Национальный бестселлер — 2019
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2019
Девиз премии «Национальный бестселлер» (в просторечии — «Нацбест») — проснуться знаменитым. Вручают ее уже почти два десятка лет. Среди лауреатов Захар Прилепин и Дмитрий Быков, Виктор Пелевин и Леонид Юзефович. Правда, все они проснулись знаменитыми задолго до того, как получили эту премию. Зато всероссийская слава пока что не пришла к другим лауреатам: Ксении Букше, Сергею Носову, Андрею Геласимову. Они широко известны в узких кругах, в литературном мире. Так что премия «Национальный бестселлер» далеко не равнозначна настоящему национальному бестселлеру. И все-таки «Нацбест» каждый год становится одним из самых ярких событий литературной жизни. Большое жюри из писателей, критиков, литературоведов формирует только список финалистов (шорт-лист), а победителя выбирают телеведущие, музыканты, актеры, политики, финансисты. Люди знаменитые, но все они — обычные читатели. Не профессионалы. Как присяжные в суде — не юристы, а обычные граждане.
Исключение одно. По традиции в Малое жюри включают лауреата прошлого года. В 2019-м это лауреат премии за 2018 год Алексей Сальников, автор настоящего бестселлера «Петровы в гриппе». Правда, в этом году в жюри включили директора Санкт-Петербургского книжного салона Андрея Шамрая, его тоже к непрофессионалам не отнесешь. Остальные же не из литературного мира. Популярнейший блогер Дмитрий Пучков («Гоблин»), военный корреспондент Семен Пегов, кинорежиссер Владимир Бортко, общественный деятель Кристина Потупчик. Возглавляет жюри Юрий Воронин, главный финансовый уполномоченный Российской Федерации.
Я пишу эти строки ровно за месяц до вручения премии. Читатель уже знает, кто получил премию, а я могу только гадать. Из шестерых финалистов я выбрал для обзора двух. Лучшую книгу шорт-листа, которой я сам бы вручил премию. И худшую книгу, которая, однако, получила больше всего голосов Большого жюри. Начнем по порядку — с лучшей.
Евгения Некрасова. Калечина-Малечина: роман. — Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 20181.
1 См. также рецензию Александра Котюсова на роман Евгении Некрасовой в майском номере журнала «Урал» за 2019 год.
Книга о детях, но не для детей. И дело тут не в значке «18+» на обложке и не в единственном на весь текст матерном слове.
С первых же страниц читатель погружается в атмосферу отчаяния, почти безысходности. Третьеклассница Катя живет в панельной многоэтажке небольшего городка, а ее родители работают в соседнем большой городе. Галина Юзефович в своей рецензии на «Калечину-Малечину» (Meduza. 14 июля 2018 года) называет родителей Кати «полунищими задерганными лузерами». У каждого свой критерий богатства, бедности, нищеты. «У одного щи кислые, у другого бриллианты мелкие». Может, критика ужаснуло, что бедная девочка не ездит за границу? Да, на Париж и Лондон у родителей Кати денег нет. Но в России очень многие живут так и полунищими себя не считают. Своя квартира есть, о еде думать не приходится: колбаса, мясо, шоколад — всего этого вдоволь. Но трудиться приходится много. Мама уезжает на работу рано (папа еще раньше), до самого вечера общается с ней лишь по телефону: точнее, узнает, что дочка пришла в школу или вернулась из школы.
И учителя, и тщеславные родители очень любят вундеркиндов, или хотя бы просто толковых и старательных детей. В их скромных достижениях пытаются разглядеть зерна будущего успеха. Но Катя не вундеркинд, иностранных языков не знает, спортом не занимается, в музыкальную школу ее не взяли: «Не надо её никуда отдавать, она нас только позорит», — махнул рукой папа. В школьном дневнике Кати «иногда плавали лебеди или звенели тройки». «Математика прошла мимо Кати на своих многочисленных ножках-столбиках, не задев её».
Жестокие одноклассники девочку травят, а учительница травлю еще и провоцирует, поддерживает, публично высмеивает безграмотность Кати. Дома ее будут ругать за двойки, ведь родители свято верят, что хороший дневник — залог будущего счастья, а нерадивая школьница эту веру подрывает. Да у папы с мамой просто нет времени и сил, чтобы понять ребенка, разобраться, что же с ним происходит. Катя терпит все мучения, повторяя, как мантру, слова «Катя катится-колошматится».
Девочка хочет жить не ради отметок. Она мечтает, сочиняет стихи и любит «стоять на кухне у окна, смотреть на облитый солнцем город и наблюдать, как время от времени из дыма заводской трубы высовывается гигантская остроносая змея, сползает наполовину по кирпичной покатой стене и хватает пастью мимоидущих людей и собак…»
В конце концов, жизнь девочки становится невыносимой. Даже единственная подруга ее высмеивает, а учительница обещает перевести Катю в школу для умственно отсталых.
Ребенок решился на самоубийство и включил все конфорки газовой плиты, те зашипели змеями, и газ начал наполнять помещение: «Мир стал стремительно слипаться, сворачиваться и исчезать кусками». И тут реалистическая проза превращается в сказку: «Из-за плиты вылезло, сердито покашливая, низенькое созданьице в цветных тряпках. Оно походило на помесь старушки и трёхлетнего ребёнка <…> Ноги у созданьица были в виде куриной когтистой лапы, а руки — вроде человечьих — старушечьих с длинными извилистыми ногтями». Кикимора выключает газ и выносит Катю в лоджию, на свежий воздух.
На самом деле, сказка еще прежде начала проникать в жизнь Кати. Именно кикимора взяла и распустила на нитки варежки, связанные Катей для урока труда. Самое типичное занятие для кикимор. Вообще-то кикимора в русской мифологии — «мрачное привидение, которое днем сидит «невидимкой», а по ночам выходит проказить» (С.В. Максимов, «Нечистая, неведомая и крестная сила»). Но автору ближе другое поверье о кикиморах: это «умершие дети, пережившие несправедливость».
Кикимора вяжет Кате новые прекрасные варежки и помогает в борьбе с ее врагами. Рядом с кикиморой Катя становится энергичной и решительной. Ненавистного Сомова, мальчишку, что долго издевался над ней и увел у Кати подругу Лару, осмелевшая девочка сталкивает под колеса автомобиля. Затем кикимора и Катя отправляются за город, чтобы проучить негодяя дядю Юру. И эта операция им вполне удается: дядя Юра после встречи с этой парочкой кончит свои дни в психбольнице.
Кикимора почти не говорит, не умеет, но напевает песенку, которую перенимает у нее и Катя.
«Не покличет ли кто Калечину погадать о вечере?»
У Калечины одна — деревянная нога,
У Малечины одна — деревянная рука,
У Калечины-Малечины один глаз — маленький, да удаленький.
Это стихотворение Ремизова подарило Евгении Некрасовой не только название, но и стало, по словам автора, «саундтреком всей книги».
Сюжет этой истории как будто родился из детской мечты. Несчастному ребенку хочется найти друга и защитника, который помог бы одолеть всех врагов и восстановить справедливость. Отомстить за обиды, подчас — довольно жестоко. Книгу отличает психологическая точность и писательское мастерство.
Полагаю, что о «Калечине-Малечине» будут писать не только критики. Со временем ей посвятят научные исследования и литературоведы. Небольшая книжка Евгении Некрасовой настоящий клад для них. Возможно, найдут в книге лесбийские мотивы. Были они в авторском замысле или нет, сказать не берусь. Но судите сами. Катя дружит только с девочками, мальчики для нее — другой мир, кажется, вовсе не интересный. Катя танцует вальс с Ларой, ревнует ее к Сомову.
Один из самых светлых персонажей в книге — Ольга Митиевна. Она в детском лагере преподавала историю искусств. Катя в восторге от нее, но любимую учительницу увольняют, потому что та «читала книги английского писателя-извращенца, которого даже в Англии посадили за его извращения в тюрьму». Зачем здесь Оскар Уайльд? Не намек ли это на преимущества однополой любви?
Случайно или нет, но взгляд на мужчин (за единственным исключением) в этой книге неприязненный. Хулиган Сомов и послушные ему «подсомовцы» травят Катю, папа с ней груб и жесток. Наконец, чего стоит образ дяди Юры. Он носит тельняшку, значит, бывший моряк или десантник? Эти профессии — само воплощение мужественности. Но автор делает дядю Юру не только мошенником, но даже педофилом.
Катя живет в полной семье. Для нее это несчастье. Зато, услышав слова «мать-одиночка», девочка решит, что «это отлично. <…> Значит, дома тихо, чисто, не страшно и компьютер без пароля». И заветная мечта Кати сбывается в конце книги. Родители разводятся, мать увозит дочку в другой город. Отец снова женится, и у него рождается мальчик. Девочки отдельно, мальчики отдельно, порознь счастливы, а вместе нет? Если это happy end, то едва ли не уникальный в русской литературе. Впрочем, это лишь одна из возможных интерпретаций одного из сюжетов талантливой и глубокой книги.
Михаил Трофименков. XX век представляет. Кадры и кадавры: [сборник эссе]. — М.: Флюид ФриФлай, 2018.
«Я спросил себя: «А не болван ли он?» <…> Нет, он не болван… Тогда почему он не искренен?»
«17 мгновений весны»
«Редкий случай, когда читаешь и буквально хрюкаешь от восторга», — пишет о книге известного киноведа Михаила Трофименкова критик Владислав Толстов. «Учебник мировой истории XX века, но только неканонический, авторский», — отзывается о той же книге писатель Василий Авченко.
Пропустив авторское предисловие и начав читать с первой главы, я сначала решил, будто Михаил Трофименков и в самом деле попытался написать историю XX века. Не только политическую, но и ментальную, даже с элементами истории повседневности. Между прочим, Трофименков окончил искусствоведческое отделение истфака Ленинградского университета. Однако и профессиональному историку не под силу написать хорошую книгу на такую тему. Все равно, что попытаться поднять штангу величиной с КамАЗ.
И в самом деле, повествование очень скоро начало разваливаться на эпизоды, дробиться на фрагменты. Река истории разделилась на ручейки. Трофименков пишет о деле Дрейфуса и о фильмах про Фантомаса, о Льве Троцком, Камю, Чан Кайши, Чарли Чаплине, Бобби Фишере, о режиме Виши и о «студенческой революции» 1968 года.
Трофименков предложил читателю, в сущности, сборник своих очерков, эссе и статей. Они прежде публиковались в «Коммерсанте», в «GQ», в журнале «Сеанс». Этими эссе и создается мозаичная картина эпохи.
Читать Трофименкова интересно, он пишет талантливо и остроумно. Но я не последую примеру Василия Авченко и не назову книгу Трофименкова учебником, пусть даже и «неканоническим». Для учебника здесь многовато ошибок и/или спорных утверждений.
Трофименков пишет о Китае, Иране и даже Индонезии, но все же не может преодолеть неизбежного европоцентризма: «1970-е — это вообще годы кокаина, самой гедонистической и дорогой изо всех субстанций, сменившей хипповские марихуану и ЛСД». Это где же? Неужели в СССР? Или в маоистском Китае?
Трофименков называет Кемаля Ататюрка «первым европейцем» в Турции, что вряд ли справедливо. Младотурки тоже были турецкими европейцами, а лавры «первого европейца» я бы оставил для Решид-паши, который умер за четверть века до рождения Мустафы Кемаля.
По слова Трофименкова, Юрий Гагарин полетел в космос «на боевой ракете-носителе, рвани которая, Казахстана бы не осталось на глобусе». Но ведь сама по себе баллистическая ракета Р7 не страшна. Летала она не на ядовитом гептиле, а на керосине и жидком кислороде. Ракеты иногда падают, особенно при испытаниях. Но ни Казахстан, ни штат Флорида с карты мира до сих пор не исчезли. Вот если бы Гагарин полетел на орбиту в обнимку с ядерной боеголовкой — другое дело, тут опасность была б нешуточная. Но до такой идеи, разумеется, никто не додумался.
Но все это, в конце концов, мелочи, ошибки, почти неизбежные при работе с таким громадным объектом исследования, как история XX века. Гораздо важнее авторская концепция истории. Очерки и эссе собраны здесь не механически. Они объединены не только хронологией (от первого десятилетия XX века до девяностых), но даже идеологией.
Век прогресса, XIX век, сменился кровавым кошмаром века XX-го. История будто прекратила движение вперед: «мир отброшен к исходной точке столетия, на авансцену истории вернулись неупокоенные призраки прошлого». Время остановилось в 1914 году. Для автора носители прогресса — европейские, русские, китайские левые. XX век стал эпохой их триумфа и разгрома, их катастрофы. И здесь-то и начинается самое интересное.
Люди делят мир на своих и чужих. Свои — хорошие, чужие — враги. Свои — добро, чужие — зло. Этот принцип должен быть хорошо известен Трофименкову из кинематографа, как отечественного, так и, в еще большей степени, западного массового кино: герой и антигерой, хороший парень против плохого парня. Но, перенося этот кинематографический принцип на историю XX века, автор загоняет сам себя в ловушку. В книге только два цвета. Нет, не черный и белый, а белый и красный. Все симпатии автора отданы красному. В истории XX века автор видит, насколько я понял, лишь две силы: коммунизм и антикоммунизм, последний он смешивает с фашизмом. Даже Франсуа Миттеран и Жак Аттали у него чуть ли не «социал-фашисты»: «Социалист, манифестирующий онтологическую неизбывность нищеты и неравенства, — это либо постмодернистский феномен, либо запоздалое подтверждение точности коминтерновской классификации социал-демократов как «социал-фашистов». Даже самая оголтелая советская пропаганда после VII конгресса Коминтерна до такого не доходила.
«Фашизм — абсолютное зло. Что ж, значит, Сталин — «не человек — деянье, поступок ростом с шар земной» (Пастернак) — обречен на роль абсолютного добра».
Вчитаемся еще раз: Сталин — абсолютное добро? Нет, это не Александр Проханов написал.
На мой взгляд, это прием не историка, не ученого, а пропагандиста: если вы против коммунизма, то вы — фашисты и вам место рядом с Гитлером и Павеличем. Но позвольте, а разве XX век не знал других цветов? Да и террор мог быть разноцветным. Скажем, какого цвета петлюровский террор? Он определенно не белый, ведь петлюровцы были левыми. В декабре 1918-го они шли на Киев не только под жовто-блакитными, но и под красными знаменами. Но приписать красному террору, скажем, проскуровский погром будет тоже неверно и несправедливо. А террор исламистов, скажем, после революции в Иране? Он какого цвета?
«Отныне и во веки веков — террор: белый и красный. Белые повсеместно выигрывали по очкам. По подсчетам современных историков, красный террор унес 50–100 тысяч жизней, белый — 300–500 тысяч», — пишет Трофименков. Это каких-таких историков? Скажем, историк Вадим Эрлихман считает, что жертвами белого террора стали около 300 тысяч человек, а красного террора — полтора миллиона. Но Трофименков ссылок не дает и методики подсчета потерь не касается.
Главное же в другом. Белый террор сводился к произволу разнузданной солдатни. Ни Колчак, ни Деникин или Врангель не ставили перед собой задачи ликвидировать целые классы, целые социальный группы. И белые, при всей своей жестокости, все же не прибегали к якобинскому принципу: «…чтобы казнить врагов Отечества, достаточно установить их личность. Требуется не наказание, а уничтожение их» (Максимилиан Робеспьер).
Между тем, товарищ Лацис писал, что ЧК «устанавливает вредность или безвредность данного лица и степень этой вредности для Советской власти и сообразно этому или уничтожает, или изолирует от общества…»
Михаил Трофименков, человек большой эрудиции, не может этого не знать.
Из всех преступлений сталинизма Трофименков упоминает только «ежовщину»: «До сих пор нет внятного объяснения иррациональной вспышке кровожадности рационалиста Сталина». Что скрывается за этими поразительными строками? Я не могу поверить, что Трофименков не знает о депортации народов, о жертвах коллективизации, о массовом голоде 1932—1933-го. Но даже слово «ГУЛАГ» произнесено только однажды, и то как название книги Солженицына. Голодомор же, оказывается, был не в Советском Союзе, а в Америке: «Тела же магнатов-самоубийц венчали пирамиду жертв великого кризиса, начавшегося с падения нью-йоркской биржи в Черный вторник (29 октября 1929) <…> кризис стал голодомором…»
Голодомор в Америке. Я знаю об этом поразительном «открытии» блогеров рунета. Начальники советских отделов пропаганды, должно быть, мучаются от зависти на том свете. Я допускаю, что простой, наивный человек поверит словам какого-нибудь популярного блогера-сталиниста, но Трофименков-то не простой и не наивный? Он, конечно же, читал «Одноэтажную Америку». Ильф и Петров проехали по американской «глубинке» на исходе великой депрессии. Дважды пересекли США: от Атлантики до Тихого океана и обратно. Если бы голод в США был на самом деле, то его следы нетрудно было б увидеть. Какой бы подарок привезли на родину московские журналисты! Сколько лет учебники пересказывали бы душераздирающие истории о фермерах, которые от голода кушают собственных детишек, о живых скелетах где-нибудь в Калифорнии! Но Ильф и Петров, наблюдательные и умные советские журналисты, не отыскали в США ничего, что напоминало бы ужасающие картины голодомора.
Вольно или невольно, Трофименков перенимает клише советской пропаганды: «румынские интервенты и банды адмирала Хорти», «…храбрый Олеко Дундич погиб в 1920-м, штурмуя белопольский Ровно», «Западный Берлин стал манящей витриной атлантического мира, подобно тому, как Париж должен был стать, по замыслу Гитлера, витриной Единой Европы». Будто сидишь в библиотеке и старую советскую газету читаешь. Но нет, ни в одной советской газете не найти оправданий культурной революции в Китае, а Трофименков завершает главу о ней целым панегириком «великому кормчему»: «Положа руку на сердце, Мао был воистину мудр».
Парижские маоисты и троцкисты в 1968 году могли сколько угодно возвеличивать своих кумиров, сидя за столиками кафе. Они-то знали, что работа до седьмого пота за чашку риса в день им не грозит. И петербургский киновед знает, что не попадет в расстрельный подвал к подручным товарища Лациса или в китайскую сельскую коммуну, где крестьяне-маоисты «перевоспитывали» городских интеллигентов.
Зачем все это Трофименкову? Неужели он всерьез верит в американский голодомор? Его рассуждения о Сталине, Мао, Пол Поте, Троцком, великой депрессии кажутся стёбом, игрой. Только я не пойму, к чему эта игра?