Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2019
Вадим Месяц — поэт, прозаик, переводчик. Руководитель издательского проекта «Русский Гулливер» и журнала «Гвидеон». Лауреат ряда отечественных и международных премий. Стихи и проза переведены на английский, немецкий, итальянский, французский, латышский, польский и испанский языки. Постоянный автор журнала «Урал».
***
В канавах кровь.
В траве блестят ножи.
В крахмальном платье бледная невеста
листает звездолета чертежи.
Ей не уйти от скорого ареста:
не улететь на желтую Луну,
на красный Марс, похожий на ангину.
Останови последнюю войну,
изобрети волшебную машину,
которая нас в небо унесет
подальше от мутантов и придурков,
отыщет в глубине пчелиных сот
заначку восхитительных окурков.
***
Заначку восхитительных окурков
с собою космонавт берет в полет.
Под нос себе мелодию промуркав,
он под язык кладет студеный лед.
Болоньевая шуба на плече,
скрипят штаны из полипропилена.
Он прочитал Эвклида при свече,
таким вообще неведома измена.
Ему тропу рисует звездный луч,
что властно открывает дверь ракеты.
Мал клоп, но исключительно вонюч.
На все вопросы найдены ответы.
***
На все вопросы найдены ответы,
но некоторые нам не по зубам,
поскольку книги, фильмы и газеты
сотворены на счастие жлобам.
Искусство было создано для них,
а не для нас, свободных и нахальных,
живущих в вычислениях наскальных,
кто есть кому невеста и жених.
Пускай в нас правды нету ни на грош,
но сам процесс познания заразен.
Война прекрасна. Но и мир прекрасен.
Жизнь хороша. Но ею правит ложь.
***
Жизнь хороша. И ею правит ложь.
Судья судим, но бесконечно судит
живых и тех, кого уже не будет.
И он на маразматика похож.
Судьба — перемещенье мерзких рож.
В подлунном мире все решают кадры.
Когда один уходит в ихтиандры,
другой — в открытом космосе хорош.
Играй же громче, русская гармонь,
Гремите, чаши с брагою и водкой.
Вода — часть моря, все огни — огонь.
Любая рыба хочет стать селедкой.
***
Любая рыба хочет стать селедкой,
а женщина, меняя свой наряд,
становится шпионкой и кокоткой,
что прячет в перстне смертоносный яд.
Она способна десять дней подряд
тереть комоды мягкою бархоткой,
переболеть проказой и чесоткой,
очаровать уйгуров и бурят,
но прибежать ко мне в ночном халате,
похитив сверхсекретный документ.
Такая необъятная в обхвате,
прекрасная, как древний монумент.
***
Прекрасная, как древний монумент,
ты засверкаешь вдруг и рухнешь на пол.
О, кто тебя в дороге исцарапал?
Кустарник? Кошка? Или пьяный мент?
Кто поломал горбатые носы
игривым нимфам Греции и Рима?
Пусть длится вечно эта пантомима,
а тяжесть слов ложится на весы.
Я грязью смажу раны на лице,
я пластырь наложу на шрамы тела,
чтоб ты цвела, бахвалилась и пела.
И голая стояла на крыльце.
***
Ты голая стояла на крыльце.
Тебя ласкали взглядом почтальоны.
И пьяных добровольцев батальоны
смыкались в экстатическом кольце.
В зловещем скрипе туфель и сапог
ты нежно трепетала от восторга,
пока на горизонте свет с востока
не высветил распутье трех дорог.
И ты по ним стремительно пошла,
единственной судьбы не выбирая.
Туда, где у ворот земного рая
лежит голографическая мгла.
***
Лежит голографическая мгла,
подобно кучам снега у порога.
А нам-то что? Гагарин видел бога.
Вишневый сад давно сгорел дотла.
Мы ликовали у жемчужных врат.
Мы возжелали приобщиться к тайне.
И первый был восторженней, чем крайний,
но и последний был ужасно рад.
Нас строили рядами по свистку.
И мы спешили вывернуть карманы.
И я там был, чтоб разогнать тоску.
И ты была в предчувствии нирваны.
***
Ты там была в предчувствии нирваны.
И я там был, случайно проходя
дома чужие, города и страны,
что утонули в мареве дождя.
И в Гондурасе тоже шли дожди.
И в Амстердаме, и Бахчисарае
простор застыл в томительном раздрае,
словно рука у милой на груди.
И дождь стучался в каждое окно,
и открывал секретные задвижки
проворно, как дворовые мальчишки,
которые с дождями заодно.
***
Мальчишки, что с дождями заодно,
уходят от полиции дворами.
У них в глазах становится темно,
когда они петляют за горами.
И прячутся в пещерах ледяных,
от холода трясутся и простуды.
У них на редкость слабые сосуды,
и нет у них сосудов запасных.
Вот только сила заднего ума
безмерно укрепляется с годами.
Я не горжусь сожженными мостами,
когда в мой дом торопится чума.
***
Когда в мой дом торопится чума
и в мерзкой подворотне красит губы,
собравшиеся в хате жизнелюбы
уже опустошают закрома.
Кладовки и сырые погреба
Раскрыты, словно древние могилы.
К ним заросла народная тропа.
Мои друзья печальны и унылы,
горилку пьют и кушают грибы.
Они едят, но им постыдно мало
глюкозы, протеина и крахмала.
А в жизни не хватает им судьбы.
***
А в жизни не хватает им судьбы.
Пусть снова в моде старые фасоны.
Крепчают звуки бронзовой трубы,
рыдают клавесины и клаксоны.
В столице догорают фонари
и шелестят кримпленовые юбки,
а под водой пускают пузыри
никем не совершенные поступки.
Фундамент башни каменной прогнил,
а из окна ее спускает косы
принцесса, что любила абрикосы.
Ну а ее никто не полюбил.
***
Ну а ее никто не полюбил.
И блудный сын вернулся в царский замок.
Она всегда хотела выйти замуж.
На счастье не хватало больше сил.
Она всю жизнь мечтала и ждала
высокого мужчину на пороге.
И подводила мрачные итоги,
делясь со мной остатками тепла.
Луна ярка, как медный купорос,
разлитый по отрожинам Синая.
Никто не знал, и я уже не знаю,
как принимать любимую всерьез.
***
Как принимать любимую всерьез,
когда она прониклась бабьей долей.
Сидит на репе и на валидоле
и бредит миллионом алых роз.
Я не достоин этих сладких слез,
поскольку ипохондрией не болен.
И тихий звон московских колоколен
мне не внушает сердобольных грез.
Мне ближе уязвленный малоросс,
шахтер, бредущий из подземных штолен,
узнать, что он не нужен и уволен.
И в магазинах нету папирос.
***
И в магазинах нету папирос.
В дыму летает старая газета
и носит неразгаданный вопрос,
покуда не ворвется в дверь клозета.
И мрачный старец развернет ее,
когда она послушно ляжет в руки.
Он удивленно скажет: «е-мое»,
добавив для словца: «какие суки».
Какие суки, эти москали.
Они намедни в космос улетели.
А нам — считать до пенсии недели,
сидеть всю жизнь тоскуя на мели.
***
Сидеть всю жизнь, тоскуя на мели.
Потом пойти — и зарубить старуху.
Тяжелым топором вломить по уху.
И бросить труп в космической пыли.
Она мне денег подарить могла,
могла быть щедрой, как императрица,
но не желала с нами поделиться.
И в воскресенье утром умерла.
Возьму из сейфа золота ларец,
фамильный перстень импортной отделки,
чтоб через миг в летающей тарелке
умчаться прямо к звездам наконец.