Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2019
Владимир Заволжин (1942–2016) — окончил ВГИК. Работал на телевидении, на Свердловской киностудии редактором в отделе научно-популярных фильмов, режиссером.
Утром репетиция, днем шефский концерт,
вечером спектакль, ночью стирка
Тетка протяжно, по-свойски звонила в дверь. На вопрос «Кто там?» она громко и хрипло кричала: «Свои!» Войдя, бросала на пол большой тюк с бельем, давала расписаться на какой-то серой бумажке и шумно захлопывала за собой дверь. Становилось сразу очень тихо, и долго были слышны её шаркающие галоши вниз по лестнице. Наша квартира была под номером 80 на пятом этаже, последней в 10-м доме в Банковском переулке.
Когда шаги стихали, мама бралась за неимоверных размеров тюк и тащила его по полу в общую кухню. Ставила большой бак на плиту и развязывала тюк. В нем были окровавленные марлевые бинты, спекшиеся в крови солдатские гимнастерки, кальсоны, рубахи, портянки.
В то время мне было всего несколько лет от роду, и я боялся этой страшной тетки в большущем черном ватнике, серой шали и шаркающих чунях. Именно такой я и представлял себе Бабу Ягу, но никогда не называл её этим злым именем вслух. Мне казалось, как только я вслух произнесу «Баба Яга», она тут же появится и спросит: «А зачем ты меня звал?»
От сфантазированной картины у меня внутри опускалось все и холодело, и я тут же бежал в туалет. Поздно вечером мама укладывала меня спать на свою кровать и наспех рассказывала какую-нибудь короткую сказку, а я знал, что она сейчас пойдет стирать белье, а я буду незаметно подглядывать…
«И почему эта тетка так грубо разговаривала с мамой? — думал я. — Нашу маму все любят, она такая красивая, а эта Баба Яга прямо кричит: «Не будет сегодня мыла». «Папа не слышит, — думал я. — А то бы он ей дал!» Я быстренько притворялся спящим. Мама целовала меня, накрывала одеялом и уходила на кухню. Всеми своими силенками я боролся, боялся уснуть до того момента, как услышу сквозь стену дробь волнистой стиральной доски. Тогда я уже знал, что мама, если и заметит, что я не сплю, а подглядываю, не станет ругаться, а даже, как мне казалось, обрадуется передышке, сядет на табурет. Я уткнусь в мокрый передник, она обнимет меня за спину и скажет: «Ну что мне с тобой делать?»
Когда я тихо приоткрыл дверь, то увидел, что мама прекратила тереть доску, а просто сидит и смотрит в корыто. Я подошел ближе, мама продолжала сидеть неподвижно, слегка склонившись. Я подошел еще ближе, испугался и взял ее за руку. Мама смотрела на меня и никак не реагировала. Я слышал, как шипели и лопались пузырьки взбитой пены. В высокую шапку пены капали мамины слезы, они проделали в густой пене глубокие следы и капали совсем неслышно. Я испугался и начал трясти мамину руку, опухшую и красную. Заплакал. Мама обняла меня, прижала, как всегда, и тихо прошептала: «Господи… это же сколько крови пролито…»
Мы оттащили корыто в уборную и слили кровавую грязь в унитаз.
Утром мама взвалила тюк с бельем на финские санки, я прыгнул сверху, уцепился, как клещик, и мы поехали через дорогу в госпиталь.
Баба Яга уже ждала нас, она забирала серенькую бумажку, отваливала ногой наш тюк к целой горе других тюков и сипло кричала: «Хорошо, мамаша, завтра отдыхайте, белья не будет…» Мама покорно кивала, бралась за деревянную дужку, я опять прыг в санки, и мы быстро неслись, почти опаздывая, а опаздывать никак нельзя, а то будут большие неприятности. Это я запомнил на всю жизнь.
Спешили на мамину работу, в театр на репетицию. Утром репетиция, днем шефский выездной концерт, вечером спектакль. Почти каждую ночь стирка…
Сейчас кажется, что такой неимоверно тяжелый распорядок могла выдержать только молодость, но я сам видел, что точно так же вытягивали и пожилые, и старики. Медали «За трудовую доблесть» в ту жестокую пору еще не чеканили, наверно, некогда было…
На столе моего маленького кабинета стоит старая ржавая мина. А подобрал я её под Спас-Деменском, оставшуюся после кошмарных событий на высоте 233,3 через 44 года. Я даже не знаю, немецкая она или наша. Это даже хорошо, что не знаю, знаю только твердо, что предназначалась она для того, чтобы уничтожить тех или других…
И если очисть ее ржавый бок и отполировать, то можно на этом месте выгравировать слова: «Под старой ржавчиной — чистая сталь».
Клумба, на которой никогда не было цветов
Зато пырей рос в изобилии! Едва он начинал нежно зеленеть и несмело пробиваться сквозь прошлогоднюю жухлую траву, как в центр большого пыльного круга собирались они. Живые гипсовые скульптуры. Госпиталь на Банковском Восхито я буду помнить всю свою жизнь, и, как я понимаю сейчас, не только потому, что это детские цепкие впечатления…
С ранней весны, едва просохнут от снега лужи, мы уже гоняли в футбол. И большой газон казался нам стадионом. Нас совсем не смущало, что между ворот, в самом центре, возвышалась клумба. Точно посланный мяч, отскочив от бугра, мог оказаться где угодно. Даже интересно. Мы знали, что из окон госпиталя на нас, на нашу игру смотрят раненые. Более благодарных болельщиков, наверное, и не найти было.
Они умели болеть одновременно сразу за обе команды, сыпали советами, подбадривали и прямо через форточку подзадоривали проигрывающих. В теплые и безветренные дни ходячие больные открывали окна, и мы слышали, как они вели «репортаж» для тех, кто не мог подняться с постели.
А когда наступало совсем тепло, нянечки и санитары помогали раненым выходить на улицу. И вся поляна, особенно клумба, заполнялась живыми гипсовыми скульптурами. Они медленно шаркали, ковыляли, припрыгивали, выползали. Всех, кто мог передвигаться на костылях, выводили на поляну, на наше футбольное поле. В самых причудливых позах они застывали на клумбе, радуясь теплому солнцу. Курили, играли в карты, писали письма, дремали. Чуть в стороне от остальных устраивался пожилой одноногий мужик со страшными розовыми шрамами на лице. Голова его всегда была задрана кверху из-за круглого гипсового хомута. Он часто моргал глазами и, не глядя на клавиши, играл на очень красивом блестящем аккордеоне. В паузах между аккордами было слышно, как он с шумом вдыхает воздух через дырки вместо носа. Играл он всегда подолгу и особенно налегал на «Перепелочку».
Мы тут же играли в ножички, жеску, в чику… Бегали для раненых за куревом, мороженками: уж конечно, перепадало и нам.
Но самые сладостные минуты были вечером, когда все, кто мог, собирались в самой большой палате, распускали мятую простыню и включали шумную передвижку. Мы же в той палате были как свои. Раненых набивалась полная палата. В основном все сидели и лежали на полу. Когда на экране пели и танцевали красивые женщины, больничную духоту разрывали громкие и смачные комплименты. А когда появлялся маленький человек в котелке и с тросточкой, взрывы смеха сотрясали весь этаж.
Совсем поздно, грязные и голодные, возвращаясь домой, мы знали, что почти каждому из нас дома будет большой нагоняй.
Из окна нашей квартиры был хорошо виден госпиталь. И даже поздней ночью в некоторых его окнах горел свет. Значит, сегодня ночью подошла чья-то очередь на следующую операцию.
Свет из окон слабо освещал пустую клумбу, на которой никогда не росли цветы.