Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2019
Юлия Кокошко — прозаик, поэт, автор семи книг стихов и прозы Печаталась в журналах «Знамя», «НЛО», «Урал», «Уральская новь» и др. Лауреат литературных премий им. Андрея Белого и им. Павла Бажова.
***
Тащиться с войны ли в насмешках собак,
учуявших пыхово честных рубак —
продеты в усы и рога, сметены,
и снова разбужены и голодны —
и лопают пушки, свиного боба,
окрестность и свой аппетит,
одна костяная шпана молотьба
уже удалилась от этой луны,
уже ускакала из этих куртин,
амуров, капустных оказий, крестин
и, сплюнув в кострище военный мотив,
сменив каблучок и пугнув падебаск,
шельмец, бездыханные потроха,
бежала с трехкратно орущим «Ха-ха!»
С игры ли, где ловчие окружены
кольцом худосочных, как куш,
и бешеных, как почесуха, больных,
освистаны и сражены…
Брести с огонька одноглазых портных —
община «Кроим в унисон»:
вояке, халдею, жрецу, игроку —
из кожи, что жаловал скунс,
и задранных кур,
из вытертых до кордуана басов
и вышедших в зимнюю ночь адресов…
Влачиться с весны ли, где все влюблены,
порывисты, облучены,
как три перебравших наживы войны,
но в ближних финитах уже холодны…
И вскинуть глаза из дорожных забот,
и видеть возреявший сквозь кавардак
монарший штандарт,
намеренный хлопать шелками и рдеть,
а может, крепится на взбалмошный болт?
Смотри-ка скорей, кто присутствует здесь!
Меж нами и вами — Сегодняшний День!
А все переулки с душком кривизны,
провинция сумерек с лавой гримас,
ее падуны, валуны,
как липа, поймавшая дикий чердак
в облипку, не то в перепляс,
и прочие нищие — с вами всегда,
и только СД — посейчас!
***
Чайные гости! — Им
выложу между чаш с веслом и жеманством
сахарницы, сливочника, креманок
с чайником, обгорелым, как бедуин,
что изрекала нам велегласная Маска,
в чьих священных словах ведущие род
с наших шлюмок — морковные муравьи,
как не вспомнить в обществе калачей,
что сливалось с негнущихся уст, как сироп,
что падало в буквицы роз,
запахивалось — в намек, бутон, волчец,
и что нельзя было не прочесть
в фосфоресцирующих глазах ее, точнее —
в переполненных прорезях, какие вспышки
скакали над кумполом, кто полошился за шторой,
чтоб подхватиться к потомкам,
что возглашалось расплывчато, в разных манерах,
не то обшивалось сталью, смолью и пылью…
И что совсем не читалось
в окраинных, неразборчивых, христорадных кварталах…
Правда, меж нами квартировали селенья воды,
чемпионки из балаболок,
галдели, мололи и тарахтели в три борозды,
а в междуречьях, не зная другой заботы,
трещали и препирались четыре леса,
куда деревянные трудолюбцы,
дудочники из дылд, лямочники из шишкоклювых,
несли чулки и подушки игл, и клети
листа, романтические прелюды,
плюс листовертки, короеды и кракелюры…
Как лаком мой перевод с возвышенного на прахов?
Между прочим, в достойной драме,
представь ее хоть шестой состав,
Пиеридова гопота,
глупец на скопце, певец на ловце,
никто не поколеблет сюжета,
зачем им лишние жертвы
на собственную складчатую… ну, разве
пьеса крепко изменится в лице,
возможно, предстанет краше?
Что скажут гости? Братья статисты,
апатичны, аполитичны, рогаты, шерстисты,
пожалуйте к яствам, к чаю, к денатурату…
Ваша шляпа, милорд… Ваши кальсоны…
Тоже мне, упоительные персоны!
***
Лучшее, что нашлось в старье —
возглас изношенной Розы о соловье:
— Берем, берем! — и оглядка обетованных мест —
их ли не в обрез?
Меж притянутых за красноперую перевязь,
пригвожденных скрипучим першем
пунктов Ост и Вест —
мой второй приезд,
наше запеченное в хлебных листьях разлук
паломничество к выразителям знаменитых фамилий —
в зоопарк, в сей английский, вернее, зверский клуб,
и в глазах светофора — облизанные кармином
венценосные лори, жирафы и кардиналы,
золотые фазаны или удоды по золотому найму,
беглые кроки крокодила или варана
да и весь послужной —
существовали, не отпирайтесь!
Светофор — разбодяженный на троих бинокль —
или облако обращалось в дракона и выдувало зной
на перебираемую запятыми шлангов заправку…
И дальнейшее путешествие — пешедралом,
уже вприкуску
с пролетающими ковром и шкурой,
с напялившей бусы колес колымагой…
Двинуть к вытертой до комариного гнева,
до парочки перекуров, до самообмана
арене, где тягали друг из друга рубины
гладиаторские? Потянуться к алмазной бирже,
к вокзалу в уключине у реки, к летящей фанере —
а может, на звук корнета…
Уклониться ли к воздетой на марки
площади, что оттяпала голову — или обе
с притчами, с виноградниками метафор,
всякая грандиозна —
как сонм читален и легион трактатов,
отправиться к музею абсурда,
к перелазу — превратному, как простуда,
к просвету меж суетливого люда,
сквозь который и ускользают отсюда…
***
Сомнение многословней капеллы гиен,
с чьих вокализов крошатся фракции стен,
не то замыкаются в истуканах
и отвлекают кровоточивый щипец к закату…
Так хор предвзятых длинней, чем поющий в нем
этот и тот транзитный, кто осенен
клубками рельсов, вокзальной кокардой,
факелами и копотью отъезда,
но сомневается, что за ним в свой час
пожалует самолет или спорная авиетка,
угодник в метущемся шарабане,
друзья с паланкином… с носилками на плечах,
со славословиями обузе,
отлитый маятником вагон,
подтвержденная фосфором гранд-собака,
а за иным поспешают буря,
старушка холера, Антонов огонь,
плеснется из палестин река…
Одно вне сомнений — весна высока,
как певчее горло,
как снящийся мост,
с которого открывается город
семи или вовсе не счесть холмов
в колосьях серебряных дымов
на миллион оборок,
и что ни окна — отражены в садах,
и что ни ветер — то чистый дактиль…
Но переправа и впрямь арендована опозданьем.
***
Объявленная мания пионства,
о, слипшиеся буквы! — чемпионства…
Собравшаяся выставка шпионства
(шифровки в сад, легенда, шибболеты,
повторы и серийный номер лета),
накрыты фанфаронством павильонства,
и что ни гофр, настроен и начитан
на музыки и многие личины,
представивше сноп рекомендаций:
лилейный и лохматый, как кильватер,
захвачены под горло кружевами,
с вкраплением руна, не то овчины,
пунцов и розов, или цвет развалин,
не то медвежья пасть и козы стужи —
присыпанный сугробом передатчик,
луна — анфас и профили, катушка
с дорожкой для сомнамбул,
и между ними мед и молоко…
И нотный рой крючков и мотыльков
листает карийон их лепестков…
Пионские шпионского служенья —
всегда на связи и в преображенье,
захвачены пронырством и фонарством
и освещают тропы между снами,
и отразились в терниях штукарства,
и в озаривших грудью баррикады,
и в пеших, не наследующих царство.
Нет, это пионерство — не монахи,
но — парусники! Каждая строка
для собственного ветра, всякий случай —
оттенки, складки, выпас завитка
и даже перекосы парика —
для свежих поцелуев.
И рядом с ними все напропалую —
лишь пара комбинаций.
Аллилуйя!
***
Насекомые непроизносимого числа,
кто кудлат, кто женат или вытолчен из стекла,
кто милорд — и шушера остального,
наползшая из клоунского угла,
кто ужат до рулона печального носа,
до полос матраца
с Носферату,
до ноздрей беспокойных ножниц,
или капнули из заплывших глаз винограда,
вышли из барабана яблок,
прошитые золотой чредой
в ордонанс или в ортодокс,
насекомые братья, борцы, юнармейцы,
чье полетное топливо — яд,
чаще всего состоят
в Клубе малой приязни
к гулякам весеннего места:
врываются в их одежды, чтобы без канители
впиться в их лакомые затеи,
или реют вкруг плодных ветвей их речи
и жужжат, вызуживая в ней бреши…
Мальки, насекомые ломти скал
шастают влет и вскачь,
и тайно и напоказ —
целуют кого-то в лоб и в ланиты
от имени земляники
на подсыпанной человеками границе
и смыкаются в верный пенат-пенал,
и не ведают, кто же их наслал…
На меня нападает язвительный насекомый
с посудной заимки —
перехваченный у белил перстами ильма
старина раскольник —
чайник черного порошка,
был пожалован мне прекрасным В.
и подзужен, конечно, им же,
проживающим в чайном божестве,
иногда замечен как штоф песка,
глухота забытого под столом жучка
и как пущенный по слезнице кант,
посему поитель плюется и накаляет комель,
жжет мне руки и докучает воем,
чтоб узник утек из моих чаедворцев,
накупил бы покой и волю.