Фрагмент романа
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2019
Олег Кудрин — писатель, журналист, литературовед. Родился в Одессе. Закончил геолого-географический факультет Одесского госуниверситета. Кандидат педагогических наук. Участник легендарной команды КВН «Джентльмены Одесского университета». Работал в газетах «Гудок», «Собеседник», журнале «Имена» и др. Автор романов «Фондурин 917» (М., 2006), «Код от Венички» (М., 2009). Как литературовед печатался в журналах «Вопросы литературы», «Новая Юность», «Октябрь», «Урал».
Безответный украинский вопрос
По поводу этого романа один мой знакомый — критик и литературовед, биограф и историк — сказал, что для читателя этот материал очень уж неожиданный. В этом его ценность. Но в этом же и трудность восприятия. Иногда — неприятия.
Несколько веков мощного имперского существования оставили большой след в коллективном бессознательном России. Иногда вообще кажется, что (само)ощущение русскости (как сказали бы до революции — великорусскости) нерасторжимо сплелось, спеклось, склеилось с имперским самовосприятием.
Но так ли это? Не всегда и не во всем. Показательно, к примеру, что самые принципиальные из современных русских националистов часто оказываются и принципиальными антиимперцами, делающими акцент на необходимости первоочередного обустройства своего народа, его культуры и идентичности (силен в их взглядах и элемент национального романтизма, как казалось недавно, устаревшего, но при взгляде на нынешние обстоятельства в Европе, в мире, кажется, все же вечного).
А если зайти с другой стороны — то примерно о том же, только другими словами, говорила еще и ленинская статья «О национальной гордости великороссов»: «Никто не повинен в том, если он родился рабом; но раб, который не только чуждается стремлений к своей свободе, но оправдывает и прикрашивает своё рабство (например, называет удушение Польши, Украины и т. д. «защитой отечества» великороссов), такой раб есть вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам». (Другое дело что статья писалась в 1914 году после начала великой войны империй, когда большевикам выгодно было быть образцовыми демократами; как только условия поменяются, то и взгляды большевиков станут другими).
А что если провести социально-психолого-литературный эксперимент — попробовать отделить (велико)русскость от имперскости? Вот из этой идеи и появилась «Полтавская перемога». Но получившийся результат действительно оказался неожиданным, а для многих — категорически неприемлемым. Русские (великороссы в дореволюционном смысле) — не титульный народ империи? Нет, нет, я даже слышать об этом не хочу!
Но почему собственно? Что плохого в том, чтобы упрощённое изложение кантовского категорического императива («Человек должен относиться к другим людям так, как хочет, чтобы они относились к нему») приложить и к народам. А потом посмотреть и оценить сложившуюся альтернативную историософию (альтернативная история, низведенная до конвейерного «попаданса» — это для яркообложечного масскульта).
О том, что в «Полтавской перемоге» эксперимент удался, о том, что он честный, не ангажированный, свидетельствует и то, что для украинского, для шведского самосознания мир этой книги оказывается также не очень уютным — неудобным, колючим.
А ведь в России мало кто верит в искренность шведских заявлений, что они рады поражению в Полтавской битве, состоявшейся 310 лет назад и положившей конец имперским устремлениям их страны. Бывая в Швеции я с интересом наблюдал за общим, усредненным отношением шведов к личности Карла XII. По прошествии трёх веков, когда прошла боль от смертей и утрат, они относятся к нему с симпатией, с интересом. Но, скорее, не как к государственному деятелю (с положительным или негативным вкладом в историческую судьбу), а как к венценосному чудаку, любившему путешествовать в далёкие края, однако, в сопровождении армии. Но им действительно страшно представить, что Швеция, ставшая в XVII одной из главных европейских доминант, могла бы стать настоящей империей. Проиграв ту баталию, Швеция передала Московскому царству, России не только всю славу, но и всю тяжесть имперства, «надрывного», по определению Солженицына.
Сложности в восприятии материала «Полтавской перемоги» (причём со всех сторон) идут также от того, что мы чаще всего знаем не исторические данные, а набор клише, красивых государствообразующих мифов. Так, например, пара «Пётр и Мазепа» воспринимается совершенно манихейски, как борьба сил Добра и Зла (с соответствующими знаками «+» «-» в зависимости от страны рецепции). И чрезвычайно показательно, что до революции это восприятие было куда более ровным, близким к историческим сведениям.
Примеров здесь множество. Но чтобы ощутить это, полезно прочитать/перечитать несколько текстов. Скажем, статью «Пётр I Алексеевич Великий» у Брокгауза и Ефрона. Её написал Павел Милюков, не только политик, но и учёный (тема диссертации, защищённой в 1892 году «Государственное хозяйство России первой четверти XVIII века и реформы Петра Великого»). Или роман Мережковского «Антихрист. Пётр и Алексей» (1903–1904). Да и если вспомнить «наше всё». У Александра Сергеевича Пётр («он прекрасен») из «Полтавы» и гнетущий Царь из «Медного всадника» очень точно отобразили обе стороны дореволюционного российского восприятия Петра I… И лишь при Сталине «царь-антихрист» был историософски канонизирован в ряду других жёстких правителей России. Но именно такое благостное его восприятие сохранилось и доминирует до сих пор.
Роман этот был написан десять лет назад. С тез пор издавался только урывками и лишь обрел «широкую известность в узких кругах». Но я не очень-то переживаю по этому поводу. Поскольку это тот случай, когда «книга больше автора». И с каждым годом «Полтавская перемога» становится все острей и актуальней. Увы.
Но есть в этом одно обидное обстоятельство. Может быть, это «комплекс Левши» («Скажите государю…»), но иногда кажется, что если бы роман прочли и обсудили до 2013–2014 года, то что-то в истории могло бы сложиться иначе… Впрочем, нет, извините, это мания величия и неадеквуха. Помню, как в том же 2009 году на каком-то из литературных фестивалей разговорился с будущим властителем солнечных пылинок Львом Данилкиным, который незадолго до того воспел красно-белого интегратора русского Александра Проханова. Разговорившись, сказал ему о своей «Перемоге», об идеях, заложенных в ней. На что Данилкин недоуменно отмахнулся: «О чем вы? Кому это интересно? Зачем? Никакого «украинского вопроса» не существует в принципе. Мы — один народ». И так тогда говорили очень многие, большинство.
Так что произошедшее, видимо, было неизбежно. Но жизнь в любом случае продолжается. И хотя бы сейчас хорошо бы лучше понимать происходящее. «Полтавская перемога», как мне кажется, в этом — неплохой помощник.
Олег Кудрин
Богдану-Ивану, моему
русско-украинскому сыну.
Слова «Россия», «русский» были не так чтобы совсем запретные. Скорее — нежелательные, плохие, устаревшие. Ну, вроде «императора», «фрейлины», «чернеца». Только много, много хуже. Но для Пети Михайловко именно они были самыми притягательными, сладкими. Вот произнесешь их, пусть даже мысленно, и сердце сначала замрет сладко, а потом забьется быстро-быстро, как боевой барабан. И песни вспоминаются. Истинно московитские — тягучие раздольные. Одновременно и мужественные, и жалостливые. Их прадедушка пел. Ефрем Николаевич. Прадедушка был старый, очень старый. Настоящий осколок старого мира. Того, что «до основанья, а затем». Только старый мир совсем закончился, а дедушка был еще ого-го.
Ну, это он так говорил, что «ого-го». А на Петин взгляд, скорее «эхе-хе». Был он старый, седой и неприлично толстый. Ходил медленно-медленно, еле передвигая толстые ноги, да еще помогая себе палочкой. Жил дедушка в своей отдельной комнате. Больше ни у кого в доме такой привилегии не было. Это ему за старость и нездоровье такое счастье привалило. В комнате всегда стояло помойное ведро. От которого частенько попахивало свежими испражнениями (это бабушка так говорила, по медицински — «испражнения») и хлоркой. Хлорка была от бабушки, все остальное — от прадедушки.
Петя частенько заходил в гости к прадедушке. Сам удивлялся этому, но заходил. Ведро создавало тягостную атмосферу, но все равно было интересно. В углу висела икона. Старая, но ничего не стоящая, никчемушная. Не рукописная, отпечатанная типографским способом. Петя это сам узнал. Когда прадед собрал падалишные яблоки и пошел приторговать ими к распивочной, Петя залез на стул, потом на стол и обследовал икону. А жаль, что никчемушная. Если б настоящая, по дереву писанная, можно было б сдать в Музей атеизма и антирелигиозной пропаганды имени тов. Ярославского. А так — никчемушная.
Приторговав яблоками, прадедушка приходил веселый. Часто — очень веселый. Иногда отдавал бабушке мятые карбованцы, но чаще пропивал. Тогда его закрывали в комнате на ключ. И утром испражнениями пахло намного сильнее. Запертый прадед пел стрелецкие песни и… Даже сказать страшно. Пете с самого-самого раннего малолетства объяснили, как это страшно. В общем, прадед ругал, матерно, більшовиків, Великого Ленька и його наступника — Великого Сталька1.
Пете было ужасно стыдно за прадеда. Ужасно. Все лицо его горело от этого стыда и возмущения. Он чувствовал, самим сердцем чувствовал, что нужно пойти и рассказать о таком поведении, не достойном будівників третьої п΄ятирічки2. Но родители поговорили с ним, как со взрослым, и объяснили, что ничего никому не нужно рассказывать. Петя долго им не верил. Но они хорошо объяснили.
Конечно, со стороны можно подумать, что прадед их — самый что ни на есть недобитый контрик. Но на самом деле это не так. В Громадянську війну3 он был в красных стрельцах. А совсем не в белых или того хуже — в новгородских. И потом строил мирную жизнь первого в мире социалистического государства. Но однажды пошел в баню… То есть не однажды, конечно. В баню-то он, как всякий московит, ходить любил и ходил часто. Так вот, однажды после бани он выпил крепкого красного вина. И чуть не помер после этого. Красное вино, особенно сладкое — это ж та же кровь. И если его много выпить, крови в теле становится слишком много. Она в голову лезет, голова не выдерживает и ломается. Если совсем ломается — человек совсем умирает. Если не совсем — выживший немного дурной становится. Ну, то есть вся дурь, все мыслительные испражнения старого мира наружу вылезают, поганя атмосферу социализма. А так он вообще хороший — воевал за новую жизнь. Но вот из-за болезни и по старости разные процессы в организме нарушились.
Петя не стал никому рассказывать. Ефрема же Николаевича все равно любил. Даже таким, вдвойне ущербным. С наступлением весны они с прадедом в хоккей-футбол играли. «В хоккей» — потому что мячик маленький, а не большой, на большой слишком много тряпья ушло бы. А «в футбол» — потому что Петя ногами его пинал, а не крючковатой хоккейной клюшкой. Потому что так дешевле, а клюшка — дорого стоит. (Был, правда, вариант приспособить под нее прадедову палочку для ходьбы, но Ефрему Николаевичу этот вариант не понравился).
Прадед стоял на воротах. Точнее, сидел. Ворота были знатные: штанги — ножки стула, перекладина — сиденье. Ефрем Николаевич отбивал мяч ногами. Сначала очень ловко. Петя никак не мог забить. Начинал злиться и тогда меня тактику, метя не в ворота, а в голову прадеда. В нее попадал чаще. Как настоящий красный стрелец, прадед мужественно переносил эти удары. Но очень скоро начинал подозревать правнука в умышленном их нанесении. Тогда уже Ефрем Николаевич начинал злиться, говорил что-то матерно и уходил прочь от игры. Но на следующий день хоккей-футбол сызнова начинался.
С годами ноги деда становились все медлительней. Забивать становилось просто, а значит — неинтересно. Совместно решили, что хоть и не положено по правилам, но нужно дать вратарю клюшку. И снова Ефрем Николаевич отказался играть палочкой для ходьбы. Заместо взял веник. Новый, широкий, как борода у попа с картинки. Попробуй забей, когда две ножищи да в придачу такой замечательный веник. Петя провел переговоры — порешили, что веник нужно брать не новый, старый, втрое сузившийся. Вот это игра получалась!
Глаза у прадеда были небесного цвета, чистые-чистые, голубые-голубые. Бабушка говорила, с молодости они были синее, но выцвели. Ефрем Николаевич вообще был красивый. Вроде и старый, и больной, а сразу видно, что красивый. Лицо гладкое, правильной формы, и губы — правильные, и нос. Лоб — высокий. Волосы — густые, серо-стальные, с аккуратным пробором. И усы! Чудо что за усы, настоящие стрелецкие, густые. Одно плохо — зубов не осталось. Прадед любил показывать свой единственный последний зуб. А вот где, когда и как остальные порастерял — не рассказывал. Забыл, вроде.
Но когда он петь начинал, обо всем другом забыть можно было. Боевые барабаны, те самые, били в грудь. Или из груди. Казалось, да нет — понималось, что все на свете можно отдать за Россию-матушку, за Землю Русскую. Петя подтягивал песне… Только потом, когда она кончалась, почему-то стыдно становилось. Будто чем-то непристойным занимался. И немудрено, слова-то какие — «Россия», «русский». Сомнительные словечки, с душком, как сказал бы папа. Почти фашистские.
И Петя оставался наедине со своим стыдом.
Папа. Папа…
Папа — хороший. Это Петя сызмальства знал. Именно, что знал. Потому — про маму не нужно знать, что хорошая. Это — мама. Это вообще всё! А про папу нужно. Потому что у него недостатков много. С ним тяжело, он весь колючий, твердый. Руки грубые, натруженные. Профессия у него такая. А колючесть — в основном на лице. Щетина очень быстро вырастала. Из-за этого Петя не любил отцовских нежностей. Тот же, хоть и нечасто, но мог чмокнуть сыну в щеку, обтерев попутно наждачкой щетины. И запах! Табак, курево. Фу, гадость! И еще что-то вкрадчиво-прилипчивое, раздражающе. Ружейное масло, как узнал Петя позже, так противно пахнет.
Но мама объяснила, что не любить отца из-за этого, из-за таких мелочей просто смешно, глупо. Это же отец! Хорошо объяснила. Петя согласился. После чего понял, что и раньше любил отца. Но не понимая того, а теперь — понимая. Отец учил его делать зарядку, бегать по утрам учил. Еще он хорошо рассказывал песни. Именно рассказывал, петь не умел, слуха не было. И просто хорошо отец рассказывал. Про Володимира Ілліча Ленька, про Громадяньску війну, про Велику Жовтневу соціалістичну революцію4. Как красные победили всякую белую, националистическую и интервентскую сволочь. И как теперь страна строит социализм под водительством мудрого вождя Йосипа Сталька.
Эти рассказы лучше всего получались, когда свет выключался (а свет часто выключался). Тогда керосиновую лампу зажигали. Или свечу. И отец рассказывал. И они вместе с сыном жалели, что по молодости не успели во всем этом поучаствовать, помочь миру сделаться счастливее. А остальные почему-то молчали. Наверно, не умели так хорошо рассказывать и жалеть.
Хотя нет, мама тоже хорошо рассказывала. Но о другом. Про Попелюшку5, например. Бедную-бедную Попелюшку, по-батрацки работающую на двух сестер буржуек и их мамашу-нэпманшу. И о Дюймовочке тоже. Тут мама еще и песню знала. И в конце сказки всегда ее пела. Совсем не как Ефрем Николаевич пела. Но тоже хорошо. Нежно, глубоко. После ее песни Петя чувствовал счастье. Оттого, что есть мир, Петя, мама и Дюймовочка. И у Дюймовочки все так хорошо получилось.
Еще была бабушка. Она — прадедушкина дочь. И мамина мама. Бабушка в семье — самая неразговорчивая. Объясняла — потому что на ней весь дом держится. И вся больница тоже. Бабушка была старшей медсестрой. Всегда. Сколько Петя себя помнил, а это немало, всегда она была старшей медсестрой. Халат такой белый, что глаза режет. И крепкие жилистые руки. Как она ловко уколы делала! Из-за нее Петя уколов не боялся. Он даже чувствовал какое-то странное наслаждение в миг, когда игла входит в кожу. Еще она очень хорошо умела давать таблетки для питья и стакан воды для запивания. После уколов и таблеток Петя рос здоровым. А без них был бы больным и не мог бы ходить в дитячий садок6. Еще она хорошо умела ругать прадеда Ефрема Николаевича за все то, что он делал неправильно. Например, пил, курил и ругал посполиту владу.
В дитячий садок Петя ходил с трех лет. Ему там нравилось, потому что был коллектив, коммуна! Они вместе ели, играли, танцевали и какали. И все это было одинаково увлекательно. Правда, другие сидение на горшке не любили, просили виховательку7 Надію Василівну запретить чужим горшкам пахнуть. Вместо этого Надія Василівна говорила, что справжні більшовики8 не боятся трудностей и должны уметь терпеть. Петя умел терпеть, он же часто ходил в дедушкину комнату и был закаленный. Вихователька хвалила его. Ему это нравилось.
Садок был не московитский — русинский. С ним связывалась какая-то непонятная история. Петя как-то ночью подслушал. Папа с мамой думали, он спит. А он не спал. Слушал их спор и не мог понять, из-за чего они спорят. Поэтому быстро заснул. Но то, что спор был, запомнил.
Потом Надія Василівна почему-то исчезла и пришла другая вихователька — Соломія Орестівна. Тоже хорошая. Но дети все равно частенько называли ее Надією Василівною. Она не обижалась, но всегда исправляла ошибившегося. Не грубо, аккуратно, но исправляла. И дети скоро перестали ошибаться. Однажды Петин друг Фазилька подслушал, как взрослые говорили, что Надія Василівна тоже много ошибалась. Фазилька с Петей поняли — вихователька ушла из-за этого. Они вдвоем все равно продолжали ее любить, хотя имя, как и все, называли уже правильно — Соломія Орестівна.
А Москва была очень красивая. Красавица столица рядом с одиннадцатью другими красавицами-сестрами. Гордая древняя Москва-град протянулась вдоль Москвы-реки. Но Петя с семьей жил чуть в стороне, в доме на берегу Яузы. Вообще-то Москва вдоль Яузы тоже протянулась. Но это как-то мешало. Вот скажешь «Гордая древняя Москва-град протянулась вдоль Москвы-реки и Яузы» — и уже не так красиво получается.
Петя очень гордился тем, что успел родиться в столичной Москве. То есть это не он «успел родиться», это Москва так специально стала столицей к его рождению. 23 июня 1934 года. Вот когда это произошло. А Петя только через год родился. До того столицей Московитской ПСР был Воронеж — «замечательный пролетарский русинский город». Это так папа всегда говорил. Или нет… Так говорил великий Ленько. А папа просто повторял его слова. Только вот охальник прадед и над Воронежем всегда посмеивался. По разному. Чаще: «Москва — Воронеж, хм-м, догонишь!». Петя не мог понять, что это за странное «хм-м», но поговорка ему все равно нравилась. Реже дед бросал: «Кумпанство Воронежское!»9. Эти слова Пете меньше нравились, потому что тут он уж совсем ничего понять не мог.
Став столицей, Москва очень похорошела. И расти начала быстро. Все радовались, только Ефрем Николаевич снова ворчал, что этак новые площади, дома и проспекты пожрут все уютные сады и домишки. В том числе и их замечательную избу на берегу Яузы. Ну и пусть бурчит. Москве это мешает.
На выходные Пети с мамой обязательно «ездили в город». Смешно, будто их дом с садом — не город. «Нет, не город, а огород!» — отвечала на такие возражения мама и смеялась. Папа к ним редко присоединялся. Он чаще всего и в выходные работал. В городе был трамвай, газированная вода «Сітро» с эклером и карусель. Самая лучшая карусель — в центре, на Червоной площади, прямо напротив большущих колонн Собора Василия Блаженного. (Собор был наполовину музей, а наполовину в него даже глупых верующих старушек пускали). После карусели сильно хотелось есть. Петя тянул маму в робітничу їдальню10. Но мама чаще всего сопротивлялась. Причем отговорки были глупые — дома поешь! Ну, кто же не знает, что дома не так вкусно.
Петя так и сказал. Один раз. Что с мамой стало!.. Такой Петя ее еще никогда не видел. Она стала бледной, белой совсем. Губы сжались в комок, а глаза, обычно теплые, нежные, заискрились ледяными колючками. «Никогда не говори так! — прошипела она, — После того… Особенно… У нас в Московии… Еда — это святое!». И добавила, уже чуть мягче: «Не говоря уж о том, что мы с бабушкой так стараемся. Выготавливаем для вас…».
Петя не понял, что же он сказал не так. Но почувствовал, что произнес что-то ужасно неправильное, кощунственное. Ну, это вроде как родную посполиту владу ругать. А может, даже хуже. Хотя, что может быть хуже?!..
А когда заканчивается выходной, начинается рабочая неделя. Для Пети работа — дитячий садок. Правда, работа веселая радостная — заучивание революційних пісень та віршів. Хорошо!
Соломія Орестівна тоже была хорошая, но оказалось, что не совсем. Прочитав его имя — Петр Михайловко, она почему-то вздрогнула. И сказала, что Петя — «авжеж хороше хлоп’я, та ім’я в нього погане»11. Очень ему обидно стало — почему ж это имя у него поганое? Хорошее имя, родное, он же изнутри себя знает, чувствует, что оно хорошее — Петя, Петенька. Так больно стало, так солено в глазах. Он убежал в коридор и там выплакался. Соломія Орестівна его потом пожалела, но все равно никогда по имени не называла. Говорила просто — «хлопчик».
Фазилька тоже куда-то запропастился. Вместе с родителями. Поэтому Петя остался один. Вроде со всеми, в коллективе со всей группой, но один. Была, конечно, Юля… Но нет, нет, о ней вспоминать не хотелось. Потому что больно. Он с ней еще в два года расстался. И Петя совсем привык играть в садку в стороне от всех. Но пісні пел и в виставах12 участвовал вместе со всеми. Потому что «Колектив — то найголовніше!», как учил великий Ленько.
А Соломія Орестівна учила тому, как быть політично свідомими13. Для этого нужно много-много знать, ненавидеть буржуазных врагов и троцкистов, любить свою Социалистическую Родину. Единственную на свете — Русь Посполитую. Посполитая — на русинском языке означает «народная». Во времена революции народ сам придумал объединяться в посполитства, чтобы стать гегемоном, то есть главным. Это Соломія Орестівна так хорошо объясняла. Пете, конечно, трудновато было понять, но он очень старался.
Еще сложней было понять, почему русинский язык и украинский — одно и то же, а кроме того еще есть московитский. Хотя московиты тоже ведь из Руси, то есть, вроде как, тоже русины… Понять все это очень трудно, нужно было только запомнить, что русинская культура — великая, и все должны быть благодарны щедрому русинскому народу за то, что он объединил всех в Руси Посполитой.
А еще была такая непонятная штука, как писька, писюля, писюн, перчик, петюнчик, огурчик, свисток. Она была всегда, то есть с самого начала. Зачем? Ею очень приятно, хорошо писять, направляя струю, куда хочется. Так можно делать рисунки на земле, снегу или асфальте. А можно полезно поливать кусты и деревья. Еще писюном очень удобно играться, когда ничего другого нет под рукой.
Только вот мама сказала, что это нехорошо и неправильно. И Петя такие игры прекратил. Ну, разве что в задумчивости забывал, что это плохо, и вновь начинал теребить. Увидев это, мама спокойно, но настойчиво брала его руку и клала ее на колено. После осознания этой неправильности полезность писюна в Петином представлению резко понизилась.
Однажды зимой на улице было особенно холодно, а в хате особенно уютно. Вьюга завывала так страшно, что было особенно радостно находиться дома. И вдруг к вою ветра и снега присоединился еще какой-то звук, более высокий и совсем безнадежный. Петя стал думать, что или кто бы это мог быть, но не додумался. И спросил у мамы. Мама читала книгу, но тут на секунду отвлеклась и бросила:
— Это Мальчик.
Мальчик?! Так звали их собаку-дворняжку. Черненького с пегими пятнами на носу, хвосте и лапах. Важность этих пятен была очень велика. Если б не они, Мальчик был бы не Мальчик, а Черныш или Цыган.
— Мам, ну, мам… А почему Мальчик воет?
Мама с досадой отложила книжку в сторону:
— Что?
— Почему Мальчик воет?
Она не сразу ответила. Чувствовалось, что вопрос для нее необычный. По крайней мере, она сама раньше об этом не задумывалась.
— А почему вообще воют?.. Холодно ему. Грустно. Наверно, голодный… — и снова взялась за книгу.
Бедный Мальчик. Как же, наверно, страшно в такой жестокий снежный холод быть на улице.
— Мам, а, мам?
— Ну, что еще?
— А чего Мальчик на улице? Давай его в дом возьмем.
Мама была добрая. И поэтому не могла так сразу отказать в добром деле.
— Мы бы взяли… Но он — собака… Охранник. Он должен быть на улице. Дом охранять.
— Замерзнет…
— Не замерзнет… Будка у него теплая.
Мама снова уткнулась в книгу. А Петя задумался: почему так выходит, все говорят — хорошо творить добро и сделать его, в общем-то, хочется, но как же легко находятся поводы, чтоб не делать…
Он представил Мальчика, озябшего, продрогшего, холодного и голодного. И неожиданно для себя сказал:
— Мам. Зачем мне писюн. Давай лучше его отрежем и Мальчика на холоде накормим.
— Что?.. — мама мигом отложила книгу.
И улыбнулась. Петя почувствовал, что ей хочется рассмеяться, но она сдерживается. Ему стало обидно. Он же ничего плохого, глупого или глупостного не сказал.
— Нет, сынок, нет, — ответила мама, все еще улыбаясь. — Писюн мы отрезать не будем. Он тебе еще пригодится. А Мальчика я скоро и так накормлю. После ужина…
Самое ужасное, что эту историю и его вполне разумное предложение мама рассказала всей семье. Все усмехались так же как она и приговаривали: «Эх, Петя, Петя, добрый ты. Даже слишком…»
Петя рано понял свое московитство. И также рано понял — как это неудобно быть московитом.
Получилось это так. Он играл во дворе со взрослыми ребятами, лет по девять-десять. Трудно даже было определить, в чем эта игра заключалась. Они бегали, толкались и кричали что-то невнятное, вроде бе-бе, ме-ме, му-му. Потом кто сказал «Язык говняжий. Дярёвня!». Хорошо так сказал — смешно и смачно: «го-о-овня-а-ажий», «дя-а-арё-о-овня-а», вытягивая вслед за раздольным «о» резкое «а».
А это выражение, привычное в своей востребованности, удачно легло на бессмысленную игру. Все кричали наперебой, передразнивая друг друга. А скорей даже не друг друга, а именно ту самую тупую московитскую «дярёвню», общающуюся исключительно на «языке говняжьем» и культурной русинской речи совсем не знающей. Так игра обрела смысл и получилась она веселой, радостной, бурной.
Стемнело быстро и незаметно. Петю позвали домой и оставили его на кухне наедине с тазиком горячей воды. А родителю ушли в красную комнату, где радиотарелка, слушать КХАТовську виставу «Садка вишневого» Антона Чоха14.
Петя же никак не мог выйти из своей игры. И весело плескаясь в горячей воде (пожалуй, даже слишком горячей, это мама перестаралась, лучше бы чуть попрохладней), приговаривал со смехом: «Язык го-о-овня-а-ажий. Дя-а-арё-о-овня-а!». Неожиданно на кухню зашел Ефрем Николаевич. А ему с его весом и походкой трудно было делать что бы то ни было неожиданно. Но тут получилось. Да, он зашел неожиданно и залепил Пете крепкую затрещину. «За что? — спросил Петя обиженно и добавил уже привычное. — Дярёвня!». И прадед дал еще одну затрещину — больнее прежней. Петя разревелся. Из красной комнаты прибежала мама.
Мама прибежала из красной комнаты и чуть не набросилась на прадеда с кулаками. Петя обрадовался — вот сейчас дед получит за свою непонятную жестокость. Но радость его была недолгой. Ефрем Николаевич что-то прошептал маме на ухо. Лицо ее изменилось. И она… Невероятно — она тоже занесла руку для затрещины, третьей уже за какую-то минуту. Как же так, за что?.. Петя вжался в тазик. Вид его при этом был такой беззащитный и беспомощный, что мама не решилась ударить. Безвольно опустила руку на голову. И даже погладила его, ероша волосы.
— У-у, — сказал прадед осуждающе. — Предателя гладишь…
Мама вспыхнула:
— Он не предатель, он — ребенок. Шли бы вы, Ефрем Николаевич, в свою комнату…
Прадед резко махнул рукой и ушел, стуча по полу палочкой.
А мама домыла Петю, вытерла насухо. Как-то особенно тщательно и одновременно нежно вытерла. Завернула его в это же полотенце, как раньше делала, когда он совсем маленьким был. И отнесла в кровать.
А там взбила подушку. Укрыла его одеялом. Пете сразу же захотелось спать. Должно быть, организм хотел так защититься от непонятных перепадов злости и заботливости. И вот, когда глаза его сами уже закрывались, и не было никаких сил держать их открытыми, мама наклонилась над ним. Сказала:
— Это плохие слова. Гадкие. Никогда больше не говори их.
Она не произнесла этих слов, но он понял, о чем говорит мама — про «дерёвню» и «язык говняжий».
— Почему плохие? Смешно, — сказал Петя уже сонно заплетающимся языком.
— Плохие. Гадкие, — упрямо повторила мама. — Может, и смешно. Но плохо смешно. Глупо и оскорбительно. Нельзя смеяться над родным языком. Твои родители московиты, и ты московит…
Мама помолчала, а потом добавила:
— Московит. Русский!
«Русский!» Неужели она так сказала. А может, показалось. Трудно сказать, ведь в следующее мгновение он уже уснул.
<…>
— Так, сынок… И что же ты знаешь про Полтаву? — спросил папа.
— Полтава — особый город. Здесь была самая великая в истории битва, — твердил Петя заученно, правда, истории у него в школе еще не было, но он сам перечитал яркую книжку, в которой все описывалось, хорошо и коротко. — Полтавская битва. Она спасла весь-весь русинский народ от царя-антихриста Петра. Это все знают. Шведский король Карл XII и русинский император Иоанн VI заключили союз и нанесли жестокое поражение сумасшедшему царю. Тот еще до битвы был тяжело ранен, а потом погиб — был порублен. В церквях русинских неделю били в колокола, празднуя освобождение от антихриста… Па, а что такое «антихрист»?
Папа замер от неатеистического вопроса.
— Ну, это так в народе издавна называли очень-очень плохих людей. Нелюдей… Что ж, Петя, ты, в общем-то, правильно рассказал, — улыбнулся папа. — Только насчет императора Иоанна VI немного неточно.
— Не может быть! — Петя побежал в свою комнату, полез в книжку и вернулся обратно, довольный. — Нет, папа, правильно. Тут так написано.
— Ох, уже эти спрямленные детские книжки по истории. Это уж он потом стал русинским императором и в 1713 году основал двухсотлетнюю династию Мазеп, которую Велика Жовтнева революція свергла. А во время битвы он был только гетьманом України Іваном Степановичем Мазепою.
— Еще, папа, еще рассказывай.
— Это долго.
— Ну, хотя бы коротко.
— Царь-антихрист в Полтавской битве погиб (Карл XII, кстати, тоже). Царем московским стал его сын Алексей Петрович.
— А он тоже антихрист?
— Нет, он был тихий смирный человек. В общем неплохой, но слабый, такой юродивый монашек. А у нас в Московии нельзя быть слабым. Его убили. И в России началась Смута, вторая за сто лет. Представляешь, какое горе для народа. Власти нет, то есть, властей много — но это все равно, что нет. А тут еще польская армия, шведская, прусская… Казаки донские, и другие тоже, начали бузить, грабить. Волжские народы восстали. Крымские татары обнаглели. Потом самозванцы пошли: Лже-Алексей I, Лже-Алексей II, Псевдо-Софья. И даже Лже-Дмитрий III!..
— А Лже-Петр?
— Нет, сынок. И вот это самый важный показатель. Такой, что обмануть не может. Лже-Петра ни одного не было. Ни одного! Народ так боялся и ненавидел антихриста, что никто им назваться не захотел, не смог…
Ничего себя. Так вот почему все так на его, Петино, имя реагируют: «Хлоп’я хороше, але ім‘я в нього…»
— Па, а почему вы меня так назвали? Петей?
— Хороший вопрос… — казалось, папа смутился. — Даже не знаю. Мама захотела, а я не стал спорить. Я так счастлив был, когда ты родился…
Ох, уж эти родители. Сделают, не подумав, а ты за них отвечай.
— И чем все закончилось?
— В Новгороде…
— В Новгороде Великом?
— В Нижнем Новгороде! — сказал папа с нажимом. — В Нижнем Новгороде собрался Земский собор и порешил пригласить на царение православного гетьмана України Івана Степановича Мазепу с женой — молодою царицей. Все ж один народ — русины. Он прогнал захватчиков, навел порядок.
Да, все получалось очень понятно, но что-то не совсем так. Вот что!
— Пап, если революция императоров свергла, если мы все так радуемся, что так было, то почему ж о Мазепе столько хорошего говорят.
— Ну, мы свергли, когда династия уже выродилась — Микола II. А Іван Степанович… Ну, прежде всего, он победил! А потом — Смуту прекратил, церкви строил…
— Разве церкви строить хорошо?
— Сейчас — плохо, конечно. А раньше, когда народ темный совсем был, хорошо. В церквях книги были, грамоте какой-никакой там учили. Ну, все, мне пора идти…
Вот всегда так, разговор на самом интересном месте заканчивается.
И все равно, про Івана Степановича неубедительно получилось. Смута, какая-то, ну и что — разве так страшно, не царизм все же, да еще церкви — опіум народу… Получается, что Мазепа хороший только потому что победил. А если бы проиграл?
Полтава пострадала от войны больше, чем Батурин. Шведы очень не хотели оставлять этот город, говорили, что он для них святой. Бесноватый Хитлерссон что-то орал про нордический дух, требовал не отдавать Полтаву и вернуть в нее тело Карла XII. Большевики тоже тела короля и императора вернуть в Полтаву запланували. И вернули, но только когда в ней уже не было шведов…
Увидев, как хорошо и ловко папа восстанавливает разоренные установи, батуринский музей у папы отобрали, а дали полтавский. Назло Хитлерссону мудрый Сталько заранее все эвакуировал из меморіального комплексу. Оружие — в Тбілісі, книги и бумаги — в Симферопіль, тела Івана VI і Карла XII — в Вінницю.
А вот теперь нужно было собрать все это вместе. И снова же — восстановить, разложить, систематизировать-каталогизировать, исследовать. Слова сложные, но Петя все выучил. И очень хорошо, что маме работа нашлась. Она почему-то не могла работать хирургом, как раньше. А быть просто врачом, трудно — «сердце болит, а рука тянется к скальпелю». Пете трудно было понять, что это означает, но мама так говорила.
Так мама должна была возглавить группу, отвечающую за перевозку тел двох монархів. За их сохранность и, снова-таки, изучение.
Оказаться на поле Полтавской битвы было очень волнительно. Когда-то оно было за городом, за крепостью, взять которую царю-антихристу так и не удалось. А теперь чуть ли не в центре міста. Поле венчала Мазепинка — двойная церковь: православная и лютеранская, соединенная коридором, как память о том, что веры разные, а люди умирают одинаковые. Посполитая власть церкви вообще-то в основном разрушала. Или превращала в атеистические музеи. И правильно делала, потому что опіум. Но Мазепинку не тронула. Уж очень красиво, символически она смотрелась. Хотя, конечно, шведы, став фашистами, все испортили…
Потом они пошли в Мавзолей. Раньше Петя думал, что персональный Мавзолей есть только в Києві, на Майдані Свободи, у великого Ленька, що вічно живий. Папа объяснил что мавзолей — это давнее изобретение, он много у кого есть. Но такой хороший и правильный, как у Ленина — ни у кого. Хотя Мавзолей Іоанна и Карла — тоже правильный. Он был похож на церковь, только не тянущуюся вверх, а приросшую к земле, мрачно-торжественную, хоть и нарядную. Выкрашена она была в желтые и синие цвета. Пете не понравилось — ведь это цвета старого флага Руси дореволюционной — императорской.
Мама ожила… Повеселела, глаза загорелись, она стала почти как раньше. Потому что дело, интересная работа. Теперь уже и она часто ездила в командировки. Петя оставался один — ну так не страшно, он привык. Тем более что квартира их, служебная, директорская, располагалась тут же, в музее, в Меморіальному комплексі, на втором этаже, под охраной такой надежной, что можно не волноваться.
Довольно долго папа и мама были оживленные. А потом что-то произошло. Легкость и огонь из глаз родителей исчезли. Они опять стали тревожными. Петя очень хорошо чувствовал, что при нем стараются о многом, а значит, и о лишнем не говорить. А это обидно. Разве они не вместе столько пережили. Разве он когда-то, кого-то подвел?
Петя стал хитрым. То есть навострил уши. Напряг ушные мышцы, как говорила когда-то бабушка. Тогда удалось кое-что услышать. Но совсем не то, что он хотел. Когда родители оставались наедине мама часто плакала. И повторял одно и то же: «Со мной, как с б…» «Я — б…, я — б…, я — б…». А папа почти плакал и просил у нее прощения, что «не послушал, когда она говорила» (но что «говорила»?). Еще они часто вспоминали одного человека — «слідчий Ціферман». Причем все время договаривались его не упоминать, забыть навсегда, но потом опять вспоминали.
Петя очень расстроился от этих слов. Неприятно, когда мама себя так ругает. Совсем плохо, когда папа плачет. И «слідчий Ціферман»… «Слідчий» — по-русински «следователь». По-русински, не по-шведски. Получается, что папу все же пытали наши. Наши пытали папу… А, может быть, и маму?..
Но почему же они ничего не хотят говорить?! За что такое мучение. Как жить дальше с этим? И Петя понял как.
Нужно просто заранее предположить, принять самое худшее. А потом подумать, как с этим жить. Да, скорее всего папу, а может быть и маму, пытали наши. Но эти наши — не наши. Они, как шведы, как фашисты. А наши — это те две солдата, это Директорка, это Катя-Марта с мамой. Да, вот как становится хорошо и понятно.
Наши — это Надія Василівна, это Соломія Орестівна, это Муса, это Лесь, это директор, это капітан Лебедєв…
И снова все запуталось. Трусливый, скучный и бестолковый директор, Лесь сначала злой, драчливый, а потом беспомощный и по Петиной вине оказавшийся в злочинній колонії, липкий капітан Лебедєв — это наши или нет. А тот мальчик, у которого ноги были в крови и его мама с пальмой во рту. Их машина, спасаясь, сначала давила всех подряд. А потом с ними сделали такое — они наши?
И даже?.. Да, даже тот веселый и сильный человек, в шведской форме, но русский, который подарил ему иконки, выброшенные папой. Он сказал, что та форма — временно, для прикрытия, главное — Россия, та Россия, о который Пете тут говорить вообще запрещают. Он — наш?
Как трудно все это понять и разложить. Но, может, это потому что он, Петя… Нет, ну, не маленький, конечно, просто не совсем еще большой. Может, когда вырастет, все поймется лучше, быстрей и правильней.
Постоянно приезжали грузовики. Иногда з експонатами, но чаще со строительными материалами. Весь комплекс и так неплохо сохранился. Но нужно было совсем восстановить его, сделать, чтоб «як новенький». На строительстве и ремонте работали, в основном, пленные шведы. Они были счастливы, «дякували Богові»15, что попали именно сюда. В первую очередь, просились на работы в свою, шведскую, лютеранскую часть Мазепинки.
К шведам Петя сначала относился брезгливо, как к мокрицам, жужелицам или лишайным собакам. Ему противно было представить, что его руки может коснуться швед. Это же ворог! Но они, как на горе, к нему тянулись. Белькотали16 что-то на своем языке, улыбались, махали рукой. Но он гордо проходил мимо, не обращая внимания.
Но потом совсем избегать их стало труднее. Одно из подсобных помещений Комплексу отвели под політзаняття і засідання «Комітету Вільної Швеції»17. Их, получается, признали за нормальных людей. Их, нелюдей и оккупантов! А однажды он увидел шведа и в библиотеке. Тот улыбнулся и показал ему фотографию, на которой был сфотографирован с женой и сыном, похожим на Петю.
Это было уже слишком. Оказывается, нелюди и оккупанты — тоже люди.
Как жить?
Когда папа с мамой стали пропадать на работе и вдвоем, и слишком часто, Петя понял, как погорячился, решив, что ему не нужно друзей. Раньше он жил в надежде на возвращение родителей, теперь же они вернулись. И ушли от него в работу!
Он попробовал, на свой страх и риск (как это называлось в исторических романах), разыскать Марту. У них же в квартире был свой телефон. В школе он разузнал телефон Міського відділу освіти18. Позвонил и попросил соединить с Жулянським дитбудинком ім. Крупської. Но ему ответили: «Дитинко, не пустуй»19.
Разоблачили!
Значит, нужно быть хитрее. Петя договорился со строительным рабочим. Большим и сильным, но не очень умным (нехорошо, конечно так говорить о взрослых, но все же). Петя записал ему текст, что говорить відділу освіти. Так они узнали жулянский телефон. Петя записал новый текст, уже намного более сложный («В мене є племінниця, Марта. Прізвище? Іваненко. Але вона може його не пам’ятати. Тому шукайте просто — Марта»20). Рабочий и эти слова произнес очень хорошо, правильно. Просто как актер. Петя сам чуть не поверил, что рабочий ищет племянницу.
Им сказали подождать. Они подождали. И снова позвонили. Им ответили, что ни одной Марты в Дитбудинку нет. Петя отдал рабочему обещанный актерский гонорар — лечебный эликсир на спирту, которых мама накупило много, штук шесть (нехорошо, конечно, утаскивать что-то из семейного шкафа, но что делать). Гость ушел.
И снова нету Марты.
Хорошо хоть папа с мамой стали бывать дома чаще. И Пете снова удалось услышать один важный их разговор.
— Повтори еще раз, как звучит приказ, — сказала мама.
— Ну, если без лишнего бубнежа, — произнес папа. — То трам-трам-трам в том смысле, что нужно подробно исследовать тела и личные вещи двох монархів.
— Но с какой целью?
— Если б я знал.
— Подробно?
— Да…
— Похоже. Он нас не случайно назначил сюда, причем вместе. Смотри ты специалист по истории оружия. Я — хирург-медик. Где оружие, там и ранение. Так?
— Да, Нинка, это открытие. Скажи лучше, что он хочет узнать?..
— В Громадянську війну тут много чего было. Может, хочет удостовериться, что тела не подменили.
— А если и подменили, то что? Ему какая разница?
«Он», «Ему», — интересно, о ком это они.
— Ладно, проехали. Следующий! — папа сказал это зло и радостно, видно что-то придумал. — Может, мистика!
— А при чем тут мистика?
— Один мужик из нашего института — его потом расстреляли — в 40-м году часто в Стокгольм в командировки ездил. Рассказывал, шведские фашисты помешаны на мистике: нордический дух, Туле, Гиперборея…
— Талик, милый, нордический дух, Туле и Гиперборея — это норд, північ, север. А у нас тут південь.
— Да, но Полтава! Шведские монархи издавна просили у Мазеп тело Карла. Но русинская династия отказывала. Почему?
— Ну, Королівський Заповіт Його Величності Карла: «Брате мій, Іване, упокоїтись я хочу у Землі Руси, що мені Вітчизною другою стала…»21
— Нинка, оригинала Заповіту не найдено! Хотя много лет искали. Особенно к тысячелетию Руси и двухсотлетию императорского дома Мазеп.
— Что, правда, не найдено?
— Правдее некуда.
— Я и не знала.
— Да что вы, медики, знаете кроме «сфінктер мускулюс глютеус»22.
Мама пропустила его непонятные, но красивые слова мимо ушей:
— Мы же его, этот Заповіт, еще в школе учили. Слова красивые. А в учебниках иллюстрация — «зі Стокгольмського музею». Что, разве нет такого.
— Есть. Но бумага из Стокгольмского музея признана фальшивкой, давно еще. Точнее — поздней копией незнайденого оригіналу23… Так, не сбивай меня. Мистика. Хитлерссон, как посмотреть выступления, ведь действительно бесноватый, больной. Вместо того чтобы все резервы бросить в Донбасс, на Сталько, когда там судьба Азова и страны решалась, он развернул их на Полтаву. А ведь ему наверняка докладывали, что музей эвакуирован.
— Да бог с ним, с Хитлерссоном… Чего же Он хочет?
— Да. Что Ему найти надо?
— Точнее, что не надо. А вдруг мы найдем именно то, чего Он НЕ хочет?
— Ладно, Нинка… Будем смотреть, а там посмотрим!
Разговор Пете понравился. Непонятный, но интересный, словно в завязке так любимых им исторических романов.
Вот только, кто это: «Он», «Ему»? О ком это?
И очень приятно, что папа с мамой опять стали легкие, шутливые. Петя очень любили их таким. Всякими любили, но такими больше всего.
И еще одна радость пришла нежданная. У себя в школе Петя увидел Жигу. Большого, неожиданно высокого. Но несомненно Жигу. Хотя почему «несомненно»? Петя уже опытный. А вдруг и этот друг сейчас скажет, что никакой он не Жига. И вообще в Москве никогда не был.
Жига его не сразу заметил. И это было даже удобно. Можно было приглядеться, убедиться, а если да, то пообвыкнуться. Похоже, очень похоже. Жига был такой же серьезный, внимательный, но если зацепить, по-хорошему зацепить, то веселый.
Беда в том, что зацепили его не по-хорошему. А как обычно, чтобы проверить, как он в драке. В драке Жига чувствовал себя уверенно. Только очки мешали, страшно, вдруг разобьют — стекла-то острые.
Обо всем этом Петя думал, пока бежал на выручку. Вдвоем они продержались чуть, дольше, чем если бы Жига был один. И ударов получили, наверно, больше. Но что поделаешь — так нужно, иначе нельзя.
И снова, как тогда, на правах старожила Петя заговорил первый:
— Ты чего?
— Ничего!
— А почему?
— Просто так!
И снова оба засмеялись. А потом начали болтать друг с другом. Но так спокойно и весело, как в детстве, уже не получилось, потому что война.
Они рассказали о том, что было с ними в эвакуации. Жигин дедушка в Москве не остался. Во-первых, он не такой больной и старый, как Ефрем Николаевич. Во-вторых, он жид, а значит не смог бы жить в шведской оккупации. Поскольку Зильберовичи выехали раньше, они не попали в окружение. Жига с дедушкой и мамой поехали в Чигирин, где дедушка и раньше работал. В ставку одной из дивизий вновь созданного III Московитського фронту. И хоть ставка располагалась вроде бы далеко от передовой и ей ничего не угрожало…
Жига снял очки.
Петя все понял:
— Твой папа… Пропал.
— Да, — сказал Жига. — После Києва наши сильно пошли вперед. На схід особенно. Взяли Харьків, а потом отступили и опять Харьків отдали.
Жига достал потертый конверт, а из него — вырезку з «Червоної зірки»24, молча, протянул Пете. Статья называлась: «Так, я — стальний, бо з криці зроблений!». Слова показались знакомыми. Посмотрел на подпись, кто автор. Внизу стояло: «Підполковник Лебедєв». Жига забрал вырезку обратно, сложил и снова спрятал в конверт. Пояснил:
— Там даже слишком красиво написано. Как на самом деле было, нам потом рассказали… Той же Лебедєв. Выходя из окружения папа снял офицерскую форму, надел солдатскую. Но уходил с оружием, не бросал. А потом их всех взяли в плен. И спросили: комиссары и евреи есть? Папа был и тем, и другим, поэтому его сразу, первым, выдали…
— Как? — удивился Петя. — Разве наши выдают жидов.
— Выдают, — грустно сказал Жига. — Сильно выдают. Ты только никому не говори… Никому… Дедушка сказал мне, что нигде в Европе и никто так не выдает, как наши.
— Почему же? Ведь наши жиды самые равноправные и счастливые. Разве нет?
— Наверно… Может, поэтому…
Папа с мамой очень обрадовались, что Зильберовичи приехали в Полтаву. Они всегда ругали Петю за то, что он только книжки читает и ни с кем не дружит. Пете становилось смешно от таких обвинений — он хорошо знал, что его одноклассников ругают ровно наоборот — за то, что «тільки й гасають прожогом з друзяками, а щоб книжечку взяти — того нема»25. Но он никогда и не думал спорить, потому что родители такие существа — всегда найдут, за что поругать.
Дідусь-Зільберович, его звали Соломон Симонович, оказывается, приехал на помощь, на посилення26 маме. И они теперь вместе работали над забезпеченням27 правильной доставки и сохранности тел двух монархов. А мама Жигина, Лариса, пошла работать в местный дитячий садок. Наверно, впервые в жизни Петя пожалел, что уже не маленький. Потому что мама Лариса была очень красивая и в общении интересная. То есть в ней было все лучшее, что имелось в Надії Василівні, Соломії Орестівні і Директорці.
А с Жигой было очень здорово. Плохо только, что на книги меньше времени оставалось. Но все равно — здорово! Да еще и в классе повезло: Жигу посадил рядышком, по причине плохого зрения — на первой парте. А Петя сидел за ним — на второй. Они часто болтали прямо на уроках, но старались не забалтываться. Потому что им все время угрожали, что пересадят.
Еще, что хорошо — почерк у Жиги оказался совершенно отвратительный. Дедушка-врач этим очень гордился, говорил, що рука лікарська — весь в діда!28 А для Пети это было очень удобно, потому что теперь родители поняли: у их сына почерк, в общем-то, неплохой, можно даже сказать — хороший.
Но дружили не только Жига и Петя, теперь они дружили семьями. И очень рады были найти праздник, чтоб собраться вместе. А когда свято слишком долго не находилось, его придумывали. Но такое бывало редко, чтоб не придумывалось. Теперь праздники были часто. Ведь Червона Армія почти все время наступала и каждый день освобождала новые села и даже города. Вот когда освобождала город, в котором хоть кто-нибудь и когда-нибудь бывал… ну, или хотя бы слыхал о нем, тогда и делали праздник. Праздник делали по субботам, которую Дідусь-Зільберович, смеясь, почему-то называл шабатом. А когда его спрашивали, откуда он слово такое знает, Соломон Симонович, смеясь еще больше, отвечал непонятно, хоть и по-московитски: «Еврей крещеный — злодей прощенный».
Слово «шабат» Пете понравилось, и он тоже стал произносить его, отчего уже все взрослые смеялись до слез в глазах. Естественно, слово Пете сразу разонравилось. Тем более, что Жига не захотел объяснить, что оно означает.
В общем, праздновали по субботам, потому что в остальные дни все возвращались очень поздно. И днем в субботу тоже часто убегали на работу. Но вечером чаще всего оказывались свободны. В картошку и кашу масла клали больше обычного. А кроме консервов доставали самую вкусную ковбасу з сухпайки.
И открывали оковиту — водку, говоря по-московитски. Но Дідусь-Зільберович приучил всех говорить оковита и объяснил, что это означает аква-вита — «вода жизни». Третий тост всегда поднимали «за тих, кого з нами нема». Не чокались и пили, молча. Детям оковиту вообще не давали. Жига с Петей, конечно же, сами ее попробовали, но им не понравилось. Потом танцевали, пели. На грустных песнях обычно плакали. Папа обязательно поднимал тост за Червону Армію, а Дідусь-Зільберович, на всякий случай — за великого Сталька. Петя подумал про себя, что это очень правильно — он хорошо запомнил, как ошиблась с этим делом Директорка.
По карте обязательно смотрели, куда дошли наши, и как отступили шведы, фрипы проклятые. Получилось, что до Москвы осталось совсем мало. От одной этой мысли сердце начинало биться часто и радостно. Бабушка, дед — как они там?
Танцевать было очень удобно. Потом что взрослых пар получалось ровно две. Папа и Дідусь-Зільберович против мамы и мамы Ларисы. По всеобщим уверениям лучше всех танцевал самый старый — Дідусь. Об этом говорили все женщины — дамы. И, в первую очередь, папа. Дамы подчеркнуто стремились танцевать с Зільберович. И, если он уже оказывался кем-нибудь занят, с явной неохотой танцевали с папой. Честно говоря, Петю это очень обижало. На его взгляд, папа танцевал совсем неплохо и он не мог понять, что за странную свистопляску вокруг этих танцев устраивают взрослые. Но Жига, как настоящий друг, его успокоил. Сказал — это все от того, что Дідусь — старенький, а Петин папа еще не такой. Когда он постарее станет, все тоже будут говорить, как он замечательно танцует. Петя немного успокоился.
К 7 Листопада — Дню Великої Жовтневої соціалістичної революції, готовились по особому. И не ошиблись! Накануне радио сообщило, что до свята звитяжна Червона Армія звільнила столицю Московитьскої ПСР — місто Москву! Вот тут уж получился всем праздникам праздник! Кроме Зільберовичей пригласили других гостей. Каждый принес что-то вкусное и стол был вообще удивительный. А тосты на честь Сталька — вообще без счету. Во вторую очередь — за генерала Ватутенка, который руководил войсками, освобождавшими город.
Плакали меньше, а танцевали больше. Как и предполагал Петя конкуренция у Дідуся-Зільберовича была теперь намного больше. И он не очень-то ее выдерживал. Ну, и правильно — пусть не заносится, танцор великий. Зато папу приглашали как раз очень часто и в первую очередь. В том числе — мама Лариса. Петя еще удивился этим женским странностям — на маленьких, семейных праздниках она не очень-то хотела танцевать с папой, а тут — с радостью!
После освобождения Москвы Папа сразу же написал заявление с просьбой дать ему термінову відпустку з особистих чинників29. Конечно же, он должен был срочно поехать в Москву, чтобы узнать, что там с близкими.
Но папу не отпустили. Сказали, что всьому свій час30. Он помрачнел, но сделать ничего другого не мог. Они с мамой сели, подумали. И придумали — накупили конвертов, написали и отправили письма по всем адресам, которые помнили. И целых три письма — на свой московский адрес. Папа говорил: это самое разумное, что они могли сделать. Потому как первое, что появляется на освобожденной территории — это Пошта31. Но мама не согласилась и сказала: первое, что появляется на освобожденной территории — это СМЕРШ і НКВС. Папа разозлился, стал кричать, что так нельзя, невозможно помнить только плохое, нужно уметь видеть хорошее. И вообще, каждый имеет право на ошибку, особенно когда в мире такие большие, страшные события. Мама ответила, что разговаривать с ним не хочет, а советует ему пойти — потанцевать. (И что она имела в виду?).
Работали они много, как и раньше. Но о работе совсем не говорили. Все мысли были только о бабушке с дедом.
Папа продолжил «бомбить» начальство просьбами об отпуске, но никакого ответа не было. А время все шло, вот уж и месяц прошел со дня освобождения Москвы. Папа с мамой начали сильно нервничать, они точно знали, что многие знакомые москвичи уже поехали домой. Но их по-прежнему не отпускали, говоря, что слишком много важной, державного значення, роботи.
Со временем, друзья, вернувшиеся в Москву, стали звонить. Рассказывали о том, как ходили на родную улицу Гетмана Выговского, угол Левка Товстого. Михайловковский дом, слав Богу, цел. Но он заколочен, точнее — опечатан. И единственный, кто остался из семьи Михайловко — это собака Мальчик. Он сильно постарел, но, в общем-то, выглядит бодро, держит хвост трубой. Но близко не подходит, в руки не дается, и с рук еду не берет. Много гавкает.
После таких слов волнений стало только больше. Но ехать на родину папа уже не так торопился — говорил, больно увидеть пустое место. Однако, знакомых просили за домом приглядывать. И рассказывать, если появится что-то новое.
Новое появилось. По вечерам в окнах появился свет, и опечатанную бумагу с дверей кто-то содрал. Все воспряли. Но не надолго. Оказалось, это люди, оказавшиеся после бомбежки без домов, сами заселялись кто куда, потому что зима, холодно. А райвиконком не встигає видавати ордери на житло32. Да и самого жилья сильно не хватает.
Папа с мамой, да и Петя вместе с ними, увяли. Теперь они и по выходным пропадали на работе. Праздники в доме почти прекратились. Разве что Новий рік и Петин день рождения. Это нельзя не отпраздновать.
Отпраздновали, но не очень весело. Даже без Зільберовичів.
<…>
Жига подал документы на хімфак МДУ.
А Петя — на геофак — і також МДУ. Он утешил себя словами Геродота «Історія — географічна, географія — історична». Сел за учебники, справочники. И выпал из жизни. Но не так, как в тюрьме, а радостно. Время не замедлилось, а просто остановилось. Только он и книга — высшее знание, до него накопленное.
Было очень обидно, когда остался один день и один учебник. Петя не боялся завтрашнего экзамена, просто обидно, что с завтрашнего дня после экзамена он вернется к обычной жизни. Но сегодня — все еще по-прежнему. Никого нет, только он и книга.
И даже Феклу попросил пораньше уйти.
В дверь позвонили.
А может, не открывать? Ну его! Вдруг это надолго? Что-то делать, куда-то идти…
Да, он не откроет! Перетопчутся. Нужно будет — еще придут.
Еще позвонили. Еще. Наглость экая. И вдруг одно только имя в голову ударило: Марта! Что, если она?!
Петя вскочил, зацепившись а-ля чаплін за одеяло и упав для начала на пол. Больно зашиб колено. Но пустяки — поковылял дальше к двери, смеясь по дороге над своей неловкостью. Дверь открывая, даже в глазок не глянул.
Нет, не Марта. Перед ним стояла какая-то старушка в одежде потертой, истрепавшейся:
— Извините, вам кого?
Старушка не отвечала, просто смотрела на него, не отрывая глаз. Стало неловко — чего ж так пялиться…
— Вам кто нужен-то? Извините, я тороплюсь, к экзаменам готовлюсь.
У старушки мелко задрожали губы.
— Петя… Петюнчик…
Он всмотрелся в нее. И лишь тогда сквозь потертую одежду и годы увидел Надежду Ефремовну.
— Бабушка…
Петя обнял ее, но как-то неловко неправильно, крепко ухватив за правую руку, державшую черный фанерный чемоданчик.
— Пошли, бабушка. Пошли. В комнату. Мамину-папину. Она теперь твоей будет.
Сразу почувствовал ее крепкую жилистость. Она не противилась его помощи, но, скажем, чемоданчик свой держала крепко — не вырвешь. Отпустила его, только когда оказалась в комнате ей предназначенной.
Сторожко села на кровать. Быстро осмотрелась по сторонам, лишь тогда стала опять смотреть на Петю. А он на нее. Они не знали, о чем говорить.
— Четырнадцать лет прошло. И сказать нечего… — произнесла бабушка.
По словам этим Петя окончательно признал ее прежнюю — добрую, сильную, колючую.
— Как ты?
— Жива… Как ни странно…
— А папа с мамой…
— Знаю.
— А как дедушка?..
— Не сейчас, — прервала она.
— А когда?
— Потом как-то.
— Фильм о нем видела?
— «Червоної зірки герой». Смотрела.
— Понравился?
— Да. Хороший фильм. Глупый, но хороший. Бондарчук — молодец, есть в нем сила.
— А где ты была?
— Далеко. Колимський край — землі небокрай.
— Как там?
— Не сейчас тоже.
— А когда?
— Потом когда-то. По амнистии вышла. А вы где были?
— Много где. Папу с мамой в 41-м контррозвідка арештувала.
— СМЕРШ?
— Нет, тогда его еще не было. Просто контррозвідка. Меня — в дитбудинок під Києвом. Потом их освободили…
— За что?
— Ну… Не знаю, спросить не успел… — Петя сам растерялся от своего ответа; и от своей нерасторопности; и от того, что спрашивают, за что отпустили, а не за что забрали. — Папа начальником сделался. Жили в Батурині, в Полтаві. Папа Полтавський меморіальний комплекс відбудовував.
— Читала. В некролозі. Как они?.. Почему?
— Не знаю… Авария.
— Да. Ясно. Как освободили, так и погибли, — туманно сказала бабушка, но Петя хорошо понял, что она имела в виду.
— Я спать хочу, — бабушка сказала это совсем как раньше.
Твердо четко, так что не поспоришь. Такое «хочу» означало «нужно» в крайней степени нужности.
— Мало спала, пока добиралась. Устала. Тут застелено? Под покрывалом-то?
— Да.
Бабушка заглянула под покрывало. Обнаружив там свежую накрахмаленную білизну33, спросила:
— Сам хозяйничаешь?
— Нет.
— А кто? Невеста?
— Нет. Фекла. Господиня.
— А, это та, что в нашем доме сейчас живет. Мне дети ее объяснили, как найти тебя… Нет, я пожалуй по-настоящему спать не буду.
Петя улыбнулся. Да-да, он помнил, что это такое «по-настоящему спать не буду». Означает, что постель не расстилается, а человек спит поверху покрывала, только подушку из кроватной глубины вытащит. Но обязательно нужно еще чем укрыться сверху. Надо что-то где-то достать бабушке. А то что ж за сон, ежели ничем не укрыться. Петя принес ей одеяло. Марселевое. Что это слово означает, Петя не знал, но он с семьей привез его с юга (вместе с одеялами), и оно ему нравилось.
Бабушка сняла кофточку, носки. Пошла в ванную, наскоро умылась, помыла ноги. И забралась под принесенное одеяло. Глянула из-под него строго:
— Ну, чего сидишь?
— Гляжу.
— Гляделки проглядишь, — улыбнулась она. — Ты сказал — к экзамену готовишься?
— Да.
— Какому? Куда? Биология, в медицинский? — спросила Надежда Ефремовна, чувствовалось — с тайной, давно вынашиваемой надеждой.
— Не-е-ет. География. Геофак…
— Геофа-а-ак? — протянула бабушка разочарованно. — Семененко-Тян-Шаньский! А что ж так?
— Хотел на исторический. Не пускают.
— Из-за Михайловко?
Это она папу так часто называла — по прізвищу.
— Да. Из-за папы.
— Ясно. Неслучайно всё… Всё — иди. К экзамену готовься.
Она уснула сразу, едва договорила последнее слово. А Петя никак не мог уйти. Глядя на нее, спящую, вспоминал себя, совсем маленького, маму, Ефрема Николаевича, папу, Мальчика. И ощущение всего того непередаваемого, всеохватывающего счастья, какое случается иногда почувствовать только в детстве, да и то нечасто…
Ему только 18 лет, а он чувствует себя битым, ломаным, кореженым, будто уже 81. И от всего прежнего счастья остался вот только этот комочек усталой плоти, свернувшийся под марселевым одеялом. Защекотало в носу и слезы пошли к своим слезотокам. Не нужно плакать — что-то ненастоящее в этом, театральное — КХАТовське. Не нужно плакать. И сердцу хорошо бы успокоиться, чтоб не щемило так сильно.
Стало стыдно. Он же вполне мог не открыть дверь. Мог! И побежал-то к двери только потому, что о Марте подумал. И какими словами встретил, дверь открыв: «Извини, я спешу. Уходите. Извините». Что бы с ней сталось, если б не открыл. Ушла бы, вернулась? Умерла бы на какой-то скамеечке, сжав в руках свой чемоданчик.
Нет, не умерла бы. Она сильная. Не открыли — значит, нет дома. Переждала бы где-то и опять пришла бы. Или в старый дом вернулась бы — к Фекле, а уж та бы не оставила. Или сразу в міське посполитство пошла бы, попросила бы помочь найти нащадка34 героя Діда Єфрема. Нет, она бы не пропала, не потерялась бы. Но Пете тогда было бы стыдно, что бабушку в дом не пустил.
Он встал, поправил на ней одеяло. И подумал, как бы со стороны глядя, что это все равно как-то театрально получается. Осторожно, бесшумно прикрыл дверь и вернулся в свою комнату.
Посмотрел на разбросанные по комнате учебники. И на последнюю книгу, лежащую на диване. И опять, словно тогда, сразу после Лубянки, почувствовал, как это все глупо, мелко. Будто — не настоящее, интересное, но бесполезное, подобно самому древнему Геродоту.
1 Примечание авт. Здесь и далее курсивом в тексте романа выделены слова и фразы языка межнационального общения Руси Посполитой — русинского. В основе русинского языка — современный украинский.
Вот соответствие русинских и московитских букв и знаков:
і — и; ї — йи; и — ы; є — е; е — э: апостроф ‘ — твердый знак ъ.
Остальные буквы идентичны, за исключением «ё», которой в русинском языке нет. В московитском, впрочем, в последнее время — тоже. Что лишний раз подтверждает «більшу, об’єктивно обумовлену, прогресивність мови межнаціонального спілкування — русинської» (Й.В. Сталько, Повне видання, Інститут Маркссона-Енгельстрьома-Ленька-Сталька. 1953, Т. 12, стор. 183.)
2 строителей третьей пятилетки.
3 Гражданскую войну.
4 О Владимире Ильиче Ленько, о Гражданской войне, о Великой Октябрьской социалистической революции.
5 О Золушке.
6 Детский сад.
7 Воспитательницу.
8 Настоящие большевики.
9 Кумпанство — товарищество, составленное во времена Петра I для отбывания повинности постройки кораблей. Воронежское кумпанство отличалось коррупцией и плохим качеством работы.
10 Рабочую столовую.
11 «Конечно, хороший ребенок, но имя у него плохое».
12 Представлениях.
13 Политически сознательными.
14 КХАТовская постановка «Вишневого сада» Антона Чоха.
15 «Благодарили Бога».
16 Лопотали.
17 Политзанятия и заседания «Комитета Свободной Швеции».
18 Городского отдела образования.
19 «Деточка, не балуйся!»
20 «У меня есть племянница, Марта. Фамилия? Иваненко. Но она может его и не помнить. Поэтому ищите просто — Марта».
21 Королевское Завещание Его Величества Карла: «Брате мой, Иване, упокоиться хочу я лиш в Земле Руси, что Отчизною второй мне стала…».
22 Разные мышцы пониже спины.
23 Ненайденного оригинала.
24 Из «Красной звезды».
25 «Только и носятся опрометью с дружками, а чтоб книжечку взять — нет того».
26 На усиление.
27 Над обеспечением.
28 Что почерк врачебный — весь в деда.
29 Срочный отпуск по личным причинам.
30 Всему свое время.
31 Почта.
32 Райисполком не успевает выдавать ордеры на жилье.
33 Постельное белье.
34 Потомка.