно.
Паша поехал к себе. Вокруг были обычные дома и машины, но он чувствовал, что его мир изменился, что началось то важное и непонятное, что обещал ветер на склоне горы. Теперь Паша летел по воле этого ветра, проносясь мимо машин, домов и людей, словно отделенных от его мира невидимой пленкой.
Вернувшись домой, Паша не знал, куда себя пристроить. За прошедшую зиму у него установился определенный образ жизни, который, как он понял, с сегодняшнего дня разрушен (и слава богу, подумал Паша). Дни проходили на работе, где он старался как можно глубже погрузиться в задачи, какими бы глупыми они ни казались. Благодаря этому работы на Пашу наваливали все больше, что в то время было ему даже на руку. Еще более полно он погружался в работу, когда удавалось заняться своим проектом.
С коллегами по отделу Паша не особенно общался. Чуть более теплые отношения у него были только с двумя разработчиками, которых в Компании относили к «уральской диаспоре». Эти ребята не были переведены из уральского филиала, они просто переехали в Москву из разных городов и уже там устроились в Компанию. Паша с ними не то чтобы дружил, но у них было принято помогать друг другу в разных мелочах.
Конечно, находясь целыми днями в офисе, Паша помимо своей воли наблюдал за жизнью коллег. Как и в любом коллективе, здесь были свои звезды и свои неудачники. Средоточием неформальной жизни отдела была Света, единственная в этой компании женщина-айтишник. Высокая, симпатичная и без всяких комплексов, она вела довольно бурную жизнь, некоторые эпизоды из которой — в адаптации для чисто мужского коллектива — пересказывала в отделе. Свете это грело самолюбие и позволяло обходиться без подруг, которые в чем-то усложнили бы ее жизнь, а мальчиков-слушателей держало в состоянии перманентного возбуждения. Все как один флиртовали со Светой, держа, впрочем, этот флирт в довольно узких рамках. Если бы кто-то нарушил границы и перешел со Светой от слов к делу, он бы, наверное, умер от страха: как от боязни опозориться перед девушкой, вознесенной своими намеками и недоговорками на высоту заоблачного сексуального авторитета, так и из-за ожидания реакции товарищей по стае, для которых счастливчик стал бы объектом самого беспощадного отношения. Такая ситуация могла сложиться только в отделе ИТ — благодаря здешней гендерной диспропорции и тому, что Сергей Евгеньевич сам боялся Светы и старательно не замечал происходящего.
Паше наблюдение за этим бурлением заменяло просмотр сериалов. Поначалу он пробовал и сериалы смотреть дома по вечерам, но быстро понял, что любая демонстрация на экране чего-то, напоминающего любовь, причиняет ему настоящую боль. С другой стороны, нужно было достаточно изнурить себя до ночи, чтобы минимизировать шанс увидеть сон о прошлом. Такие сны особенно мучили его осенью, а с зимы, к счастью, стали реже. Сны имели разные сюжеты. Например, Паше могло присниться, как он жалуется кому-то (допустим, своей старой подруге времен университета, которую не видел уже много лет) на то, как он хочет любить и быть любимым, но не видит для этого ни единой возможности в этом мире после всего, что с ним случилось. Более популярным сном, повторявшимся в разных версиях, был сон об эротических приключениях его бывшей. Такие сны отличались завидным разнообразием сценариев, но заканчивались примерно одинаково: Паша заставал бывшую в каких-нибудь пикантных обстоятельствах, а она его игнорировала, всецело занятая своей новой жизнью. Наутро такие сны казались несусветной глупостью, но осадок от них все равно оставался отвратительный. Череда подобных снов означала приближение новой волны депрессии, в которой любое движение становилось мучительным, хотелось только лечь на диван, отвернуться к стенке и находиться в таком состоянии как можно дольше.
Когда дома вечером работать становилось невозможно, но нужно было отогнать любые мысли и убить время, Паша играл в затянувшую его онлайн-игру. По выходным, когда времени оставалось слишком много и настроение не позволяло заниматься проектом, просто пил в одиночестве: такой наркоз действовал еще день-два после приема и позволял притупить переживания. Иногда Паша читал всякие разности в интернете и смотрел ютуб, пока в один прекрасный день еще только пробующий свои силы, но уже вполне зловредный искусственный интеллект видеохостинга не порекомендовал ему клип на песню Евгения Кормильцева «Голоса» в исполнении Насти Полевой. Паша несколько раз подряд, без перерыва, просмотрел этот клип, и в голове его не было никаких мыслей, кроме одной: «откуда они знают? как они смогли?» Камертон его души настолько точно соответствовал частоте того излучения, которое шло от клипа, что это казалось нереальным. По сути же клип кратко и емко констатировал именно тот факт, от которого Паша так отчаянно пытался спрятаться: что жизнь Паши фактически закончена, все лучшее с ним уже случилось, и его «не отпустит» никогда. Это было очень жестоко. После истории с клипом Паша месяц ходил сам не свой.
Переживания, отражавшиеся на лице Паши после таких эпизодов, были надежной защитой от любого человеческого интереса со стороны коллег. На работе он казался постоянно погруженным в кипучую деятельность трудоголиком, что коллеги относили на особенности уральского характера. Дома Паша избегал любых мыслей и действий, которые могли спровоцировать лишние переживания, и стремился лишь дотянуть до завтра. Сломать эту схему смог только поход в горы, где за все время ему не приснилось ни одного сна о прошлом, а старые товарищи, знавшие историю Пашиного развода, деликатно и бережно помогли ему выйти из круга безнадежных мыслей.
Утром во вторник по дороге на работу Паша перебирал в голове события вчерашнего дня. Как такое вообще могло с ним произойти? После развода он «поставил крест» на любых отношениях, любая мысль о близости с женщиной вызывала у него что-то вроде аллергии. В каждой женской улыбке, взгляде ему чудилось желание эксплуатировать, подавлять и манипулировать. И как он мог после этого не то что флиртовать, а фактически завести отношения с Юлей?
Перебирая в голове все, что Юля вчера говорила, как она себя вела, Паша догадался. Она просто не вызывала ни малейших ассоциаций с бывшей, которые легко было найти или придумать в других женщинах. Не вызывала прежде всего потому, что все, что она вчера делала, — она явно делала для самой себя. Она подошла к нему, сильная, свободная и уверенная в себе, и открыто, без ужимок предложила быть с ней. Это ошарашило Пашу, но это был единственный вариант, при котором мог пасть барьер, построенный между ним и любой девушкой на этом свете.
Все, что говорила или делала бывшая, особенно в последние годы их отношений, было завязано на Пашу: принудить его поступить так, а не иначе, заставить что-то почувствовать или сделать. Она будто была не отдельным человеком, а какой-то приставкой к своему мужу. Она вовлекла его в некий странный, во многом вымышленный мир, где были только они двое и где не действовали обычные правила внешнего мира. Именно поэтому их разделение было таким болезненным: в том мире, с ее правилами, у нее были все инструменты, чтобы делать ему больно. Вырваться из того мира Паше помогло только чувство собственного достоинства, уничтожить которое бывшей так и не удалось.
Юля же совсем другая. Она не просто отдельный человек — она сама целый мир, который показался Паше гармоничным и самодостаточным. Конечно, с Юлей все будет совершенно иначе. А в том, что что-то будет, — он уже не сомневался.
Во вторник утром Писцов вызвал Юлю в переговорную. Там сидели двое «коллег из компании — нашего давнего подрядчика», как он их всем представлял. Юля до отпуска уже общалась с этими коллегами: коллеги интересовались участвовать в тендере, документацию на который готовил департамент Писцова. На первой встрече Юле было поручено «поближе с ними познакомиться» и «плотно поработать» над конкурсным Техническим заданием. За прошедшее после той встречи время «плотно поработала» только Юля: она написала первую редакцию ТЗ, которую теперь следовало обсудить.
Голова Юли отказывалась размышлять над скучной мутью, которую плели коллеги-подрядчики, но в присутствии Писцова, который не пропустил бы ни одного косячка в их отношении, приходилось вслушиваться и вникать. Одного из коллег звали Эдуард Олегович. Он был полным и холеным типом, источавшим уверенность в том, что и эта, и другие подобные Компании должны платить ему большие деньги, а все их сотрудники — всячески в этом содействовать. Вопрос о том, за что платить, он для себя давно решил и сейчас интересовался только суммами и сроками. Второй коллега, Александр Михайлович — небольшой человечек с пухлыми щечками и висящим животом, — был, видимо, чем-то вроде технического специалиста. Он произносил много умных слов, поминал бизнес-задачи, которые необходимо решить, но уходил от любой технической конкретики. Чем больше Юля его слушала, тем более была уверена, что от проекта нужно держаться подальше. Когда придет время сдавать работу — начальству подрядчики, может, и заморочат голову красивыми словами и отчетами. Но рано или поздно отсутствие реальных результатов обнаружится, и тогда взыщут с тех, кто окажется ближе к проекту и кого, по неформальным корпоративным правилам, можно наказать. Самого Писцова, например, никогда ни за что не накажут. Но как соскочить с проекта — Юля придумать не могла.
В том, что с реальными результатами будут проблемы, сомневаться не приходилось. В речах подрядчиков звучали правильные слова о снижении аварийности и затрат на ремонты за счет прогнозирования отказов оборудования, но Юля так и не смогла уловить, каким образом они собираются решать эту задачу. Больше того, подрядчики весьма смутно понимали, какое оборудование эксплуатирует Компания, как оно ремонтируется, как составляются планы ремонтов. В ТЗ, которое писала Юля, способ решения можно и не раскрывать, а вот саму постановку задачи нужно было сделать довольно точно — чтобы эксплуатационщики не придрались к документу.
Выведывать технические подробности у сотрудников эксплуатационного департамента было очень сложно. Юля знала, что все производственники по горло заняты своей работой и без прямого приказа собственного начальства разговаривать на темы нужных Писцову воздушных замков не станут. Сама Юля не была инженером и никаких технических подробностей придумать не могла. Кое-что еще до отпуска удалось выспросить у Славы Попова из отдела ТОиР, с которым Юля была давно знакома, но и он выдавал только отрывочные сведения. В общем, проект ТЗ, который обсуждали на встрече, получился так себе.
Писцов, после долгих переглядываний с Эдуардом Олеговичем, решился на шаг, который ему явно не хотелось делать. Он переслал Юле файл, в котором «все нужное написано», но который «не стоит цитировать напрямую». И вообще — об этом файле никому нельзя говорить и тем более никому нельзя пересылать. Писцов всегда был склонен к секретности, но на этот раз его нажим показался Юле чрезмерным и подозрительным. Впрочем, детально обдумывать эту мысль сейчас ей не хотелось.
Когда Юля вернулась на рабочее место, соседка Алёна шепнула ей, что с утра заходил какой-то айтишник, спрашивал Юлю и очень расстроился, что она на совещании. «В общем, новый поклонник у тебя», — хихикнула Алёна. «Как будто был старый», — подумала Юля. Алёна была моложе Юли лет на десять, и мысль о том, что у ее коллеги может случиться роман с симпатичным программистом — кстати, странно, что она его раньше не замечала, — всерьез ей в голову не приходила.
III. Прыжок
Паша пытался сосредоточиться на презентации для инвесткомитета, но дело не шло. Он переключился на задачки из сервис-деска, которые можно было перебирать, как чётки. После вчерашнего радостного и тревожного состояния ум впал в блаженное оцепенение.
В корпоративном мессенджере замигало сообщение от Юли: «На обед идешь? Есть пара вопросов по вашей АСУ».
При виде Юли, занявшей очередь в столовую, у Паши сделалось такое глупое и радостное лицо, что несколько стоявших рядом людей это заметили, удивились, а потом отвели глаза. После вчерашней прогулки смотреть на нее как на обычную коллегу и выдерживать деловой тон было совершенно невозможно. Юля что-то спрашивала про АСУ ТОиР, Паша отвечал, но в целом этот разговор в очереди был сплошным риском. На служебные романы в Компании смотрели холодно, это считалось неприличным и могло отразиться на служебных перспективах. Паша и Юля старались держаться, но оба думали только о том, чтобы обед поскорее закончился.
Юля разглядывала лицо Паши, пока он что-то говорил. Темные глаза под густыми бровями, высокий лоб, губы… Губы были какие-то особенные. Юля обвела взглядом людей по соседству. Вот, точно: у всех уголки губ опущены, точно они сожалеют о том, что мир такой и сами они такие. А у Паши уголки губ спокойно и уверенно смотрят вверх, щеки круглые и свежие, морщинок в уголках глаз совсем немного. У Юли сладко сжалось сердце от удивления и нежности. Она еще раз спросила себя — как могла не замечать такого чудесного человека, хотя наверняка не раз сталкивалась с ним в коридоре? Юля отнесла это на счет своей способности глядеть по сторонам, улучшившейся после отпуска, хотя дело было не только в этом: встреть она Пашу три недели назад, на его лице не удалось бы заметить ни одного из зацепивших ее признаков живого, здорового человека.
Паша на лицо Юли тоже смотрел, но никаких особенных мыслей у него не было. Он любовался ее фигурой, умилялся каждой линии, запоминал веснушки и родинки на руках и шее. Когда он поднимал глаза выше, ему казалось, что вместо ее лица светит солнце.
Выйдя из столовой, Юля взяла Пашу за руку и утащила в боковой коридор, ведущий к лестнице. Сотрудники компании всегда ездили на лифтах, но лестницы были открыты. Ребята поднялись на один пролет. Оба посмотрели на стены — камер не было. Юля прижалась к Паше, он нащупал ложбинку на ее спине, ощутил ее движение навстречу — и больше их остановить не смог бы никто, даже если бы по лестнице спускались Писцов с Сергеем Евгеньевичем.
Они очнулись через полчаса, задыхаясь от поцелуев. С горящими глазами, румяная, растрепанная Юля убежала в туалет приводить себя в порядок. Паша, держась за перила, побрел по лестнице вверх. Оба знали, что расстаются всего на три часа до конца рабочего дня, и знали, что будет вечером.
Благодаря этой ясности Паша смог сосредоточиться и доделать наконец презентацию. Юля за половину рабочего дня написала два ключевых раздела ТЗ. Все, что Паша успел ей рассказать в столовой, она запомнила дословно — как, впрочем, и мельчайшие детали выражения лица Паши. Эта информация была как раз тем, чего не хватало в документе. В служебном автобусе они молчали: говорить о работе было невыносимо, а о чем-то другом — невозможно. В квартире у Паши слова тоже были ни к чему. В те минуты, когда к кому-нибудь из них возвращалась способность думать, оба задавали себе один и тот же вопрос: «Как можно было так долго жить без этого? как можно было так предать и себя, и того, кто ждал моей любви?»
Домой Юля вернулась в половине двенадцатого. Дети уже спали, муж смотрел на нее с немым вопросом. Ничего ему не сказав, Юля ушла в душ, а затем легла спать.
Виктор еще в понедельник заметил, что с Юлей что-то не так. Во вторник он воспользовался давно тайком подключенной функцией отслеживания положения ее телефона. Накормив детей и отправив их спать, Виктор несколько раз запросил местоположение Юли. Убедившись, что телефон не перемещается, точка лишь немного прыгает по карте из-за погрешности позиционирования, Виктор сел в машину и поехал на место. Место оказалось среди унылых, старых панельных домов — никто из людей их круга в таких давно не жил. Определив карте нужную точку, Виктор выбрал дом, в котором, скорее всего, находилась Юля, и стал ждать. Юля и какой-то мужик вышли из подъезда в одиннадцать, сели в машину с номерами из незнакомого региона. Виктор сфотографировал номер, спокойно доехал до своего дома, дождался Юлю с мужиком; пока они обнимались на прощание, успел подняться домой и раздеться. Теперь он лежал в постели рядом со сладко сопящей Юлей и думал, что делать. Перед тем как лечь, он быстренько пробил, как зовут мужика, и уже знал о нем больше, чем сама Юля.
Виктору было противно. Он всегда имел в виду, что такое может случиться, но после рождения Вари перестал считать риск серьезным, — так что сейчас был недоволен и собой. Он считал свою жену взрослой и ответственной женщиной, а она поступила, как глупая девчонка. Виктор не чувствовал дикой ревности или гнева — он испытывал брезгливость к происшедшему. Одновременно, глядя немного со стороны, в глубине души Виктор даже ощущал к ней какое-то весело-удивленное снисхождение, хотя дела это не меняло.
Но когда Виктор стал думать о себе, его захватило другое чувство — обида. Черт возьми, ведь сам-то он отказался от всего! Это была не слишком честная сделка, но он ее принял. Ни разу он не завел романа, как делали одни его друзья, и не встречался украдкой для разового секса с чужими женами, как поступали другие. Все эти и некоторые другие соблазнительные возможности он принес в жертву, чтобы обеспечить себе и семье спокойную жизнь. Виктор думал, что эта жертва сама по себе была достаточно велика для того, чтобы Юля бесконечно его ценила, и все остальные обстоятельства их жизни считал вторичными. Да, то, как Юля с ним обошлась, — было очень обидно. Но Виктор с детства знал, что действовать только из чувства обиды нельзя.
В красках обдумав несколько вариантов мести, Виктор похвалил себя за то, что не станет их реализовывать. Он-то взрослый и серьезный человек и поступит соответственно. Придя к решению, Виктор отвернулся от Юли и спокойно заснул.
Паша договорился с Юлей утром ехать на работу вместе, на его машине. Добираться так было дольше, зато это время они могли провести только вдвоем.
Насмотревшись утром на Пашу, на работе Юля смогла сразу погрузиться в свое ТЗ. Она вспомнила о «секретном файле» Писцова, который дожидался в почтовом ящике. Документ был суховат, но написан строго по делу и содержал как раз то, что было нужно. Ни Писцов, ни «коллеги-подрядчики» написать его явно не могли. Юля открыла свойства файла, чтобы посмотреть автора, и обомлела: автором значился Павел Башкаров, ее Паша! Юля потянулась к телефону, но тут же передумала. Она забронировала одну из свободных переговорок и отправила Паше приглашение на встречу для обсуждения АСУ ТОиР.
В переговорке Юля показала удивленному Паше «секретный файл». Паша сказал, что писал его еще перед отпуском для Сергея Евгеньевича как обоснование своего проекта и никому больше не показывал. Нет, показывал еще Славе Попову — с ним обсуждали некоторые детали. Юля начала расспрашивать про проект. По мере того как Паша рассказывал, Юля понимала все больше — речь шла именно о той работе, которую собирался проделать Писцов с «коллегами-подрядчиками», только Паша объяснял все гораздо увереннее и точнее.
— А с Писцовым ты знаком? С его подрядчиками, Эдуардом Олеговичем и Алексеем Михайловичем?
— Писцова видел, конечно, но лично не общались. Про подрядчиков вообще первый раз слышу.
— Ну вот, слушай. Эти товарищи намерены делать то же самое, что ты предлагаешь, — и Юля рассказала Паше о своей работе над ТЗ, о встречах с подрядчиками и обо всем остальном, что знала.
— Но ведь инвесткомитет в пятницу… Я буду свой проект представлять. Не могут же они одновременно и мой проект одобрить, и контракт с писцовскими подрядчиками заключить?
— Не могут, — согласилась Юля. Она сделала паузу, предоставляя Паше возможность самому сделать несложные выводы. — Ты у нас меньше года работаешь и по должности — простой инженер службы поддержки. А Писцов здесь окопался уже много лет, его подрядчики сидят на половине проектов, где дел мало, а денег много. Как думаешь, кому дадут проект?
— Но ведь они работу не сделают… — упавшим голосом сказал Паша.
— Не сделают. И ничего им за это не будет, — ответила Юля.
— И что мне делать?
— Идти на инвесткомитет. Требуй от эксплуатационщиков, чтобы тебя поддержали. Причем именно тебя, а не идею. Пишите обоснование, почему проект лучше выполнить силами подразделений самой компании. Бери эксплуатационщиков в долю, чтобы и их отделу достались деньги от проекта. А я постараюсь узнать, что Писцов и команда планируют делать.
— А Сергею Евгеньевичу как объяснить, что эксплуатационщиков включаем в проект? Мы же только для нашего департамента рассчитывали.
— В идеале бы ему вообще ничего не говорить, да не получится. Скажи, что эксплуатационщики сами на это прозрачно намекнули.
Вернувшись в свой кабинет, Юля некоторое время сидела и думала, а затем постучалась к Писцову. Тот изобразил живой интерес и готовность помочь.
— Илья Николаевич, на встрече вчера говорили, что работу надо разделить на три этапа. А на какие сроки ориентироваться? В смысле, мне надо пропорцию между объемом работы понимать.
— Юля, ты же сама знаешь. На первый этап процентов тридцать работ, срок там будет небольшой. Если через две недели конкурс объявим, в начале июля он закончится, в середине августа закроем первый этап. Второй этап — до ноября, туда шестьдесят процентов. И третий этап — десять процентов работ, там срок до следующего мая. Согласуй с коллегами, что они сдадут на первом этапе — лучше всего методологические материалы и инсталляцию продукта.
«Понятно», — подумала Юля. «За первый этап деньги хотят получить как можно скорее, за второй — к Новому году. Третьим этапом будет сдача в эксплуатацию — ее могут и вообще не закрывать, все равно почти все деньги будут уже заплачены».
— Ясно, — сказала она вслух. — Текст у меня готов, сейчас на этапы разобью и Алексею Михайловичу отправлю. Башкаров говорит…
— Башкаров?! — Писцов подался вперед, но тут же взял себя в руки, откинулся в кресле и прищурил глаза. — А с чего ты с ним начала общаться?
— Я к Славе Попову подошла, как вы сказали, а там у него был Башкаров. Я спросила про частоту отказов, Башкаров стал отвечать вместо Славы. Так вот, он говорит…
— Юля, для Башкарова и вообще ИТ-отдела про наш проект — лишняя информация. Они там сопровождают свои АСУ, пусть дальше сопровождают. А мы развитием занимаемся. С Сергеем Евгеньевичем мы давно так и договорились. Так что слушать Башкарова слушай, а рассказывать ему вообще ничего не надо. Поняла?
— Да, Илья Николаевич.
— Все, иди, у меня совещание через пять минут. Будешь отправлять ТЗ коллегам — меня поставь в копию.
Когда Юля вышла из кабинета, Писцов снял трубку и набрал номер начальника службы безопасности.
— Здорово, Палыч. Ты как, нормально? Слушай, пробей, пожалуйста, Павла Башкарова из АСУ и Юлю Гарник из моего департамента. Нужна их переписка и разговоры, если есть. Пусть мне скинут твои, ладно? Спасибо.
Через несколько минут Писцов получил письмо, из которого узнал, что на этой неделе Юлия и Павел несколько раз созванивались и переписывались в чате, причем тон у них был какой-то слишком фамильярный. Это было нехорошо. Конечно, за Башкаровым никто не стоит, но если он начнет скандалить — это может помешать делу.
А дело было задумано так. Пару месяцев назад Писцов узнал от своих людей среди эксплуатационщиков, что один программист по фамилии Башкаров придумал дельный проект. Писцов разузнал подробности, при помощи Палыча добыл документы, оценил идею и решил, что на ее реализацию надо поставить своего подрядчика. Останавливать Башкарова было бы хлопотно и незачем. Пусть лучше он подготовит проект, Сергей Евгеньевич его доложит на инвесткомитете — самого Башкарова при нормальном раскладе и на заседание-то не пустят. Когда руководство Компании проект принципиально одобрит, Писцов встанет и скажет, что вот, мол, есть отличный подрядчик, с большим опытом работы с нужными технологиями и знаниями потребностей Компании. Этот подрядчик тоже нащупал данную интересную тему и готов предложить свое решение. Подрядчик будет нести ответственность за результат, не потребуется отвлекать силы ИТ-отдела и так далее. Почти наверняка на руководство произведет впечатление то, что у Писцова с подрядчиком уже готово ТЗ, и далее можно будет быстренько организовать конкурс. Про Башкарова никто и не вспомнит.
Но раз он теперь готов к тому повороту событий, который спланировал Писцов, — может устроить бучу. Вот ведь, пришла беда, откуда не ждали: глупая Юля могла выболтать Башкарову, что их департамент готовит ТЗ на этот проект, глупый айтишник наверняка почует заговор и начнет дергаться. Судя по тому, что Писцов успел о нем узнать, он вполне может не смириться с неизбежным, пойти на принцип. Писцов поморщился: он не любил людей, для которых их дурацкие идеи важнее карьеры и положения. Видимо, придется немного переиграть, взять Башкарова в команду проекта. Бюджет, конечно, надо будет немного увеличить. И Писцов пошел договариваться к Сергею Евгеньевичу.
Проходя мимо стола Юли, он остановился, наклонился к ней и тихо сказал:
— Юля, имей в виду, этот проект для нашего департамента очень важен. Если мы его получим, ты будешь координатором со стороны заказчика, а если нет — то я даже не знаю, чем тебя еще озадачить. Боюсь, как бы не пришлось штат сокращать.
Первыми чувствами Паши были удивление и обида: «Что за хрень?! Неужели это со мной происходит! Не могли они так поступить!» Странным образом эта обида наложилась на обиду и унижение от развода, с которыми он вроде бы вчера попрощался, и все это слилось в единое чувство разочарования. У Паши то опускались руки, то хотелось бурно негодовать. Вопреки писаным и неписаным правилам, Паша посреди рабочего дня вышел на улицу и стал ходить по дорожке в сквере перед офисом, среди зеленых кустов и недавно высаженных цветов. Переживания быстро опустошили его, и вернулось хорошо знакомое чувство тяжести в груди. Паше захотелось сесть на скамейку, закрыть глаза и сидеть так не шевелясь. Чтобы не поддаваться этому желанию, Паша вспомнил о Юле. «Ну нет», — подумал он, — на этот раз так не будет. Хрен им всем».
Паша достал телефон и позвонил Татьяне Ивановне, своей бывшей начальнице, с которой не виделся уже почти год, а по телефону последний раз разговаривал еще зимой, несколько месяцев назад. Почему-то ему было стыдно перед ней — хотя чего стыдиться, Паша сам не понимал. Может, того, что Пашу перевели в Москву, а их старый отдел расформировали?
Татьяна Ивановна долго не брала трубку. Паша уже хотел сбросить, когда наконец раздался ее сухой и какой-то безжизненный голос. Паша даже на секунду засомневался — она ли это ответила? На работе начальница всегда была очень волевой женщиной, не давала ни минуты покоя ни себе, ни подчиненным, разговаривала напористо и громко.
— Татьяна Ивановна, здравствуйте. Я не отвлекаю, можете говорить?
— Паша, ты, что ли? — после паузы ответил ее чуть оживившийся голос. Паша понял, что Татьяна Ивановна стерла из телефона его номер, уже не рассчитывая, что он позвонит, и теперь ему стало по-настоящему стыдно и неудобно.
— Я, Татьяна Ивановна, да. Вы меня простите… — Паше вдруг сжало горло, он понял, насколько плохо и непоправимо было то, что он так долго отгораживался своими делами и переживаниями от Татьяны Ивановны, которая на самом деле очень ему нужна.
— Да ладно, Паша, все понятно, — голос Татьяны Ивановны тоже чуть дрогнул. — Давай рассказывай, как ты? Как там в Москве? Подружку себе нашел?
Вот так вот, это уже было похоже на ту, настоящую Татьяну. Сейчас она начнет без малейшего смущения задавать ему такие вопросы, которые он сам себе задавать боится.
— Нет, не нашел, — ответил Паша и вдруг осекся, вспомнив о Юле. Как ни глупо было считать ее «подружкой», вслух отречься от нее он тоже не мог, в таких делах Паша был щепетилен. — В процессе! — криво улыбнулся он в трубку.
— Ага, понятно. Ну, ты давай там, времени не теряй. На родину, кстати, не собираешься заехать?
— Был недавно проездом. — Соврать, что не был в родном городе, Паша тоже не мог. Татьяна Ивановна, видимо, уже овладела собой, ее голос и интонации стали похожими на те прежние, по которым он, оказывается, так соскучился.
— Что ко мне не зашел — отметочку сделаем. А с бывшей виделся?
Вот такого удара под дых Паша не ожидал. Он еще мысленно не отпустил всплывший в памяти при предыдущем вопросе образ Юли, вспоминая ее фигуру, лицо, глаза, и тут… Причем Татьяна Ивановна ведь знала, как случился его развод и чего он ему стоил! Какое право она имеет? Неужели она всерьез считает, что он готов увидеться с ней, с той… да и зачем, что он ей скажет? Это ведь не во сне, не хочет он ее видеть и слышать! Паша задохнулся от негодования, пытался ответить, но несколько секунд только хватал воздух ртом. Татьяна Ивановна удовлетворенно слушала эти звуки и, видимо, воображала, какое впечатление произвел ее вопрос. Дав Паше продышаться, она продолжила:
— Ну, ладно, ладно, это вам виднее. Чего я лезу. Давай рассказывай, чего звонишь?
И Паша, с облегчением переключившись на рабочую тему, но все еще взволнованный неожиданными переживаниями, быстро и эмоционально рассказал все про Писцова, Сергея Евгеньевича, эксплуатационщиков, коллег-подрядчиков и даже про Юлю. Без Юли не получилось бы объяснить, как он узнал про писцовскую интригу. Татьяна Ивановна слушала внимательно, иногда останавливая Пашу вопросами. Пока Паша рассказывал, от тяжести в его груди не осталось и следа, и появился некоторый азарт: что скажет начальница? Подсознательно Паша верил в то, что она способна решить любую проблему.
— Ну, что скажу. Такие люди, Паша, привыкай — тебе с ними дальше жить. Смотри: ты все это делаешь потому, что тебе это нужно и интересно, — вот и делай дальше. У этих ребят, у Писцова и остальных, мотивы другие. Поэтому имей в виду, что им на тебя наплевать, и для тебя это хорошо. Все они делают только то, что им выгодно, а давить тебя из злобы никто не станет. Если тебе предложат в твоем же проекте поучаствовать — соглашайся, делай свое дело и старайся, чтобы ты выходил молодцом, а подрядчики казались бесполезными. Конечно, их из-за этого не прогонят, зато ты и дело сделаешь, и себя потешишь. Потом, глядишь, если все правильно сложится, еще и руководить будешь ими — тогда отыграешься. Короче, все в порядке, Паша. Ты молодец, а они сами знаешь кто. В общем, давай звони потом — расскажешь, чем кончилось.
Положив трубку, Паша сообразил, что так и не спросил ничего у Татьяны Ивановны, не узнал, как ее здоровье. Она закончила разговор, не оставив ему возможности ничего спросить. Как в былые времена в их отделе, разговор получился концентрированным, коротким, и любые добавленные к нему слова были бы лишними.
По сути же, Татьяна Ивановна посоветовала ему прогнуться под Писцова. Это было неожиданно и странно: сколько Паша ее помнил, она вечно спорила и даже конфликтовала и с руководством филиала, и с начальниками других отделов, но всегда выходила победителем. Все ее боялись и уважали, и дело от этого несомненно выигрывало. Собственно, Паша ожидал от нее напутствия и совета о том, как Писцова победить, а никак не о том, как с ним сосуществовать. По разговору же выходило, что у него только два варианта — остаться совсем вне проекта либо работать в нем вместе с подрядчиками Писцова. Принять эту мысль было трудно. Точнее, нет: не трудно, а невозможно. Так вообще никакого смысла в проекте не оставалось. Как ни убеждал себя Паша в том, что хочет делать проект ради самого дела, соврать себе не удалось. То есть, конечно, практический результат тоже был важным мотивом, но не главным. Пытаясь мысленно представить себя в команде проекта, который будут делать подрядчики Писцова, Паша понял, что проект был для него способом отстоять свое достоинство, так сильно пострадавшее в истории с разводом. Черт возьми, он просто хотел, чтобы его заметили и оценили! Каждому человеку нужен какой-то фундамент самооценки, и Паша тоже имеет на это право.
Паша сделал еще несколько кругов по дорожкам и пошел внутрь.
Мямля Сергей Евгеньевич ничего толкового Писцову не сказал. То есть, конечно, на словах он обещал все — хоть вообще остановить работу над проектом, хоть делать его вместе с подрядчиком Писцова или вместо него, но все это не звучало настолько убедительно, чтобы Писцов поверил. Вообще большой вопрос, может ли этот Евгеньевич повлиять на Башкарова, хоть он и его начальник. И Писцов, накрутив Евгеньевичу хвост, решил снизойти еще до прямого разговора с Павлом. Он вернулся к себе в кабинет и велел Алёне вызвать Башкарова.
Через десять минут тот явился, напряженный, как струна. Писцов поморщился снова: похоже, это и правда дурачок с принципами.
— Павел, я вам вот что хочу сказать, — начал Писцов. — Вы, безусловно, придумали отличную идею («Сначала дурачку нужно польстить», — думал Писцов). Мы об этом узнали от эксплуатационщиков совсем недавно и даже удивились. Потому что мы, департамент развития бизнеса, вместе с нашими коллегами-подрядчиками уже несколько месяцев прорабатываем очень похожую идею. У них есть большой опыт в подобных расчетах. — Слово «опыт» Писцов выделил, намекая на то, что у самого Паши опыта нет, только идеи. — Конечно, инвестиционный комитет и руководство Компании наше предложение одобрит. Но мне бы не хотелось, чтобы вы, так много сил вложив в разработку проекта, остались за бортом. — Писцов сделал паузу, давая Паше возможность осмыслить перспективу. — Поэтому я вам хочу предложить вступить в команду нашего проекта в роли менеджера со стороны ИТ-блока заказчика. Что скажете?
По мере того как Писцов говорил, предложение казалось ему все более щедрым. Если в этом Башкарове есть хоть капля мозгов, он согласится. Но произошло совсем не то, чего ждал Писцов.
— Насколько я понял, мои материалы вам пригодились при проработке проекта? — спросил Павел.
Писцов на секунду опешил. «Какое это имеет отношение к делу? Он что, черт возьми, пытается меня обвинить в том, что мы украли его драгоценные наработки? Сосунок… Так, а откуда он мог это узнать? Только от Гарник. Вот ведь сучка! Ну все, конец обоим». Думая так, Писцов сохранял спокойное выражение лица. Конечно, простить такой предъявы он не мог, но и закончить разговор на этой ноте было нельзя.
— Молодой человек, не считайте себя святее папы римского! — сказал Писцов. — Вы сами часть своих идей позаимствовали у эксплуатационщиков. И вообще, мы же в одной Компании трудимся! У нас тут не ярмарка личного тщеславия, а совместная работа на общий результат.
— То есть, если я правильно понял, — вы воспользовались моими материалами, не поставив меня в известность, а теперь меня в чем-то обвиняете?
«Да он что, совсем охренел, берегов не чует?!» — Писцов закипал очень быстро. Ему захотелось немедленно вызвать охрану, чтобы они выпроводили наглеца за пределы офиса, выйти самому и надавать ему по морде, чтобы стереть с нее это брезгливое выражение. Однако атмосфера офиса Компании все-таки действовала на Писцова отрезвляюще. Он всегда помнил, что за тонкой перегородкой кабинета сидят другие люди, которые могут такую ситуацию посчитать признаком его слабости. Нет, надо как-то выкрутиться, чтобы победить этого подлеца словами, а не кулаком. И он постарался сказать как можно холоднее и строже:
— Молодой человек, может, на вашей малой родине было принято так разговаривать с руководителями, но в центральном офисе Компании это является недопустимым. Я напишу на вас докладную о нарушении делового стиля общения и субординации. Вы не правы по сути вопроса и еще имеете наглость отстаивать свое неверное мнение в оскорбительных выражениях. Идите отсюда.
Если бы Паша рискнул сказать еще что-то, чтобы оставить последнее слово за собой, — с большой вероятностью он получил бы по лицу прямо в кабинете Писцова. Но Паша встал, развернулся и вышел.
Выехав из двора рядом с офисом, в котором Паше удалось запарковать машину, они втерлись в унылую пробку. Некоторое время оба молчали, затем Юля спросила:
— Слушай, а ты как рассчитывал — под проект набрать группу и стать руководителем, чтобы с техподдержки уйти? Тебе бы оклад повысили, но максимум тысяч на сорок. Через премию тоже много не выпишут, для нормальных бонусов надо быть хотя бы начальником отдела. Или ты хотел внутреннее совместительство на вторую ставку оформить? Это вряд ли бы тебе дали.
— Я планировал проект делать, — ответил Паша.
— Это понятно, я имею в виду — как получать за него?
— Про бабки я вообще не думал, этим пусть Сергей Евгеньевич занимается, — ответил Паша. — Ну, вообще да, под проект должны выделить разработчиков, меня бы, наверное, с техподдержки тогда сняли. Я в плане считал, что я плюс еще три человека за полгода сделаем все, что спроектировано. Точнее, не за полгода — надо сделать месяца за четыре, чтобы успеть обсчитать план ремонтов на следующий год. Пара месяцев на опытную эксплуатацию, это как раз построить план по объектам пилотной зоны. Еще там, в смете, заложен сбор данных, сервера надо выделить…
— Так, подожди, — перебила его Юля. — То есть ты сам ничего, кроме обычной зарплаты, не планировал за это получать?
— Да нет, зарплата нормальная. Ну, думал, может, повысят на сколько-то.
Юля помолчала.
— Ты ведь квартиру снимаешь? — она вспомнила его однушку в панельке, которая, несмотря на всю связанную с ней романтику, была все-таки жутким гадюшником. — Ипотеку, наверное, хочешь взять?
— Я что, больной? — спросил Паша.
Юля хотела спросить, не собирается ли он всю жизнь прожить в съемных однушках, но вовремя остановилась. На минуту она даже испугалась, не больной ли Паша на самом деле, но потом вспомнила то, что успела узнать о его прошлой жизни. Ей стало очень его жалко. Она положила ладонь на его руку, лежавшую на рычаге переключения передач, и сказала:
— Ну, тогда слушай. Я разузнала. Проект отдадут Писцову, это сто процентов. Его подрядчики сами ни черта сделать не смогут, но мы тебя впишем в команду проекта. Пускай они себе берут программистов, ты ими будешь руководить. В конце проекта с тобой подрядчики рассчитаются, как раз под ёлочку, наверное, и получишь. Надо с них просить десять процентов, но реально дадут пять. На квартирку тебе хватит и на обстановку тоже. Устроим себе уютное гнездышко, если я к тому времени тебе еще не надоем?
Юля кокетливо взглянула на Пашу и вздрогнула, обожженная тусклым, неприятным и бесконечно усталым выражением его глаз.
— Господи, ты что? — спросила она.
— С какого хрена Писцов и его подрядчики должны пилить на моем проекте? — спросил Паша резким, приглушенным голосом. — Если только попробуют — я пойду в ДЭБ.
— Ты что, дурак?! — вскрикнула Юля. — Ты знаешь, кто там работает? Тебя самого первого сольют, и еще дай бог, чтобы просто уволили. Ты не в курсе, кто такой Писцов? У него, он же…
— Мне пофиг, — ответил Паша. — Мне насрать на Писцова, его подрядчиков и всех остальных. Кстати, я сегодня с ним разговаривал и его послал (при этих словах Юлю окатило холодной волной — теперь Писцов точно будет копать под Пашу и не дай бог узнает, что она показала ему файл). Я делаю проект для того, чтобы снизить аварийность и затраты на ремонт, ну и… вообще… это мой проект, и все! Делиться им я ни с кем не собираюсь. Если они проект отнимут — я в этом участвовать не буду, пусть обосрутся сами. Проект мой. Я на самом деле знаю, как его выполнить, а без меня они слепят какое-нибудь фуфло и будут им отчитываться на всех совещаниях, пока эксплуатационщики не выяснят, что это полная хрень. Если ты считаешь, что я должен им помогать и прикрывать их задницу, чтобы эффект действительно был и эти твари реально оказались молодцами, — тогда прошу прощения, что побеспокоил.
Паша замолчал и уставился на огни передней машины. Его скулы были напряжены, глаза прищурены, лицо побледнело. Юле стало немного страшно, а потом жалость к Паше накрыла ее еще сильнее.
— Ну, ты что, я — конечно за тебя. Ты их всех умнее в сто раз, — искренне сказала Юля. — Я тебя понимаю, но ведь это всегда так делается.
— Это у вас так делается.
— У кого — у нас? — удивилась Юля.
Паша неопределенно повел рукой вокруг.
— Короче, я сказал. Или я буду делать этот проект, или никто не будет. На инвесткомитете Сергей Евгеньевич презентует мое предложение по реализации. Вряд ли его теперь примут, но если не примут — тогда я уйду, вот и все.
Мысль о том, что Паша может уволиться, была для Юли как удар под колени. Почему сейчас? Почему, как только все так здорово началось и сложилось, сразу возникают какие-то косяки? Если он уволится, то сразу, наверное, уедет в свой город… Ну нет!
— Так, ладно, — сказала она. — Главное — не пороть горячку. Ты тут год работаешь, а я уже шесть лет. Ты своими принципами тут всех только насмешишь и один их всех не поборешь. Если ты действительно хочешь сделать проект — надо как-то разумно к этому относиться. Если тебе важнее выпендриться и хлопнуть дверью — давай, это легче всего. Я, правда, думала, что тебе интересно со мной рядом работать, но, может, зря думала. Ты мне в любви не признавался. Это у тебя, наверное, так — интрижка…
— Я тебя люблю, — сказал Паша.
Юля остановилась. Несколько секунд она сидела молча, сжимая руки, а потом вывернулась из-под ремня, обхватила Пашу и зарыдала, уткнувшись лицом ему в шею. Паша свернул на инвалидское парковочное место, так кстати оказавшееся рядом с их машиной, отстегнул ремень, обнял Юлю и крепко, очень крепко прижал к себе. Высвободив лицо, Юля стала целовать Пашу в щеки, в губы, в нос, повторяя какие-то нежные и глупые слова. Паша сжал зубы и закрыл глаза, продолжая крепко ее обнимать и гладить по спине.
Когда они смогли расцепить объятия, пробка уже превратилась во вполне бодрый поток машин. Всю дорогу до Пашиного дома они молчали, только рука Юли лежала на его бедре. Заходя в унылую однушку, Юля подумала, что более прекрасного места на земле она не видела.
Следующие дни прошли для них как в тумане. Возвращаясь ночью домой, Юля падала спать, утром едва видела детей и совсем не замечала Виктора. Паша как-то очень легко и быстро стал ей важнее, чем семья. Дети были — ее собственные, они были просто ее часть. А Паша был отдельным человеком, но он был — для нее, и ничего более важного для нее самой не могло быть. Воспринимая Пашу таким образом, Юля даже не думала, что он может представлять угрозу для ее обычной жизни. Паша был вне этой жизни, с которой Юля и не думала расставаться.
Паша стал сверхъестественно спокоен, как будто с ним и его проектом ничего не могло случиться. Он игнорировал настойчивые попытки Сергея Евгеньевича сначала поговорить о том, что для проекта хорошо было бы привлечь внешнего подрядчика, а Пашу назначить техническим менеджером проекта со стороны Компании, а потом, после разговора с Писцовым, — что лучше бы снять проект с повестки заседания инвесткомитета. Сергей Евгеньевич страшно страдал, был готов с удовольствием распрощаться и с проектом, и с Пашей, если бы повестка не была уже утверждена и разослана множеству высокопоставленных персон, для которых пришлось бы придумывать какие-то объяснения.
В конце концов он сговорился с несколько остывшим Писцовым, что будет действовать все-таки по первоначальному плану, то есть представит проект как инициативу своего отдела, раз уж от их имени подана заявка. Затем Писцов предложит коллег-подрядчиков в качестве исполнителей, обладающих огромным опытом в реализации подобных амбициозных решений. Евгеньевичу надлежало поддержать это предложение, комитет тут же его утвердит (в части выбора исполнителя — не официально, разумеется), а через неделю тихонько уволить Башкарова. По зрелом размышлении Писцов решил, что если тот устроит скандал — то так будет даже проще, дурачка моментально уволят, не придется даже придумывать для этого основание. Но все-таки он не верил в то, что человек может настолько себе вредить, руководствуясь своим дебильным ЧСВ.
Паша спокойно встречался глазами с Писцовым, видя того в коридоре. Писцов глядел на него с презрением, хотя его самого иногда пробирало от какой-то непонятной и непробиваемой дичи, которая мерцала в глазах Паши. Сам же Паша ни о чем не думал, кроме того, что как бы ни сложилась дальше его жизнь — теперь у него есть Юля, и ради нее он перенесет все что угодно. Если придется — уволится из Компании и пойдет работать куда-нибудь еще, благо вакансий программистов куда больше, чем свободных специалистов. Будет просто работать, не пытаясь найти в работе главный интерес, и будет счастлив по вечерам встречаться с Юлей. Он знал, что у нее есть дети и муж, но это почему-то совершенно его не беспокоило.
Настала пятница. Пара десятков людей в хороших костюмах собрались за длинным столом из полированного натурального дерева, сидя в креслах за пару сотен тысяч рублей каждое. Сотрудники низкого ранга, которые могли понадобиться в ходе заседания своим начальникам, сидели на небольших стульчиках вдоль стенки. Сергей Евгеньевич не сумел запретить Паше пройти на заседание вместе с ним. Паша занял пост на одном из таких стульчиков, смотрел на лица заседающих и пытался угадать, как они относятся к нему и его проекту. Ему представлялось, что каждый должен быть либо за него, либо против; в каждом он старался угадать какой-то один интерес. Получалось, что те, кого Паша считал сторонниками своего проекта, следовали интересам общего дела, а те, кто против, — личной корысти.
Паша очень многого не знал. Он не знал того, что Татьяна Ивановна вчера позвонила главному инженеру Компании Петру Николаевичу и проговорила с ним почти час, так что жена инженера, которой из соседней комнаты не были слышны слова ее мужа, но долетали интонации, заподозрила своего 64-летнего супруга в измене. Главный инженер с Татьяной Ивановной вспоминали, как познакомились на стройке одного из объектов Компании, которая называлась тогда Трестом. Как «буханка» с молодой расчетчицей Таней, отправленной на объект за какими-то данными, завязла в глине на обочине строящейся бетонки. Как молодые инженеры, трясшиеся в кунге в обратную сторону, увидели их, остановились, пытались вытащить «уазик», но только измазались в глине с головы до ног. Как они развели костер под соснами и ломали «кирпич» хлеба, клали на него сардины из жестяной банки, неровно открытой зазубренным ножом, как капало масло на подбородок и было холодно, мокро и неуютно, но очень, просто невообразимо весело. Как незаметно стемнело, шофер «буханки» оказался совершенно пьян, как уже ночью кунг добрался до железнодорожной станции, на которой инженерам надо было принимать оборудование для объекта. Как начальник Петра сначала остервенело ругал их за опоздание, потом плюнул на землю и ушел с перекосившимся лицом, но пришел снова, сел с ними у костра и пел песни, которых сейчас уже не бывает. Как пахло креозотом и углем, как блестели и гудели рельсы и как им даже в голову не могло прийти, что все это может закончиться.
Потом они поговорили о том, что сейчас очень редко случается такое, что простой инженер вырастает до второго лица огромной компании, а лаборантка вычислительного центра становится авторитетной начальницей отдела: все чаще откуда-то появляются готовые «управленческие кадры», самоуверенные и циничные, ни черта не понимающие в настоящей работе, но непостижимым образом делающие стремительную карьеру. С этой темы Татьяне Ивановне было легко перейти на Пашу, и она, рассказав о нем как о своем лучшем воспитаннике, закончила разговор просьбой помочь ему с проектом. Петр Николаевич пообещал, а потом полночи не мог заснуть, вспоминая, как же здорово все было тогда, в их общем прошлом.
Не знал Паша, что переволновавшийся Сергей Евгеньевич перепутал файл с презентацией и вместо версии, согласованной с Писцовым, где были убраны Пашины слайды с расчетом трудоемкости проекта при его выполнении силами ИТ-отдела, включил на заседании полную версию. Когда он, доложив о проекте, вместо финального слайда увидел таблицу с трудозатратами — его чуть не хватил удар. Но перед Первым лицом нельзя было давать задний ход, и Сергею Евгеньевичу пришлось промямлить что-то о специалистах своего отдела, которые могли бы выполнить эту работу, хотя это не ему решать, и загрузка у отдела, конечно, высокая. Брови присутствующих поползли вверх: ИТ-отдел хочет получить этот проект или нет? Если нет — то почему выносит на инвесткомитет? Окончательно смешавшийся Сергей Евгеньевич сел и предложил заслушать коллег из департамента развития бизнеса.
Писцов произнес заготовленную речь о своих коллегах-подрядчиках. Но тут, не дав ему толком закончить, вместо эксплуатационщиков, которым надлежало поддержать Писцова, встал сам главный инженер, заряженный впечатлениями от вчерашнего разговора с Татьяной Ивановной. Он решил, что о поддержке именно предложения Сергея Евгеньевича она его просила — для того, чтобы проект достался Паше, как его подчиненному. Петр Николаевич всецело поддержал проект, заявил, что у Компании блестящий ИТ-отдел, где трудятся отличные молодые специалисты и достаточно внутренних ресурсов и компетенций для его реализации, что, в соответствии со стратегией Компании, необходимо поддерживать инновационные начинания, что выросло замечательное молодое поколение специалистов, которым нужно дать возможность проявить себя, — в общем, произносил вполне благонамеренные слова из разных «политик» и «стратегий» с таким блеском в глазах, что у некоторых из присутствующих возникло жуткое чувство, будто он принимает их за чистую монету, то есть действительно верит в буквальный смысл мантр, предназначенных совсем для других целей. Произнося свою речь, он посматривал на Пашу так, как никогда не смотрел на родного сына в те редкие дни, когда тот заходил к родителям между заграничными поездками и рейдами по клубам.
Не знал Паша, что чуть успокоившийся Сергей Евгеньевич, уловив какие-то непривычные для этого офиса нотки в речи Петра Николаевича, почему-то вдруг вспомнил студенческую общагу МФТИ, своих тогдашних друзей, как они могли вдруг придумать какую-нибудь удивительную идею, загореться ей, начать что-нибудь вычислять и проектировать, наплевав и на вечеринки, и на подготовку к зачетам и коллоквиумам. Вспомнив об этом, а еще больше вдохновившись тем, что главный инженер, второе лицо Компании, не пришел в ужас от его ошибки, а, наоборот, всячески поддержал предложенный подход, Сергей Евгеньевич на короткое время обрел достоинство старого московского интеллигента, которым в глубине души себя считал. Он воспрял духом и не ответил на сначала недоумевающие, а потом грозные взгляды Писцова, который счел его трусом, не способным выполнить достигнутые договоренности. Писцов ждал его слов о том, что у ИТ-отдела нет свободных специалистов для выполнения такого проекта, — но московский интеллигент промолчал. Это был тот максимум поддержки, которую он мог оказать Паше, — к тому же затевать публичный спор с главным инженером было бы очень глупо. Благодаря этому умолчанию Сергей Евгеньевич ненадолго почувствовал к себе уважение, какого давно не испытывал.
Паша не знал, что Первое лицо Компании — молодой еще человек, «эффективный менеджер новой формации», с хорошим зарубежным образованием, для которого физические детали бизнеса Компании были довольно абстрактны, зато совершенно понятны интересы всех связанных с ней людей, — смотрел на все это и не мог понять, что происходит. Выносить на заседания не решенные заранее вопросы было не в традициях Компании, а в данном случае между главным инженером и Писцовым явно был конфликт. В обсуждаемом вопросе главный инженер был авторитетнее, но Писцов никогда бы не пошел на открытое столкновение, не будучи уверен в том, что победит, — значит, есть какие-то обстоятельства, которые на данный момент не ясны. Тем более удивительно, что Писцова не поддержал никто из тех, кому уместно было высказаться, — только зам по безопасности, Палыч, покраснел и открывал рот, но так и не придумал, что сказать по сути. Что за номер исполнил Сергей Евгеньевич, Первое лицо вообще не понял.
Ситуация была очень странной и не сводилась, конечно, к тому, кто будет делать какие-то там вычисления по ремонтам. Вопрос состоял в том, чье положение сейчас оказалось под ударом — Писцова или главного инженера. Этого очень серьезного вопроса Первое лицо не мог решить в очном заседании, поэтому ему оставалось только одно. Нахмурив брови и обведя всех недовольным взглядом, Первое лицо объявил, что выполнять предложенные работы, безусловно, необходимо, но вопрос об исполнителе требует дополнительной проработки. Он чуть помедлил, перебирая, кому поручить с этим разбираться, — большинство кандидатур не подходили потому, что были слишком явно связаны или с одной, или с другой стороной конфликта, — и с еще большим неудовольствием понял, что разруливать все придется самому. И Первое лицо приказал секретарю назначить совещание по этому поводу на утро вторника в его кабинете. Присутствовать необходимо Писцову, главному инженеру и Сергею Евгеньевичу.
IV. Полет
Павел шел по коридору, и ему казалось, что он чувствует мягкий и неумолимый ход громадных шестерней, скрывающихся за его стенами. Эти шестерни вращались задолго до того, как образовалась Компания, до того, как в нее попал Павел. Они не останавливали и не убыстряли свой ход ни во время его отпуска, ни во время заседания инвесткомитета. Эти шестерни обеспечивали инерцию бытия, они легко перемалывали любого человека или идею, которые пытались в этом бытии что-то нарушить. Эта инерция, стремление оставаться в неизменном состоянии, была той силой, которая воздвигала преграды на пути Пашиного проекта. Эта сила была, конечно, не просто завистью или алчностью Писцова, не коллективной волей других членов комитета или сотрудников Компании в целом: она была просто фундаментальным законом, который нельзя нарушать безнаказанно. Паша сделал шаг из строя, проявил инициативу, покусился на то, что здесь «не принято», попробовал нажать на упругую ткань бытия, разогнать или притормозить одну из шестерней — и тут же ощутил противодействие, сила которого подхватила его жизнь и готова была без малейшего усилия и колебания ее перемолоть.
И в то же время Паша знал, что бытие удивительно податливо. То, что произошло у него с Юлей, по трезвом размышлении казалось совершенно невероятным и невозможным — однако это случилось, причем абсолютно естественно, как будто именно это и должно было произойти. Была ли в этом его и Юлина воля, или их пути пересеклись в результате неумолимого вращения тех же шестерней? Конечно, была. В любой момент их общения он мог поступить по-другому, мог поддаться колебаниям, а еще более могла им поддаться Юля — и тогда все бы закончилось, не начавшись. Но они оба хотели того, что случилось, хотели искренне и всецело, а такой воле ничто не может противостоять.
И впредь не сможет, решил Паша. Да и с проектом — не все так плохо. Есть в этом мире и другая сила, которая действует за него. Иначе с чего бы сегодня главный инженер, который раньше и не замечал Пашу, так горячо за него вступился?
Положив трубку после разговора с Петром Николаевичем, Татьяна Ивановна закрыла лицо руками. Ей было стыдно, стыдно за обещание, которое она давным-давно дала самой себе и теперь нарушила. Пока она разговаривала с Петром, использовала против него свое секретное оружие, — она еще могла делать вид, будто верит, что совершает это ради Паши. Когда же разговор был закончен, нельзя было не признаться, что она сделала это для самой себя, что за такой подвернувшийся выход схватилась ее душа, чтобы развеять жуткую глухую тоску, перед которой оказалась бессильна вся ее воля и самодостаточность. И — боже! — как же это было приятно… И как теперь стыдно за то, что Петя поймет, что именно она сделала. А может, не поймет? Кто вообще знает, к какой душевной гибкости его приучили годы, проведенные в столице? Десять минут назад он говорил со мной так, что разве только искры из трубки не летели, а сейчас, может, примет сто грамм и ляжет в кровать и утром и не вспомнит ни о чем… Ну, это скоро станет ясно. Если что-то живое в нем осталось, то он теперь жить спокойно не сможет, обязательно позвонит. А там, глядишь, и прискачет сюда, на Урал. Придумает какой-нибудь повод. Таня выпрямилась и гордо улыбнулась, почувствовав знакомый азарт, от которого замирает сердце.
Наступившие выходные внушали Юле ужас. За прошедшую неделю она пережила, кажется, больше эмоций и событий, чем за несколько лет своей прежней жизни. Несмотря на внезапность происшедшего, она успела как-то освоиться в новой реальности. Прежняя Юля, образца трехнедельной давности, казалась ей теперь личностью, достойной сожаления. У новой Юли был ее Паша, и она была так счастлива и горда, как никогда прежде. Стоило прожить долгих десять лет в браке для того, чтобы понять, как драгоценна любовь… Теперь новой Юле предстояло встретиться лицом к лицу со своим мужем. На неделе ритм жизни позволял с ним практически не пересекаться, но в выходные объяснение было неизбежно. К тому же предстояло целых два дня не видеть Пашу: Юля чувствовала, что свидание в выходные было бы все-таки слишком циничным вызовом семье, в которой кроме Виктора есть и дети.
В субботу утром Юля проснулась, как ни в чем не бывало. Муж лежал рядом и делал вид, что еще спит. Дети гремели чем-то на кухне. Юля представила, как сейчас она пойдет и заварит чай, покормит завтраком детей, потом выйдет муж и… Ее захлестнула паника. Она совершенно не представляла, как себя вести и что говорить. На неделе она могла отгородиться от мужа невидимой стеной, потому что была возможность в любой момент от него ускользнуть: убежать на работу, заняться детьми, лечь спать. Сегодня такой возможности не было, и Юля не представляла, чем это может закончиться.
Стараясь двигаться как можно тише, чтобы не дать мужу повода «проснуться», Юля выбралась из спальни. За десять минут выполнив все необходимые утренние процедуры, она поцеловала детей и объявила Сёме, что пошла к Маринке. Дверь за ней закрылась за несколько секунд до того, как Виктор, наконец согласовавший сам с собой некоторые детали предстоявшего объяснения, вышел из спальни.
Юля не обманула — она действительно поехала к Маринке. У подруг было принято встречаться после отпуска, смотреть фотографии и делиться впечатлениями. Она пыталась и в этот раз выдержать обычный тон и как ни в чем не бывало начала рассказывать про отели, достопримечательности и еду, но Маринка быстро уловила волнение и некоторую фальшь в ее тоне.
— Так, давай колись, — остановила она Юлю. — Что там у тебя случилось? Курортный роман замутила?
Юля знала, что Маринка просто так не отвяжется. Если с ней сейчас поругаться — придется возвращаться домой, к чему Юля была совершенно не готова. И Юля, медленно и путаясь, сама удивляясь некоторым вещам, рассказала о том, что произошло. Сначала о Витторио и дне в Портофино, а затем и о Паше. Маринка была готова услышать о похождениях Юли на курорте или даже о разовом приключении в Москве, но известие о настоящем романе практически на глазах у мужа застало ее врасплох.
— Юля, ты что, дура? С двумя мелкими детьми — какой тебе развод? Ты же Гарника своего знаешь, он тебе всю душу вымотает.
— Да знаю… — опустила голову Юля. — Марин, что мне делать? Расскажи что-нибудь, как вообще бабы с такими делами справляются?
За следующий час Юля получила огромный объем информации, которой предпочла бы не знать. Раньше Маринка, щадя счастливую семейную жизнь Юли, не решалась дразнить ее подобными рассказами, но теперь ее прорвало. По рассказу, выходило, что для практически всех их с Маринкой общих знакомых, а также для множества не известных Юле женщин так называемая «супружеская измена» была нормальной частью жизни. Самое невинное, что могло с ними случиться, — это минет в машине («господи, ну ладно мужики, а бабам-то зачем это?» — подумала наивная Юля), пьяный секс после корпоратива или случайное приключение в командировке. На курортах, если женщине удавалось отправиться туда без мужа, — она обязательно с кем-нибудь знакомилась, желательно с русским из числа отдыхающих в том же отеле, и предавалась разврату всю поездку. Даже если женщина ехала с парой детей, это не могло ей помешать, как наивно полагали некоторые мужья. Следующей ступенью падения были сайты знакомств, где легко найти практически любой вариант секса посереди повседневной жизни. Большая часть женщин предпочитала разовые связи как менее опасные для семьи. Обратной стороной поиска таких приключений была значительная вероятность встреч с мужчинами горячих национальностей, что было классно с точки зрения достигаемого результата, но рискованно с разных других точек зрения. И наконец, отдельные особы, испытывавшие предубеждение против разового случайного секса по гигиеническим или психологическим причинам, заводили длительные отношения на стороне, но отношения эти состояли во встречах урывками раз или два в месяц и довольно быстро начинали приносить больше неудобств, чем удовольствия. Служебный роман был неплохой альтернативой таким отношениям, но только в том случае, если на работе готовы были смотреть на него сквозь пальцы, а супруг ни при каких обстоятельствах не пересекался с коллективом с работы.
По итогам прослушивания этого потока сведений у Юли возник вопрос: а с кем, собственно, развлекаются эти женщины? Ответ был очевиден — в основном с чьими-то мужьями. На рынке случайных связей одинокие мужчины не котируются, а одинокие женщины — вообще почти табу: слишком велика вероятность, что партнер, не связанный собственными постоянными отношениями, вообразит бог знает что и начнет преследовать своими чувствами жертву, которой всего-то хотелось потрахаться. Получается, что в среднестатистической семье и муж и жена должны активно ходить налево, пользуясь любым удобным случаем для собственного удовольствия, но при этом всячески охранять своего супруга от лишней информации из нежелания рисковать семьей и постоянными отношениями. Это отдавало легким бредом, но, похоже, было правдой. Продолжая рассуждение, Юля, как аналитик по специальности, легко пришла к выводу, что если кто-то супругу не изменяет — то находится в невыгодном положении, поскольку с большой вероятностью этот самый супруг себя ни в чем не ограничивает. В общем, вопрос состоит не в том, изменять или нет, а в том, как это понадежнее скрыть.
Однако к Юлиной ситуации все это имело косвенное отношение — если не считать некоторой вероятности того, что Виктор тоже не брезгует подобными развлечениями. Юля совершила непростительную, с точки зрения Маринки, ошибку: позволила себе «запасть» на Пашу (слово «влюбиться» Маринка не употребила, как слишком пафосное) и не готова морально к тому, что их отношения в любой момент могут закончиться. Это значит, что она допустила «реальный косяк», который, скорее всего, приведет к разводу. А разведенка с двумя прицепами небольшого возраста — это, Юля, полный пипец.
Советы Маринки сводились к тому, чтобы выкинуть из головы Пашу, пасть на колени перед мужем и, если удастся сохранить брак, — никогда таких глупостей больше не делать.
Когда Юля вышла от Маринки, у нее было такое ощущение, будто бы ее саму только что поимели все эти бесчисленные самцы из услышанных историй. На какое-то время она вроде бы прониклась Маринкиными аргументами, начала жалеть себя и злиться на Пашу. Но, оставшись наедине с собой, вспомнив Пашу и все, что у них было, Юля поняла, что это полный бред. Раз у них случилась любовь, она ее не предаст. Невозможно представить себе, чтобы она могла расстаться с Пашей и жить после этого как ни в чем не бывало.
Значит, развод? С этой мыслью было трудно смириться. Конечно, начиная отношения с Пашей, Юля и не думала ни о каком разводе — тем более что этим отношениям всего неделя. Она привыкла к Виктору, детей вообще воспринимала как часть себя, и мысль о том, что им придется пережить в случае развода, была мучительна. Гнусные Маринкины намеки на то, что Виктор может детей и не отдать, будили в ней звериное бешенство. Пусть только попробует! Юля стала вспоминать все истории, связанные с борьбой за детей при разводе. В целом практика была в пользу мам, но случались и исключения. Юля вспомнила все полезные связи и знакомства Виктора, всю его продуманность и хитрость, которую он не раз при ней использовал в интересах семьи, и ей стало не по себе. Даже с мизерной вероятностью того, что при разводе дети окажутся у Виктора, она смириться не могла. И с этой мыслью Юля, бродившая по окрестным кварталам, повернула к дому.
Виктора утренний Юлин побег привел в бешенство. Но он умел ждать и вместо того, чтобы проявлять свою злость, затеял игру с детьми. Поскольку такое случалось нечасто, для Сёмы и Вари игра стала настоящим праздником, и они с радостным визгом носились по всей квартире, изображая то бандитов, то полицейских, то доблестных сотрудников банка (Виктор трудился в службе безопасности банка). Потом они пообедали и улеглись читать. Вернувшись домой, Юля застала идиллическую сцену: муж лежит на кровати, с двух сторон к нему прильнули дети, которым он читает книгу. Юле, растревоженной мыслями о разводе и дележе детей, эта сцена показалась прямой и недвусмысленной угрозой. Муж при виде нее и бровью не повел.
Остаток дня прошел мирно, но напряжение чувствовалось в каждой мелочи. Приехала свекровь, сводила детей погулять — такое бывало и раньше, но Виктор всякий раз предупреждал Юлю, облекая предупреждение в форму вопроса. Если раньше это констатировало приоритет Юли во всех решениях, связанных с детьми, то сейчас появление свекрови без формального Юлиного одобрения говорило о лишении ее такого приоритета. Субботним вечером Виктор обычно уходил в спортбар или просто «встречаться с друзьями», а сегодня остался дома и резался с Сёмой по сети в какую-то игрушку. Дети с непривычки млели от такого обилия внимания. Юля за весь день так и не смогла к ним толком подступиться и успокаивала себя домашней работой — уборкой и стиркой.
Наконец дети были уложены спать, а Юля с Виктором остались в гостиной одни. Виктор в упор, пристально посмотрел на Юлю, как бы вопрошая: «Ну, давай выслушаем твои извинения и оправдания». Взгляд его был строг, но не настолько, чтобы исключать возможность прощения. Юля разлепила пересохшие губы и сказала:
— Я встретила другого мужчину. Я его люблю.
Лицо Виктора дернулось, губы исказила гримаса, говорившая что-то вроде: «О, как низко! Впрочем, чего еще от тебя ожидать».
— Ты хочешь разводиться? — спросил он.
Юля хотела ответить «нет», поскольку она действительно этого не хотела. Сегодняшний день достаточно ее напугал. Но и отказаться от Паши было невозможно, а ответ «нет» мог значить только это.
— Я не знаю… — сказала она.
— То есть как — не знаешь? — удивился Виктор. — А кто знает? Ты же понимаешь, что у тебя только два варианта — развестись и ехать со своим Пашей в его Мухосранск или не разводиться, и тогда ты больше никогда его не увидишь. Ты ведь не думаешь, что я соглашусь жить с тобой, если ты будешь с ним встречаться?
Мозг Юли был парализован стрессом. «Откуда он знает, как зовут Пашу? — думала она. — Неужели с работы кто-то настучал? Хотя какое это имеет значение…»
Виктор видел замешательство Юли и продолжал давить.
— Ты вообще соображаешь, что делаешь? Ты всю нашу жизнь, вот это все, — он обвел руками вокруг себя, — поставила на кон ради своей… — Виктор сделал эффектную паузу, — прихоти? Если твои подруги гуляют направо и налево, ты думаешь, что и тебе это сойдет? Нет, я не из таких.
— Ты не понял, Витя. Я же говорю — я его люблю. — Юля чувствовала, что не следует этого говорить, но ей было обидно, что Виктор смешивает ее поведение с тем, о чем рассказывала сегодня Маринка.
— Любишь?! — Виктора, казалось, захлестнула ярость. — А нас ты не любишь? Нет, Юля, это не любовь, извини. Это совсем другое. Ты просто эгоистка, ты думаешь только о себе и о своих удовольствиях. Не знаю, как я мог раньше этого не видеть, но это просто ужасно. Я, когда на тебе женился, ради любви к тебе отказался от всего, от всех этих романов и развлечений. Я ни разу тебе не изменял, ни делом, ни даже мыслью! Я всегда помню, каждую минуту, что я — женатый человек, что у меня семья и дети. А для тебя, получается, все это ничего не значит. Как только удобный случай подвернулся — ты и поскакала.
Юлю взбесила и сама эта речь, и то, как она была произнесена. Она хотела объяснить Виктору, насколько сильно он передергивает, превознося свою неземную любовь к семье и упрекая ее за эгоизм, — хотя она десять лет носа не поднимала от этой семьи! Но, конечно, спорить в таком духе было бесполезно. Очевидно, Виктора устроил бы только один вариант: если бы она упала на колени и в слезах начала каяться и просить прощения, дав ему возможность над ней вдоволь поиздеваться. Она содрогнулась, представив свою жизнь после такой сцены, если бы ей довелось случиться…
— Хорошо, я уйду, раз ты такой принципиальный, — сказала она. — Пусть дети поживут здесь, пока я найду квартиру.
— Что значит «пока»? — вскрикнул Виктор. — Ты думаешь, я отдам тебе детей, чтобы они жили с тобой и с этим гадом? Да никогда в жизни. Ты у нас выбрала свободу, ты и уходи одна. Дети останутся со мной, мама мне поможет. Нет, даже не мечтай насчет детей.
— Виктор, ты не имеешь права, — с холодным бешенством произнесла Юля. — По закону, дети мои. Варя вообще слишком маленькая, ей нужна мать.
— Такая мать — думаю, не нужна. И закона такого нет. С кем останутся дети — решит суд, и будь уверена, у меня аргументов найдется больше. Нет, ты не офигела от наглости? Ты решила меня бросить, сгуляла там где-то на стороне и еще думаешь, что дети тебе останутся? Ну конечно, сейчас!
Виктор стоял посередине комнаты, широко расставив ноги. Он демонстрировал, что эта квартира — его, и дети — его, и даже сама Юля — тоже его, просто такая она ему самому не нужна. Юля отлично знала, что Виктор никогда не отдаст ничего, что считает своим.
Дверь в гостиную приоткрылась. На пороге стояла заплаканная Варя и терла кулачками глаза. При виде нее Виктор торжествующе взглянул на Юлю — вот, мол, видишь, какие страдания ты уже начала доставлять моим детям! У Юли же при виде Вари сердце скрутило в тугой узел. Она схватила девочку на руки и выбежала из комнаты. Поле боя осталось за Виктором, но он ожидал другого окончания этой сцены. Поэтому, немного помедлив, Виктор вышел в прихожую, чтобы догнать жену и доконать ее. Однако Юля второй раз за этот день оказалась быстрее: не задерживаясь ни на секунду, в чем была, она с Варей на руках сбежала вниз по лестнице. В тот момент, когда Виктор вышел в прихожую, подобрав для нее слова побольнее, она уже включала зажигание в его машине. Выбежав во двор, Виктор увидел лишь корму автомобиля, заворачивающую за угол.
Несколько минут он бесновался посереди двора, так что некоторые соседи даже выглянули из окон — не вызвать ли наряд полиции? Слава богу, никто из них не узнал Виктора в свете фонарей: слишком уж сложно было ожидать такого поведения от одного из самых респектабельных жильцов этого дома. Виктор опомнился, вернулся в квартиру, вызвал свою мать, чтобы посидела с Сёмой. Затем он заявил в полицию об угоне машины и похищении ребенка, вызвал такси и поехал к дому Паши.
Юля еще рассказывала Паше дрожащим голосом о том, что произошло, прижимая к груди заплаканную Варю, когда полицейские постучали в дверь. Усталый сержант проверил документы, которые Юля догадалась прихватить с комода в прихожей, и строго спросил Виктора, зачем он подал ложное заявление об угоне, если машину взяла его жена. Похищение ребенка родной матерью также сержанта не впечатлило, состава преступления не просматривалось. Не помогли и звонки Виктора его друзьям: несмотря на некоторое сочувствие, полковник полиции не захотел ввязываться в семейную историю и совершать явно противозаконные действия, а известный юрист предложил обождать до утра, встретиться и обстоятельно все обсудить. Сами звонки в первом часу ночи в субботу тоже не порадовали ни полицейского, ни юриста. Виктор чувствовал себя униженным и обманутым. Он считал, что весь его привычный мир и друзья должны подняться на защиту его поруганной чести, а они, как оказалось, совсем не увидели трагедии в этой маленькой семейной ссоре, как выразился полковник… Виктор вернулся домой, лег на диван и зарыдал. Мать утешала его половину ночи. Она предлагала ему самые кровожадные (в отношении Юли) варианты развода, а Виктор отказывался от них, говоря, что все равно любит ее и не может так поступить с матерью своих детей. И мать Виктора, в свою очередь, рыдала от гордости за сына.
Выходные Паша, Юля и Варя провели в Пашиной квартире. Для Вари купили детский диванчик и некоторые необходимые вещи. Варя вела себя тихо, к Паше отнеслась очень настороженно. Они сходили на прогулку в парк, но там Варя разговаривала и играла только с мамой, а Паша просто ходил с ними рядом. В субботу вечером, когда Варя заснула, Паша и Юля тоже улеглись спать. Они не могли заняться любовью, но прижались друг к другу так тесно, как только могли. Это было блаженство — не меньшее, чем секс. Такого удовольствия от близости с другим человеком Юля не испытывала никогда прежде. Обнявшись так, что, казалось, каждая клеточка и каждый нерв касались любимого человека, Юля и Паша наслаждались полным взаимопоглощением без малейших преград. Оба подумали, что это и есть настоящая любовь — та, которая больше всего удовлетворяется полным слиянием телом и душой до такой степени, что, кажется, вместо двух отдельных людей становится один.
В воскресенье вечером Юля, собравшись с духом, решила ехать домой. Вопрос о разводе был решен, хоть она и не могла еще до конца в это поверить; нужно было забрать необходимые вещи и договориться с Виктором насчет детей. Юля не решилась открыть дверь своим ключом, позвонила в нее. Она крепко сжимала одной рукой руку Паши, другой — ручку Вари. Виктор открыл. На лице его гримаса презрения смешивалась с каким-то затаенным торжеством, будто именно этого он хотел и ожидал. Из-за Виктора выглянул Сёма, нисколько не казавшийся расстроенным.
Юля выпустила ручку Вари, отец наклонился к ней и протянул руки. Варя подбежала к отцу и обвила его шею. Семен не сделал к Юле ни шагу. Виктор стоял, загораживая вход в квартиру.
— Мне нужно забрать вещи, — сказала Юля. — Дети эту неделю поживут у тебя, в пятницу я заеду за обоими.
Виктор ничего не ответил, разогнулся и сделал шаг в сторону. Юля зашла в квартиру, причем была вынуждена коснуться Виктора — от этого прикосновения ее передернуло. Виктор снова занял весь проем и продолжал смотреть на Пашу. За его спиной Юля пыталась обнять Сёму, тот вырвался и убежал в свою комнату.
Через полчаса Юля и Паша, до отказа набив его машину Юлиными вещами, выезжали со двора, где каждый уголок был связан с какими-нибудь воспоминаниями о детских играх Сёмы и Вари. Юля плакала. Паша положил руку ей на колено, она не ответила на этот жест.
Писцов, выйдя в пятницу с заседания инвесткомитета, был в таком бешенстве, что ушел с работы, даже не заходя в свой кабинет. Его BMW X5 несся по улицам и маневрировал так, что от него шарахались даже многое повидавшие московские водители. В одном месте, где Писцову нужно было свернуть на прилегающую улицу, траекторию его движения пересек велосипедист. Писцов просвистел в каком-то метре перед велосипедом, затем резко затормозил, сдал назад, выскочил из машины. Он подбежал к упавшему велосипедисту и несколько раз с наслаждением пнул его под ребра, покрыв многоэтажным, затейливым матом. После этого ему стало немного легче, и остаток пути до своего коттеджного поселка он проехал чуть спокойнее.
В субботу Писцов пригласил к себе Эдуарда Олеговича и Палыча. Они ели шашлыки, пили французский коньяк, обсуждали безумных людей, которые «вообще берегов не чуют» и «сами себе роют могилу». Палыч привез полное досье на Пашу и Юлю, и партнеры внимательно его изучили. Писцова особенно интересовало, как эти придурки вообще оказались на работе в Компании? С Пашей все было понятно — хорошо, что эту выжившую из ума совковую дуру, которая его сюда притащила, уже выставили с работы, и жаль, что не по позорной статье. А вот за Юлю, оказывается, в свое время просил вполне уважаемый человек. Девочка была из хорошей семьи, из приличного общества, и в общем-то странно, что у нее так сорвало крышу из-за какого-то уральского ублюдка. Палыч позвонил тому, кто просил устроить Юлю на работу шесть лет назад. Этот человек прекрасно ее помнил, деликатно спросил — что там приключилось; немного посочувствовал в ответ на туманный рассказ о «проблемах» и дал на всякий случай телефон Виктора, который просил насчет Юли его самого.
Партнеры искренне считали, что Паша не просто отнимает у них тему и связанные с ней деньги, но покушается на благоденствие самой Компании. В представлениях Писцова и Эдуарда Олеговича люди делились на два основных типа. Первые — условно говоря, «терпилы» — работали за зарплату. Для них Компания была просто большим предприятием, созданным для того, чтобы выпускать какую-то продукцию, продавать ее, использовать вырученные деньги на зарплату работникам и прибыль акционерам. Это было очень примитивное представление, но удобное для второй категории людей.
Эти вторые, к которым «партнеры» относили себя, считали себя существами другой породы — потому что они умнее и смелее «терпил». Именно им, по праву умных и смелых, по сути, принадлежит весь этот мир, ломящийся от разных благ, возможностей и привилегий. Чтобы ими пользоваться, не нужно ничего, кроме смелости сказать: «это мое». Они знали по опыту, что в существующем устройстве мира такие запросы обычно выполняются, и каждый имеет ровно то, чего считает себя достойным, то, на что способен заявить права. Конечно, был в этой стратегии и некоторый риск, но, чтобы его избежать, достаточно придерживаться простых правил: не претендовать на кусок того, кто тебя сильнее, устанавливать отношения с тем, кто одного уровня с тобой, и использовать тех, кто тебя ниже. Проще говоря, нужно адекватно оценивать потенциал претензий каждого из тех, с кем имеешь дело, и воздавать каждому должное. Соблюдение таких правил, в сочетании со здоровым уровнем наглости, гарантирует постоянный рост доходов и возможностей, причем предел их роста ограничен только той самой внутренней силой: размером куска, на который ты сам себе разрешаешь замахнуться.
Для партнеров Компания была источником дохода, который принадлежал им по праву сильного. Они никогда бы не согласились работать только за зарплату, хотя солидная зарплата, конечно, тоже была их неотъемлемым правом. Они знали, что выше них находятся другие люди, гораздо сильнее их самих; но эти люди, в том числе и Первое лицо, понимают, что Компания не сможет быть источником дохода для них, если будет состоять из одних терпил. Поэтому «партнерам» позволено извлекать свой небольшой доход из Компании — для того, чтобы более сильные могли извлекать большой.
С точки зрения действительной задачи Компании не имеет никакого значения, будет или не будет оптимизирована программа ремонтов. Конечно, снизив затраты на ремонт, можно увеличить общий размер извлекаемого дохода, но той же цели можно достичь и другими способами. Главное же дело в том, что эта задача слишком абстрактна и не совпадает ни с чьей личной целью, поэтому выполнять ее не имеет никакого смысла, а те ресурсы, которые были бы затрачены на ее выполнение, станут чистым убытком для всех заинтересованных лиц. Этого не понимал и никогда бы не смог понять Паша — просто потому, что он «терпила» в душе. Если бы у него была нормальная мотивация, он понял бы и свою выгоду, и выгоду других людей, пришел бы с конкретным предложением к Писцову и договорился. Благодаря этому он смог бы выйти из строя «терпил», стать на самую низшую ступень лестницы сильных людей и со временем, может быть, по ней продвинуться. Конечно, партнеры не знали, что именно это и советовали Паше все, кто беспокоился о его интересах: и Юля, и Татьяна Ивановна, и даже Сергей Евгеньевич. Но он, вместо того чтобы следовать разумным советам, предпочел тешить свои амбиции, делая вид, что следует каким-то абстрактным «интересам Компании», действовать не по настоящим законам этого мира, а по тем декларируемым и пустым правилам, которые существуют только для того, чтобы держать «терпил» в положенных им рамках. То есть он действовал по терпильским принципам, но претендовал на реальный кусок пирога, да еще и не учитывал тех прав, какие имели на него более сильные люди. Конечно, такое поведение необходимо пресечь. Зарвавшийся «терпила» будет примерно наказан, а вместе с ним — и заблудшая девчонка. Девчонка нарушила другие законы, тоже важные, которые гласят, что семья — это одно, удовольствия — другое, а «любовь» — третье, причем любовь — это такая вещь, которой надо по возможности избегать. Если вдруг она случилась — то надо прятать ее как можно лучше, ибо любовь делает человека глупым, слабым и уязвимым. Самое полезное, на что годится любовь, — служить утешением и якорем для терпил, которым предстоит всю жизнь пахать на сильных и смелых.
Партнеры, конечно, не обсуждали все это, да и вряд ли смогли бы сформулировать свои принципы. Им вообще не нужно было о них говорить, так как они все просто всё это знали — и именно благодаря этому были партнерами. Тем не менее свою оценку ситуации каждый из них высказал, и в довольно сильных выражениях. Беседу партнеров внимательно слушала дочь Писцова Мария. Партнеры ее не стеснялись, а она тихо сидела в кресле в углу комнаты, иногда бесшумно вставая для того, чтобы принести еще одну бутылку коньяку или убрать со стола лишнее.
Маше было 22 года, она закончила вуз с громким именем, с советских времен сильно сдавший в плане качества образования, но выросший в плане пафоса. Научную работу в этом вузе давно заменили освоение грантов, достижение наукометрических показателей, второсортные международные связи и претензии на роль «интеллектуального центра» в ряде инновационных инициатив. Мария была умной девушкой и догадывалась о настоящей цене всех этих «достижений», хотя некоторые ее однокурсники с большим рвением в них участвовали.
С другой стороны, Маша понимала, что то, чем занимается ее отец, — гораздо более реальная деятельность, и внимательно к ней присматривалась. Отец всегда был для нее огромным авторитетом. Она никогда не понимала своих друзей, считавших работу «предков» скучной глупостью, а их самих — ничего не понимающими в жизни дурачками. Нет, ее отец определенно не мог заниматься не важными делами, и Маша примеряла себя к ним. Роль дочки обеспеченных родителей, занимающейся симуляцией деятельности через бесконечную «учебу» или «творчество», совсем ее не прельщала. Марии хотелось настоящих дел, настоящей работы, и в этом отец был бы для нее лучшим учителем. Сейчас Маша искренне переживала за отца и его коллег, которым какой-то саботажник из айтишников мешает сделать важное дело.
По мере того как коньяк в бутылках убывал, речи партнеров становились более кровожадными, но нить разговора они не упускали. Им нужно было придумать наиболее действенный способ восстановить нормальное течение дел. Добиться этого можно было только в случае, если Первое лицо будет действовать так, как нужно им. Первое лицо назначили в Компанию совсем недавно, и Писцов еще не успел установить с ним таких же доверительных отношений, какие были у него с прошлым руководителем. Более того, была вероятность, что Первое лицо, освоившись, начнет назначать на ключевые посты своих людей, и в этом плане пост Писцова был одним из самых лакомых. Поэтому для Писцова противодействие Пашиному проекту было еще и способом удержаться на своей должности. Нужно было не просто победить, а сделать это так, чтобы доказать свою незаменимость для руководителя и Компании.
Для этого следовало подготовить Первое лицо к восприятию некоторых мыслей. Саму идею проекта нужно трансформировать: теперь уже нельзя предлагать то же самое, что предлагает Башкаров. Нужно придумать нечто совершенно иное, противоречащее его идее, что-то такое, что понравится руководителю. Чтобы выдвинуть такое предложение, нужно сначала разузнать, что у Первого лица в голове. Эту задачу поручили Палычу, его Первое лицо будет слушать в любом случае. Начать работу на новом месте с замены безопасника он не может. А значит — Палыч может к нему прийти и поговорить по душам о стратегии и тактике дальнейшего развития Компании. Оттуда и появится новая идея, которую затем Писцов проработает и предложит на блюдечке, а Эдуард Олегович реализует к общей выгоде.
Слушая подробности намеченного плана, Маша восхищалась тем, как здорово они все продумали. Нет, точно, она хочет стать такой же сильной и умной, как они. Одновременно у Маши возник интерес к этому козлу Паше, которого они обсуждали: если трое таких серьезных людей столько времени тратят на обсуждение того, как справиться с одним негодяем, — значит, он достойный противник? А может, в Компании окопалась целая банда, которая ему помогает? Маша решила, что эта история слишком интересна, чтобы просто слушать о ней, — и у нее есть простой способ поучаствовать в ней лично.
В понедельник Петра Николаевича подчиненные встречали с особым вниманием. Все уже знали о том, что случилось в пятницу на инвесткомитете. Одни смотрели на него с гордостью — сказал старик свое слово; другие с сожалением — сожрут ведь теперь и уволят, хоть и главный инженер; третьи с недоумением — чего это он чудит? Все без исключения чувствовали, что произошло что-то важное, ходили на цыпочках и обращались к начальнику с подчеркнутым уважением.
Самого Петра Николаевича почему-то стали раздражать разные мелочи, которые раньше он находил вполне естественными. Раньше ему не составляло труда снисходительно относиться к глупости некоторых сотрудников — ну что же, куда деваться, если других нет? Теперь это злило, потому что мешало делу. Злила глупость одних, пустая самоуверенность других, бесхарактерность третьих… «Черт, как измельчали людишки», — думал Петр Николаевич и одновременно злился на себя за свою злость.
Один из сотрудников почтительно подсунулся к главному инженеру с вопросом. Вопрос состоял в том, как заполнять одну из бесчисленных граф в одном из бесконечных отчетов. Ни сам этот сотрудник, ни те, кого он спрашивал ранее, не знали физического смысла показателя в этой графе. Они плохо представляли себе тот вид оборудования, к которому он относился, и совсем не думали над тем, зачем этот показатель вообще нужен в отчетности. Петр Николаевич раздраженно объяснил, а затем подумал: «Черт, чем мы тут занимаемся? Какие-то люди, которые в глаза не видели ни одной установки и не были ни на одном предприятии, собирают цифры, смысла которых не понимают, чтобы передать их по инстанции тем, кому они совершенно не нужны… Кто-нибудь вообще в этом офисе занимается реальными проблемами эксплуатации, кроме меня?»
Чтобы немного успокоиться, Петр Николаевич стал думать о Паше и его проекте. Проект был, на удивление, дельный. Но ведь не мог же программист сам понять, что рациональное планирование ремонтов — это действительно проблема, причем такая, которая напрямую сказывается на эффективности работы Компании в целом? «По сути, вот этим я и должен заниматься, а не дурацкими отчетами», — решил главный инженер. Скорее всего, этому Паше идею подсказала Татьяна Ивановна. «Эх, Танюша…» — подумал Петр.
В молодости у них почти начался настоящий роман, но Петра быстро перевели в Москву, а предаваться сантиментам в те времена было не принято: надо — значит, надо. Они еще много раз встречались на разных корпоративных мероприятиях, созванивались, тепло относились друг к другу — но не более. Петр женился и окончательно осел в Москве, Таня осталась на Урале. Оба делали карьеру, поздравляли друг друга с успехами, но настоящей близости не было. Границу всегда обозначала Таня. Они могли оживленно общаться на вечерних посиделках в корпоративном доме отдыха (такое случалось в 90-х годах, но позже сошло на нет: дом отдыха стал уделом простых сотрудников, руководство там больше не показывалось). Могли посидеть вечером в кафе, когда один из них приезжал в командировку. Но Петру никогда не пришла бы в голову мысль, допустим, взять бутылку вина и прийти в гостиницу, где остановилась Таня, — она держала себя так, что это казалось совершенно невозможным. Что же изменилось сейчас, что заставило ее позвонить ему и говорить о том, что было так давно, о том, чего он вроде и не помнил, но что, оказывается, до сих пор в нем живо? Этот разговор явно нарушал все установленные границы. Может, Татьяна сама мечтает вернуться на работу? Это было бы сложно, слишком уж она встала поперек горла всему менеджменту со своей принципиальностью…
Додумать эту мысль Петр Николаевич не успел, потому что в кабинет рискнул засунуться следующий сотрудник с очередным вопросом. Потом пора было идти на планерку, и далее колесо рутины закрутило Петра. Вернулся к своим мыслям он только дома, когда уже лежал в кровати рядом с храпящей женой. Петр вздрогнул от внезапно пришедшей мысли: а что, если бы вместо нее здесь сейчас лежала Таня? Нет, это невозможно… Несколько минут Петр размышлял, прислушивался к себе, вспоминал Таню, и по всему выходило, что наоборот — это было как раз очень даже возможно. Конечно, тогда вся жизнь сложилась бы по-другому. Может быть, он не стал бы главным инженером — семейная жизнь с Таней наверняка бы потребовала гораздо большего времени и сил. Зато и дети были бы совсем другие, и сам он чувствовал бы себя, наверное, совсем не так. А как? Петр перевернулся на бок. Черт возьми, ему 64 года, как еще он мог бы себя чувствовать? «Счастливым. Ты мог бы чувствовать себя счастливым», — подсказал внутренний голос, от которого Петр, как честный человек, не мог отмахнуться. И Петр еще долго не мог уснуть, перебирая в голове разные малозначащие вроде бы ситуации, сумма которых привела его к нынешней жизни. Эту жизнь он почти во всем построил сам и был ей вполне доволен, пока не позвонила Таня и не напомнила о другой жизни, которая могла бы быть, но не случилась.
Юля и Паша приехали на работу и разошлись по своим местам, как обычно. Юля, переполненная переживаниями с выходных, только сейчас до конца осознала, что серьезных неприятностей от Писцова ей не избежать. Как ни крути, именно на Юле лежала значительная доля вины за то, что проект с «коллегами-подрядчиками» поставлен под угрозу. Юля поежилась, но в таком состоянии она была не способна всерьез беспокоиться еще и об этом. Она принялась разбирать почту. Никто в отделе не обращал на нее ни малейшего внимания, даже Алёнка поздоровалась еле слышно и тут же уткнулась в свой монитор. Никак не отреагировал на ее появление и прошедший несколько раз мимо Писцов.
Пашу, наоборот, впервые за все время его работы в московском офисе встретили с интересом. Сосед-программист, с которым Паша за прошедший год обменялся, может быть, парой десятков фраз, поздоровался с ним за руку и задал несколько вопросов о технологиях, которые Паша намеревался применить в проекте. Другие соседи внимательно слушали. Выглянул из своего кабинета Сергей Евгеньевич, поморщился и скрылся обратно: ему стыдно было вспоминать инвесткомитет, и из-за этого он злился на Пашу. Сомнительная и нежданная «победа» отдела обещала Сергею Евгеньевичу одни проблемы.
Во вторник утром почти все участники совещания у Первого лица шли на работу с некоторым трепетом. Петр Николаевич немного поостыл и не мог больше отрицать, что его шаг идет вразрез с устоявшимися в Компании практиками. Однако по сути он был уверен в своей правоте. В понедельник он внимательно изучил материалы Паши по проекту, посоветовался со своими сотрудниками, кто кое-что понимал в автоматизации, и еще раз убедился в том, что парень предлагает действительно полезную вещь. Немного волновался Петр Николаевич только потому, что не был до конца уверен в позиции Первого лица: вдруг интересы Писцова, которому он нежданно-негаданно наступил на мозоль, окажутся для него важнее? Сам Петр Николаевич эти интересы презирал, а Писцова считал довольно мелким, хоть и опасным существом.
Первое лицо чувствовал себя немного неуютно потому, что это был первый настоящий конфликт на новом рабочем месте, который ему предстояло решать. Он выяснил обстоятельства дела, ситуация стала чуть яснее, но решение у него пока не созрело. Кроме того, чем-то ему интуитивно не нравилась сама идея этого проекта — правда, пока было не понятно чем. Раз он не мог этого сформулировать, приходилось действовать в тех рамках, которые задало заседание инвесткомитета. По менеджерской привычке Первое лицо составил себе четкий план разговора и того, как решит вопрос в зависимости от хода обсуждения.
Сергей Евгеньевич волновался больше всех. Он чувствовал, что невольно заварил кашу, вел себя непоследовательно. Также из всех участников совещания он был самым малозначительным лицом, так что с наибольшей вероятностью все шишки посыплются на него.
Практически не волновался только Писцов. С точки зрения стратегии, выработанной партнерами, это совещание ничего не решало.
Первое лицо обвел всех собравшихся строгим взглядом. Сергей Евгеньевич ощутимо вжался в стул, Писцов и Петр Николаевич спокойно выдержали взгляд. Поэтому Первое лицо обратился к Сергею Евгеньевичу:
— Скажите, кто был инициатором идеи?
— Сотрудник моего отдела Павел Башкаров.
— Он кто?
— Программист, переведен год назад из уральского филиала. Талантливый парень.
— И как он придумал такую идею?
— Он работает на сопровождении АСУ ТОиР, общается с эксплуатационщиками, знает их проблематику.
— Вы такую задачу ИТ-отделу ставили? — обратился Первое лицо к Петру Николаевичу.
— Нет, но всецело поддерживаем инициативу, — ответил тот.
Первое лицо перевел взгляд на Писцова.
— Компания ITZ (так называлась контора «коллег-подрядчиков»), наш давний партнер, обратилась к нам с предложением автоматизировать расчет ремонтной программы в марте текущего года, — отрапортовал тот.
— Вас с этим предложением знакомили? — спросил Первое лицо Главного инженера.
— Нет, — честно ответил тот.
— А вас?
— Да… — выдавил из себя Сергей Евгеньевич и покрылся холодным потом.
— И вы, зная о поступившем предложении, решили перехватить инициативу и сделать все своими силами? — грозно спросил Первое лицо.
— Нет… Башкаров начал разрабатывать тему до того, как поступило предложение от ITZ. — Сергею Евгеньевичу ничего не оставалось, кроме как спасать свою задницу. Писцов недовольно сдвинул брови.
— Ваш Башкаров никак не пересекался с ITZ? Не могла информация о задаче и способе решения от них утечь к нему или от него — к ним?
— Нет… не знаю… — проблеял Сергей Евгеньевич.
— И как же получилось, что с двух сторон одновременно предложено одинаковое решение одной проблемы?
— ITZ ведет блог о технологиях «больших данных» и машинном обучении, вполне возможно, что Башкаров читал оттуда статьи, — объяснил Писцов. — К тому же сами по себе эти методы довольно распространенные. А что касается проблем оптимизации ремонтной программы — они очевидны всем, кто имеет дело с ремонтами. Даже удивительно, что в нашей Компании до сих пор этим не занимались, — и Писцов с некоторой язвительностью посмотрел на Главного инженера. Тот собрался возразить, но его опередил Первое лицо.
— Что ж, мы живем в условиях рыночной экономики, — сказал он. Предложение ITZ безусловно требует больших затрат, чем реализация проекта своими силами. Но действительно, опытная команда профессионалов может достичь лучших результатов, чем самоучки из глубинки. — Первое лицо недовольно посмотрел на Сергея Евгеньевича и главного инженера. — Однако решать на основании общих соображений мы не имеем права. Поэтому будем делать пилотный проект. Петр Николаевич, выберите небольшую пилотную зону, буквально десяток объектов, и подготовьте все данные по ним. Вы, — он посмотрел на Сергея Евгеньевича, — освободите вашего Башкарова от других задач и выделите ему двух помощников. Вы, — взгляд в сторону Писцова, — договоритесь с ITZ о выполнении пилота в режиме пре-сейла. Если хотят с нами сотрудничать, пускай поработают. Срок — месяц. Через месяц соберемся снова и сравним результаты. Вопросы есть?
Вопросов не было, и участники совещания разошлись, поблагодарив Первое лицо за мудрое решение.
Сергей Евгеньевич пересказал решение Паше, считая, что это наилучший исход из тех, на которые он мог рассчитывать. К его удивлению, Паша взвился:
— Как десять объектов?! Чтобы обучить систему, их надо на пару порядков больше! Они что, не понимают?
— Они все понимают, — с уверенностью сказал Сергей Евгеньевич. — А тебе, парень, дали шанс, какой бывает раз в жизни. Тебе крупно повезло, так что теперь — если и правда хочешь чего-то добиться — обучишь свою систему и на десяти объектах. Помни: тут никого не волнует, как ты это сделаешь, важен только результат. Надо работать на результат, а не придумывать оправдания. Сам же вызвался — отвечай теперь за свои поступки.
Произнеся эту поучительную речь, Сергей Евгеньевич ретировался в свой кабинет, оставив Пашу в недоумении и ярости.
Писцов вышел из здания, сел в свой автомобиль и набрал номер Эдуарда Олеговича. Тот скривился так, что было слышно даже по телефону:
— Опять бесплатная работа? Тем более результаты потом все равно в топку. Конечно, вам чужой работы не жалко…
— Ну, тут ты сам все знаешь. Ты мне скажи, вы сможете через месяц хоть что-то показать?
— Хоть что-то — сможем. Презу нарисуем, по крайней мере.
— Вот и отлично. Как Палыч что-нибудь узнает у главного, я тебе еще позвоню.
Коллега-подрядчик Александр Михайлович, которому Эдуард Олегович передал задачу по пилоту, тоже скривился. Он знал о технологии достаточно, чтобы понять, что на десяти объектах модель не обучить. Впрочем, он и не собирался обучать никакую модель — какой в этом смысл? Ведь не будет же Первое лицо или Главный инженер на самом деле смотреть код или скармливать системе разные данные. К тому же, хоть Александра Михайловича в высокую политику и не посвятили, он нутром чуял, что проект тухлый и ничего из него не выйдет.
Так что достаточно сделать правдоподобную презентацию, нарисовав в экселе видимость некоторых расчетов, и дело будет в шляпе. Александр Михайлович был уверен, что Башкаров не сделает и этого. Он месяц пропотеет над задачей, поймет, что она не решаема, а потом будет бормотать какие-нибудь оправдания на совещании.
Больше того, Александр Михайлович вообще не верил в машинное обучение и нейросети. Он считал, что для любой автоматизации нет ничего надежнее, чем старые добрые реляционные базы данных. Когда на какой-нибудь конференции при нем кто-нибудь начинал произносить пламенные речи о машинном обучении и сулить революцию — а такие разговоры шли уже лет десять, — Александр Михайлович морщился, но воздерживался от публичной дискуссии, а потом в кулуарах объяснял тем, кто был готов его слушать, примерно следующее.
Через короткое время после того, как первый самолет поднялся в воздух, авиаперелеты стали доступны для многих людей — при этом технология полета принципиально не изменилась. У поколения, на глазах у которого человек полетел в космос, по аналогии сложилось мнение, что совсем скоро в космос будут летать все желающие, что появятся города на Луне и тому подобное. Однако технология, при помощи которой в космос отправили первых людей и которой, по сути, пользуются до сих пор, для такого масштабирования совершенно непригодна. Сжигать тонны опасного и дорогого горючего на каждый килограмм отправленного груза — конечно, совершенно нерационально. Так что здесь proof of concept не привел и не мог привести к тому распространению технологии, которого ожидала публика. То же самое и с нейросетями. Они хороши в отдельных задачах, например — для распознавания текстов и голоса, а для всего остального — раз за 30 лет не взлетели, то и сейчас не взлетят. Годятся лишь для выкачивания денег из инвесторов, как и большинство новых технологий.
Поэтому, конечно, Алексей Михайлович не стал создавать никаких моделей, а продолжал преспокойно заниматься своими делами — ходить на переговоры, рецензировать техзадания, составлять графики и сметы. Раз в неделю, под настроение, он открывал Excel и PowerPoint и добавлял несколько табличек в свою презентацию.
Паше, хоть у него и опустились руки от бессмысленного решения руководителя Компании, ничего не оставалось, как взяться за дело. Он сходил к Петру Николаевичу, чтобы договориться о выполнении пилота на нормальном количестве данных. Петр Николаевич внимательно и даже немного умиленно слушал Пашу, когда тот рассказывал о том, как исследовал возможности машинного обучения, делал пробные модели, как искал задачу в Компании, которую можно было бы решить таким способом, и остановился на оптимизации ремонтной программы. Главный инженер порасспрашивал его сначала о методах вычислений и результатах, которые с их помощью можно получить, потом — о жизни в Уральском филиале при Татьяне Ивановне. Затем он позвал одного из экономистов, Егора Молотова, и поручил тому помочь Паше с подготовкой презентации по результатам пилота. Ее нужно было сделать понятной Первому лицу, — а для этого необходимы убедительные слайды с экономическим эффектом.
По распоряжению Петра Николаевича Слава Попов подготовил и выдал исторические данные по ремонтам и аварийности ста объектов, и Паша засел за настройку модели. Мало-помалу у него нарастала уверенность в том, что к концу месяца он сможет выдать более или менее адекватный результат, хотя все равно считал работу с таким объемом данных и в такие сроки дилетантством и профанацией.
Зато в отношениях с Юлей этот месяц был для Паши радостным и даже, насколько это возможно, спокойным. Правда, начался он с хлопот. Виктор заявил, что не согласен на то, чтобы его дети посещали мерзкую халупу того урода, с которым связалась Юля. Он снял ей небольшую, но приличную квартирку в доме по соседству со своим. На этот раз переезд был более основательным: Виктор потребовал, чтобы Юля забрала все свои вещи, а также часть детских, взамен которых Виктор тут же накупил новых. Сёма принялся выторговывать себе компьютер на новой квартире, и на него пришлось потратиться Паше: Виктор этот вопрос проигнорировал, а у Юли внезапно не оказалось денег. Раньше бюджет у них был общий с Виктором. Юля переводила всю зарплату на счет Виктора, к которому была для нее выпущена дополнительная карта. Виктор эту карту заблокировал еще в пылу первого гнева, и Юля осталась ни с чем — а зарплаты после отпуска ждать еще долго.
Так или иначе, Юля переехала, дети стали бывать у нее подолгу и свободно перемещаться между двумя квартирами. Виктор начал частенько исчезать по вечерам, отправляя детей к Юле, — видимо, решил воспользоваться преимуществами свободной жизни, с неприятным чувством подумала Юля. Однажды, отведя утром Варю к Виктору, она увидела в прихожей чужую женскую сумочку. В первый момент ее обдало жаром: это что, её Виктор привел какую-то бабу?! Юля быстро поняла, что не имеет права на такую реакцию, но подавить эту бессмысленную ревность было трудно. Каждый раз, заходя в свой бывший дом, она стала невольно выискивать взглядом новые доказательства его распутства — и частенько их находила. Виктор, словно нарочно, то забывал убрать маленькие розовые тапочки, какие Юля никогда бы себе не купила, то оставлял выглядывающий из кармана куртки уголок упаковки презервативов. Юля уговаривала себя не вестись на это, но все равно каждый раз испытывала уколы ревности. Больше того: так же невольно она начала высчитывать время, которое проводил Виктор без детей, и прикидывать, сколько свиданий в неделю он устраивал. Выходило слишком много, если сравнивать с довольно скромными половыми способностями Виктора, какими помнила их Юля.
Особенно же раздражало Юлю то, что, как только дети оставались с Виктором, а она настраивалась на романтический вечер с Пашей, у Виктора тут же возникало множество вопросов, которые он начинал задавать ей с помощью ватсапа — как бы из деликатности, чтобы не отвлекать звонком. Юля отвлекалась на эти сообщения во время ужина с вином и свечами («ужин со свитчами», — шутил айтишник Паша), посередине просмотра фильма или просто во время объятий, в которых они прятались от мира вечерами после работы. Только во время секса Юля все-таки отключала звук на телефоне.
Она пробовала и сама писать аналогичные сообщения Виктору, когда сидела с детьми, но он на них не отвечал совсем или отвечал с большой паузой и небрежно — так, что становилось ясно, что он очень-очень сейчас занят. Юле все это казалось гадостью, и она перестала писать Виктору по своей инициативе. Но не отвечать на его сообщения она не могла — вдруг и правда что-то с детьми? К тому же, против своего желания и всех здравых рассуждений, она чувствовала себя перед ним виноватой, и эта вина заставляла ее снова и снова отвечать на пустые, по сути, сообщения.
Паша искренне старался проникнуться ее жизнью и играть по ее правилам. Он понимал, что дети — огромная часть Юлиной жизни, которую она теперь разделит и с ним. Раньше, в первом браке, Паша хотел своих детей, но на чужих смотрел с опаской. Сейчас же он настолько проникся искренним интересом ко всему связанному с Юлей, что и к ее детям относился с большим трепетом и вниманием. Дети его сторонились; Сёма вообще отлично понимал, что случилось с мамой, и, естественно, к Паше относился очень холодно.
Однажды во время прогулки вчетвером Сёме позвонил товарищ, и они стали обсуждать успехи в онлайн-игре. Игра была та самая, с помощью которой минувшей зимой тратил лишнее время Паша. Как человек основательный, он достиг довольно высокого уровня мастерства за долгие часы, проведенные в игре, хотя некоторые школьники легко превосходили этот уровень буквально за пару дней. Когда Сёма закончил разговор, Паша высказал несколько дельных комментариев по поводу игры. Сема взглянул на него с некоторым интересом. Вечером Сёма пошел к отцу, а Варя осталась с Юлей, как часто бывало; но через короткое время Сема написал Юле в ватсап, чтобы Паша вышел в онлайн и написал ему свой ник. Юля выполнила его просьбу и занялась ужином, а через час, когда она заглянула в комнату, — Паша вовсю резался в игру в одной команде с ее сыном, одновременно оживленно болтая с ним по скайпу. Лед был сломан, и скоро Сёма вполне подружился с Пашей. Через неделю они уже вместе катались на велосипедах по парку, сбрасывали друг другу какие-то видосы с ютуба и вообще казались ребятами из одной компании. Глядя на такие отношения, немного оттаяла к Паше и Варя. Играть с ней у Паши по-прежнему не получалось, слишком сложно было настроиться на одну волну; но, по крайней мере, она слушала, когда он читал ей книжки, и не убегала сразу к маме, если Паша входил в комнату, где она возилась с игрушками или смотрела мультики.
Юля блаженствовала, глядя, как Паша общается с ее детьми. Если бы их отношения развивались не так стремительно, она бы, наверное, гораздо дольше прятала их от Паши и старалась разделить его и свою «обычную» семейную жизнь. После ночного побега от Виктора с Варей на руках эта фаза оказалась быстро пройденной, сомнения рассеялись сами собой, и теперь Юле оставалось только получать удовольствие от того, как все вышло.
Но все равно она всегда с нетерпением ждала момента, когда останется с Пашей наедине. При детях, особенно при Сёме, Юля стеснялась показывать свою любовь к Паше и старалась держаться в рамках то ли «крепкой дружбы», то ли давнего супружества. Оставшись вдвоем, они вели себя совсем иначе. Привыкнув друг к другу, узнав друг про друга множество разных мелочей, они могли теперь любой момент проведенного вместе времени превратить в невероятное наслаждение. Прогулка по парку вдвоем отличалась для них от обычной прогулки примерно так же, как купание в океанских волнах от приема ванны. Они узнали, что фильмы можно смотреть, лежа в кровати, — так, чтобы как можно сильнее переплестись телами. С Виктором Юле никогда бы такое не пришло в голову. Даже обычная поездка в машине превратилась в увлекательный вид интимного общения, каждый раз происходила по-новому. Они жадно интересовались друг другом, старались как можно больше рассказать о себе и узнать о любимом.
Паша часто рассказывал Юле о походах на природу, о горах и озерах, которые так любил. Юля никогда особого интереса к природе не испытывала — по каким-то обрывкам детских воспоминаний о не очень удачных вылазках в лес ей казалось, что там холодно, грязно и неуютно. Но спокойная, ровная радость, с которой Паша рассказывал о своих походах, не оставляла никаких сомнений в том, что это может быть очень здорово. Они не строили четких планов, но как-то само собой стало подразумеваться, что этим летом они обязательно съездят вдвоем на Урал и сходят в поход.
Но самой сладостной наградой для Паши было их трогательное доверие друг к другу. Запретность их связи была и причиной, и демонстрацией этого доверия. Паша настолько отвык от возможности полностью положиться в чем-то на другого человека, что воспринимал эту награду очень остро. Он знал, что сделает все возможное и невозможное, чтобы оправдать доверие Юли. На этот раз все будет совсем не так, как было. Не важно, что было раньше, — важно, что им обоим хорошо сейчас.
V. Планка
Маша Писцова поговорила со своим отцом на следующий день после военного совета, который прошел в их доме. Писцов предлагал ей устроиться на работу в Компанию еще год назад, когда она закончила вуз, но тогда Маша не была уверена, что ей это нужно. Не настаивал и Писцов: пусть дочь сама решает, чем заниматься. Слава богу, работать ради денег на жизнь ей не нужно.
На последних курсах университета у Маши были отношения с молодым человеком по имени Слава. Писцов с женой его не одобряли, считая несерьезным и просто глупым, но в личную жизнь дочери не вмешивались. Маше даже не приходила в голову идея строить со Славой семью — она и сама чувствовала, что это далеко не главный мужчина ее жизни, — но с ним было интересно. Сам Слава учился на какой-то гуманитарной специальности, и у него был очень широкий круг друзей и знакомых. Если в Машином университете учились в основном дети обеспеченных и даже высокопоставленных родителей, с которыми все было понятно, то Славина тусовка была скорее богемной. Тут все ходили на какие-то модные спектакли и выставки, встречались в особенных кофейнях, устраивали вечера с настольными играми, имели общественную позицию, занимались волонтерством. Первое время Маша жадно разглядывала все это разнообразие поз, характеров и активностей. Потом, по мере того, как она становилась в этой тусовке своей, ей пришлось выбрать что-то и для себя, так как Славиным друзьям было немного неудобно общаться с девушкой, которая не имела никаких принятых в их круге занятий и интересов. Маша выбрала волонтерство — оно было более понятным, чем искусство, о котором она так и не научилась судить с такой степенью уверенности, чтобы высказывать свои взгляды среди тусовки. Вариант помощи людям Маша даже не рассматривала — это было противно. И она решила заняться животными, зоозащитой. Когда Маша рассказала об этом Славе и его друзьям, они, как ей показалось, облегченно выдохнули: наконец-то девушка нашла себе понятное занятие. Теперь они знали, как себя с ней вести и о чем разговаривать. Машу быстро познакомили со множеством людей, кто с разной степенью самоотдачи занимался контролем за приютами и передержками, пристраивал животных, собирал деньги на корм и лечение. Посетив несколько приютов, Маша обнаружила, что собак ей действительно очень жалко и она правильно выбрала себе дело. Плохо было одно: сами зоозащитники оказались очень странными людьми. Одни из них казались прямо ущербными, юродивыми; другие были, наоборот, слишком авторитарными и жесткими. Немудрено, что у них не очень хорошо получалось пристраивать животных: они отпугивали потенциальных хозяев либо слезливой истерикой, либо грубым обращением (как будто это будущий «усыновитель» выкинул собаку на улицу), недоверием и требованием различных гарантий.
Поскольку Маша училась на пиарщицу, а возиться с блохастыми и больными на все лады собаками у нее получалось не очень, она решила заняться именно пристройкой животных. Для начала Маша завела блог, где стала писать проникновенные, в меру жалобные истории про умерших хозяев и осиротевших псов, про хозяев-предателей, про жестоких владельцев бойцовых собак, не забывая и об историях успеха — о счастье тех, кто нашел преданного друга в лице собаки, взятой из приюта. Писала она действительно хорошо, начальный репост и ретвит ей обеспечила тусовка, да и сама Маша тайком потратила на раскрутку довольно приличную сумму. Через короткое время ее блог и его зеркала в соцсетях читали уже несколько тысяч подписчиков, а к Маше стали обращаться не только интересующиеся пристройкой животных, но и журналисты, пишущие на зоозащитные темы. Тогда Маша открыла «вторую линию» своего блога — стала размещать более серьезные статьи со статистикой и аналитикой, с освещением работы муниципальных служб и подрядчиков, обсуждением разных планируемых мероприятий и акций. При этом, конечно, «гуманистический» (или, точнее, «анималистический») контент в блоге все равно занимал значительное место. Все это было очень здорово и интересно, всерьез увлекало Машу и приносило ощутимые результаты, но в один прекрасный день она узнала о том, что ее Слава увлекся какой-то актриской студенческого театра. Машу больше всего потрясло даже не само предательство, а то выражение, которое она считывала во взглядах их общих друзей: вот, мол, девочка увлеклась зоозащитой, а парню хотелось поэзии, полета и высоких чувств, чего же еще ждать. Попросту говоря, на Машу смотрели с жалостью, как на немного убогую. Это было совершенно непереносимо. Встретившись со Славой, Маша в кратких и резких выражениях сообщила ему все, что думает о нем, его новой любви, его круге общения и их интересах, удалила блог, вычистила из друзей всю зоотусовку и всех бывших общих со Славой друзей. Как раз заканчивалась учеба, и Маша сосредоточилась на экзаменах и защите диплома. Потом съездила на несколько месяцев в Европу, а вернувшись, стала гораздо внимательнее относиться к родителям и их кругу общения. Они выгодно отличались от тусовки ее сверстников, которые в большинстве своем были совершенными детьми, глупыми и никчемными.
Писцов очень обрадовался, когда дочь сообщила ему, что хотела бы начать карьеру с работы в Компании. Он мигом пристроил ее в PR-службу, на самую младшую должность, — конечно, мог бы и сразу сделать начальницей группы, но пусть хоть полгода поработает простым менеджером, так приличнее да и полезнее.
Через неделю после выхода на работу, освоившись на новом месте и подготовившись в плане знания «матчасти», Маша приступила к тому делу, с которого решила начать свою службу Компании. Она взяла диктофон, блокнот и пошла в кабинет к Паше.
— Здравствуйте, Павел Башкаров, — это вы? — спросила Маша. — Меня зовут Мария Войницкая (Маша назвалась фамилией матери), я из PR-службы.
— Да, здравствуйте, слушаю вас? — поднял глаза от монитора Паша.
— Мы готовим материал об инновационных инициативах в Компании, — сказала Маша. — Я посмотрела материалы последнего инвесткомитета, и ваш проект показался мне одним из самых интересных. Вы могли бы немного о нем рассказать?
— Вы знаете, Мария, тут пока преждевременно о чем-то рассказывать, — ответил Паша. — Вы, наверное, слышали, что решение о способе реализации проекта еще не принято. Пока мы делаем небольшой пилот, одновременно свою версию делает компания-подрядчик, с которой работает департамент развития бизнеса. Через две недели вопрос будет повторно обсуждаться, тогда и будет решение, кто займется реализацией полной версии системы.
— Ой, как интересно! — сказала Маша. — Но я думаю, ваши шансы выше — ведь для Компании лучше развивать компетенции своих сотрудников, чем покупать решения на рынке?
«Какая интересная девушка», — подумал Паша.
— Это не мне судить, — корректно ответил он.
— Ну, ладно. Давайте пока не будем говорить о том, кто реализует проект, поговорим о самой проблеме. У нас в Компании эксплуатируется огромное количество оборудования, много единиц с продленным сроком эксплуатации, оставшихся еще с советских времен. Статистика аварийности известна, затраты на аварийный ремонт год от года растут. С другой стороны, инженеры по эксплуатации говорят, что если просто увеличивать затраты на плановый ремонт — это не даст эффекта, потому что все равно отремонтировать ежегодно можно только небольшую часть оборудования. То есть вопрос рационального планирования ремонтной программы стоит очень остро, не так ли?
«Нет, ну очень интересная девушка!» — подумал Паша.
Он спохватился, что еще не предложил Маше сесть. Вскочил, притащил стул, выкатил свое кресло так, чтобы оказаться лицом к собеседнице, а не к монитору, принес лист бумаги и принялся рассказывать. С Юлей он не обсуждал свой проект после истории с ТЗ и был рад возможности рассказать приятной собеседнице все, что его волновало. «Тем более если PR-служба об этом напишет в корпоративной газете — это в любом случае будет правильно и очень полезно», — сказал себе Паша.
Рассказывая, он время от времени с удовольствием поглядывал на Машу. Прошлой зимой, замкнувшись в себе после связанных с разводом переживаний, Паша даже на самых симпатичных сотрудниц не смотрел как на женщин. С кем бы он ни говорил — а это вообще случалось нечасто, — он видел перед собой только человека, функциональную единицу коллектива. Сейчас же, когда его душа оттаяла в отношениях с Юлей, Паша невольно стал любоваться и другими женщинами. В этом не было явного вожделения, и, конечно, Паша никогда не стал бы флиртовать с кем-то, кроме Юли, — но теперь, заново открыв для себя женскую прелесть, он не мог не смотреть с пониманием и даже некоторым умилением на хорошеньких дам. А Маша и правда была очень хороша. Паша привык, что современные молодые девушки либо нарочито непривлекательны, одеваются в странную асексуальную одежду, либо, наоборот, выглядят утрированно распутными. Аппетитную, со вкусом одетую и знающую себе цену даму легко можно встретить в категории 30+, но никак не среди молодежи. Маша же была одета в облегающее, но достаточно строгое платье до колена, которое подчеркивало ее безупречную фигуру. Ножки были не кривые, не тонкие и не толстые, как у многих девиц, а как раз такие, какие должны быть. Тонкие губы и брови удачно выделены макияжем, блестящие глаза глядят умно и немножко строго, а уголок рта чертовски мило изгибается, когда Маша слышит особенно важные тезисы в его речи. В общем, Паша отнеся к этой девушке как к подарку, который Компания послала к нему прямо на рабочее место, и увлеченно, очень горячо рассказывал про свой проект. С проблемы он давно переключился на решение, а искренний и глубокий интерес Маши, умные вопросы, которые она задавала, подстегивали его двигаться дальше и углубляться в подробности, которые, по сути, для журналистки были совершенно лишними.
Паша не заметил Юлю, которая полчаса назад что-то написала ему в корпоративном мессенджере, и, встревоженная отсутствием ответа, решила зайти к нему в кабинет. Юля застыла в дверях, увидев неожиданную картину: ее Паша увлеченно болтает с молоденькой девицей, в глазах у обоих написан неподдельный интерес, позы показывают максимальное внимание — в общем, того и гляди, начнут лапать друг друга. Юля узнала в девице дочь Писцова и лишилась дара речи. Несколько секунд постояв в проеме двери — Паша ее так и не заметил, — она убежала обратно к себе.
Паша проболтал с Машей до обеда, затем проводил ее до столовой, где она от него упорхнула к своим коллегам — светиться в обществе Паши у всех на виду Маше было совершенно незачем. Только вернувшись с перерыва, Паша увидел Юлино сообщение и ответил на него. Затем он погрузился в работу и очнулся только тогда, когда пора было ехать домой. У них с Юлей заведено было писать друг другу сообщения вроде «ты выходишь?», чтобы примерно в одно время выйти из здания, встретиться и поехать домой на Пашиной машине. Сегодня Юля не ответила на такое сообщение. Паша немного подождал. Было уже начало восьмого, к этому времени они обычно уходили с работы. Паша позвонил Юле — телефон был выключен. Дошел до ее рабочего места — кабинет закрыт, все уже разошлись. Паша вышел на улицу, дошел до машины, подождал еще. Телефон Юли так и не отвечал. Паша подумал, что, может быть, что-то срочное случилось с детьми, — и поехал к Юле на квартиру. В квартире никто не открыл, света в окнах не было. В полном недоумении и тревоге Паша вернулся к себе, мало и тревожно спал, а утром поехал на работу раньше обычного.
Он сидел в машине на парковке и смотрел на людей, выходящих из прибывающих один за другим служебных автобусов, чтобы не пропустить Юлю. К этому моменту Паша перебрал уже десятки разных предположений, в том числе связанных с внезапно возникшей неприязнью Юли к нему лично. Наконец из очередного автобуса вышла Юля и быстрым шагом направилась к входу в офис. Паша выскочил из машины, не закрыв дверь, и бросился наперерез. Когда он оказался у Юли перед носом, она отпрянула, попыталась его обойти. Лицо ее перекосилось. Окружающие удивленно на них смотрели.
— Юля, объясни, что происходит, — стараясь сохранять голос твердым, сказал Паша.
— Ты лучше знаешь, наверное, — с холодной злобой ответила Юля. — Что это было вчера?
— Где?
— У тебя на рабочем месте. Дочка Писцова и розовые сердечки по всей комнате, — Юля показала руками, как, по ее мнению, порхали в воздухе сердечки от внезапно вспыхнувшей страсти Паши и Марии.
— Юля, пойдем в машину, — сказал Паша, сердце которого скрутилось в знакомый болезненный узел.
Юля дала себя увести с дорожки и усадить в машину. Там она посмотрела на Пашу и горько разрыдалась. Паша попробовал обнять ее, она оттолкнула. Тогда Паша стал глухим голосом рассказывать о том, как к нему пришла эта Мария, что сказала она и что ответил он, почему он стал так подробно рассказывать о проекте. Юля слушала, всхлипывая. Тогда Паша сказал о том, что не испытывал к Марии никакого интереса или влечения, что об этом даже думать смешно, что такого физически и в принципе не может быть, — и, к своему большому сожалению и стыду, чувствовал, что перегибает с отрицанием, и вчера он вполне мог себе представить и более тесные отношения с Машей, хотя вряд ли бы себе в этом признался.
Почуяв неуверенность в его голосе, которая означала вранье, Юля подняла голову и накинулась на Пашу с упреками. Она высказала все, что накопилось у нее за последние недели, — все, что было связано с тревогой за детей, со злостью на Виктора и виной перед ним, с ревностью из-за похождений Виктора и с ревностью к Марии, а главное — с упреком самому Паше за то, что вместо легкого романа, о котором она мечтала, он вовлек ее в какие-то космически бурные отношения, а теперь еще и предал.
— Знаешь, Паша, я приехала из отпуска с таким чудесным настроением, с такой радостью… Мне хотелось просто любить, и чтобы меня любили. А то, что у нас с тобой выходит, — это какая-то болезнь, а не любовь. Такого у нормальных людей не бывает, — такими словами Юля закончила свою речь и смотрела на Пашу сузившимися глазами. Скулы ее были напряжены, губы сжаты.
Паша чувствовал себя ужасно, бесповоротно, непростительно виноватым. Он готов был рассыпаться в прах у ног Юли или обнять ее со всех сторон так, чтобы никакие обиды до нее не дотянулись. Но в то же время где-то внутри него жило чувство собственного достоинства, нашептывающее, что ничего действительно ужасного Паша не сделал. Более того, это чувство заставляло еще параллельно обдумывать тот факт, что Маша оказалась дочерью Писцова. То есть, думая о Юлиных страданиях, Паша одновременно какой-то частью сознания анализировал и те дополнительные проблемы, которые могут возникнуть теперь в его проекте.
Несколько секунд Паша смотрел на Юлю. Сначала просто смотрел, а потом вдруг почувствовал всю боль, скрытую за ее сжатыми губами, за уставившимся на него взглядом; затем посмотрел на себя, на всю ситуацию ее глазами — и его пробило сопереживанием такой силы, какого он не испытывал ни к кому и никогда в жизни.
— О господи, родная, прости меня! — выдохнул он, и в этом выдохе смешалось чувство вины сразу за многое. И за историю с Машей, и за свое недавнее вранье, и за мысли о своем проекте, не отпускавшие на фоне Юлиных страданий, и — больше всего — за то, что он так безответственно присвоил ее сердце, а себя при этом считал свободным, имеющим право на какое-то обыкновенное мужское поведение.
Юля, выговорившись, уже готова была увидеть в нем своего, прежнего Пашу, который все-таки очень ей дорог, обнять его и простить. Но эта колоссальная вина, которую она услышала сейчас в Пашином голосе, оттолкнула ее. Снова включилось ощущение, что всё это очень опасно и плохо кончится, причем не только для нее с Пашей, но и для детей тоже. И Юля испугалась и одновременно почувствовала еще больший гнев на Пашу за то, что он втравил ее в эту историю. Она выскочила из машины, хлопнула дверью и зашагала по дороге к офису.
И в этот, и в следующие дни Паша продолжал писать Юле и звонить, умоляя простить его, прося о встрече, — ответа не было.
Настали выходные. Не зная, куда себя деть, Паша пошел в тот парк, где они гуляли в свой самый первый вечер и еще много раз после, из-за чего парк казался Паше покрытым ореолом их любви. Без Юли парк был совсем другим, и Паша не мог понять, почему он находил его таким замечательным. Навстречу иногда попадались парочки, и Паша мигом видел в этих людях жуткие недостатки: у девушки короткие и кривые ноги, у парня лишний вес, а вот у того — явно плохие зубы. Да и без этого вид парочек был отвратителен: между большинством из них наверняка не было ничего похожего на их с Юлей любовь, а если у кого-то и было — то само сравнение казалось оскорбительным. «Боже мой, — подумал Паша, — как они вообще могут знакомиться в этих своих тиндерах, встречаться и спать с какими-то неизвестными людьми или того хуже — устраивать отношения и ходить вот так за ручку?» Примерно так он думал бы всю прошлую зиму, если бы тогда вообще мог думать на эту тему. Паша считал, что его отношения с Юлей были совершенно другими, необычными для этого мира и не похожими на миллионы других отношений. А еще теперь он плохо понимал, как вообще смог оказаться в этих отношениях после всего, что пережил раньше, как забыл о том, что это очень опасно и больно да и безответственно по отношению к другому человеку.
Аллея шла между высокими и очень старыми липами. Их стволы, поросшие зеленым лишайником, выглядели сегодня не романтично и загадочно, а угрюмо и безразлично. Липы не имели ничего общего с теми деревьями, которые любил и которым умел радоваться Паша, — со светлыми соснами, яркими березами, таинственными пихтами. Кроны лип, унесшиеся высоко вверх, казалось, хотели только отвернуться от этой земли, но и небо над ними было испорчено — затянуто дымкой, которая виделась Паше выдохом миллионов живущих вокруг бедных существ, с детства приученных принимать за настоящую жизнь какофонию безумных идей и образов. Большинство этих людей даже под несчастными липами ходили, может быть, только пару раз в далекой молодости, а потом забыли о них, как о чем-то ненужном и глупом по сравнению с их настоящими, большими делами, сводящимися к удовлетворению тщеславия самыми безумными и разрушительными способами. Паша увидел перед собой сразу две пропасти: одну — между жизнью множества обитателей этого города, не способных даже понять, от чего они страдают, и этим унылым парком; другую — между парком и настоящими соснами и горами, настоящими чувствами, целями, любовью. Увидев это, он подумал, что и его цели и чувства кому-то могут показаться глупыми и наивными. Значит, ему предстоит пересечь еще одну пропасть, только лежит она в другой стороне. Паша развернулся и зашагал из парка прочь.
В субботу утром Юля проснулась, потянулась со сладким и довольным чувством хорошо выспавшейся, красивой, молодой женщины — и вдруг вспомнила события последних дней. Вся эта драма жестко контрастировала с теми чувствами, которые она могла и хотела испытывать. Она вспомнила выражение, появившееся на лице Маринки после рассказа про бурное начало романа с Пашей. Да, вот почему нормальные люди стараются избегать таких историй. Но, боже, как все-таки было сладко вдвоем… Юлю окатило волной тоски. На самом деле она отчаянно скучала по их близости. Больше того: в последние дни она была так спокойна только потому, что верила — это еще не конец, Паша вернется.
Юля встала, умылась, заглянула в детскую — Сёма и Варя еще спали. Юля смотрела на них, спящих, и ее захлестнула волна благодарности к своим детям. Что бы ни случилось, они всегда дадут ей основание и силы для того, чтобы жить. Вынести любые испытания, пережить любые страдания. И тут она впервые за все время почувствовала жалость к Паше: то, что у нее есть дети, ставило ее в чудовищно выгодное положение по сравнению с ним. Это было, пожалуй, нечестно. Паша, насколько она могла его понять, в лице Юли и своего проекта мог потерять все, ради чего жил, и ему не на что было опереться. А Юле — было.
Да, определенно все эти драмы и трудности она перенесет. Сейчас разбудит детей, покормит завтраком, посмотрит с ними мультики, пойдет гулять… Определенно ее жизнь хороша, независимо от Пашиных баб, Виктора и всех остальных мужиков на свете. А Паша? В последние дни он настойчиво ей звонил и писал, но она внесла его в «черный список» на всех средствах коммуникации. Как ему, наверное, одиноко… Юля старалась закрыться от сопереживания Паше, но сегодня это не выходило. Да и сама она, похоже, несправедливо с ним обошлась. Сейчас, при утреннем свете и в спокойной обстановке, трудно было на самом деле поверить в то, что у него случился роман с Машей Писцовой… Рука Юли потянулась к телефону, чтобы убрать Пашу из «черного списка».
Они встретились спустя пару часов на входе в их парк: Паша шагал оттуда с решительным и серьезным лицом, Юля с детьми — заходила внутрь. Увидев Юлю, Паша на секунду остолбенел, затем дернулся в сторону — уступить дорогу, не желая навязываться. Юля подошла к нему, взяла за руки, посмотрела в глаза. Они безмолвно попросили друг у друга прощения, а затем обняли друг друга, наверное, крепче, чем когда-либо раньше. Всю прогулку они молчали, просто шагали рядом. Потом Юля отвела детей к Виктору, и они с Пашей остались до понедельника только вдвоем. Они жадно наслаждались близостью, без которой так трудно было обходиться, но теперь к ее невыразимой сладости добавлялась и нотка горечи. Зато друг к другу они теперь относились гораздо внимательнее. Из просто любимых людей они стали родными.
Маша написала статью о проекте по оптимальному планированию ремонтной программы очень быстро: ей хотелось получить повод снова увидеть Пашу. В понедельник после обеда она зашла к нему, даже не позвонив предварительно по телефону и не написав в мессенджере. Маше казалось, что тон их общения в прошлый раз дает ей на это право.
При виде Маши Паша резко побледнел, лицо его вытянулось и окаменело. Он еле поздоровался, вскочил со стула, не предложил Маше сесть и уставился на нее таким взглядом, будто она пришла его убивать.
— Павел, я не вовремя? — спросила удивленная Маша. — Я могу попозже зайти.
— А что вы хотели?
— Обсудить с вами статью, по которой мы в прошлый раз общались. Но если неудобно, я правда…
— Пришлите статью по почте, пожалуйста. Я посмотрю и отвечу.
Маше очень хотелось спросить, что стряслось, но она сдержалась. Потом ей пришла в голову мысль, что Паша мог узнать о том, что она дочь Писцова. Маша покраснела и выбежала из комнаты.
Вечером, когда они с отцом ехали домой, Маша спросила:
— Пап, я хотела спросить насчет Башкарова. Я тут с ним поговорила о проекте, он вроде дельный. Почему вы с Эдуардом так с ним конфликтуете?
Писцов резко затормозил, свернул в поперечную улицу и поехал по ней. По мере удаления от проспекта дома становились старше и ниже, пока не сменились неподходящими для Москвы трехэтажными шлакоблочными строениями раннего послевоенного периода. Здесь Писцов свернул в боковой проезд, проехал по нему еще немного, остановился, заглушил мотор и опустил стекла.
— Вот смотри, — сказал он. — Была такая страна — совок. Она вроде развалилась еще до того, как ты родилась, но с другой стороны — вот она, никуда не делась. Просто посмотри вокруг немного.
Маша стала смотреть. На лавке у подъезда сидели какие-то мужички бомжеватого вида и распивали. Из алкомаркета в формате «у дома» вышел третий и направился к ним. Шли бабы с мешками из убогого супермаркета, их лица были угрюмы и покрыты морщинами. Быстрым шагом прошел пацан в спортивном костюме, озираясь, сунулся в кусты за трансформаторной будкой и стал там чего-то выискивать. Подъехала «приора» с отломанным бампером, из нее вышли трое бритых парней и пьяненькая толстая девка, зашли в подъезд.
— Ты — такая же, как они? — спросил Писцов.
— Нет! — уверенно ответила Маша.
— А этот Башкаров считает, что и он, и все мы такие же. Он головой из совка, понимаешь? И когда он что-то делает, он это делает как бы для всех, а не для кого-то конкретно. Даже не для себя. Но у нас уже была страна, где хотели так жить, и кончилось все тем, что вообще никто ничего не стал делать, ни у кого ничего не осталось, все стали одинаково нищие и убогие. Эти вот, — он показал рукой в окно, — и сейчас хотят так жить. Им самим ни хрена не надо, лишь бы жрать и бухать давали.
Маша, конечно, совок видела только в кино, и по фильмам у нее сложилось о нем другое впечатление. Ей казалось, что там все были наивные, но веселые, что там было небогато, но чисто и красиво, и что жизнь там была гораздо проще и легче, чем сейчас. Самое же главное — она считала, что там все были очень правильные и идейные, и с люмпенами за окном это плохо сочеталось.
— Пап, а как они тогда… ну, там… Гагарина в космос запустили? Стройки века всякие, «Буран»?
— Все с матом и из-под палки! — заявил Писцов. — Идейных мало, а нормальный человек не будет работать ради какой-то высокой херни. Ему надо или заплатить, или заставить. В совке заставляли — до тех пор, пока самим заставляющим не надоело, что их тоже заставляют.
— Так, а Башкаров здесь при чем?
— Я ж говорю, он как раз идейный, — поморщился Писцов. — Не знаю, как объяснить. В совке такие вот были на виду и в почете, они окучивали остальных, чтоб те сидели в дерьме и не рыпались. А на самом деле эти идеи им нужны, чтобы самоутверждаться, — Писцов и сам немного удивился своему выводу. — Кто-то через бабки и власть самоутверждается, а кто-то через идеи и принципы. Башкарову его ЧСВ дороже, чем деньги, и важнее, чем наказание. Мы его и уговаривали, и заставляли, нет — ему надо, чтобы все самому, потому что он типа лучше всех всё знает.
— Но он и правда, похоже, в этой теме лучше разбирается, — рискнула возразить Маша.
— В сортах дерьма он лучше разбирается! — рявкнул Писцов. — Может, как технарь он действительно хорош. Если бы он работал за свою зарплату или за нашу благодарность и не лез бы куда не следует — был бы от него толк.
— Но если он и правда лучше обсчитает эту программу ремонтов…
— Доча, слушай… — произнес Писцов так, чтобы стало понятно, что терпение у него на исходе. — Я тут распинаюсь, а ты никак не поймешь. Не важно, кто ее лучше обсчитает. Может, ее вообще не надо считать. Важно, что есть правила, благодаря которым Компания работает и приносит деньги, кому нужно. Он эти правила нарушает. Если ему это разрешить, то, не дай бог, и другие такие найдутся, и будет у нас не Компания, а новый совок. А работать Компания так не сможет. У нас не фонд матери Терезы и не консерватория (так Писцов намекнул на Машиного бывшего, Славу). Так что извини за пафос, Маша, но хрена им лысого. Не для того мы из совка выбрались, чтобы снова этой херней заниматься. Ты хоть знаешь, чего нам это стоило? Вот у тебя детство было, студенчество, тусовки всякие, а я в твои годы… знаешь…
— Что ты делал? — с интересом спросила Маша. Почему-то эта тема в их семье никогда не обсуждалась, и считалось как-то само собой разумеющимся, что они состоятельные люди и живут в коттедже.
— Я школу заканчивал в 92-м году, а моя мать, твоя бабушка, на рынке торговала шмотками. Я ей помогал. А это, знаешь, непростое было дело и опасное. Однажды мать пожалела соседку по контейнеру, дала ей взаймы на закуп товара, а та вовремя не вернула. Мать из-за этого не смогла рассчитаться с «крышей», пришли братки, все у нас в палатке перевернули, накостыляли мне и на счетчик поставили. Еле мы выкрутились потом, а все из-за этой соседки, дуры и терпилы, которую черные с товаром накололи. Я тогда себе поклялся, что никогда не буду дела мешать с соплями, — и благодаря этому в люди вышел потом.
Маша попыталась представить свою бабушку, очень самоуверенную пожилую даму, торгующую вместе с молодым папой на рынке, — у нее не получилось. Почему-то слово «рынок» вызывало образ итальянского mercato, на котором папа, молодой, чернявый и с усиками, в белом фартуке отвешивал покупателям свежую рыбу. А потом к нему пришла мафия, похожая на людей дона Корлеоне, и потребовала вернуть долг. Конечно, это была глупая картина, но Маша не могла себе представить, как бы это могло быть на самом деле.
На пути домой Маша размышляла над словами отца, пыталась найти общее между Павлом и Славиной тусовкой. Насчет «самоутверждаться через идеи и принципы» вроде бы сходилось, но было и отличие. Большинство Славиных друзей были все-таки пустыми типами, как Маша сейчас понимала. Они в свое эстетство только играли, реальных талантов там не было. А Павел-то ведь и правда разбирался в деле и был им искренне увлечен. Именно самим делом, а не результатом и не теми плюшками, которое оно могло принести. Что же в этом плохого?
Маша думала, думала — и решила, что поняла отца. Дело просто в том, что Павел неуправляем. Он не хочет вписываться в ту иерархию, которая необходима для работы Компании. Поэтому не важно, что он делает, будет ли полезен Компании результат его труда, — важно, что он угрожает принципу действия большого и серьезного механизма.
Пролетели еще две недели. Паша и Юля наслаждались ужинами вдвоем, тихой нежностью, разговорами обо всем подряд. Мария у Паши больше не показывалась.
Хотя все вроде бы шло, как должно, — Юля рядом, пилотный проект идет настолько успешно, насколько может при такой постановке задачи, — Паша чувствовал, что вымотался. Заряд энергии, полученный в отпуске, иссяк. Даже смешно теперь было вспоминать, каким свежим и наивным он ворвался в Компанию в первый день после отпуска, как просто он представлял себе ближайшее будущее. Теперь многие вещи стали ему безразличны. Лёжа в темноте рядом с Юлей, он часто думал, что не может ничего загадывать в их отношениях. В любой момент что-нибудь их разлучит, и ничего нельзя будет сделать. Эту мысль он просто констатировал, она не волновала его по-настоящему, не заставляла бояться завтрашнего дня; зато из-за этого он стал более сдержанным в чувствах, что Юля принимала за холодность. Точно так же Паша смирился с мыслью, что как бы ни старался он выполнить свой проект наилучшим образом, — всегда может вмешаться Писцов или еще кто-нибудь, все вывернуть наизнанку, перечеркнуть и обесценить, и нельзя будет доказать свою правоту. Это волновало его чуть больше, но все равно — по большому счету и это было пофиг.
Такого фатализма Паша никогда раньше за собой не замечал. Он всегда стремился контролировать все в своей жизни и очень переживал, когда что-то шло не так. Впрочем, из-за этого он раньше принимал по-настоящему близко к сердцу только то, что действительно мог контролировать. Но то, что было ему дорого сейчас — отношения с Юлей и проект, — явно находилось вне его контроля.
Больше того: по мере приближения даты «разбора полетов», подведения итогов пилотного проекта, Паше все больше казалось, что ничего из этого не выйдет. Он не знал, как именно, но предполагал, что Писцов его обыграет. Он насколько раз спрашивал себя, не лучше ли было не вставать в позу, а согласиться работать с подрядчиками Писцова, — и каждый раз отвечал себе, что нет, на это он не пойдет даже под угрозой полного отказа от проекта и увольнения из Компании. Прогнуться Паша не мог никак, но теперь понимал, что и своего вряд ли добьется.
Тем не менее к совещанию Паша подготовился самым добросовестным образом. Результаты расчетов выглядели убедительно. Егор Молотов — экономист, которого отрядил Петр Николаевич, — рассчитал величины аварийности, потерь, затрат на плановый, текущий и аварийный ремонт для двух сценариев: ремонт оборудования пилотной зоны по нынешней ремонтной программе и по данным Пашиного расчета. Это позволило Паше доказать эффективность своего решения не в технических, а в экономических показателях, которые, по идее, и должны были волновать высшее руководство. Суммарный денежный эффект получился очень существенным, гораздо большим, чем ожидал сам Паша. Паша сомневался, стоит ли показывать такие впечатляющие цифры — вдруг они потом не оправдаются практикой, да и Слава Попов в свое время предостерегал от обещаний слишком большого эффекта. На это Егор сказал, что волноваться не стоит и что его задача, наоборот, произвести на руководителя впечатление амбициозностью достигаемой цели.
Юля накануне совещания волновалась гораздо больше Паши. Вместе с отчаянной девичьей любовью, которую она к нему испытывала и которой, как выяснилось, никогда прежде в ее жизни не было, у нее стала просыпаться к нему какая-то материнская нежность. Эта нежность выражалась в том числе в интересе к его делам и успехам. Узнав Пашу ближе, Юля поняла, что работа для него — не просто источник зарплаты, а способ существования, и прониклась к этому уважением. Кроме того, она боялась, что если дело с проектом не выгорит, то Пашу уволят, либо он уволится сам, и тогда их счастье опять окажется под угрозой. Еще Юлю нервировал Писцов: он по-прежнему игнорировал ее на работе, а это значило, что расправа неизбежна, но отложена до прояснения ситуации.
В зал совещаний Паша входил с неприятным, холодным чувством. Сегодня ему самому предстояло делать доклад — Сергей Евгеньевич не смог бы объяснить всех подробностей и нюансов расчета. Паша чувствовал себя чужим среди этих людей в костюмах, которые по какой-то странной причине должны решать судьбу его проекта. Он просто кожей чувствовал, что они другие, не такие, как он, и если раньше он мог от них отстраниться, то сегодня ему предстояло заставить их себя слушать. Независимо от того, что он скажет, — будут ли его слова иметь для них вес? Паша в этом сомневался. Он чувствовал себя гладиатором на арене: он сделает все, что может, но решение они будут принимать не по тому, плохо или хорошо он выступит, а в зависимости от каких-то своих неведомых резонов или настроения.
Первым свою презентацию доложил «коллега-подрядчик», Александр Михайлович. Презентация была бодренькая, сверкала названиями продуктов солидных IT-корпораций, ссылалась на лучшие практики и истории успеха. Технической конкретики там было совсем немного, но подано это было грамотно: дескать, то, что вы видите, — вершина айсберга, под ней скрывается огромный объем проделанной нами работы, но мы вас не будем погружать в ее детали, вы же все равно не технари. С результатами расчета был всего один слайд: табличка с 10 единицами оборудования, выбранными для пилота, затраты на ремонт по «инерционному сценарию» и по результатам расчета. Было совершенно не понятно, как именно получены эти цифры, но никаких разъяснений не последовало — Александр Михайлович закончил презентацию, отрапортовав о том, что возможное снижение затрат на ремонт по результатам составляет 5%, что в масштабах всей Компании превратится в солидную сумму в сотни миллионов рублей в год.
Паша хотел было задать вопрос о том, как выполнялись расчеты, но на его попытки вставить реплику или поднять руку никто не обратил внимания. Первое лицо покивал головой, задал вопрос о предполагаемой стоимости работ по проекту, сравнил ее с обещанной экономией и удовлетворился ответом. Затем слово предоставили Паше.
Паша вышел к видеостене и начал докладывать. Его презентация была построена совсем по-другому. Кратко упоминались программные инструменты (все — бесплатные продукты с открытым исходным кодом), затем рассматривались принципы моделирования параметров активов, способы подачи этих параметров на вход алгоритма обучения. Подробности по обучающей выборке пришлось обойти, поскольку нельзя было открыто признать, что использовались исторические данные больше чем по десяти объектам. Далее Паша перешел к характеристике полученных результатов и наконец показал слайды Егора Молотова. Заявленный на них экономический эффект, состоящий из снижения потерь и затрат на ремонт, составлял 35% в первый год с последующим существенным ростом. Закончив доклад, Паша, в процессе рассказа увлекшийся и позабывший о дурных предчувствиях, победно оглядел собравшихся. Главный инженер сидел довольный, Первое лицо сохранял невозмутимость и постукивал ручкой по столу, остальные старались на Пашу не смотреть.
— Что ж, подытожим, — сказал Первое лицо после минутной паузы. — Насколько я вижу, коллеги из ИТ-отдела нам сообщают, что на оптимизации ремонтной программы можно сэкономить 35% от суммы затрат на ремонты. Петр Николаевич, как оцениваете такую перспективу?
— Думаю, что проделана отличная работа, — ответил главный инженер. — Если такой результат будет достигнут, будет замечательно.
— Вы считаете, что он может быть достигнут?
— Расчеты показывают, что может.
— Вы лично в это верите? Ваши специалисты — верят? — Первое лицо произнес это с такой интонацией, будто зачитывал обвинение, но главному инженеру уже некуда было деваться.
— Да.
— Значит, есть два варианта. Либо это и правда возможно — тогда, значит, ранее мы 35% затрат на ремонты расходовали нецелевым образом. И это ваша ответственность, — с нажимом произнес Первое лицо. — Либо это невозможно, а то, что нам тут докладывают, — это воздушные замки. Тогда, значит, вы слишком доверчивы к новым технологиям.
— Подождите, что значит — расходовали нецелевым образом? — удивился главный инженер. — Расходование средств на ремонты происходит согласно корпоративным процедурам, а планирование ремонтов — по утвержденным методикам. Эти методики неплохи, но сейчас, как мы видим, появились новые вычислительные технологии, с помощью которых можно их улучшить за счет более точного прогнозирования отказов, а следовательно — уменьшить аварийность и затраты на ремонты. На мой взгляд, это нормальный процесс развития технологий.
— То есть появилась некая волшебная палочка в лице этого молодого человека из ИТ-блока и готова нам сэкономить миллиарды рублей, чего вы и ваши подчиненные сделать не могли. Вы ведь прекрасно знаете, что по факту затраты на ремонт у нас из года в год растут, а аварийность не снижается.
— Растут, потому что инфраструктура стареет. И все прогрессивные новшества появляются именно так, позволяют сделать то, что раньше казалось невозможным.
— А вы мне тут зубы не заговаривайте! — вдруг заорал Первое лицо. — Лепите какие-то общие рассуждения, когда речь идет либо о вашей некомпетентности, либо глупости — и это еще в лучшем случае!
— Не надо так со мной разговаривать! — произнес Петр Николаевич. — Я в эксплуатации 40 лет работаю, на всех наших объектах был лично, на половине из них — все сам облазил. Состояние объектов знаю прекрасно. У нас полно оборудования, которое установлено чуть ли не с советских времен и давно переработало свой срок, — конечно, затраты на ремонты растут. Надо сказать спасибо нашим специалистам за то, что оно вообще еще на ходу. И если нам сейчас предлагают рациональный способ распределять деньги на ремонт оборудования — это, конечно, дорогого стоит. А то без этого принцип простой — где чаще ломается, там и чиним.
— А может, если ломается, и чинить не надо? — спросил Первое лицо. — У нас тут слишком много пережитков советской эпохи, — он посмотрел в глаза Петру Николаевичу. — Может, лучше всю эту рухлядь выбросить и инвестировать не в ремонты, а в реконструкцию и техническое перевооружение?
— Это, наверное, было бы лучше, да только правление Компании никогда на это деньги не выделяло.
— А вы просили? Обосновывали?
С места поднялся Писцов.
— Прошу прощения, разрешите доложить. Вы очень верно заметили, что поддерживать функционирование старых объектов — это путь в никуда. В нашем департаменте всегда считали, что рано или поздно Компании придется принимать тяжелые, но необходимые решения относительно объектов с изношенным оборудованием. Поэтому мы совместно с нашими коллегами-подрядчиками из компании ITZ в инициативном порядке провели некоторые расчеты, без всяких там машинных обучений. Если позволите, я покажу — буквально несколько слайдов.
Первое лицо позволил. Паша, на которого уже никто не смотрел, сел на место, а Писцов включил свою презентацию. Она начиналась слайдом, на котором объекты Компании были сегментированы на три группы: «подлежащие выводу из эксплуатации в краткосрочной перспективе», «подлежащие выводу в течение 5 лет» и «допустимо продолжение эксплуатации». Многие объекты (в том числе тот, на стройке которого познакомились Петр с Татьяной) попали во вторую группу, но наибольшее внимание привлекла первая. В ней значилось несколько предприятий, которые были на слуху у всех, кто давно работал в Компании: с одной стороны, они постоянно служили источником всяких неприятностей и аварий, а с другой — служили как бы визитной карточкой Компании, поскольку их названия гремели еще в советские времена и ассоциировались с победами прошлого. На следующем слайде Писцов доказывал, что если вывести эти объекты из эксплуатации, перераспределить их нагрузку на несколько остающихся объектов и одновременно начать строительство новых, современных, за счет заемных средств или инвестиций, — то в перспективе 20 лет сэкономленные на ремонте «старья» деньги окупят эти вложения. Эксплуатация новых объектов будет обходиться дешевле и за счет меньшей потребности в рабочей силе, и за счет более удачного географического расположения. На следующем слайде показывалась динамика вложений и возврата инвестиций, а также совокупной стоимости активов на ближайшие 20 лет. График произвел на публику сильное впечатление.
— Вот! — удовлетворенно заявил Первое лицо. — Именно таких инициатив и ждет от нас правление. При назначении на эту должность мне был дан наказ о том, что Компания должна смело смотреть в будущее и идти к нему, а не жить инерцией старых активов и старых проблем. Нам нужно разработать масштабную программу реорганизации бизнеса Компании, и здесь, я вижу, намечен отличный задел.
— Но позвольте, — вмешался главный инженер, — надо понимать последствия таких шагов. Каждый, кто знаком с производственной цепочкой Компании, понимает, что выведение этих предприятий сделает невозможной работу остальных. Ведь все наши объекты — звенья одной цепи. Среди них многие уникальны, используют оборудование, построенное конкретно для этих предприятий. При их строительстве использовалась производственная кооперация десятков заводов всего бывшего СССР и соцлагеря. Создать аналогичные объекты сейчас — просто невозможно, наше машиностроение такой заказ не выполнит.
— А кто вам сказал, что мы говорим о нашем машиностроении? — строго спросил Первое лицо. — Наверное, немного преждевременно об этом объявлять, но я скажу, раз уж зашел такой разговор. Мы в последнее время получили несколько очень привлекательных предложений от некоторых зарубежных партнеров. И презентация, которую мы сейчас посмотрели, точно соответствует направлениям нашего сотрудничества. Партнеры готовы предоставлять нам средства как в виде займов, так и путем вхождения в капитал Компании, с тем чтобы эти деньги тратились на строительство с их помощью объектов, закупку оборудования и создание современных, технологичных производств, ориентированных на выпуск востребованной ими продукции.
— То есть, если говорить по-русски, — мы закроем предприятия, существующие много лет, вокруг которых живут целые города, уволим оттуда весь персонал, потому что их инженерные знания больше не нужны, сломаем все наши производственные цепочки, а вместо этого «зарубежные партнеры» построят новые предприятия там, где им удобно, чтобы эти предприятия им же и поставляли по дешевке то, что требуется? И, я так понял, наши люди будут там не инженерами и мастерами, а в лучшем случае операторами по управлению автоматикой, принцип работы которой их не касается?
— Петр Николаевич, на современном русском языке это звучит так: «реорганизация производства с целью интеграции в мировые экономические процессы». К тому же у вас странный угол зрения, — продолжил Первое лицо. — Вы думаете, что Компания — это богадельня по содержанию престарелых инженеров или музей технологий XX века? Вовсе нет. Мы — холдинг, работающий в условиях рыночной экономики. Мы должны делать только то, что оправдано долгосрочной экономической конъюнктурой. Предлагаемая программа повысит стоимость Компании, избавит ее от неэффективных активов, встроит в новые технологические цепочки. Это именно то, с чем мы должны идти в будущее — а не продолжать волочить за собой ржавое оборудование и инженеров пенсионного возраста да думать, как сэкономить на ремонте этого барахла.
— Да вы… — у главного инженера перехватило дыхание — хоть понимаете… Они же, эти инженеры… это наше…
— Петр Николаевич, вы переволновались и руководствуетесь эмоциями, вам надо отдохнуть. А по сути — я думаю, все ясно, дискуссию можно закрыть. Проект по расчету ремонтов в инвестиционную программу не включаем. Вместо этого поручаем Департаменту развития бизнеса совместно с компанией ITZ выполнить расчеты, связанные с поэтапным выводом старых активов, порядком проектирования и ввода новых мощностей. Будете взаимодействовать с представителями корпорации, заинтересованной в стратегическом партнерстве с нами, я вас приглашу на ближайшую встречу, и организуем взаимодействие. Вопросы еще есть?
— Разрешите, я задам один вопрос молодому человеку, который докладывал, — попросил Писцов. — По сути это уже не важно, но имеет значение с точки зрения корпоративной дисциплины.
Корпоративная дисциплина заинтересовала Первое лицо, и он кивнул Писцову.
— Скажите, — спросил тот, обращаясь к Паше, — на каком количестве объектов вы делали расчет, результаты которого нам презентовали?
Паша совершенно не умел врать. Самым разумным было бы сейчас сказать — «на десяти объектах». Другим ответом он подставлял не только себя, но и Петра Николаевича, который распорядился выдать ему данные, и Славу Попова, который их фактически ему передал. Но Паша врать не умел.
— Обучать модель на исторических данных по десяти объектам — совершенно невозможно, это ограничение технологии, — ответил он. — Поэтому я попросил у департамента эксплуатации предоставить мне данные хотя бы по ста объектам.
— И вы их получили?
— Да.
— Все понятно, — Писцов развел руками и покосился на главного инженера, как бы говоря Первому лицу: «вот видите, это все одна шайка».
Первое лицо сердито хлопнул по столу стопкой бумаги, развернулся и вышел из комнаты.
На следующий день на корпоративном портале был опубликован приказ об увольнении главного инженера по собственному желанию, в связи с достижением пенсионного возраста. Вячеславу Попову был объявлен строгий выговор с занесением в трудовую книжку за нарушение трудовой дисциплины. Также были подписаны приказы об увольнении Павла Башкарова и Юлии Гарник — в связи с неоднократным грубым нарушением той же дисциплины. Оба они узнали об этом от сотрудников службы безопасности, которые проследили за их короткими сборами и выставили за дверь. После короткой беседы с Палычем заявление по собственному написал и Сергей Евгеньевич. Егор Молотов, который очень хотел остаться в Компании после грядущих перестановок, по представлению того же Палыча получил в конце месяца премию.
VI. Полет
Петр Николаевич отнесся к увольнению удивительно легко. Оказывается, ему и самому давно не хотелось здесь работать, он относился к своей должности как к боевому посту, который некому сдать. А теперь, оказывается, и пост оказался никому не нужным, как в той гайдаровской сказке про пионера. Проходя мимо своих сотрудников к кабинету, чтобы собрать вещи, он кожей ощущал, насколько он чужой большинству этих людей. Оказалось, что все, кого он мог считать своими единомышленниками, давно уволены, на пенсии или в лучшем случае работают в регионах. Эти, здешние, были какие-то другие, новые. Видимо, для них идея Писцова и Первого лица была как раз тем, что нужно, а его глупые ценности и правда устарели. «Что ж, тем лучше, — подумал Петр, — меньше прощаний — меньше слез».
На следующий день он сидел дома один. Впервые за многие годы не надо было ехать на работу, заниматься рутиной, которая, оказывается, и без него не пропадет. Жена уехала на какие-то косметологические процедуры, вернется с которых только под вечер. Петр стал думать, что ему делать. Раз нет работы — остается личная жизнь, семья. Как-то ведь живут люди на пенсии. Но, подумав о личной жизни, Петр почему-то первым делом вспомнил не жену и сына, а Таню. «Вот соберусь сейчас и поеду к ней», — мелькнула в голове мальчишеская мысль. Петр усмехнулся про себя, а потом призадумался. Мысль была совсем не глупой, даже наоборот. Свобода от рабочих обязанностей вдруг придала ему такую легкость, что вспорхнуть и помчаться за тридевять земель выглядело самым обыкновенным делом.
«А что мне, собственно, мешает?» — думал дальше Петр. Детям он давно не нужен, они даже перестали гордиться и пользоваться тем, что их папа — главный инженер Компании: в их кругу такое положение уже не котируется. Сама Компания обошлась с ним предельно однозначным образом. Жена? Жене, пожалуй, он нужен, правда, скорее как функция, чем как человек. Ценности и жизненные принципы у них всегда были довольно разные. Конечно, жене будет тяжело, но должен ли он ставить ее интересы выше своих? Разумеется, нет. И Петр принялся за дело.
Вещей, на удивление, оказалось совсем немного. Большая часть того, чем были заполнены его кабинет и спальня, в новой жизни ему не понадобится. То, что Петр собрал с собой, вполне поместилось в багажник и на заднее сиденье его Range Rover’а. Петр оглядел квартиру, которую покидал. Он пытался услышать в сердце хоть какое-то сожаление, грусть об этой оставляемой жизни, но у него не получилось: слишком уж легко и радостно было на душе после принятого решения. Этим решением и этой радостью он освободил себя от всех возможных вин, грузов, сомнений. Он сделал это только для себя, и этот факт наполнял его какой-то безумной гордостью и легкостью. Благодаря этому жизнь стала настолько прекрасна, что сожалеть о чем-то было бы непозволительной глупостью. Петр сел за руль и взял курс на восток.
Через пару дней Татьяна, копавшая под вечер грядки у себя на огороде, увидела, как по дорожке между дачных участков крадется пафосный внедорожник. «Опять какие-нибудь придурки приехали на озеро купаться и ищут, где оставить машину», — подумала она. Внедорожник остановился напротив ее участка. «Ну, совсем охренели», — подумала Таня, воткнула лопату в землю и пошла разбираться. На ней было рваное по низу трико в пятнах грязи, галоши, старая футболка с растянутым воротом, а на вспотевшем лбу прилепился раздавленный комар. Из внедорожника с регионом «777» вылезал мужик в модных джинсах и белых спортивных туфлях. Первым делом Таня увидела эти туфли, которые мужик пытался примостить между луж на дороге так, чтобы по возможности не испачкать штаны о порог внедорожника. На миг ей стало смешно, а затем она подняла глаза — и увидела Петра. На его лице было совершенно дурацкое выражение, одновременно серьезное от важности момента и какое-то расслабленное. Петр наконец встал обеими ногами на дорогу и засунулся в машину, чтобы достать здоровенный букет цветов. Букет смотрелся на фоне огромного цветника перед домиком Тани так же нелепо, как и весь Петя со своей машиной посереди обычного уральского сада. Позади машины уже собралась небольшая толпа зрителей — несколько детей и большая белая собака. Сбоку за деревьями садилось в красные тучи золотистое солнце, освещавшее теплым светом всю картину. Петя наконец достал букет и выпрямился во весь рост. Увидев Таню, он просиял, двинулся к ней навстречу, но споткнулся о выступающий из дороги корень сосны и чуть не упал. Таня бросилась к нему, поймала за локоть. На мгновение они замерли, а затем выпрямились и обхватили друг друга, как будто и не было этих сорока пропущенных лет. Оба чувствовали, что сделали самую правильную вещь, какую только могли сделать в жизни.
На Юлю все происшедшее подействовало, как удар ножом в спину. Только началась налаживаться какая-то новая жизнь, только она приняла определенные ее части, с которыми нелегко было смириться, — и тут же все снова встает с ног на голову. На что теперь жить? Что будет с Пашей? Как остаться с ним вместе? Что сделает Виктор? Совершенно не понятно было, что делать и за что хвататься.
После того, как их с Пашей выставили с работы, они поехали к нему домой. Странно было ехать по знакомому маршруту среди бела дня. Не понятно было, что делать, когда они доедут. Паша сидел бледный, сжав зубы. Юля написала Виктору в ватсапе: «Меня уволили с работы» — и ждала хоть какой-то реакции. Ответа не было.
Дома у Паши они соорудили обед, потом полчаса пролежали в обнимку на кровати. Паша несколько раз начинал говорить о случившемся, но всякий раз не находил слов, махал рукой и замолкал, чтобы напряженно думать дальше. Юля всем телом ощущала телефон в кармане джинсов, ждала и боялась его сигнала. Что скажет Виктор…
Наконец Паша сел на кровати.
— Слушай, я, наверное, мог бы здесь куда-то устроиться на работу, — начал он, — но смысла в этом нет никакого. Я сюда ехал для того, чтобы заниматься своим проектом. Я, дурак, думал, что это действительно нужно Компании, что это оценят. А простым программистом, без идей и высоких задач, я могу и у себя в городе работать. Только там жить свободнее и спокойнее, а здесь я уже видеть никого не могу. Ты же сама видишь, какие они тут все… Поехали со мной, а? Разведись на фиг со своим Виктором, забери детей, и поедем. Я тебя люблю, Юля. Я думаю, это наш с тобой шанс на нормальную жизнь. Давай эту страницу перевернем и просто будем счастливы?
«Просто? — подумала Юля. — Вот отлично, как у него все просто. Разведись, забери детей. Нет, вот тебе и легкий роман для души».
— Паша, я тоже тебя люблю, — ответила она. — Но ты знаешь не хуже меня, — голос ее окреп, в нем прорезались металлические нотки, — что я не могу забрать детей и уехать, даже если бы захотела. Виктор…
— Даже если бы захотела? — Паша даже побледнел. — То есть ты не хочешь? Ты, наверное, по-другому представляла себе наше будущее: ты приживалка при своем Викторе, а я — при тебе?
— Паша, я не знаю, с какой луны ты свалился, и как ты можешь настолько не отражать реальность. Мне кажется, ты просто эгоист и думаешь только о себе. Знаешь, я тебе не жена, да и была бы жена — не обязана за тобой ехать на край света, все бросив. Я думаю, тебе надо отдохнуть и хорошо обо всем подумать.
Конец этой фразы Юля договаривала, уже стоя в дверях. В ее кармане вибрировал телефон, ей нужно было поскорее закончить этот разговор, чтобы прочитать сообщение и узнать, что сказал Виктор.
Спустившись на пару пролетов, она остановилась и прочитала его. «Дома поговорим», — писал Виктор. Оставалось ждать вечера.
Юля поплелась на свою квартиру, а вечером, обменявшись еще несколькими сообщениями, пришла к Виктору. Он усадил ее на кухне, детей оставил в комнате, плотно закрыл дверь.
— Юля, знаешь, в жизни есть определенные правила, — начал он. — Если их нарушить, неизбежно наступает расплата. Думаю, ты уже увидела, как твой роман отражается на детях, на мне, на тебе самой. Я очень расстроен, Юля, просто места себе не нахожу с тех пор, как ты ушла (при этих словах Юля вспомнила девиц и презервативы). Ты, наверное, уже напрыгалась и хочешь вернуться. Я…
Он хотел продолжить, но девицы в сочетании со словом «напрыгалась», примененным к тем, что с ней произошло, взбесили Юлю.
— Виктор, ты, наверное, что-то перепутал, — холодно и зло произнесла она. — Если ты думаешь, что я пришла валяться в ногах и проситься обратно, то ничего подобного. Я хочу договориться об алиментах. Сам знаешь, на двоих детей полагается 33%, а доходы твои я прекрасно знаю.
— Алименты, Юля, платят после развода. И платят не матери, а тому супругу, с которым остались дети.
— Я отлично знаю, что ты заканчивал юридический, Виктор. Но также я знаю, что детей не отдам. Если дойдет до суда — ты об этом сильно пожалеешь, и никакие твои дружки тебе не помогут, как и в прошлый раз, — Юля намекала на похищение Вари и вызов полиции. — Мне терять нечего. Если мы не договоримся, будет большой скандал, и ты не выиграешь в любом случае. Я свое получу, понятно? Кстати, хочу напомнить, что и эту квартиру ты купил уже в браке. Будем размениваться?
Этот аргумент был очень весомым. Виктор не то чтобы любил эту квартиру — он ее боготворил как одно из главных достижений своей жизни. Именно поэтому для него было так важно изгнать отсюда неверную жену — это было как бы изгнанием из рая, из элитной трехкомнатной квартиры площадью больше 100 метров в престижном жилом комплексе, с отличным видом на реку и набережной под окном. Нет, размен этой квартиры был бы для Виктора ударом похлеще расставания с детьми.
— Ты мне руки выворачиваешь, Юля.
— А ты — мне. Я всего лишь требую то, что мое по праву. Короче: ты платишь аренду за мою квартиру и остальную часть алиментов переводишь на карту каждый месяц, первый платеж — завтра. Детьми распоряжаюсь я. Когда хочу — они со мной, когда не хочу — с тобой. Если что-то пойдет не так, тогда подаю в суд на развод. Понял?
Виктору оставалось только принять эти условия. Он был несколько ошеломлен натиском Юли и ее волей. Он привык ее считать простой бабой, не слишком умной, привязанной к детям и дому, а тут она вдруг показала характер. Разменивать квартиру, конечно, нельзя, да и если на работу придет исполнительный лист на алименты — ничего хорошего не будет. Искать другую спутницу жизни Виктору и в голову не приходило: его более чем устраивала та степень свободы, которую он получил с отъездом Юли. Кроме того, состоя с ней в браке хотя бы формально, он все-таки держал ее на коротком поводке. Потерять контроль над ней и над детьми, тем более если она, не дай бог, выйдет замуж за своего урода, Виктор никак не мог.
— Молодец! — одобрила Юлю Маринка, когда они встретились на следующий день. — Свое всегда надо брать, особенно с мужиков. Но, знаешь, ты вообще рисковая. Я бы так не смогла, честно. Слушай, а если ты решила с ним расставаться — так и развелась бы совсем? Действительно, полквартиры бы получила, это ого как прилично. Снова бы вышла замуж, за Пашу этого.
— Марин, я не хочу замуж, — ответила Юля. — Я с Пашей знакома чуть больше месяца. Да, я его люблю, но куда же замуж? К тому же с детьми.
— А что, они не ладят?
— Да вроде ладят… — несмотря на установившиеся между детьми и Пашей дружеские отношения, Юля все равно ревновала их к старой семье. Семьи вроде уже не было, но делиться с Пашей своими собственными детьми казалось ей странным. Нет, выйти за него замуж было решительно невозможно: Юля не могла примерить его к себе, представить совместную жизнь не как череду встреч, а как постоянное пребывание рядом друг с другом. Ей казалось, что это окончательно испортит то светлое, что есть в их отношениях, и жизнь с Пашей станет чем-то похожим на сожительство с Виктором. Больше всего ее бы устроило, если бы у нее были две отдельных жизни: одна — с детьми, другая — с Пашей.
— Ну, Юль, не знаю. Если ты решила, извини меня, по мужикам попрыгать — тогда ладно. Но я тебя знаю, ты так вряд ли сможешь. Немножко сгулять — это мы все готовы, но прямо жить так постоянно — тяжело. Вспомни вон Иринку с нашего курса. Жила со своим Стасиком, он на ней так и не женился, детей не было. Как тридцать исполнилось — разошлись. Иринка стала с разными мужиками знакомиться, но все ей попадались женатые. В нашем возрасте которые нормальные — все женатые, если не женат, то надо подальше держаться. Вот так она то с одним, то с другим, то с двоими сразу, и все только втихушку. Чуть жена очередного хахаля что заподозрит — Иришку тут же бросают. Сперва она плакала каждый раз, а потом стала всех мужиков считать виноватыми. И самой уже ей, говорит, никакой радости от этих связей, и мужикам тяжело, когда они только познакомились, а уже чем-то провинились и чего-то должны. Недавно с ней встречались — хреново выглядит, работы толком нет, то тут секретаршей, то там. Но и остановиться не может насчет мужиков. В общем, Юль, для тебя это точно не вариант. Тебе надо или к Виктору возвращаться, или за Пашу выходить. Это я как друг говорю.
Юля опустила голову. Она знала, что Маринка права — если рассматривать ее жизнь как один эпизод из бесчисленного набора Маринкиных житейских историй. Но ее жизнь — не случай из учебника! У нее есть дети, у нее есть свои чувства и желания, и она не может их удовлетворить полностью ни с Пашей, ни с Виктором. Черт, а если сам Виктор решит жениться на какой-нибудь девице? Эта мысль ей раньше в голову не приходила. Покрутив ее так и сяк, Юля решила, что это, во-первых, маловероятно (Виктор слишком ленив для второго брака), а во-вторых, хрен она ему даст в таком случае развод. Просто из принципа.
Когда она вернулась от Маринки и оказалась одна в своей пустой квартире, ей вдруг очень захотелось увидеть Пашу. Но вчера они как-то плохо расстались… Юля набрала его номер — ответа не было. «Ну и ладно, — подумала Юля, — и без него тяжело». Она легла на кровать и уставилась в стену.
Паша приехал в родной город на день позже Петра. Ему надо было освободить московскую квартиру, съездить с машиной в сервис перед дальней поездкой. Всю дорогу погода была солнечная, но за Уфой, на перевалах, начались дожди. В родном городе, несмотря на середину июля, было +10 градусов и шел безнадежный холодный ливень. Поднявшись в свою квартиру, Паша понял, что в мае оставил приоткрытым окно — и теперь в доме было так же холодно и сыро, как на улице. За окном, покрытым косыми черточками капель, трепетали на ветру мокрые, несчастные листья.
Паша включил обогреватель, сходил в магазин за продуктами и, поднимаясь по лестнице на обратном пути, понял, что силы закончились. Ему хотелось лечь и лежать, не двигаясь. Сердце заходилось какой-то судорогой, в горле стучало. Паша лег, но и лежать было невозможно: слишком мучительно смотреть на эти стены, невозможно отделаться от кружащихся бесконечных мыслей о Юле. И почему, как он попал в такую зависимость, почему все для него теперь сосредоточено только в Юле? Как он стал таким одиноким? Даже друзья теперь уже не друзья, а товарищи… А ведь когда-то было по-другому, еще до женитьбы на бывшей. Друзья были друзьями, и они бы всегда его поддержали. Ни одна баба не привела бы его в такое беспомощное и жалкое состояние, а потеря работы бы только взбодрила — стала бы вызовом, на который нужно ответить. Что изменилось с тех пор?
Нет, надо двигаться, иначе начнется тихая истерика — совсем как тогда, в прошлом году, после развода. И Паша встал, заставил себя вымыть пол, протереть пыльную мебель, приготовить ужин.
В этой квартире ему часто снились особенные сны. В них он чаще всего видел свой город, но в совсем другом виде. Улицы были шире и просторнее, их пересекали мощные реки, горы были намного выше, а в промзонах и на пустырях обнаруживались необычные ландшафты и зачарованные места, в которые нельзя попасть из привычной монохромной копии пространства, где проходит обычная жизнь. Этот «второй» город и его особенности всегда были одними и теми же, хотя могли меняться времена года и другие обстоятельства. Этой ночью Паша бродил по «второму» городу, по каким-то его особо важным местам, и знал, что может здесь найти что-то особенное, но так и не нашел. И даже во сне он все время тосковал по Юле. Казалось, ее образ навис над этим городом и грустно смотрит на него, хотя самой Юли здесь нет и искать ее бесполезно. Проснувшись, он подумал, что это не может быть простым сном, слишком уж стабилен второй мир, слишком уж крепко он связан с этой реальностью.
Промаявшись до обеда, Паша позвонил своим друзьям, с которыми в мае ходил в поход, — Игорю и Андрею. Договорились встретиться вечером у Игоря, посидеть с вискарем. Паша пошел в магазин, чтобы купить виски, и прямо у магазина его накрыло особо сильной волной тоски. Даже не по Юле, а в принципе — тоски от бессмысленности этой жизни. Стены магазина казались ненужными, снующие вокруг люди — противными, хотелось оказаться где-то не здесь, где все вызывало только тупое, вялое раздражение. Но где? Было не понятно. Паша заставил себя купить виски и поехать к друзьям, но делал это исключительно оставшейся силой воли: встречаться ни с кем не хотелось. Друзья быстро это поняли, постарались говорить только о том, что не могло каким-то образом вывести на личную жизнь или работу Паши, но все равно его то и дело от чего-нибудь передергивало. Даже перипетии чужой бурной жизни, о которой шел разговор, казались ему оскорбительными и нелепыми. В конце концов Паша напился и еле доехал на такси до дома, но выпивка принесла только тяжесть, нисколько не затупила тоску и не остановила мысли. Друзья же, когда Паша поехал к себе, несмотря на вполне искреннее сочувствие к нему — вздохнули с облегчением.
На следующий день, как ни странно, похмелье все-таки дало полезный эффект: Паша почувствовал свою душу тонкой-тонкой, еле держащейся в этом мире, наполовину оставшейся в том неведомом, где стоит «второй» город и где от Юли есть только тень. Но ведь даже в том мире тоска по ней все равно была, хоть и не такая, как здесь.
Когда Паша не ответил на звонок и на второй, и на третий день, Юля забеспокоилась. Чего доброго, что-нибудь с собой сделал с расстройства? Немного понимая уже склад души Паши, она чувствовала, что это вполне реально. На четвертый день Юля окончательно забыла свою обиду, теперь у нее осталась только тревога за Пашу. Она пошла к нему домой — и обомлела: в квартиру заезжали новые жильцы. Юля узнала у них телефон квартирной хозяйки, а у той — что Паша уехал в родной город. Хозяйка сказала Юле его домашний адрес по прописке: копию Пашиного паспорта она еще не выбросила. Весь вечер Юля отчаянно рыдала. Как он мог ее бросить, если он ей так нужен? Почему все против нее, и он, и Виктор? Нет, Паша просто не имел права так с ней поступить. Через два дня Юля прилетела на Урал.
Она долго звонила в дверь. За дверью было тихо. Юля уже собиралась уйти, но не знала, куда — у нее не было никакого плана на случай, если она не застанет Пашу дома. Еще в аэропорту она замерзла в своей легкой ветровке. Потом, пока бежала от такси до подъезда, — наступила в холодную лужу. Волосы ее слиплись, на лбу висели капли воды.
Наконец за дверью послышались шаркающие шаги. Дверь медленно открылась, и Юля увидела Пашу. Боже мой! На миг ей показалось, что это не Паша, а только пустая оболочка от него, которая каким-то образом держится в вертикальном положении. Паша был бледен и опирался о стену.
— Приехала? — произнес он, разлепив губы с видимым усилием. — Заходи.
Юля зашла. Паша прошаркал обратно к постели, на которой, похоже, лежал уже не первый день. Юля заскочила на минуту в ванную, затем подошла к нему и села на кровать.
— Паша… — тихо позвала она. — Прости меня, ладно?
— Не за что прощать. Ты все правильно сказала.
— Нет, не правильно. Ты — моя любовь, ты самое главное, что у меня есть. Никому, кроме тебя, я не нужна. Прости меня, родной.
— Прощаю, если хочешь, — сказал Паша и погладил ее руку. Юля наклонилась к нему, обняла, спрятала его голову в своих волосах и лежала так долго-долго.
Юля обнимала его, впитывая огромную боль, в которую превратился Паша. Ее ошарашила мысль о том, что она сама, Юля, то, что она делает или говорит, — может причинить такую боль другому человеку. В этом было что-то неправильное: никто не должен, не может настолько зависеть от другого. И, обнимая, она начала испытывать против Паши возмущение: она не просила так ее любить! Не просила так переживать из-за ее действий, из-за ее семьи, которую она все равно никогда не сможет оставить. Никакое счастье, никакая любовь не может оправдать причинение такой боли. Она хотела найти любимого мужчину, сильного и умного, который будет дарить ей радость, будет ее опорой, а получила — кого? инвалида, не способного прожить без нее и недели? И все же, возмущаясь, она любила и жалела и его, и саму себя.
Через несколько дней Паша ожил. Юля старалась делать все дела по дому — впрочем, их тут было немного. Большую часть времени они валялись в постели, смотрели сериалы, разговаривали обо всякой всячине — кроме работы и детей. Виктор почти не беспокоил Юлю сообщениями. Мало-помалу стала налаживаться и погода: сначала перестал лить дождь, потом возникли просветы в бесконечных тучах, появился пар над огромными лужами, и наконец однажды утром, выйдя на балкон, Юля и Паша увидели теплый, влажный и цветущий мир. От газона сильно пахло свежей землей, катались дети на велосипедах, машины не пытались уворачиваться от луж на дороге и, казалось, с удовольствием брызгали друг на друга теплой водой. В этот день Паша впервые улыбнулся Юле, а Юлю немного отпустила тревога за него. Но вместе с тем вернулись мысли о детях и Викторе.
Юля настояла, чтобы Паша сходил к врачу. Они потратили немало денег, сделали УЗИ сердца и кардиограмму, сдали анализы, посетили невролога и кардиолога. Невролог долго и внимательно смотрел на Пашу, выписал успокаивающие таблетки и посоветовал не допускать стрессов. Паша криво усмехнулся на эти слова. Врач пробормотал что-то вроде «все мы люди, все как-то держимся» и отпустил пациента. Кардиолог нашел кардиограмму отличной и сказал, что надо поменьше волноваться и регулярно, но в меру двигаться. Однако, когда Паша поднялся уходить, кардиолог попросил Юлю задержаться на минуту. Врач ткнул ручкой в аббревиатуру «ПМК» в заключении и сказал:
— Это, знаете, ничего страшного, но иногда здорово портит жизнь. Вегетативная дисфункция: утомляемость, нервы, мнительность, скверный характер. Это, к сожалению, проблема не только пациента, но и тех, кто с ним рядом. Имейте в виду и делайте скидку. — И врач посмотрел на Юлю с некоторой печалью.
Когда Юля летела на Урал, у нее не было никакого плана, что она там будет делать: главное было выяснить, что с Пашей. Теперь ей стало понятно, что обратно улететь она не может — по крайней мере, сейчас. Конечно, и о том, чтобы перевозить сюда детей, тоже речи быть не могло.
Как минимум, следовало позвонить маме. Юля немного боялась этого звонка — кто знает, как мать отнесется к тому, что дочь оставила детей и застряла на Урале со своим новым мужиком. Про отношения с Пашей Юля рассказала ей еще давно, в Москве. Тогда мама ее не осудила, но и поговорить им толком не удалось.
Теперь у Юли оказалось неожиданно много свободного времени. Мама выслушала не очень связный Юлин рассказ обо всем, что случилось. Юля боялась вопроса о том, когда она собирается возвращаться: пришлось бы врать, а соврать маме так, чтобы она этого не почувствовала, не получится. Вместо этого мать стала расспрашивать про Пашу: что он говорит, как себя чувствует, чем занимается? Обрадовавшись, Юля рассказала подробно про все, даже про походы к врачам. Мама помолчала, и Юле показалось, что она видит ее сжатые губы, опущенные уголки рта и печальные глаза.
— Знаешь, Юля… — сказала мама. — У него депрессия, давняя и серьезная. Жить с таким человеком — очень тяжело, но и оставить его — замучаешься. Вылечить ты его не сможешь, в любой момент от любой мелочи он может сорваться в свою тихую истерику, и с каждым разом выводить его оттуда будет все труднее. Ты жалей его, дочь, но и себя жалей тоже. Всегда помни о своих детях и о том, что ты — отдельный человек, у тебя есть право на свою жизнь.
Юле показалось, что мама рассказывала сейчас историю своей жизни. У них не принято было говорить об отце, исчезнувшем еще в раннем Юлином детстве, о котором у Юли остались только два или три размытых воспоминания. Когда-то Юлю это очень интересовало, и она многое бы отдала за любые подробности. Новая Юля не была уверена, что хочет что-то об этом знать.
Благодаря успокоительным таблеткам или присутствию Юли Паша оживал. Они стали ходить гулять в парк за рекой, и там Паша заговаривал о походах, о ночах в палатке. Юля посмеивалась, считая это просто одной из приятных тем для разговора, и сжимала рукой телефон в кармане. Эти дни были спокойными, расслабленными и даже блаженными, лето продолжалось, и не было никаких проблем, которые нужно решать немедленно, — не считая Юлиного развода и детей. А еще Паше надо было искать работу.
Он подобрал несколько подходящих вакансий и собрался начать ходить по собеседованиям, но настоял на том, что сначала они с Юлей съездят в небольшой, но настоящий поход — на Иремель. А то потом с новой работы, скорее всего, не отпустят в отгул.
Для Паши поездка на Иремель была чем-то вроде прогулки в парке, а для Юли — путешествием в страну драконов, в тайгу, в край небывалой дичи. Ее захватила и заинтересовала уже подготовка — покупка продуктов, укладка рюкзаков, все соображения, которыми делился Паша по этому поводу. Утром они выехали из города по шоссе («тракту», — поправил Паша) и не торопясь поехали среди бесконечных лесов, гор, озер, небольших городов. Горы и озера кое-где и правда были очень красивы. В нужных местах Паша останавливал машину, чтобы показать красивый вид с перевала на город, дважды делал крюк в несколько километров, чтобы посмотреть на огромное озеро с высокого степного берега, а потом еще на одно — со скалистыми берегами и островом. Потом они обедали в одном из городков посреди гор, смотрели на дальний хребет за прудом и снова ехали.
Наконец они свернули с магистрали, потом закончилась и асфальтированная дорога, которая вилась между высокими горами, совсем не похожими на те мелкие холмы, попадавшиеся в Пашином городе. Между горами текли речки и стояли болота, навстречу попадались суровые мужики на «УАЗах», и Юля решила, что это и есть настоящая дичь. Вечернее солнце освещало каменные осыпи и леса на вершинах гор, а из магнитолы начал Nightwish вкрадчиво:
We live in every moment but this one
Why don’t we recognize the faces loving us
И дальше разлился раскатами:
Riding the day, every day into sunset
Finding the way back home
Once upon a night we’ll wake to the carnival of life
The beauty of this ride ahead such an incredible high
It’s hard to light a candle, easy to curse the dark instead
This moment the dawn of humanity
Last ride of the day
Потом они проехали деревню и остановились на поляне у речки, которая несколькими рукавами журчала среди валунов. Паша морщился и говорил, что если бы они приехали пораньше — поднялись бы и ночевали в более приличном месте, но Юле и это место казалось верхом экзотики. Они сидели у костра, выпили немного вина и смотрели на звезды — яркие, светлые горноуральские звезды, совсем не похожие на те вялые точки, которые иногда проглядывали на затянутом дымкой московском небе. Спать в палатке, как ни странно, Юле тоже понравилось — может, помог надувной матрас, который Паша предусмотрительно взял с собой. Впрочем, нести матрас в горы не предполагалось.
На следующий день начался подъем. Пожалев Юлю, Паша зафрахтовал «УАЗ», который довез их до поста на границе природного парка. Они прошли немного по общей тропе, прыгая по валунам, потом пересекли несколько рукавов горной речки, а дальше Паша свернул на какие-то ему одному известные, невидимые глазу тропы. Они пробирались по пихтовому лесу в сторону от туристического маршрута. Тут Юля поняла, что дичь, видимо, еще только начинается. Под ногами был толстый мягкий мох, с пихт свисали лишайники, солнце поблескивало сквозь паутину ветвей. Паша несколько раз останавливался, прислушивался. Наконец, уловив журчание воды, он остановился, поставил рюкзак, усадил Юлю на заросший мхом валун. Побегав немного вокруг, он нашел искомую площадку, привел к ней Юлю и перетащил вещи.
Площадка была чудесной. «Как в заколдованном лесу», — подумала Юля. Не было слышно никаких звуков, кроме шума ветра в ветвях и далеких резких криков хищной птицы. Ничего человеческого: ни шума машин, ни голосов. Юля подумала, что, наверное, никогда в жизни она не была в такой тишине. Площадка с одной стороны была ограничена поваленным деревом, заросшим мхом, с другой — пнем и валунами. Мох, на котором поставили палатку, был таким мягким, что никаких матрасов не требовалось. Где-то рядом журчала невидимая глазу вода.
Ребята перекусили, оставили вещи, и Паша повел Юлю наверх. Когда она, упарившись после довольно длинного и крутого подъема, заметила, что они уже не в лесу, а на широкой поляне, заросшей иван-чаем, остановилась и оглянулась, — оказалось, что оставленная ими деревня лежит где-то далеко внизу и позади. Они стояли над огромной впадиной, расположившейся между горными хребтами. Юля не могла наглядеться, а Паша звал вперед, говоря, что будут виды еще интереснее. Стали подниматься дальше. Слева тянулись зубчатые скалы, справа — большая осыпь. Деревья совсем закончились, остался только низкорослый можжевельник, а поляны превратились в горный луг, заросший травами, которых Юля никогда не видела. Здесь дул свежий ветер, а впереди возвышалась большая груда камней, которую Паша назвал «бараном».
Только у его подножия Паша разрешил Юле оглядеться и как следует все рассмотреть. Действительно, отсюда вид был еще более впечатляющим. Юля бывала в горах и раньше, многие из тех гор были повыше Урала, но здесь действительно было что-то особенное. Или так подействовало на Юлю то, что она проделала часть пути сама, своими ногами, не на подъемнике? Ноги, кстати, уже здорово болели. А Паша тащил ее дальше, забираться на баран! Юля хотела отказаться, но поняла, что это бесполезно. И начался подъем. Баран оказался гораздо выше, чем выглядел снизу. Пришлось карабкаться по камням, местами на четвереньках. Некоторые камни ходили ходуном, и всюду, прислушавшись, можно было услышать журчащую воду. Наконец они достигли каменного плато на вершине барана. Паша повел Юлю к другому краю, взглянуть на огромную котловину, лежащую по ту сторону горы. На ее дне ржавым цветом выделялись пятна болот, а дальше шли бесконечные дикие леса без малейших следов человеческого жилья или дорог — до самых далеких хребтов, синеющих на горизонте. Юле показалось, что они поднялись на крышу мира, на какой-то особый уровень, откуда можно оглядеть всю жизнь, которая проходит, как оказалось, в каких-то ничтожных складках поверхности далеко внизу, откуда не видно этих великолепных вершин, зазубренных или гладких, этого ложа древнего ледника, лугов и можжевельника. А Паша посмеивался и говорил, что это все так — «версия лайт» для неискушенных туристов, но для первого раза подойдет.
Потом они спустились к своему лагерю, остаток дня провалялись, вытянув гудящие ноги, а дальше снова была ночь — гораздо более плотная и густая, чем внизу, но очень спокойная. Юля не ожидала, что в лесу может быть так уютно, спокойно и безопасно. Они лежали в сдвоенном спальнике, прижавшись друг к другу, и были совершенно счастливы.
Возвращаться из поездки было не жаль: Юля вернула себе еще одну грань этого мира, которую раньше не могла себе позволить, а Паша просто прикоснулся к тому, что считал настоящей жизнью. Теперь он окончательно перестал быть пустой оболочкой и снова стал человеком — правда, по-прежнему немного бледным.
Рассказывая Юле о поисках работы, Паша разделил ИТ-компании города на три категории. Первая — это три-четыре довольно крупных организации, ведущих бизнес на федеральном уровне. Они разрабатывали собственные продукты и, в общем, были какими-никакими вендорами ПО. Вторая категория состояла из веб-студий разной степени приличия и офшорных разработчиков, берущих заказы из-за рубежа. В третью категорию входили разные конторы, занимающиеся чем-нибудь специфическим — например, промышленной автоматизацией, — и местные филиалы интеграторов. В третьей категории и вакансии были специфическими, поэтому Паша ориентировался на первые две. Впрочем, были еще ИТ-отделы компаний вроде той, откуда их с Юлей уволили, но снова попадать в подобную структуру Паша точно не хотел.
Через пару дней после возвращения с Иремеля у Паши состоялось первое собеседование в одной из самых приличных компаний города. Началось оно с на редкость бессмысленного общения с девушкой-HR. Паша всегда знал, что в HR’ы идут люди, не приспособленные к какой-либо продуктивной деятельности, поэтому ничего особенно и не ждал от этого разговора. Встреча была необходимым этапом для прохода на следующий круг, где с ним будут говорить уже адекватные технари. Однако стадия общения с HR затянулась. Девушку очень интересовала причина, по которой он снова оказался в родном городе после работы в Москве. Паша попробовал объяснить, что в Компании его проект признали не стоящим реализации. «Почему же вы не устроились в другую компанию в Москве?» — спросила девушка. Паша почувствовал, что ее бы устроил ответ про больных родителей, капризную жену или что-нибудь в таком роде, но сочинять не посчитал нужным. «Захотел вернуться домой», — сказал он. Видимо, такая мотивация и такой поступок настолько не укладывались в ее жизненные понятия, что она сложила губки, что-то начеркала в анкете и сообщила, что «мы вам перезвоним». Естественно, перезванивать никто не стал.
На собеседовании в другой компании того же уровня Паше повезло чуть больше. HR здесь ограничилась стандартными вопросами и не проявила особого интереса, и Паша перешел в руки тимлида из отдела, занимающегося машинным обучением. Он стал задавать вопросы, не казавшиеся Паше первостепенными: использует ли он такие-то фреймворки и библиотеки? Почему считает свой язык разработки лучшим, чем другие языки? Следит ли за блогами, посещает ли конференции? Какие методики разработки применял в командной работе? Паша спокойно отвечал и все ждал вопросов о моделях, которые он построил, о реальных результатах, которых достиг. Но таких вопросов не последовало. Тимлид сокрушенно покачал головой и заявил, что, хотя люди им нужны и Паша перспективный кандидат, его опыт совершенно не релевентен задачам и принципам работы компании. Когда офигевший Паша шел к выходу, в одном из холлов он заметил небольшую толпу сотрудников возле кофе-машины, видимо, уже давно спорившую об особенностях Erlang’а. И правда, наверное, Паша не смог бы вписаться в такой коллектив.
В третьей компании Пашу на пороге встретил руководитель разработки, довольно широко известная в местной ай-ти-тусовке персона. Он был бородат, местами татуирован, одет в шорты и поло. Поверх поло персона набросил интенсивно желтый жакет с капюшоном, с цветом которого хорошо сочетались яркие очки. Персона очень крепко пожал Паше руку и прежде всего повел его смотреть офис. По правде сказать, тут было на что посмотреть. Кроме ожидаемых офисных «фишек» вроде собственного тренажерного зала, вейп-бара, комнат с мешками для сидения и мягкими игрушками Паше встретились ящики с живой зеленой травой, которые сотрудники могли поместить себе под стол, дабы поставить на траву босые ноги, а также загон с двумя живыми козами, похоже, дойными.
Представив, как персона доит козу и жадно глотает свежее молоко, струйка которого стекает по его подбородку, Паша сбежал сам, не дожидаясь начала интервью. После такого опыта он быстро устроился в вычислительный центр железной дороги, где не так много платили, задачи были проще, а люди работали самые обыкновенные. Зато тут действительно работали, и было понятно, что и зачем делается.
После устройства на работу Паша совсем успокоился, но обнаружилась другая проблема: пока днем он работал, Юле было совершенно нечего делать. О том, чтобы и ей куда-нибудь устроиться, Паша не заговаривал: этот вопрос неизбежно должен был вывести на тему развода и детей, которой Паша боялся. Поэтому все шло самотеком. Днем Юля в основном сидела дома за компьютером, и вся жизнь начиналась только вечером, когда возвращался Паша.
Юля стала очень свободной и требовательной в сексе. В начале их отношений стеснительность и привыкание друг к другу быстро сменились безграничной нежностью и поглощением, но теперь Юля, казалось, захотела наверстать все, что упустила за последние десять лет. Пашу это сначала озадачило, но потом он смог настроиться на ее волну и отдаться этому течению, поймать азарт. И здесь его ждали совершенно неожиданные открытия. По сути, весь его эротический опыт сводился к тому, что удалось пережить с бывшей, — более ранние студенческие пьяные упражнения вообще не шли в счет. Оказалось, что их с бывшей секс, проходивший по двум-трем осененным традицией сценариям, был каким-то бездумным подражанием тому, как оно должно быть на самом деле. Тот секс был как самолет, выложенный на пляже туземцами из досок и листьев, — по сравнению с настоящим авиалайнером, сверкающим и свободно летящим в небе. Паша узнал очень много нового и о себе, и о женщинах (ладно, конкретно о Юле), и здесь ему открылась целая бездна мелких особенностей и подробностей, умелое использование которых в сумме давало совершенно невероятный эффект. Такое чудо способен подарить только секс с любимым, тем самым твоим человеком, но и без знаний и опыта здесь не обойтись. Паша выучил, за какие окситоциново-эндорфиновые ниточки сладко тянет каждый взгляд, каждый изгиб тела, каждое движение, каждое положение руки, как бы случайное касание. И еще — такой секс вымывал из головы абсолютно все мысли, оставляя все существо в блаженном, разложенном на атомы состоянии. После этого оставалась только сумасшедшая благодарность и нежность к ней, к родной Юле: за то, что она здесь, что она только с ним, что она такая чудесная каждой клеточкой тела и каждой искрой души. Какими же нелепыми казались ему ханжи, которые видят в сексе что-то грязное или греховное! Как можно мешать этот чудесный, наивысший инструмент человеческого общения с насилием, запретами, манипуляцией… боже, какие же идиоты эти люди.
VII. Приземление
— Понимаешь, Маша, нужно уметь прощаться с прошлым, — говорил Писцов, сидя в своем любимом кресле на веранде. — Только слабаки разводят нюни и держатся за былое. То, что отжило, — это балласт, бесполезный груз. Никогда не надо тащить за собой сломанные отношения, сожаления о том, что не случилось, лелеять всякие дурацкие ностальгические воспоминания. То же самое в бизнесе: поддерживать какой-то актив не из экономических соображений, а из так называемых социальных или даже из соображений престижа — это бред. Если так делать, все равно все кончится банкротством, и пострадает гораздо большее число людей и предприятий. Закон простой: или адаптируйся к новым условиям, или умри. Никто не должен спасать тех, кто не в состоянии приспособиться. Это их личные проблемы и личный выбор. Надо уметь преодолевать себя и смотреть на жизнь шире. Повторяю: матери Терезы в этом мире закончились, по крайней мере у нас.
Поводом для этого разговора стало намерение Маши съездить на одно из предприятий, которые Компания собиралась закрыть в первую очередь. Предлог она придумала благовидный — надо написать в корпоративной газете статью, которая подаст это как шаг в развитии бизнеса, успокоит работников других предприятий. Но Писцов чуял в этом какую-то личную угрозу и старался пресечь возможные колебания Маши. «Все-таки слишком мягко воспитывали девочку, — думал он. — Она, конечно, умница, в своей зоозащите вон сама разобралась, а здесь… не дай бог, кого-нибудь там найдет, кого пожалеет». Сам Писцов думал о местах, куда собралась ехать Маша, исключительно как о грязных дебрях, населенных глупыми людьми, для которых Компания и так слишком много сделала. К тому же это была родина того придурка Башкарова…
Сама Маша, конечно, встречаться с Башкаровым не собиралась. Он был по-своему умный человек, но какой-то больной и неправильный. После той истории со статьей Машин интерес к нему сменился на брезгливость, похожую на ту, что она испытывала к больным собакам, которых ее бывшие товарищи зачем-то пытались лечить вместо того, чтобы усыпить.
В аэропорту Машу встретил водитель с предприятия, на которое она направлялась. Дорогой Маша пыталась с ним поговорить, но ничего не вышло: о судьбе завода говорить явно не стоило, а на Машины замечания по поводу окружающих пейзажей водитель реагировал односложно. Впрочем, и пейзажи были не очень содержательные: сначала загруженные пригородные трассы, потом долгая дорога через унылый лес, невысокие горы, узкие речки, потом бараки и хрущевки небольшого городка.
На заводе Машу провели к управляющему. Он был, кажется, единственным человеком, который радовался предстоящему закрытию — теперь его точно переведут в какое-нибудь приличное место из этой дыры. Он провел Машу по цехам, рассказал об устарелости оборудования и отсталости технологий, о трудностях с ремонтами и авариями. Все было серое, убогое и совершенно не сочеталось с образом Компании, который сложился в голове у Маши. В укромных уголках виднелись следы попыток рабочих навести уют: наклеенные на стенах плакаты, в том числе фривольного содержания, «уголки отдыха» со старыми, разваленными креслами и низкими столиками, какие-то металлические объекты примитивного искусства, при изготовлении которых использовались различные станки и сварка. Насмотревшись на все это, Маша пошла в гостиницу. Разговаривать с рабочими ей расхотелось: было непонятно, какой вопрос она может им задать, чтобы получить ответ, пригодный для статьи. Вывод был очевиден — этот заповедник надо закрывать.
Гостиница оказалась обычным двухэтажным бараком, первый этаж которого был переоборудован в кафе, а второй — в номера. По случаю пятницы в первом этаже происходило какое-то движение: сновали гоповатые парни и в разной степени опустившиеся мужички, толстые и страшненькие девки. Номер оправдал самые худшие ожидания: раздолбанная кровать, несвежего вида белье, старый выпуклый телевизор — Маша уже и забыла, что такие бывают. В довершение всего, туалет располагался в конце коридора. Впрочем, вроде бы других постояльцев в гостинице не было.
Переодевшись и умывшись, Маша решила пройтись по городу. Растрескавшийся тротуар быстро вывел ее на главную улицу со «Сбербанком», «Магнитом» и администрацией. За домами блестел пруд, и Маша пошла к нему. На берегу была оборудована небольшая площадка, выложенная плиткой, и стоял железобетонный олень. С оленем фотографировались молодожены, окруженные толпой нетрезвой молодежи. Стараясь держаться от них подальше, Маша сошла к берегу, где было вкопано несколько деревянных лавок. Пока солнце не опустилось к горизонту, Маша принимала здесь солнечные ванны. Около восьми часов на берегу стали появляться мужики с удочками, косившиеся на Машу, целиком занявшую одну из лавок. Маша поднялась наверх, рискнула съесть салат в кафе под навесом, обидев хозяина, который настойчиво предлагал шашлык, и кружными путями пошла обратно к гостинице.
За пару кварталов до места Маша услышала шум, странный для такого тихого городишки. В разных направлениях бежали люди, ехали машины. Свернув за очередной угол, Маша увидела дым и услышала сирену пожарной машины, видимо, приехавшей на вызов из соседнего города. «Ну и дурдом», — подумала Маша. По мере приближения к гостинице сердце Маши начала холодить догадка: уж не гостиница ли горит? Маша прибавила шагу и через квартал увидела — действительно, здание гостиницы полыхало, как костер бомжа под теплотрассой. Вокруг него стояла плотная толпа народу, в которой выделялись молодожены и гости, уже виденные Машей на набережной.
Зрители охотно объяснили Маше, что в кафе на первом этаже праздновали свадьбу, неудачно запустили фейерверк, в общем, все там были уже пьяные, ну и как обычно…
Машу взяло дикое, непередаваемое зло на этот город и его обитателей. Что за безответственные уроды, в каком дурдоме они живут? И почему, черт возьми, из-за них она должна теперь решать… и тут Маша похолодела: ее паспорт, телефон, деньги и все вещи остались в комнате гостиницы. С собой на прогулку она взяла только пятьсот рублей в кармане джинсов, которые потом разменяла в кафе: сумочку в поездку она не брала, только небольшой чемодан. И как теперь быть?!
Выругавшись, Маша побежала к заводу. Проходная была закрыта. Маша стучала и била в дверь, пока за стеклянным зарешеченным окошком не показалось испитое лицо старичка. Маша стала жестами показывать ему, чтобы открыл дверь, а старичок махал — уходи, мол, закрыто, завтра только откроется. Маша показывала, что ей нужно позвонить, старик в ответ пожимал плечами. Наконец ему это надоело, он сделал страшное лицо, ткнул пальцем в какие-то инструкции, висевшие на стене, и ушел в заднее помещение проходной.
Маша вернулась к гостинице. Пожар догорел, публика разошлась. Двое пожарных продолжали поливать водой обгорелый остов здания, остальные стояли у машины. Невеста с испачканным сажей круглым лицом сидела на скамейке и плакала, а бритый жених стоял рядом и говорил: «Ну, ты, это, ладно, хорош… зато запомнится, блин». Поодаль тусовались их друзья, успевшие спасти из пожара несколько бутылок: они деликатно предоставили молодому мужу самостоятельно справиться с женскими слезами. Оценив состояние друзей молодых, Маша решила все-таки обратиться не к ним, а к жениху:
— Здравствуйте, скажите, можно по вашему телефону позвонить?
Жених повернул к ней удивленное лицо:
— А ты кто? Откуда?
— Я тут в командировке, в гостинице жила. Сгорели все вещи, и телефон, и деньги.
— Ну ни хера себе… — сказал жених. — Эй, Жека! Сгоняй, батю позови моего! Щас, подожди, разберемся. Ты тут садись пока.
Невеста перестала хныкать и с интересом посмотрела на Машу. Через несколько минут из-за угла выехала синяя «Волга» («боже, еще и такие ездят!» — подумала Маша), из которой вылез пьяненький толстый мужичок в костюме. После коротких объяснений мужичок сказал Маше: «Все, поехали, щас разберемся». Ехать с пьяным в раздолбанной «Волге» Маше не очень улыбалось, но других вариантов никто не предлагал. Закрывая дверь машины, Маша услышала, как молодая жена шипит новобрачному: «Что, кобелина, только женился — уже свежатинки захотелось? Я же вижу, как ты на нее смотришь!»
Ехать было недалеко. Мужик оказался главным энергетиком того самого завода, и жил он в единственной в городе девятиэтажке. Его бритый сын был заместителем начальника цеха, а невестка работала в городской администрации. Чутье подсказало Маше не говорить о том, что она из Компании, и она соврала, что приехала в город от столичной экологической организации. Мужик пообещал, что завтра позвонит «Васе, главному менту местному», он сделает Маше справку об утере паспорта, «ну и денег на билет уж найдем, потом пришлешь». Дома у энергетика продолжалось застолье. Машу усадили за стол, и она поняла, что выпить придется не только из уважения к хозяевам, но и по собственной потребности.
За столом хозяин начал рассказывать Маше про экологию, про то, какие грибы растут за шламоотвалами, потом перешел на охоту, рыбалку и прочее. Про завод он упомянул только пару раз, с какой-то непонятной осторожностью, как будто это не та тема, на которую можно разговаривать выпивши, да еще в день свадьбы сына. Время от времени в квартиру заходили разные люди, здоровались с хозяевами, поздравляли, занимали место других гостей, собиравшихся уходить. С каждым хозяин говорил о своем, знал интересную для каждого тему: одного гостя спрашивал про пасеку, другого — про мастерскую, третьего — про лесопилку. Казалось, хозяин знает каждого человека в городке и всю его родню. Может, так оно и было на самом деле.
От несмолкающих разговоров у Маши начала гудеть голова, но она все равно жадно их слушала. По жанру это было похоже на Discovery Channel: репортаж из другого мира, про существование которого ты в принципе знала, но никогда не думала, что там все именно так. Этот мир оказался не так прост, каким выглядел на первый взгляд, и далеко не исчерпывался разбитыми улицами городка, гопниками и пыльными цехами.
Да и сами гопники оказались совсем не такими, какими были опустившиеся жители московского двора, недавно показанного ей отцом. Да, здесь своеобразные представления о том, как надо одеваться и себя вести. Но в этих людях нет того, что делает людей опустившимися: безнадежности, неверия в себя и в лучшее будущее, неспособности что-то предпринять. По крайней мере некоторые как-то крутятся, что-то прикидывают на завтра, не ждут милостей от начальства.
Несмотря на свадебную суету, Маше хозяева выделили отдельную комнату в большой квартире. Уже за полночь Маша засыпала в ней, и сквозь остывающую от хмеля голову ей казалось, что сегодняшний день — одно из самых значительных событий, какие случались в ее жизни. Дом был совершенно не похож на их нынешний коттедж и на те квартиры, где они жили раньше. Этот дом был живой. Шумела вода в стояке, работал мотор лифта, из соседних квартир доносился говор телевизора и голоса людей. Было слышно, как жильцы ходят, двигают стулья, открывают двери. Эти люди были разделены тонкими бетонными стенами и немного отличались с виду, но на самом деле все они были одинаковые, будто сделанные на одном заводе. Вокруг девятиэтажки стояли бараки и частные дома, где тоже жили почти такие же люди, за ними стояли корпуса завода, а еще дальше — тянулись бесконечные горки, поросшие колючим лесом, холодные каменистые реки, озера с темной водой. Среди них лежали грунтовые дороги, разрушенные мосты, лесопилки, рудники, лагеря, военные части, просеки ЛЭП, шоссе, железнодорожные станции… вся эта человеческая паутина лишь тонкими нитями прорезывала бесконечные леса, и живущие здесь люди никогда об этом не забывали. Если, открыв окно, ты видишь вершины хребта за заводскими трубами и бескрайний лес, до опушки которого можно дойти за десять минут, — жизнь никак не может течь по тем же принципам, по которым живут все ее знакомые в Москве, поняла Маша. Она не могла это логически объяснить, но противоречие было налицо. Ей стало понятно, например, почему все попытки назначить на подобные предприятия руководителя из Москвы заканчивались тем, что директор сбегал с места работы, появлялся там наездами раз в месяц или в лучшем случае переносил свою канцелярию в областной центр. Эти заводы можно закрыть, но крайне сомнительно, что их удастся переделать.
Правильно ли это? Маша не знала. Она не знала здешних людей, но увиденного было достаточно, чтобы понять: здешняя жизнь течет по своим законам и может течь по ним бесконечно. Рождаются новые дети, они идут к станку или пристраиваются к другому делу, так было уже три сотни лет, и так может быть дальше. Если заводы закрыть — конечно, им будет трудно, многие разъедутся, сопьются и перемрут, оставшиеся будут жить, кто чем сможет, хоть огородами и пасеками, хоть бандитизмом, но вряд ли многие из этих людей или их детей смогут стать «квалифицированными работниками сферы услуг» или «представителями креативных профессий», коих воспевают в трудах об экономике будущего. Закрыть завод — значит, разрушить эту простую и самодостаточную жизнь, потому что, несмотря на все многочисленные дела, которые заводили местные жители, завод все-таки является центром этого мира и основным источником денег, поступающих в него извне. Оправдано ли его закрытие прибылями, которые кто-то получит в результате экономически эффективного решения? Маша закрыла глаза, вслушалась в жизнь дома вокруг и поняла: нет.
То, что ей говорил отец тогда на веранде, и то, что она увидела сегодня, — это были две правды, не совместимые друг с другом. Ни одну из этих правд нельзя выбрать рационально, головой. Можно только прислушаться к себе, чтобы понять, какая ближе, — и жить по ней.
На следующий день, когда автобус уже ехал по улицам областного центра, Маша еще раз устроила себе социологический опрос: одобряет ли она закрытие завода? Может, утром, на трезвую голову, в большом городе ответ будет иным? Нет, другого ответа не получалось. К тому же где-то в этом городе находился Павел Башкаров, и его незримое присутствие напоминало Маше, что эта жизнь и эта версия правды не ограничиваются маленьким городком, и даже из центрального аппарата Компании их пришлось выкорчевывать со значительными усилиями. Да, теперь понятно, что было в голове у Башкарова и у того старика, главного инженера. А еще Маша вдруг увидела общее между своим отцом и вчерашним главным энергетиком: каждый из них непоколебимо уверен в своей правде. После истории с Павлом она легко приняла сторону отца, потому что Башкаров, если разобраться, все-таки сдался. Если бы он был уверен в себе и по-настоящему хотел добиться результата, он бы вел себя по-другому; на самом же деле он сделал ровно то и ровно столько, сколько нужно было, чтобы доказать самому себе, что он якобы сделал все, что мог. Главный инженер Петр Николаевич тоже, по сути, сдался. Ему, наверное, было куда отступать. А вот главный энергетик небольшого завода, у которого Маша неожиданно побывала в гостях, не сдался бы так ни за что — это было ясно. Потому что это на самом деле его земля и его завод.
«Хорошо, — подумала Маша, — спрошу по-другому: сможет ли Компания остаться Компанией без этих предприятий и таких людей?» Ответить себе на этот вопрос она не смогла. Да и что, в конце концов, может тут значить мнение одной девушки?
Август перевалил за середину, Паша работал, а Юля все больше беспокоилась. Ее мучительно тянуло к детям. Они стали меньше писать и звонить, а когда звонили — стало не так легко найти тему для разговора. Видимо, от тоски в голосе Юли стали слышаться истеричные нотки, от которых дети старались закрыться, поэтому разговоры получались мучительными и бессвязными. Виктор регулярно рапортовал о разных решенных проблемах, но за каждым его сообщением таилось многоточие: когда?… сколько ты еще будешь гулять? разве ты не знаешь, где твое место?
Сидя дома одна, Юля иногда переставала понимать, что она здесь делает. Ей требовалось усилие, чтобы вспомнить о Паше, разбудить в себе нежность и благодарность к нему. Она смотрела через форточку на небо чужого города, на его улицы, где у нее не было ни одного знакомого человека, кроме Паши, и невольно переносилась мыслями в Москву, ко всем своим близким. Конечно, вечерами такое настроение развеивалось, а в выходные они всегда придумывали себе какие-нибудь поездки и развлечения, но пять долгих будних дней были для Юли испытанием. Она понимала, что их текущее состояние — временное, что такая жизнь не может продолжаться долго, но не могла придумать ни одного варианта будущего, который не сулил бы новых страданий для каждого из них.
Однажды, лежа ранним утром с бессонницей, Юля смотрела на спящего Пашу, на его лицо, такое любимое, — и вдруг почувствовала к нему самую настоящую ненависть. Паша поступил крайне эгоистично и безответственно! Зачем он вызвал в ней эту огромную любовь, такую неуместную и неудобную, ведущую лишь к страданиям и житейской трагедии? Как она хорошо жила с детьми и Виктором, пока не появился Паша! Юля припомнила несколько сцен из своей прошлой жизни, и под таким углом зрения они показались совершенно идиллическими. Ей неудержимо захотелось обратно в тот уютный и понятный мир, где не было этих безумных страстей и этой разрывающей на части боли, возникающей при любом шаге в сторону. Определенно Паша думал только о себе. Он знал, что у нее есть семья и дети, и самонадеянно решил, что сможет их заменить. Но, черт возьми, им обоим уже сильно за 30! Ведь было понятно, что нельзя так просто отказаться от всей прошлой жизни, а эта любовь… да, это самое лучшее, что было в жизни, и после нее уже ничего по-настоящему нельзя хотеть на этом свете, но как же это больно, о боже… Юля скрючилась на кровати, зажала руками подушку и беззвучно рыдала в нее, а ее сердце рвалось на части между прошлым и настоящим, между Пашей и детьми, между той уютной, беззаботной жизнью и этой любовью, такой прекрасной и такой страшной.
Утром, когда Паша проснулся, Юля сидела в кресле, поджав колени, и переписывалась в ватсапе со своими детьми. Глаза ее были сухи, лицо бледно и серьезно. Паша, узнав на ее лице выражение, которое часто заставал, возвращаясь домой, и которое означало отрицание их новой жизни, сходил умыться, выпил чаю на кухне, вернулся в комнату и сел на пол перед ней, уткнувшись лицом в ее ноги. Юля отняла глаза от телефона и встретилась с его взглядом. Несколько минут оба молчали. Паша гладил ее колени, стараясь вложить в этот жест всю бесконечную нежность к ней. Юля думала о том, что их любовь огромна, и это бесценный подарок судьбы. Но эта любовь не имеет никакого смысла, если она отнимает у нее всё и угрожает самой ее жизни. Юля понимала, что нельзя сидеть на двух стульях, что она должна сделать выбор и отказаться либо от своего прошлого, либо от настоящего. Но где набраться смелости отказаться от собственных детей и от всего связанного с ними, что она так любила? И как она после этого сможет жить в настоящем? Юля решила, что если ставить вопрос именно так — то она лучше откажется от Паши и от этой любви-боли, которую он устроил. Думать так было не очень страшно, потому что сейчас Паша был здесь, сидел у ее ног и обнимал ее колени. И Юля смотрела на него сухо и холодно, понимая, что решение уже принято. А Паша, конечно, ничего не понимал, но чувствовал ее боль и старался утешить ее тем, что мог ей дать, — своей любовью. Для него их любовь была важнее и выше всего, что только есть на свете, и он не мог себе представить, что какие-то элементы мира за пределами этой любви могут оказаться важнее. Поэтому любовь была решением любой проблемы.
Они сидели долго. Наконец Паша спросил:
— Ну что, поедем?
Они собирались ехать на озеро. Погода была немного сомнительной, но солнце светило, и явного повода отказываться от поездки не было.
Юля кивнула. У нее не было сил сейчас о чем-то говорить, и она стала механически делать то, что было нужно.
Они собрали вещи, Юля налила чай в термос. Оказавшись на улице, среди других людей, в потоке машин, Юля немного ожила. Проблемы, над которыми она размышляла, показались ей странными и болезненными. Живые люди на улицах были доказательством того, что существует «нормальная жизнь», что ей вполне можно жить. Люди разговаривали друг с другом, некоторые улыбались и даже смеялись. Шли семьи с детьми за ручку, матери катили коляски в парк. Почему она так не может? И на Юлю снова накатило возмущение. Они в своей машине были как в траурном катафалке посереди веселого карнавала. И как она оказалась в таком положении, кто в этом виноват? Только Паша с его любовью, такой огромной и такой неприличной в этом простом, но жестоком мире.
На озере было ветрено и зябко, несмотря на светившее солнце. Паша залез в воду, видимо больше по обязанности, а Юля сидела на берегу, завернувшись в покрывало, и смотрела то на небо, то на блики на воде. Высоко, там, где летают самолеты, один из которых мог бы увезти ее в Москву, к семье, скапливалась какая-то мутная дымка. Ветер нес ее, вытягивал в перья, и солнце постепенно тускнело, приобретало тревожный, неуютный оттенок. Юля перевела взгляд на озеро. Лес за ним стоял в ожидании и делал вид, что все происходящее его не касается — он, мол, стоял тут задолго до этих людей и собирается стоять дальше. По воде скользили первые желтые листья, сорванные с шумевших под ветром берез. Юля хотела проверить ватсап, но на озере не было связи.
Потом они жарили колбаски на переносном мангале, Паша что-то рассказывал, пытался растормошить Юлю, Юля даже старалась улыбаться в ответ, но сердце ее сжалось и сидело глубоко в груди, как ледяной гвоздь.
Вечером в постели они любили друг друга, Юля была беспредельно нежна к Паше и обнимала его, как драгоценность, но в этом привычном уже коктейле из безумной сладости и самой жестокой на свете боли на этот раз боли было намного больше. Они заснули, обнявшись, под звуки начавшегося на улице дождя.
Утро было серым и пасмурным, в форточку тянуло холодом и сыростью. Юля лежала, отвернувшись к стене, и не вставала. Паша умылся, вскипятил чайник и вернулся к ней. Он обхватил ее, устроившись так, чтобы каждая клеточка его тела соприкасалась с ней и отдавала ей свое тепло. Юля не шевелилась. Они лежали так час, а может, два — время остановилось для обоих. Вдруг телефон Юли издал сигнал, прозвучавший резко и повелительно. Паше он показался звуком трубы архангела. Юля мгновенно встрепенулась, перевалилась через Пашу, схватила телефон и уткнулась в него. Паша лежал на спине. В профиль ему видно было лицо Юли, загоревшееся лихорадочным оживлением. Она была целиком погружена туда, в тот мир, складывавшийся словами на экране телефона. И Паша снова почувствовал отзвук боли, которая сжимала ее сердце.
— Хочешь в Москву? — спросил он.
— Да, — ответила Юля, на секунду переведя на него взгляд.
— Посмотри билеты.
Юля взглянула на Пашу в упор. Его лицо было очень серьезно. На секунду Юля поймала его выражение, говорившее об огромной растерянности, охватившей сейчас Пашу, но запретила себе сопереживать. Она понимала, что если сейчас пожалеет Пашу, то опять станет больше им, чем самой собой, и не сделает того, что должна сделать. Юля кивнула и вернулась к телефону.
Теперь Юле показалась невыносимой мысль о том, чтобы провести в этой квартире еще одну ночь. Как только она прошла эту точку, отреклась от сопереживания Паше, — ей захотелось бежать отсюда, не оглядываясь, бежать, чтобы поскорее очутиться у себя дома, в своем привычном и уютном мире. «Как хорошо, что у меня есть дети», — привычно подумала Юля. Она одобрила себя за эту мысль, но одновременно по коже пробежал мороз от предчувствия — не станут ли дети через какое-то время единственной причиной, которая будет мешать ей закончить жизнь, где не осталось ничего для нее самой?
Юля прогнала и эту мысль. Она взяла билет на вечер, написала об этом в ватсап, сказала Паше и пошла собирать вещи.
Паша вел себя как обычно, ничем не показывая, что происходит что-то важное. На самом деле он просто старался не впускать в себя осознание того, что Юля уезжает, — ему хотелось оградить Юлю от дополнительной боли, которую доставили бы ей его переживания, и заодно сохранить остатки чувства собственного достоинства. В душе между тем металось недоумение: ну не может же она на самом деле отказаться от их любви, от их уже начавшейся новой жизни, да — болезненной, но так много обещающей? Не она ли обнимала его прошлой ночью и была целиком с ним, здесь и сейчас? И Паша думал о предстоящей поездке просто как о визите к детям. Видимо, Юле надо сравнить новую жизнь со старой, еще раз оглянуться назад, чтобы сделать осознанный, но единственно возможный выбор. Паша успокаивал себя и держался до самого последнего момента, до объятий у паспортного контроля в аэропорту. И только там, оторвавшись от Юли, которая позволила ему обнимать себя столько, сколько он хотел, уже спускаясь вниз по эскалатору, — он наконец разрыдался от ужаса всего, что происходило. Но какую-то часть сознания надо было оставить на плаву, чтобы доехать до дома. Только зайдя в свою квартиру, улегшись на постель, которая еще хранила ее запах, Паша потерял контроль над собой и провалился в бездну отчаяния, окончательного и беспощадного, вырывающего все мысли и чувства из души и переплетающего их в единый жгут страдания. Этот ужас был окончательным и не мог прекратиться никогда.
Виктор ответил на сообщение в ватсапе со сдержанной, как показалось Юле, радостью и несомненным удовлетворением. Он не встретил ее в аэропорту и не пригласил домой, поэтому Юля поехала на ту квартиру, которую он для нее снимал. Засыпая, она радовалась тому, что теперь ее отделяют от детей не полторы тысячи километров, а всего пара дворов.
На следующий день она пришла в свой старый дом, как в гости. Виктор был на работе, дети — дома, свекровь предусмотрительно ушла незадолго до ее появления. Прижимая к себе детей, Юля испытывала огромное облегчение, но в то же время и огромную, страшную пустоту. Игры и чтение с детьми позволяли какое-то время о ней не думать, но не более того.
Она попробовала написать Паше, затем позвонить — того не было в сети. Юля испытала от этого даже некоторое облегчение, так как все равно не знала, что ему сказать. Но вместе с этим в ней поселилась жуткая тревога за него. Юля представляла, что могло с ним происходить после ее отъезда, и это рвало душу на части.
Вечером пришел Виктор, обнял Юлю, вполне тепло, но вместе с тем сохраняя дистанцию. Он предложил Юле поужинать с ними, но сразу после ужина отвез ее к ней на квартиру. У Юли было очень странное ощущение: вроде бы это ее дом и ее семья, но теперь она здесь гостья. Муж, кажется, ей даже улыбается, дети ей рады и с ней общаются, но все равно она отдельна от них, наособицу. И, как ни странно, Юлю это устроило: она больше, чем когда-либо, чувствовала себя отдельной личностью, а не частью семьи и не могла уже себе представить того уровня слияния с детьми и мужем в единую систему, который когда-то был.
Прошло несколько растерянных дней, настало первое сентября. Варя шла в первый класс, и это событие всех если не примирило, то объединило. Накануне свекровь хлопотала с бантами и фартучком в одной комнате с Юлей, которая валялась на диване с первоклассницей и рассказывала ей о своей жизни в школе. Виктор принес огромный букет и отпросился с работы, чтобы присутствовать на линейке.
Солнечным утром Юля и Виктор вели Варю в школу, держа с разных сторон за ручки. Юля чувствовала тепло Вариной ладони, тепло от солнечных лучей, и ей показалось, что она действительно вернулась в свою нормальную жизнь. Виктор был спокоен и мил, Сёма бегал вокруг со своими друзьями-одноклассниками. Ничего нормальнее этой жизни просто быть не могло. Но где-то в глубине души Юля знала, что все это неправда и неправильно, что не может быть никакой нормальной жизни, если нет любви, а свою любовь она потеряла навсегда. Где он сейчас, как он? Как же ему, наверное, больно… Юля улыбалась Варе, спокойно разговаривала с учительницей и другими мамами, а в глазах ее стояли слезы. Раньше она никогда бы не подумала, что можно беззвучно и незаметно для окружающих рыдать и одновременно заниматься обычными делами, ходить и разговаривать.
Вечером был праздничный ужин в квартире Виктора, и на этот раз он не предложил Юле уехать после того, вызвал такси для своей матери. Он достал бутылку хорошего вина, налил Юле и себе, зажег свечку на столе. Юля спокойно сидела и потягивала вино. Через некоторое время он уже гладил Юлю по колену, обнимал ее, затем повел в спальню. Юле не было ни противно, ни приятно.
Они лежали в постели. Виктор лихорадочно возился где-то там, внизу, но Юлю это мало интересовало. Происходящее имело такое же отношение к сексу, как прогулка по тюремному двору — к свободе. Виктор бормотал слова, которые не смог бы произнести в обычной обстановке, — о своей безумной любви к ней, о том, что он без нее не может, что прощает ее за все. Юля холодно и с грустью констатировала про себя, что насчет прощения он утром передумает, употребление Виктором слова «любовь» является чистым издевательством, ну а то, что он без нее не может — пожалуй, правда. Только не в том плане, какой воображал себе сейчас Виктор на пике гормонального экстаза, а в более практическом: Юля необходима ему для ухода за детьми, как живое свидетельство его великодушия и как символ победы над соперником, да и просто потому, что он никогда в жизни не расставался со своей собственностью и ее не мог отпустить. Мысль о соперничестве Виктора с Пашей, кончика пальца которого он не стоит, даже рассмешила Юлю. Виктор этот смешок услышал, но не отреагировал: поведение Юли, идущее вразрез с сюжетом поставленного им спектакля, можно было игнорировать.
Прошло два месяца. Юля бывала у Виктора, когда он звал, или сидела в своей квартире, когда он хотел этого. Дети привыкли жить на два дома, учебный год упорядочил жизнь и установил ритм, от которого нельзя отклониться. Это было удобно. Устраиваться на работу Юля и не пыталась, а Виктор об этом не заговаривал. Домашние дела и возня с детьми не могли заполнить все время, и Юля приобрела две привычки, которые помогали скоротать свободные часы. Ее сознание постоянно помнило о Паше, даже когда она была чем-то занята, поэтому и привычки были такими, чтобы не мешать этим мыслям, а гармонировать с ними.
Первая привычка состояла в поездках к офису Компании. Юле казалось, что, когда она ходит по тем же дорожкам, где ходили они с Пашей, когда смотрит на окна здания, в котором случилось с ними самое главное, — она немного приближается к нему. Ведь это было совсем недавно! Ничего вокруг не изменилось, и, казалось, в любой момент из подъезда может выйти Паша и пойти к своей машине, как всегда, на ходу морща лоб от каких-то своих умных мыслей. Конечно, Юля приезжала сюда только в рабочее время, когда бывшие коллеги находились в офисе и она не могла с ними встретиться.
Другая привычка состояла в том, чтобы слушать музыку — песни, которые так или иначе говорили о произошедшем с ней. Смотреть фильмы Юля не могла: от них делалось либо больно, либо скучно. Музыка, в отличие от голосов окружающих людей, могла пробиться через барьер, внутри которого Юля всегда была одна со своими мыслями, своей виной и тревогой. Среди треков, которые она когда-то слышала раньше, но поняла и впустила в себя только сейчас, оказалась одна из песен Within Temptation. В ней были слова, которые она повторяла про себя постоянно:
I’ll find you somewhere
I’ll keep on trying
until my dying day
Впрочем, о том, чтобы на самом деле ехать на Урал и искать Пашу, она и не думала. У Юли не было сил для того, чтобы справиться с тем, что она может там найти или увидеть, не было внутреннего тепла, которое можно отдать Паше. Самое же главное — во встрече с ним не могло быть никакой перспективы, никакой надежды, никакого будущего. Не могло, потому что она уже потерпела поражение. И все-таки ей безумно хотелось его увидеть хоть на миг.
Юля нечасто включала эту песню, потому что невозможно было не согнуться в беззвучном плаче на словах:
I want to embrace you and never let you go
Almost hope you’re in heaven
so no one can hurt your soul
Дослушав, она могла долго сидеть и пытаться вспомнить, какой была раньше. Как она могла ходить, улыбаться, думать о чем-то, чего-то хотеть, чему-то радоваться? Каким был мир до всего этого? Произошло непоправимое, вернуться туда невозможно.
Однажды Юле приснился сон, похожий на те, о которых рассказывал Паша. Она шла по огромным, пустым, холодным улицам Екатеринбурга и искала Пашу. Наконец он попался ей навстречу — это был тот квартал, где расположена его квартира. При виде Паши сердце Юли сжалось от огромной, никуда не девшейся любви — и от сознания своей вины перед ним. Юля опустилась на колени прямо на асфальте, обняла ноги Паши и говорила что-то со слезами, рассказывала о себе и своей жизни, а главное — просила, просила, просила прощения. Паша поднял ее, прижал к себе и поцеловал: конечно же, он простил, он и не мог иначе. Это был одновременно и он — тот человек, которого она так любила, — и не он. Что-то к нему прибавилось, что-то неуловимое, для чего нельзя подобрать слова. Он был как бы уже не здесь. Он прощал Юлю, но, конечно, ничего уже нельзя было вернуть.
Наутро Юля проснулась со слезами на глазах, как это часто теперь бывало. Весь день она была сама не своя, но провела его в хлопотах: проводила на работу Виктора, сходила в магазин, забрала Варю из школы, накормила ее обедом, погуляла с ней. Вечером, уехав на свою квартиру и обнимая в кровати девочку, оставшуюся у нее ночевать, Юля спокойно и четко поняла наконец, что чувствует к детям, к Виктору, к Паше. Поняла она и то, что будет дальше. У нее впереди столько лет, сколько нужно, чтобы выросли дети, и эти годы ей надо прожить так, чтобы дети не чувствовали, что у их матери в душе все умерло. Иногда у нее это будет получаться лучше, иногда — хуже. Будут такие дни, когда она будет чувствовать себя почти живым человеком, а будут — такие, как сегодня, когда она будет скорее роботом; в любом случае, она справится. А дальше, когда все это закончится, она сможет соединиться со своим Пашей и никогда уже с ним не расставаться. Ничего другого для нее теперь быть не может. Жизнь подвела ее к моменту, который изменил все, и подарила ей бесценный подарок; она не смогла им воспользоваться, потому что была слишком слаба и не смогла отказаться от своей прошлой жизни. Сложно ее в этом упрекать, но это — поражение. Кульминация пройдена, и теперь с ней уже не случится ничего важного, остается только движение по инерции к единственному возможному финалу.
Юле захотелось придумать какой-нибудь наркоз, чтобы эти годы прошли побыстрее и было не так больно. Понятно было, что сны, подобные вчерашнему, не оставят ее до конца этих лет. Она закрыла глаза и еще раз попросила прощения у Паши — и у себя самой.
Паша сидел на берегу реки. Вода была темной, текла из ниоткуда в никуда и не отражала серого ноябрьского неба. Дождь перестал, но палатка в такую погоду не могла просохнуть. Костер горел ровно — с вечера Паша запас достаточно хвороста и укрыл его от дождя. В кармане у Паши лежали двести рублей, в рюкзаке — две пачки галет, банка консервов и заварка. Больше ничего не оставалось, но Пашу это не беспокоило. Этих запасов могло хватить, чтобы дойти до железнодорожной станции, сесть на электричку и вернуться домой. В квартиру, в которой, казалось, сами стены пропитались страданием. Он заметил, что ему достаточно открыть дверь и почувствовать запах дома для того, чтобы от сконцентрированной там безысходности и отчаяния стало медленнее биться сердце, и так давно стоявшее в груди мертвым колом.
Паша смотрел на темную реку и представлял, как входит в воду и оказывается в странном мире, похожем на мир из клипа на песню «Голоса», который год назад пронзил его полным соответствием истории любви и жизни, — но ведь настоящий мир и был именно таким, так что не надо никуда входить, чтобы его увидеть.
Потом Паша вспомнил свою прогулку по московскому парку и размышления о пропасти, отделяющей мир обычных людей от мира той любви, к которой он был так способен, но которую не смог спасти. Вспомнил и свою тогдашнюю догадку о том, что есть еще одна пропасть, с другого края которой и самая великая любовь видится лишь еще одним видом боли, от которой корчатся обреченные создания этого мира. Сейчас он перешел эту пропасть и мог теперь спокойно смотреть на любовь так же, как раньше смотрел на тщеславие или собственнические инстинкты. Острой боли он уже не испытывал, но не было и ничего другого в этом мире, что могло бы его заинтересовать хоть немного. И, конечно, он простил Юлю.
С неба, уставшего лить бесконечный осенний дождь, посыпались хлопья первого снега. Через минуту снег стал метелью, белой и плотной, которая скрыла поникший лес, серое небо, подернула дымкой черную реку и укрыла Пашу одеялом, под которым можно спокойно пролежать сколько угодно, потому что времени нет, и, строго говоря, нет вообще ничего.