Евгений Каминский. Свобода. Роман. — «Звезда», 2018, № 8–9
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2019
Один бывалый полевик, гидролог, которому я рекомендовала прочесть роман «Свобода», сказал: «Да он рехнулся, этот ваш писатель и бывший геофизик! Да чтоб я роман с таким названием в руки взял?!»
У него со свободой давние счеты. Он ее в 90-х хлебнул до рвоты, навек ею наелся. Отдав жизнь полевой гидрологии и преподаванию в известном институте, у истоков которого когда-то стоял его отец — ректор из последних, уже покрывшихся патиной «еще живых легенд», он заканчивал научную и преподавательскую карьеру, наблюдая, как хлынувшая в Россию свобода обрушила здание науки — гидрологической в том числе. Гидролог ту пытку свободой пережил и выжил, но с тех пор чувствует себя проигравшим…
К чему такая путаная преамбула о бывшем гидрологе?
К тому, что роман, от которого он так брезгливо открестился, как раз о нем самом, о его судьбе, его науке, его институте (не буквально, конечно), об изыскателях и еще о многих подлинных людях, выброшенных из жизни и забытых.
Нужна ли нам свобода? Уверена, нужна. А главное, нужна тем, кого еще нет, но кто будет, когда нас не станет. Как сказал ленинградский бард Виктор Соколов: «Задача поэтов и художников напоминать людям о том, о чем они забыли».
Свободы в этом романе много: она в нем рождается, и умирает, и вновь рождается. «Свобода» написана с поэтическим темпераментом, но вся гармония алгеброй поверена. Конструкция романа напоминает геодезическую графику, оплетку, в этой системе координат каждая доминанта окольцована сюжетными линиями, и между собой они неразрывно связаны…
Какая просторная северная фраза — «паковые льды отступали, и океанская вода уже кое-где захлестывала побережье материка» — она именно что захлестывает, покоряет. Паковый лед, океан, материк — сигналы-символы, на которые мгновенно среагирует любой, в ком тлеет хронический процесс — северная болезнь, эта тоска человека по Северу, порой не зависящая от того, как долго человек там прожил. Север долго был крайне обособлен от человека, его цивилизационных потуг, и человек любил его издали, тянулся к нему за чем-то важным для себя. Не в покорении полюсов и открытии новых земель таинство Севера, а в сопричастности таинству жизни и смерти. Нигде так остро, как на Севере, человек не способен понять самого себя и окружающий мир, — возможно, в этом секрет бесконечной тоски по Северу — тоски по утраченному целомудрию. И нет Севера, полярного мира, без его главного жителя — белого медведя.
Медведь в «Свободе» подлинный. И изначально очеловеченный: он и думает, и философствует, и страдает от физической боли, и борется за жизнь, ищет помощи и сам способен к состраданию и поддержке слабого; в конце концов, он превосходит человека, оказывается честней и благородней его. Роман благодаря образу медведя приобретает пространственную многомерность, соединяя дух и плоть, землю и космос. А история взаимоотношений человека, дикого медведя и собаки — некая поэма о том, как кончается звериное и начинается человеческое. Или наоборот? На мой взгляд, это — высшая гуманистическая драма романа, момент, когда из бессознательного вдруг проступают очертания идей философии русского космизма с его вечным поиском абсолюта, гармоничной радости бытия и справедливости, и признание невозможности их достижения. Соединение и разъединение — вечная сменяемость ипостасей неуспокоенной русской души.
Взять хотя бы Колю-зверя. В романе появляется такой архаичный тип с первобытными привычками, кажется, навсегда утративший связь с человечеством. Но ведь и в нем живут свои представления о добре и зле. Автор подробно, едва ли не документально описывает его мрачное, почти готической фактуры, детство. Именно из этого детства выплывут в финале Колиной истории фигуры его матери и выпускницы Императорской гимназии — бабушки близнецов (извечных Колиных соперников), предстанут пред ним как некие охранные обереги. Появятся в самый драматический момент, когда рушится последняя опора Коли-зверя — убеждение в том, что «нельзя убивать человека». Возникнут перед ним, умоляя его погибнуть, но устоять в этом своем последнем, человечьем…
Космос гуляет по страницам романа. И у тебя невольно появляется странное чувство невесомой свободы, легкости бытия. Виктор Николаевич, мгновенно, одной только пачкой сигарет «Арктика» преображенный в Витаху и переброшенный на Остров, — это ведь тоска самого автора по Арктике, по той свободе, которую нельзя отнять, потому что она глубоко в человеке. И постепенно это авторское чувство внутренней свободы передается тебе; и ты паришь в разреженных холодных высях и сам — уже свободен. Хоть завтра — на Чукотку, если позовут…
Но существует и другая составляющая свободы. Которая, подобно Черной пустоте Малевича, всасывает в свою гибельную сущность поверившего в нее человека и безвозвратно его растворяет в себе. Это тотальная свобода средств достижения собственных целей. Так, неприметный Любимов, который и в роман-то входит как-то сбоку, с черного крыльца, оказывается пусковым механизмом разрушения гармонии, тем, кто попирает вечный закон этих мест: «…Но земля эта человечину никогда не пробовала на зуб, потому и жизнь здесь не успела стать людоедской…» И рушится все, казалось, незыблемое, идет слом метафизики территории, ведущий к череде трагедий и смертей, к той самой черной пустоте, куда рухнули и правые, и виноватые. И жаль их всех. И особенно — Колю-зверя. Мистически, сакрально соединенный с этим местом, он врос в Остров, обжился, расслабился и впервые в жизни стал грезить о самом простом, о человечьем. Мечта вновь сделала из Коли-зверя человека и погубила его.
Образ Вани-простоты, Ивана Савельевича Самоварова, на мой взгляд, особенно дорог автору. У этого пожилого ребенка явь мешается с грезой, он играет в полярного ковбоя… и когда грезы начинают преобладать, герой больно ударяется о реальность. Нелепый, трусоватый, полный фанаберии тридцатилетний ребенок. Откуда он взялся? Да и зачем он там нужен? А вот нужен. Без Вани-простоты на Севере никак! Скучна, пресна жизнь без нелепиц, анекдотических ситуаций, чудачеств. Ваня-простота один из архетипов разношерстного заполярного люда, почти фольклорный персонаж, байки о котором травят бывалые полярники во всех балках и палатках в часы вынужденного простоя, пережидая непогоду.
Но вот еще один герой романа — Хмурое Утро. Он-то примирился и вполне себе миролюбиво беседует с человеком, забравшим все, что у него было, — любовь и свободу. Или он, жертва, сам выбрал судьбу жертвы? Ведь ему, кажется, ничего от жизни уже и не нужно, даже собственное имя. Он всего лишь — Хмурое Утро. Но, сам себя обрекший на подобное, он создает из этого чуть ли не собственную религию. Зачем ему это? Ведь это больно и страшно. Это, пожалуй, самый неясный для меня персонаж. Уж не оставляет ли автор вместе со своим Хмурым Утром тебя в дураках?
И подобное практически с каждым персонажем романа. Кажется, ты его определил, «вычислил», нашел ему место в иерархии художественных образов, и тут выясняется, что есть нечто более тонкое и неопределяемое в психологии персонажа, когда подлец не так уж и подл, а герой не столь уж безупречен. Но вот что удивительно — это не разочаровывает; напротив, пробуждает в тебе изыскательский инстинкт. Хочется распознать все задумки автора, докопаться до сути романа, до его ускользающей от тебя тайны, и строка за строкой наплывает на тебя загадочный Роман-Остров с его особой природой и особыми героями.
Все пространство романа накрывает купол арктического неба. А что, если эти пустынные пространства, где люди и животные ощущают себя в особенном первородном состоянии, рождает у них особую метафизическую связь с небом, в котором заключен для них сакральный, мистико-религиозный смысл? Именно это, на мой взгляд, отображено в прозе Юрия Рытхэу, в культах и литературе северных народов.
Роман «Свобода» полифоничен. Главные и второстепенные темы слиты в одну сложную музыкальную композицию, которую можно уловить внутренним слухом. Или не уловить вовсе — и тогда роман останется загадкой, чем-то непознаваемым.
В этом романе нет обвинителей и обвиняемых, нет злобы. Разве что в отдельных фрагментах чувствуется злость, ну да это совсем другое — то, что в конце концов оборачивается состраданием автора.