Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2019
Яна Жемойтелите — родилась и всю жизнь живет в Петрозаводске. Окончила Петрозаводский государственный университет по специальности «финский и русский языки и литература». Работала преподавателем финского, переводчиком, заместителем директора Национального театра, главным редактором журнала «Север». В настоящее время — библиотекарь, директор издательства «Северное сияние», председатель Союза молодых писателей Карелии. Лауреат премии журнала «Урал» за лучшую публикацию 2013 года в номинации «проза».
Голые землекопы
Вот же случилась ерунда, что Данька отказался устраиваться в нашу библиотеку. И только потому, что зарплату ему обещали такую, что эту сумму нужно человеку давать за одно то, что он с утра на работу пришел. И все. Дальше должен начинаться другой расчет. Хотя, конечно, никакого другого расчета не будет. И еще скажите спасибо, что вам вообще чего-то там платят. Так-то. Желающих на ваше место во-он сколько.
А Данька как раз собрался жениться. Поэтому заявил, что лучше пойдет в официанты, раз уж другой работы нет. Надо же хотя бы на свадьбу заработать, дело-то уже поджимает. И кольца как раз вот нужно купить.
Нет, на свадьбу-то мы кое-как насобираем. Зарплату мне, слава богу, в библиотеке начисляют исправно, а раз уж Данька за гроши работать не хочет — пусть в официанты идет. Там платят хорошо и вдобавок кормят. А еще я придумала кое-что из старого золота на новые кольца обменять. Бабушки Клавы осталось кольцо, то есть моей мамы, оно Даньке слегка мало. Новую семью нужно сызнова начинать, потому что старое золото много чего в себе накопило за семейную жизнь. И еще есть обручальное кольцо моей бабы Насти. Этому кольцу скоро сто лет, и оно такое огромное, что сразу Лермонтов вспоминается. В смысле: да-а, были люди в наше время…
Баба Настя вряд ли Лермонтова читала. Честно говоря, она так и не научилась за жизнь ни читать, ни писать и в ведомости за пенсию ставила простой крестик. Но это ее кольцо я ни за что не продам. Нет. Потому что с него все началось: мама, я и Данька, вообще все.
Данькину невесту, кстати, тоже Настей зовут, отсюда впечатление вечного возвращения, хотя баба Настя умерла еще до Данькиного рождения, и он знаком с ней только через кольцо.
За день успела полыхнуть и отгреметь первая весенняя гроза, пролился ливень с градом, после брызнувшее внезапно солнце успело высушить улицы… И только под самый вечер, когда народ в преддверии долгих майских выходных высыпал на улицу, мы отправились покупать кольца. То есть это на профанном плане мы с Данькой отправились за кольцами вдвоем. В эфирном виде за нами увязались мама и баба Настя, и я почти слышу, как мама меня по обыкновению ругает за намерение продать старое золото: «Ты что! Сейчас такого не купишь!»
У Даньки пальцы изящные, тонкие, только костяшки узловатые, как у меня, поэтому кольцо вообще подобрать сложно: костяшки сквозь кольцо туго проходят, а сидит кольцо на пальце свободно, потому что в основании палец тоньше. Такие костяшки нам как раз от бабы Насти достались, она всю жизнь рыбацкие сети чинила и невод тянула из мерзлой воды, — и все-таки меня удивляет, как это трудовая деятельность наших предков просачивается сквозь толщу лет и неожиданно являет себя в деталях… Впрочем, это только доказывает, что мы едины с нашими предками, и при покупке обручального кольца это единство тем более заметно, потому что речь идет именно о продолжении. Ведь если не будут сменяться поколения, вид перестанет приспосабливаться к среде и может исчезнуть. А с ним исчезнет и геном, на который эволюция потратила миллионы лет. Так что с точки зрения этой самой эволюции в смерти конкретного человека нет ничего страшного, потому что интересы генома гораздо важнее.
И все-таки, когда мы заходим в ювелирный, в котором как раз проходит акция 1 + 1 = 2 — в том смысле, что купи одно изделие и получи в подарок второе, я не могу избавиться от мысли о голых землекопах. Нет, никто там у нас на улице в голом виде не сажает кустарник. До этого еще не дошло. И сокровища по ночам на кладбище тоже не выкапывает, раздевшись, дабы отпугнуть случайных свидетелей. Голые землекопы — это такие млекопитающие типа крыс, только именно голые, которые вдобавок не умеют стареть, а погибают разве что от травм, полученных в драках с другими землекопами. То есть они практически бессмертны. Но если это удается каким-то там голым крысам, почему до сих пор не удается нам? Ведь нам больше не нужно приспосабливаться к суровым условиям и отращивать шерсть. Мы покупаем теплую одежду в том же торговом центре и регулярно платим за центральное отопление, а значит, уже практически не эволюционируем, и инструменты для ускорения эволюции нам не нужны. Поэтому старение у нас очень скоро должно исчезнуть само собой за ненадобностью.
Давеча в библиотеке девочки шарили в компьютере, готовясь к занятию по глобальным проблемам человечества. И вдруг одна из них воскликнула: «Проблема старения? Вот это да! А разве есть такая проблема?» Ну, когда-нибудь ей еще предстоит понять, что старение — действительно проблема, а пока для нее да и для Даньки все еще впереди.
— Можно ли обменять старое золото на новое? — я призываю к участию продавщиц, беззастенчиво занятых своими делами. (Мне с самого детства до сих пор кажется, что окружающие заняты чем-то чрезвычайно важным. Все — кроме меня.)
— Да, конечно.
Я выкатываю на прилавок мамино обручальное кольцо, которое тут же успокаивается на стекле. Кольцо грузное, отлитое на совесть, основательное — как и намерения молодоженов, убежденных в том, что брак — это навсегда, по крайней мере для них… Продавщица кладет кольцо на весы, и оно тускло отсвечивает в свете диодных ламп — отчужденно, не принадлежащее никому в своей совершенной форме, без конца и начала.
— Шесть тысяч рублей, — бесстрастно и, кажется, даже подавив зевок, произносит продавщица.
Мамино кольцо, с которым она не расставалась целых полвека и даже умерла в нем. Мне отдали его в больнице вместе с ботинками, курточкой и что там еще осталось от мамы… Красное тяжелое золото, переплавившее надежды, скорби и еще раз скорби энергией, рожденной при слиянии нейтронных звезд и таящейся в самой глубине металла…
— Вас интересуют именно обручальные кольца? — Продавщица с любопытством смотрит на Даньку, лучащегося будущим счастьем. На нем серая курточка и простая шерстяная шапка, натянутая по самые брови. Вчера, чтобы уплатить госпошлину в загс, он одолжил у меня 250 рублей. Он пока что уверен, что главное — это свадьба, а дальше там уж как-нибудь сложится само, и будущая жизнь представляется огромным цветущим лугом, и они с Настей только где-то у самой кромки высокой густой травы, пересыпанной ромашками и васильками.
— Обручальные тоже участвуют в акции? — спрашиваю я, сдерживая дрожь в голосе, потому что интересы генома действительно важнее.
— Да. Платите за одно, а берете два.
— Тогда можно посмотреть вот эти? — я указываю на вполне приличные, даже слегка дутые кольца, любовно покоящиеся в одной коробочке.
— А вот эти как раз по хит-цене, они не участвуют.
— Очень жаль, — само собой выскакивает у меня. И я даже не знаю, к чему относится это «жаль» — к кольцам по хит-цене или к тому, что мне действительно жаль расставаться с маминым кольцом, которое сейчас заберут у меня по цене лома и отправят на переплавку. Ведь кто знает, может, золото впитывает не только печали, но и что-то еще от души того человека, который его носил, что-то очень существенное, как хлеб. Настоящее, да, именно. Как черный хлеб с толстым слоем черной смородины, протертой с сахаром, как чашка крепкого индийского чая, того самого, со слоном, из продуктового пакета к 7 Ноября, оранжевая чашка в белый горох, едко-желтый свет лампочки Ильича, льющийся с потолка и от кухонных стен, крашенных ярко-желтой масляной краской, окна в морозных узорах, оклеенные по периметру белой бумажной лентой, новая клеенка на столе, еще хранящая едкий фабричный запах — именно так пахла в детстве надежда на лучшую жизнь, которая каждый год прорастала само собой Седьмого ноября и тянулась вверх бледным картофельным ростком к желтому свету лампочки…
И что, теперь это все я продам за шесть тысяч рублей?
«Я же говорю, сейчас такого не купишь!» — обиженно за моим плечом повторяет мама.
— Могу предложить вам другие, — продавщица, поймав наш интерес, выкладывает на прилавок образцы. — Какие размеры?
— Восемнадцатый и шестнадцатый, — Данька пробует надеть кольцо на палец, но оно застревает на костяшке.
— Восемнадцатого в этой серии нет, к сожалению, — продавщица лезет в какой-то ящик под самым прилавком. — Показать, что у нас в наличии?
Она выкладывает на стекло несколько узких, как ниточка, колец.
— Есть потолще, но 375-й пробы. — На ладони у нее оказываются два кольца красновато-медного самоварного золота.
— А почему они такие… из фольги как будто? — Данька разглядывает кольца с большим подозрением.
— 375-я, говорю, проба, — повторяет продавщица. — И как раз восемнадцатого и шестнадцатого размера. Будете брать?
— Нет, мы тут еще посмотрим… — Данька ретируется несколько растерянно, и я понимаю его разочарование.
Золото ненастоящее!
«Говна пирога», — баба Настя в открытом эфире по обыкновению грубо вторит нашим мыслям. Данька ее не слышит, однако соглашается вслух:
— Нет, почему я должен выбирать из того, что у них есть в наличии? — он никак не может успокоиться, испытав первое разочарование.
Это я уже знаю, что в мире, который мы в процессе жизнедеятельности кое-как сумели под себя приспособить, вообще мало чего настоящего. Теперь, оказывается, и кольца — не кольца, а так, фикция, намекающая на облачность семейной жизни. Хотя если бы моя мама, которой в свою очередь не удалось приспособиться под изменившийся мир, попала из своих восьмидесятых в современный торговый центр, она бы точно подумала, что коммунизм наконец взял и грянул. И мы в нем безусловно счастливы. А как иначе? Майонез, зеленый горошек, колбаса и сыр в свободной продаже. И золота на прилавке хоть отбавляй, не нужно в шесть утра занимать очередь. Разве людям дали не то, чего они всю жизнь так хотели? Или они с тех пор еще как-нибудь эволюционировали, и теперь им нужно что-то совсем иное? Например, не стареть и помирать разве что в драке с другими землекопами.
— Давай просто расточим наше кольцо у ювелира, — говорит Данька. — Оно ведь мне мало только самую малость…
И, помолчав, добавляет:
— А что оно на бабушке было, когда она умерла… Она же мне не хотела ничего плохого.
— Да, — говорю я. — Расточим и отшлифуем. А еще можно над огнем подержать.
Потому что огонь пока не поддельный. Пышет и больно жжется, как в детстве, когда во всех домах имелись настоящие спички, а мы еще каким-то образом умудрялись на этих спичках на будущее гадать. Только вот как — не помню. И что нам обещало это самое будущее — тоже не помню.
Данька нервно крутит кольцо в ладони, и вдруг оно само собой, легко проскочив узловатую костяшку, надевается ему палец. Ура!!!
— Ура! — вслух за мной повторяет Данька. Хотя снять теперь с пальца это кольцо можно только с мылом. Но ведь скоро его вообще не нужно будет снимать.
Уже на улице Данька, этот лоб со шкиперской бородкой, задумчиво произносит:
— А я вот только все думаю, как же коляску затаскивать на пятый этаж?
Да? А как баба Настя тянула из ледяной воды Беломорканала невод, полный трепещущей серебряной рыбы? Золотой ей так ни разу и не попалось. Даже самоварного золота рыбки, 375 пробы.
— А как я тебя туда в коляске таскала? — говорю я, попутно действительно удивляясь тому, как я поднимала коляску с ребенком на пятый этаж.
Но вот теперь я, ей-богу, не понимаю, куда делся тот мальчик с соской и в голубых ползунках, который умещался в коляске, и кто же тогда сейчас рядом со мной стоит.
Нет, в самом деле, когда же все это успело случиться?
«Нынце ребята цё мокрицы, — заключает из эфира баба Настя, — от сырости разводятся»,
Четыре четырки
Собаки лишними в мире никогда не бывают. И я не лишний. Это мир для меня лишний.
Кошки — другой вопрос. Они, как всякие эгоисты, считают, что все вокруг существует исключительно ради них. В том числе и хозяева.
Собаки, напротив, жертвенны. И совершенно напрасно. Ну, про домашних рассказывать вообще не стоит. На том одни складки, тот вообще голый с температурой тела тридцать восемь и шесть. А как насчет жировых отложений? Умереть от ожирения сердца — этого уж я никак понять не могу. Собака должна выглядеть примерно как я: четыре четырки, две растопырки, седьмой вертун. Лапы-уши-хвост. Остальное — хребет. А если хвост, к примеру, купируют — чем тогда комаров отгонять? Мыться я бы тоже никому не советовал: грязным спать намного теплее.
Вместо того чтобы изменять себя, люди изменяют окружающий мир. Так с самого начала повелось, теперь еще и собак уродуют. А как вам нравится сухой корм? Белки, жиры, витамины… Я так уверен, что клетчаткой в нем и не пахло. Вообще, я подозреваю, что для кошек он производится из сушеных собак, а для собак — из сушеных кошек. Из-за этой рекламы я и телик бросил смотреть. Хотя возможности есть — в дворницкой.
Считается, что я собака Михалыча, однако это не совсем так. Я просто позволяю себе иногда греть в дворницкой лапы. Еще — жалко Михалыча. Человек-то он неплохой… Хотя Михалыч считает, что это он жалеет меня. Однако я существо самодостаточное. На сходках бываю редко: они обязательно кончаются дракой. Вон было собрание на прошлой неделе по поводу сфер влияния на рынке. После смерти Рваного ничейными осталось три ларька. Их хотели передать Белке как находящейся в отпуске по уходу, но тут прибежала шайка с пустыря. Туда летом заходят понюхать травку. Они пригрозили увеличить за посещение мзду, и Белка осталась-таки ни с чем. Сука она неглупая, только добрая очень. Отсюда постоянные роды.
Я тут на днях размышлял, отчего это одни родятся под забором и вместе с правом на жизнь обретают свободу. Другим же повезет родиться в тепле, и тут — на тебе! — сразу мордой в ведро, не успеют глаза открыть. Видно, это кармическое.
Вчера рассуждали, возможно ли в следующей жизни родиться человеком и что для этого нужно. По-моему, зряшная идея. Собаки — всегда собаки. Наш мир не пересекается с человечьим. Да и стоит ли стремиться выбиться в люди? В последнее время народ совсем измельчал. Возьмем, к примеру, лексикон Михалыча. В запасе слов сорок–пятьдесят, да и то в основном ругательные. Читают теперь мало. Я недавно Достоевского на помойке нашел, полистал — изумительно написано, аж до слез прошибло. Это в том месте, где с крысами, мол, все-таки жить веселей. Отчего человеку себя самого бывает мало?
Недавно я попробовал прописаться в гастрономе. Вообще, слово «прописка» из собачьего лексикона. Пометишь территорию — считай, твоя. Так вот, там в магазине все углы до того котами прописаны, что тошно делается. Против котов я принципиально ничего не имею, но это ж такие твари, что брызнут в угол — а дух их едкий аж кирпич проест, ни одна собака больше не сунься. До меня в гастрономе Васька работал, да получил несварение на колбасных обрезках — и привет. Здорово, говорят, крыс ловил. Я уже и взятку предлагал — сперва темной тарой, потом червонец принес… Сейчас уже не всякая собака знает, что такое «червонец», да и пролаивать его неудобно, не то что «бакс». Вот-вот, язык в последнее время сильно особачился, хотя это и не оскорбление… Словом, не получилось у меня с магазинной пропиской. Образованность нынче не в чести. Смотрят больше на изворотливость и пронырливость. А коты по природе таковы, что в любую дыру без мыла ввинтятся.
Магазин нужен был для доппитания. Михалыч кормит плохо, а в помойке рыться неинтеллигентно. Хотя, возможно, это условности. Ну какая разница, в самом деле? Обследование помоек — тоже работа, только цикл в этом случае короче: нашел — и сразу съел. А ведь у людей как? Михалыч встает в шесть утра, лопату в руки — и ломтит, ломтит. Потом иногда по неделе сидит голодный, пока там ЖЭУ ему зарплату выпишет. То же самое ведь получается, если разобраться. Все равно в конечном итоге работают, чтобы есть. Не то лапы кверху.
Хорошо еще, что у нас на помойке контингент непьющий. Одна забава, что летом травку понюхать. А к Михалычу алкаши нагрянут — и давай гудеть. Начинают-то на свои, а завершают обычно на его кровные, за которые он целый месяц лопатил. Мне обычно банку из-под тушенки пихают в нос: оближи, мол. Об нее только язык поранишь.
Зимой вообще скучно. Лирики нет. Только и думаешь, как бы брюхо не застудить. Мысли сугубо практические. Летом можно предаваться созерцанию, да и с едой попроще. Зароешь косточку — а она еще в земле чуть подтухнет, самый смак… Хотя это уже детали. Я говорю, что мир для меня лишний, и я только делаю одолжение, если иногда обращаю на него внимание.
Михалыч зацеплен за свою дворницкую, рабочее место, за пьянки с сотрапезниками и вечерние новости на первом канале. Он их каждый день смотрит, объясняя, что это еще коммунистическая привычка. Почему-то он сообразить не может, что его жизнь — сама по себе большая ценность в цепочке реинкарнаций. Очевидно, это тоже коммунистическое. В реинкарнацию они не верят — это с одной стороны, с другой — превозносят человека как венец творения. Хотя это весьма неумно и следует исключительно из ограниченного восприятия. Сравнить, к примеру, мир запахов. Ха-ха! Да ни один коммунист кошатину от тухлой рыбы не отличит. Коммунистов я тоже на помойке читал. Их первыми и стали выбрасывать…
Находятся все же люди, которые Михалычу еще позавидовать могут. Гореглядов откровенно сказал, что ему бы такую дворницкую — он великих дел натворить успеет. Может, это надежда на маленькое бессмертие? Ну раз после смерти окончательные кранты, так пусть хоть имя живет. Чтобы, умирая, воплощаться… — так, кажется. Это они вчера декламировали по пьянке. Непонятно все же, чего они так цепляются за свою человечью жизнь? Когда в ней ничего нет иного, кроме семечек, плевков, окурков и новостей первого канала?
Вчера я от этих алкашей все-таки сбежал прямиком на помойку. Там как раз промышляла Белка. Она стала жаловаться, что ее заявление не хочет принимать финское консульство. Хотя у них в правилах написано черным по белому, что лица, имеющие родителей-финнов, некогда эмигрировавших в Россию, могут вернуться на жительство назад в Финляндию. А у Белки мать финская лайка, ее из питомника привезли по обмену. И ведь нигде в правилах не сказано, что лицо не может быть собачьим! А если не сказано — значит, обязаны взять! Странно, вообще: финны-то по натуре своей буквоеды… Я Белку успокоил немного: мол-де в Финляндии ее бы сразу в лечебницу. Там всех стерилизуют либо кастрируют. Непонятно только, откуда у них новые собаки берутся. Вот-вот, и травку уже не понюхать: там прогулки только на поводке, и лаять нельзя практически. Я знаю, мне рассказывали.
Уезжать я никуда не хочу. Потому именно, что, достаточно пожив на свете, наконец понимаешь: смысл сводится к тому, чтобы заработать и съесть. Что съесть и как заработать — это уже накрутки. И финал все равно один. Так что: четыре четырки, две растопырки, нос по ветру — и вперед. Как раз сегодня свежая помойка, свежие новости.