Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2019
Николай Талызин (1958) — родился на Дону, в городе Цимлянске. Однако до окончания средней школы жил на Русском Севере — город Инта, Республика Коми. После окончания Саратовского высшего военного инженерного училища химической защиты служил в Советской Армии. Много лет работает инженером на одном из заводов Саратова. Рассказы публиковались в сборнике православной поэзии и прозы «Золотые купола святой Руси. Выпуск 2», в «Сборнике работ победителей Всероссийского литературного конкурса «Герои Великой Победы», в журналах «Урал», «Изба-читальня», «Белая скала», «Za-Za».
Дедушка Даян, едва закончили праздновать Новруз, собрался помирать…
— Слава Всевышнему, пожил… Пора и честь знать! В тягость стал я и своим домашним, да и сам себе давно уж не рад. Не до ста же лет тянуть…
У старого Даяна в просторном доме была своя небольшая комната, но он разместился на топчане в гостиной за печью, как по старинке, говорит. Надел новые сатиновые штаны и свежий кумляк. Так и лежит несколько дней. Лишь молитвы шепотом причитает:
— О, Посланник Аллаха, я не вижу, чтобы в каком-нибудь месяце ты постился больше, чем в Шабане… О, Аллах! Я прибегаю к Твоему прощению от мучений, к Твоему довольству от Твоего гнева. Я бессилен воздать хвалу Тебе в достаточной степени. Ты Велик… Я прошу Аллаха о прощении и обращаюсь к Нему с покаянием более семидесяти раз в день…
Шли дни, но Всевышний душу грешного старого Даяна не спешил призывать. Вот и Ночь Баарат наступила, когда Аллах способен не только простить грехи, долги, но и покарать, воздать за прегрешения. Старик в этот день молился с особым трепетом.
— Аллах смотрит на своих рабов в ночь, которая приходится на середину Шабана, Он прощает все свои создания, кроме многобожника и завистливого злодея. — Конечно же, все мольбы дедушки Даяна на небесах были услышаны, ведь Аллах в это время находится совсем рядом, на низших небесах… Но смерть за стариком не торопилась.
А на дворе стоял май! Весна украсила сады белоснежными цветами, поля и леса многообразием ярких красок. Изумрудная зелень полей, бездонная синь небес и божественные песни птиц. Жизнь на земле продолжалась, слава Аллаху, природа цвела!
Ещё неделю валялся на топчане старый Даян, но уже больше кряхтел и постанывал, чем молился.
Утром 9 Мая дедушка Даян бодро поднялся, выпив чашку чая с молоком, надел выходные в полоску штаны, безрукавный камзол, достал из шкафа парадный жилан с двумя медалями: «За отвагу» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов». Ещё добрый десяток медалей и орденов, которые давали в честь юбилеев после войны, ветеран не носил на парадном халате, складывал аккуратно в картонную коробочку вместе с наградными книжечками. Долго кряхтел и не по-доброму вспоминал свою немощь, обувая высокие ичинги. Подпоясавшись вышитым шёлком кушаком, водрузив на голову высокий бархатный тубэтэй, праздник ведь, старик вышел со двора. Домашние, зная непростой, а то и вовсе крутой норов дедушки, не посмели ему перечить.
Возле стареньких «Жигулей» копался в запчастях своей «кобылицы» соседский внучек Мурат. Он-то был совсем как родной Даяну, на руках рос у соседского дедушки вместе с его многочисленными чадами, так как свой дед с войны не вернулся… Муратка даже чуток роднее был, чем свои, мог тяжкий и грубый характер Даяна стерпеть, считая его справедливым, а не жестоким. К тому же Мурат трудиться любил, всё из-под его рук в толк выходило. За что и был в чести у дедушки Даяна: незаменимый помощник, а с годами и советчик. Но годы не просто шли, они стремительно пролетали, и уже внучек Мурат имел своих внуков, которые шумно и весело несколько лет назад отпраздновали пятидесятилетний юбилей дедушки Мурата. Вот такой-то внучек был когда-то, а теперь скоро и сам пенсионер… Годы, неумолимое время…
— Салам, дедуля Даян! Далеко ли направляетесь, и одни, даже трость свою забыли?
— Хэерле кон! Великий праздник сегодня. Мы, ветераны, каждый год в этот день собираемся у сельсовета, что теперь администрацией называют.
— Простите, дедушка Даян, как же я виноват, что сразу вас не поздравил с этим праздником. Вот эта железяка виновата, чиню её, чиню, а в итоге не я на ней езжу, а она на мне. Дедуль, не уходите без меня, сейчас руки помою и провожу вас. Присядьте на скамью.
Даян не посмел перечить внуку Мурату, присел. Куда-то своенравность и упёртость пропали, смирение подчинило буйный некогда норов. Через минуту-другую рядом с ветераном присел и совсем уж немолодой внук.
— Дедушка, простите меня, но… Как бы вам сказать? Помните, как в этот Великий праздник я всегда ходил на майдан с вами. Пять лет назад вас, ветеранов, было там трое. А прошлый год, кроме вас, не пришёл никто. В селе участников войны, кои Великую Победу нам добыли, осталось лишь двое: вы, дедушка Даян, да старик Акзам. Да и тот с постели не встаёт давненько…
— Нет, мой внучек, должен я идти к сельсовету, дабы помнили о Великой Победе, чтобы кланялись тем, кто головы сложил за ваше счастье. Пока Аллах не забрал меня на небеса, буду в этот день ходить на парад. Пусть и в одного…
Прошли дедушка Даян и внук Мурат по селу, постояли у крыльца администрации, из которой так никто и не вышел. Лишь на противоположной стороне площади у продовольственного ларька тусовалась молодёжь. Ковыляя по пыльному проулку, опираясь на более молодого соседа, добрел Даян до ветерана Акзама. Поздравил с Великим праздником, но поговорить не удалось: плох старый воин, совсем не узнаёт никого.
Да и сам дедушка Даян утомился, присел дух перевести на скамью у чьего-то двора. Мурат рядом, оставлять дедушку ни в коем случае одного нельзя. Старик склонил голову и тихо что-то бормотал, казалось, молитву читал.
— Дедушка Даян, вы плачете? Вам плохо? Вон и слёзы на щеках! Сейчас врача позову!
— Не надо врачей мне, Мурат, благодарю. Врачи тело лечат, а у меня душа болит-разрывается! Мурат, за грехи мои Аллах к себе мою душу не заберёт никак… Грех мой велик: я на войне человека убил…
— Да что вы говорите, какой грех. Вы врага убивали! Уничтожить захватчиков родной земли — это не грех, это великий подвиг! «Не останутся неисполненными молитвы воина за веру до его возвращения домой» — так говорит Пророк.
— Нет, я своего убил. Не только фашиста, в тех тоже много стрелял, но и своего односельчанина убил… Вот так я свой грех тяжкий на душу непрощеную положил…
Призвали нас на войну в сорок первом, почти всех парней из села на фронт отправили. Многие потом и не вернулись. «O Аллах, прости их, и помилуй их, и избавь воинов, и окажи им милость, и окажи им хороший приём, и сделай могилы их просторными, и омой их водой…»
Нас троих с одного села отправили в автобат: меня, Мидхада и Гамила. Мы с Мидхадом семилетку в райцентре закончили, уже по-русски хорошо говорили и читали. А Гамил был постарше нас, рос без отца, всё хозяйство на нём с детства, не до учёбы ему, стало быть. И русского языка не выучил в селе, лишь с десяток слов понимал. Зато руки золотые, душа светлая, ответственный и бережливый. Хороший был солдат и отличный товарищ!
Выучили нас в полковой школе на шофёров быстро, фронт требовал боеприпасы, продовольствие и много ещё чего. Только успевай грузись-подвози. А к тому же нам здорово повезло: прямо с завода выдали новенькие полуторки. Кто же не будет рад новой машине, а мы-то вообще мальчишками тогда были, счастьем считали пахнущие свежей краской автомобили.
А как нас строго наставляли: беречь вверенную технику! Вплоть до трибунала за утрату военного имущества! Новые полуторки с завода укомплектованы инструментом и всем необходимым шофёру на войне. Сберечь всё надо.
Мы всё своё имущество, нарадовавшись, аккуратно сложили в машинах, а Гамил, пока стояли в ожидании погрузки и команды на марш, каждый свой гаечный ключ напильником протачивал: риски ставил, метки свои. «Зачем?» — спрашивали. «Надо», — говорит, и всё. Говорил же я уже: ответственный и трудолюбивый был Гамил.
Бои продолжались… Мы подвозили на передовую боеприпасы круглые сутки, даже спать часто неделями не приходилось. Загрузились ящиками с патронами, снарядами, минами, гоним через поля. Фашист учуял лёгкую добычу, самолёты прислал нас бомбить. Но и мы уже были учёные: не останавливаться ни при каких обстоятельствах, веером по полю — и в ближайший лесок, пока у фрица бомбы и горючее не кончатся, переждать надо.
Кончилась бомбёжка, боеприпасы привезли войскам, а Гамила нет. Стали даже о нехорошем думать, вдруг погиб, сгорел. Сколько уже нашего брата вдоль обочин фронтовых дорог в земле зарыто. Но через два-три часа заурчал знакомый мотор, добрался наш Гамил. Конечно, командиры стали допытываться, почему опоздал, где был. Меня позвали с Мидхадом, чтобы русские слова ему разъяснили. А он говорит, что, мол, ерунда: осколком трубку у карбюратора перебило. Пришлось напрямую подсоединить подачу топлива. Спрашивают, а отчего так долго трубку перекручивал. Гамил-то — честный человек, бесхитростный, говорит, что ключ десять на двенадцать потерялся. Эх, коль знал бы я, чем это всё кончится, то соврал бы вместо него, когда на русские слова ответ переводил командирам. Сам Гамил никогда бы не смог сказать неправду…
Сняли за опоздание и утрату вверенного имущества Гамила с машины и отправили в пехоту на передовую. Не скажу точно, штрафбат то был или просто стрелковая рота. Какая теперь разница: фашисты палили, не разбирая, кто против них стоял.
Через пару дней мы опять доставили груз в эти подразделения. Стоим, разгружаемся. Вражина бьёт и минами-снарядами, и немецкие пулемёты строчат не умолкая. Мимо нас в сторону передовой пробегает подкрепление, а обратным потоком раненые бредут, кого санитары несут. И вдруг слышу знакомый голос то Аллаха вспоминает, то своих близких зовет. Гамил! Хотел рванутся навстречу санитарам с носилками, но громогласно раздалась команда: «По машинам! Вперёд!» Уже из кабины увидел, как санитары перевернули носилки, выкинули тело Гамила и, пригнувшись, побежали на передовую. Умер Гамил, не донесли санитары его до санроты…
Теряли друзей, а война всё шла. Мы день за днём медленно, но всё увереннее двигались на запад. Дали б мне сейчас мою полуторку, то даже ночью через леса и поля до Берлина проехал бы без всяких карт. Каждую тропку-дороженьку помню.
Случилось затишье на фронте. Нам дали время помыться, поменять и починить обмундирование, а главное, своих стальных коней подлатать. Чиним, стало быть, мы свои потрёпанные автомобили, и тут я замечаю в руках у Мидхада ключ десять на двенадцать со знакомой меткой. Пригляделся, так и есть: Гамила тот ключ, его риски от напильника! Ничего я не сказал Мидхаду, никому ничего не сказал. Только долго вечером уснуть не мог, вот из-за кого наш товарищ погиб. Не утратил он вверенное имущество, а украл у него Мидхад. Спёр ключ!
Немало километров исколесили мы по фронтовым дорогам. Всё дальше и дальше гнали врага. Однажды везём колонной груз на передовую, а впереди фрицы мост через безымянную речушку повредили. Сапёры ловко и скоро заканчивают чинить переправу. Мы притулили машины к лесочку да под прибрежный ивняк, ждём, когда откроют движение. А тут опять напасть, нате вам! Откуда-то вновь фашисты на переправу прут. Залегли мы, кто в канаву, кто в воронку, за пень или ствол дерева укрылся. Палим по врагу из винтовок. Противник сильно упорствовать не стал, отступил вдоль берега ближе к своим. Так, слегка огрызается короткими очередями напоследок. Я стрелять уже и прекратил, лишь стволом и глазами верчу вправо-влево, вдруг вражину недобитую примечу. Глядь на мушку, а там знакомая голова в каске. В воронку спрятался, винтовка рядом лежит, а он голову кроме каски ещё и руками прикрывает. Мадхад, сучий выродок! Палец сам надавил на спусковой крючок. Башка вместе с каской отскочила за бруствер воронки, не удержал он руками подлую головёнку…
Добили фрицев и гансов прямо в их логове. Домой вернулись, но далеко не все. Вечная им память. Долго меня мучили страшные военные сны. То Мидхад за головой являлся, хотел её на ключ гаечный сменять, то Гамил тихо подходил и молча, лишь взглядом спрашивал: «Зачем ты с ним так? Пусть бы Аллах его судил».
Потом всё потихоньку стало забываться. В соседском дворе парень женился, вскоре ты родился и стал почти родным мне внуком. Твой же дед не вернулся домой… Я убил твоего деда Мидхада! Я убил!!!
Дед Даян поднялся со скамьи, распрямил высохшие старческие плечи, приподнял подбородок. Выцветшие за долгие годы, видавшие многое глаза устремились в небесную даль… По морщинистым впалым щекам катились огромные слёзы.
— Это я оставил тебя без деда… Я убил твоего деда! За этот грех непрощёный и не берёт мою душу Всевышний…
Мурат прошёлся вдоль двора, у которого стояла эта гостеприимная скамья. Раз, два, три… Туда и обратно. Уверенно подошёл к старику и по-доброму обнял.
— Дедушка мой родной! Нет греха на вас. Я бы не стал так долго ждать, а удушил его, как только тот ключ с отметиной увидел! Не казните свою душу. Аллах справедлив. Он обязательно простит вас, дедушка Даян. Я вас уже простил…
Ветеран в сопровождении внука двинулся к своему дому. Снял жилан и камзол да рухнул в выходных штанах на топчан. Невесёлый выдался праздник. Да и устал… Душа утомилась.
Вскоре, в первый день Рамадана, схоронили старого Даяна. Простил его Всевышний и принял душу на небеса…
Соловьи спели последние трели. Птицы свили гнёзда, уже высиживают птенцов. Скоро заколосятся на полях посевы. Молодые телята и ягнята резвятся на зелёной лужайке возле ручья, радуясь ласковому солнышку…
«О, Великодушный, к Которому никто не в состоянии проявить великодушие, прояви же Свое великодушие, освободив меня от огня среди тех, к кому Ты проявляешь великодушие. Введи меня в рай во имя Твоей милости, о, Самый Милостивый из всех Милосердных».