Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2019
Любовь Колесник — автор четырех книг стихов, публиковалась в журналах «Новый мир», «Волга», «Дружба народов», «Октябрь». Дипломант Волошинского конкурса 2017, 2018 гг.
***
Май идет на посадку, картошка на взлёт,
частоколами — грабли, лопаты.
Шашлыка на зубах хиросимский налёт.
Дядя Коля, с похмелья лохматый,
на окно выставляет колонку, мафон…
Зажевало кассету, зараза!
Полный мухами желтый бумажный плафон
резонирует с «Сектором Газа».
За наклоном наклон. Что за воздух! А вид!
За полями — понурые елки.
Непривыкшая белая кожа горит,
и вскипает по краю футболки.
Борозда до заката. Немеет спина.
Глинозем на штыки налипает.
Дядя Коля, как думаешь, будет война?
Плюнет в землю, молчит и копает.
***
Дорогая и долгая осень в последнем году,
листья падают в ноги латунным остатком зарплаты.
Розенбаум по радио, лебедь в стеклянном пруду.
Из ребра батареи не сделать ни друга, ни брата.
Ни гола, ни двора, на раскисшей площадке никто
не играл в Марадону с эпохи последних генсеков.
Тут стоит-остывает со мною пустое авто,
мимо водит завод порционных своих человеков.
В старом парке «Чаир» не опознан юннатом чинар
по бессильным ладошкам, опавшим на вечную землю.
В полутемный октябрь унесет ли двоих боливар.
Я схватилась за веточку, ранее бывшую сенью,
и зажмурилась — девочка, детка, мне пять, я в слезах.
Острогорлая осень, всегда в это время болею
и хриплю, как панфиловец, кровью — ни шагу назад,
и вцепляюсь в тебя,
в ледяную свою батарею.
***
Горит Москва, октябрьскую листву
метет таджик, детей ведут из сада.
Я не жалею, я еле живу —
иду, где Лазарь не покинул ада.
Там, глубоко в изрезанной земле,
стою и еду, сплю, укореняюсь,
смотрю в себя, забытую в стекле,
и больше ни к кому не прислоняюсь.
С листком в ладони, с болью в голове
везу в чуланчик тряпочное тело.
Одна в потоке, лучшая в Москве,
успешная, как мама и хотела.
***
На вокзале — булка и котлета,
у вокзала — ворон на дубу.
Подавился счастьем из билета,
долго кашлял — били по горбу.
За окошком — снеговая перхоть,
уголок стеклянный запотел.
Вообще, зачем собрался ехать?
Вроде никуда и не хотел.
В лобовик толкается игрушка,
муха замирает в кулаке.
Человек — такой же, как лягушка, —
мягонький в железном коробке.
***
Дмитрию Мельникову
фальцевал, фарцевал — один полосатый черт
один поколенный хрен в пылюке на пустыре
среди всех искусств предпочитал бухучет
умножал да складывал; вычел и постарел
заминая бумагу, улегся виском на сгиб
завинтил покрепче скобянку своих скорбей
и смотрела в него та, в которой ни мги, ни зги
холодила лоб, городила, гнала: скорей
и теперь по карманам драпа кочует мышь
и луна из неба глядит как солдат на вошь
это будто бы ты лежишь — и летишь, летишь
поделил все, раздал, подытожился
и живешь
***
А.С.
Весь этот край хотели затопить —
я видела архив восьмидесятых.
Москва росла, Москве хотелось пить.
Тонули села на бумагах мятых,
стояли рыбы в стойлах и хлевах,
и пашни, превращенные в болота,
текли по картам, расползаясь в швах.
Сырая рожь кивала на Федота —
а тот грузил своих в зеленый «ЗиЛ»,
подводным гулом загодя отпетых, —
не оборачиваясь, увозил
ютиться в городских квадратных метрах.
Мерцал фитиль в сороковой свече.
Мелиоратор сидя спал на стуле.
Мы как при Леониде Ильиче,
мы как в восьмидесятых утонули.
***
Ось моя, иль во сне так перекосило?
В голубых телевизорах — благодать.
В цвете хаки — гордость, любовь и сила.
От мечети до церкви — рукой подать.
От сумы до тюряги быстрее маршем
по волнам моей памяти, жив Кобзон.
Улыбаемся, старимся, мрем и пашем,
выходить на пенсию не резон.
В век синтетики рты затыкают ватой,
волки учат справляться со злобой дня.
Между крепкой избой и беленой хатой
пролегает ад глубиной в меня.
Для попрания зла, в благотворных целях
крестит поп летящую «сатану».
Лоботрясы сражаются на дуэлях,
дети ходят сэлфиться на войну.
***
Мы все умны, мы все умрём.
Вода заложена за ворот.
Здесь память бронзовым конём
идёт на присмиревший город —
идёт размеренным молчком,
не покидая пьедестала.
Я буду белкой и сверчком,
но только б это перестало —
протяжных туч свинцовый лёт,
гнёт, образующийся в сумме,
не пере- и не устает,
как заунывный птичий зуммер.
Колонн поломанных магнит
к себе притягивает туже.
И Тверь дрожащая стоит,
домами опершись на лужи.
***
Максиму Калинову
Лотки победных водостоков
залиты славой до краев.
Где красота бетонных блоков,
не ходят Блок и Гумилев.
Считай, кто вылетел, кто водит,
на чью медяшку будем жить.
С Рязани и из Белгородья
нас учат родину любить.
Даруй же нам слепую силу
здесь выговаривать свой стих,
от Михаила к Михаилу
ходить с цветами и без них.
В твоем дыму смешно и сладко
на поле боя и былья.
Тверь, похоронная оградка,
пустая родина моя.
***
В мое время гречка не пела, а дорожала.
Мои брови сделаны из волос.
Я сажала картошку, когда прижало, —
выкапывать не пришлось.
Я с талоном в очереди за батоном
слой отстаивала старческого песка,
чтоб сегодня о возрасте пенсионном
и не думать, ска.
Я варила заборы, чифирь и джинсы
и хранила ваучер под замком.
Самое громкое, что я слышала в этой жизни, —
колокол, в который звонит обком.
Первую любовь из «Ровесника» вырезала,
когда ровесников увозили в Урус-Мартан.
Мое главное место силы — в центре зала.
Я и сейчас там.
***
ЕZ
На запястье часики «Заря»,
на лодыжках польские лосины.
Время, пробегающее зря,
из огня в ладошках выносили.
На бумажках множились нули,
видики картинками манили.
Погранца Володьку привезли
и в закрытом гробе хоронили.
Пел Тальков про Чистые пруды,
а мафон зажевывал и щелкал.
Баббл-гам со вкусом ерунды,
сахаром поставленная челка.
Больше вас никто и не надел,
часики, пропали на развале.
Белый дом дымился и гудел,
Зигфрид и Одетта танцевали.
***
Перевалив за равноденствие,
как за щербатый палисадник,
ищу в снегу улыбку детскую,
потерянную под часами.
Темнеет облако над городом
комком, наколотым на трубы.
Моторным монотонным говором
день начинает опыт трудный.
Завод заводится, заходится,
вбивает профили в медали.
А то, что надо, не находится,
потерянное навсегда ли.
Созвездия рябеют цыпками,
с дощечек краска облетает.
Я остаюсь под небом цинковым,
ничейная и занятая.
***
Вот сумеречный сад, в котором выть да пить.
Клубника зелена и начинает гнить —
не отцвела ещё, не вызреет уже,
ботва, как пьяный чёрт, валяется в меже.
Волхвы и мудрецы городят огород,
и ягодной гнильцы зевками просит рот.
Князь по полю идет по конским черепам,
сообразив на трёх подземных черепах.
Клюка лежит в руке змеиной головой,
и гадина глядит на долгий водопой.
Исхожена в реке туманная вода,
и чередой враги вплывают в никогда.
Прокладывает путь садовница с серпом,
распарывает грудь и тянет красный ком.
Течет клубничный сок, бурея на руках.
И я ложусь молчать
по горлышко в стихах.
***
Здесь холод бел и ход многостраничен,
но близятся к весне
невызревшие яблоки синичек.
Не помни обо мне.
Февраль уходит, выстужен и сглажен, —
оставленный рассказ.
Мир кажется безмерным и бумажным,
нет никого из нас.
И не было — мы выдумка, мы дымка,
мы снег и высота
небесная, мы целлулоид снимка,
святая пустота.