Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2019
Феликс Чечик (1961) — родился в Пинске (Белоруссия). Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Лауреат «Русской премии» за 2011 год. С 1997 года живёт в Израиле.
***
На балконе, куря после третьей,
мы сидели, и слушали ветер,
и закладывали виражи:
то ли ангелы, то ли стрижи.
Говорить ни о чём не хотелось:
логос умер, безумствовал мелос,
и, уже никуда не спеша,
говорила с душою душа…
Лист кленовый — ещё не помятый, —
ветром сорванный, падает в грязь.
По четвёртой и сразу по пятой
накатили, за стол возвратясь.
И уже о любви — не о боли, —
чёрно-белое смотрим кино.
То ли дождик за окнами, то ли
мокрый ангел стучится в окно.
***
Никогда в пример меня не ставили:
чаще в угол, реже — на горох.
Небо, переполненное стаями, —
от которых горизонт оглох.
Что ж, прощайте! В небо невесёлое
глядя из полночного угла,
примеряю тишину с глаголами,
не держу на пятый угол зла.
***
Возмущается, дуется, пенится
средиземная лужа твоя.
Берегов левантийская пленница
о скалистые бьётся края.
Ни турецкого, ни иудейского
ей не надо, но выхода нет:
неба ясного, времени детского,
дельфинария кордебалет.
Лужа лужей, но хочется тоже ей,
сквозь безвременья небытиё,
чтоб герои гомеровы ожили
и молились цари на неё.
Надоели бездельники пляжные:
смех и виски, хутини и грех,
разговоры бессмысленно-бражные
и рассветы-закаты для всех.
Говоришь — перемелется? Мельница
обезветрилась, слёзы лия…
Негодует, безумствует, сердится
средиземная лужа моя.
***
Хотя бы приличия ради —
улыбкой поблагодари
за то, что представлен к награде
холодно-осенней зари.
Конечно: всё хрупко и зыбко
и серо, как будто в конце,
но вдруг засияет улыбка
на помолодевшем лице
***
Расскажи всё по порядку —
ничего не утаи, —
вспомни в клеточку тетрадку
и каракули твои.
В предвкушении разлуки
и над пропастью во лжи,
не заламывая руки,
без утайки расскажи.
Расскажи — кому попало:
другу, ветру, никому,
как сирени пятипало
одурманивали тьму.
Расскажи — душе-соседке,
как нагрянула пурга
и каракули из клетки
улетели на юга.
Рассказал, — потомок-предок?
А теперь — без лишних слов:
обломай немного веток,
наломай немного дров.
***
ты помнишь время «неотложки»
где было времени в обрез
когда встречали по одёжке
и выпроваживали без
мы были молоды мы были
и сплыли и плывём давно
где белые автомобили
усеяли ночное дно
Элегия
Селёдками в бочке трамвая
мы ехали — шёпот и крик!
А время, снежинками тая,
нам капало за воротник.
Дыша табаком, перегаром,
в замёрзшее глядя окно,
мы знали, что это недаром
и время вернуть не дано.
Мы ехали на 23-м;
а может быть, едем ещё
всю ночь, и никак не приедем, —
нам холодно и горячо.
Я мёртвый и ты не живая,
и звёздный пожар над Москвой.
И только водитель трамвая
всё время вертел головой.
***
Чтобы цепь не зажевала —
брючину заправь в носок…
Время рана ножевая
пролегла наискосок:
от пупка и до соска —
глубока!
Ты родился: жил и не жил, —
долго-долго — без конца,
свежескошенный, как Бежин
луг — кончиною отца.
Свежевыкрашенный небом,
затушёванный дождём, —
не тушуйся, если не был
окончательно рождён.
Ты ещё войдёшь, как в Пину —
дважды в небо,— жизнь — вода,
и сомнений пуповину
перережешь навсегда.
И с надеждою не в ссоре
и с любовью не враги,
ты омоешь в Мёртвом море
сердце, словно сапоги.
***
фея сестрёнка голуба
ласточка золотце душка
не улетай задержись
и вместо млечного зуба
мне положи под подушку
новую старую жизнь
***
Засыпаю, сплю и вижу, —
глаз не отведу:
от облюбовавших вишню
воробьёв в саду.
Просыпаюсь на рассвете
около шести…
Во дворе смеются дети
с вишнями в горсти.
***
душка павел иваныч
непоседа прыг-скок
глядя в душу и на ночь
загляни на часок
о любви о россии
сядем поговорим
цвет у пламени синий
за окном третий рим
***
И.Е.
Пушкин,— кто бы спорил! — наше всё:
в будущее бесконечный лифт!
В переводе Марковой Басё, —
64 год, «Худлит».
В букинисте купленный в году
семьдесят шестом-седьмом, когда
заболел я на свою беду,
чтоб не излечиться никогда.
И высокая болезнь потом
боком выходила, и не раз;
в замкнутом, хотя и золотом
круге существую без прикрас.
Столько лет уже и столько зим,
столько зим уже и столько лет:
неисповедим, необходим
и неугасим холодный свет
Не за всех в ответе, не за всё,
но всегда дарующий покой,
в переводе Марковой Басё, —
в «супере» — коричневый такой.
***
У вязов — вязаная кипа,
у клёнов — белая кипа.
Снег выпал ночью. Только липа,
как одиночеству толпа —
зиме сопротивлялась долго…
Уже на следующий день
и ей была к лицу ермолка,
но с выпендрёжем — набекрень.
На рынке
— Что хотите, мужчина?
Ст. Ливинский
— Что угодно? Дыни, сливы?
Шум, волненья благодать!
— Чтобы мама с папой живы
были снова и опять.
Мне угодно, если можно,
мелким оптом и вразвес,
чтобы облако творожно
плыло в синеве небес.
Не жалей, родная, с верхом
насыпай и наливай,
чтобы ехал — век за веком —
краснопресненский трамвай.
Чтобы он застрял в метели,
не гремя и не звеня,
чтобы ангелы глядели,
улыбаясь, на меня.
***
На поминках пьётся, как нигде,
как ни с кем уже и никогда.
Борода склонилась к бороде:
жатва скорби, памяти страда.
Ну, давай, не чокаясь. Давай.
Царствие Небесное. Ага.
За окном прогромыхал трамвай
и запела за окном пурга.
Запоём и мы про ямщика, —
с болью не своей накоротке;
и прижмётся мокрая щека
к мокрой нафталиновой щеке.
А потом — прогулки по воде,
а потом — над головой вода.
На поминках пьётся, как нигде,
как ни с кем уже и никогда.
давай по новой
тире по прежней
за гроб вишнёвый
и саван снежный
***
Страшнее подвала — я в жизни не знал ничего:
— Сходи за картошкой, сынок. Не признаешься ведь.
Убожество личное и темноты божество,
где бомбоубежища дверь зарычит, как медведь.
Разбитой — во век не забудется! — лампочки хруст
и холод подвальный лица моего супротив,
и чтоб не лишиться остатка отсутствия чувств —
насвистывал из «Мушкетёров» игривый мотив.
Дорога: туда и обратно, каких-нибудь пять
минут, даже меньше, а страха на целую жизнь.
— Сходи за картошкой, сынок… Я в подвале опять.
Не дрейфь, поседевший старик! Из последних держись!
***
Когда мы вернёмся однажды с тобой
домой, но уже не врагами
и станем, слетевшей с деревьев листвой
под собственными ногами.
И будем, пока не придут холода
и снегом не станем от жажды,
неслышно шуршать над землёю, когда
мы не возвратимся однажды.
***
К.Ю.
И мы, погружаясь в туман-аммиак, —
одни в мирозданье пустом,
слетая с катушек, врубаем «Маяк»
и слушаем «Роллингов» стон.
На бреющем, за полночь и напрямик
туда, где любви торжество,
где в мире бушующем есть только Mick,
и птицы — пророки его.
***
не сворачивая прямо
вдоль по пушкинской пока
не упрёмся в мандельштама
бесконечность тупика
что ему земная слава
что безмолвие в груди
яма слева яма справа
и надежда впереди
***
Ты помнишь, как зашли в костёл
7 Ноября,
где крылья в стороны простёр
обрезанный, как я?
Красно от флагов и вина
на улице, а тут
тоски сырая тишина
и долгожданный суд.
За стенами — советский рай,
переходящий в ад,
а здесь сплошной INRI1
и бабки строгий взгляд.
Ты помнишь, как притихли вдруг
и слушали орган,
прощая собственный испуг
возлюбленным врагам.
А через час вернулись мы,
где нас попутал бес,
в белеющий костёл зимы,
под куполом небес.
***
безымянный лизнёшь
обручальное снял наконец-то
и воткнётся как нож
во спасение ложь прямо в сердце
опускаешь глаза
и закружит предательства танец
не слюна а слеза
возвращает колечко на палец
1 INRI — аббревиатура латинской фразы IESUS NAZARENUS REX IUDAEORUM, то есть «Иисус Назарянин, Царь Иудейский»