Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2019
Сергей Паршуткин (1957) — родился в посёлке Бриндакит Усть-Майского района Якутской АССР. Окончил Иркутский государственный университет по специальности «космофизика». Работает ведущим инженером-физиком на одном из предприятий Госкорпорации «Росатом». Кандидат в мастера спорта по спортивному туризму (водный туризм). Автор статей и рассказов, опубликованных в журналах «Вертикальный мир», «Вольный ветер», «День и Ночь», «Енисей».Участник и обладатель диплома за лучший короткий рассказ (2 место) в краевом Красноярском конкурсе «Енисейская волна-2017».
«Хорошо отпраздновали горняки прииска славный день торжества революционных идей. И теперь горячо, с коммунистическим задором и ответственностью принялись за работу. Главное у нас сейчас — подготовка к новому промывочному сезону: выгрузка песков, проходка стволов и штреков новых шахт, ремонт техники.
Несмотря на то, что в этом месяце меньше рабочих дней, чем в других, но выгрузка песков на сегодня идёт с опережением. Производительно трудятся очистные бригады, руководимые Ф.А. Пинчуком, Н.П. Вачаевым на шахтах № 2 и № 3 участка Селлях…»
Районная газета «Знамя коммунизма», № 21
На дворе был одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год…
I
— Уважаемые товарищи! Позвольте мне от лица руководства республики и партийного актива районного комитета Коммунистической партии поздравить вас с наступающим Новым годом — годом новых планов и свершений в золотодобыче, и считать седьмую партийную конференцию нашего передового района открытой! — проговорив это, председательствующий захлопал в ладони.
Все делегаты конференции встали, как по команде, и зал разразился громом аплодисментов.
Хлопал и Виктор.
Ему, новоиспеченному парторгу из рабочего посёлка, расположенного в самом центре мрачных гор, но на самой окраине культурной жизни страны, впервые довелось принимать участие в таком масштабном, по районным меркам, мероприятии.
Шутка ли, конференция! Почти сотня делегатов!
Они собирались решениями собраний низовых партийных организаций в районный центр отовсюду: с оленеводческих и охотничьих хозяйств — крепкие, коренастые якуты и эвены с обветренными, красно-коричневыми лицами; с шахтных и рудных управлений — степенный, знающий себе цену, немного сутулившийся интернационал с бледными лицами, ресницы на которых были мастерски подведены природным, трудно смываемым макияжем — пылью забоев, штреков и отвалов; с автоколонн и транспортных объединений — шумный, ходящий немного вразвалку, пропахший мазутом и бензином золотозубый контингент.
Особо выделялись делегаты из систем народного образования и медицинского обслуживания — очень хорошо одетые, благоухающие духами «Красная Москва» женщины с ухоженными лицами и шибающие одеколоном «Шипр», до блеска выбритые, с лицами помятыми — мужчины.
Были делегаты и в форме: милиционеры поселковых отделений и офицеры системы исполнения наказаний — лагерей в районе было много, и изрядная доля населения района там уже побывала: кто-то до пятьдесят третьего года, а кое-кто уже позднее сподобился. Эта часть делегатов состояла из молчаливых мужчин с лицами угрюмыми или нарочито спокойными и держалась особняком.
Поместить такое количество появившихся гостей маленькая гостиница районного центра не могла. С её-то шестью комнатами в четыре кровати каждая да справиться?! Куда там!
И начальство решило вопрос радикально: всем делегатам, за исключением женщин, разумеется, поставили скрипучие, в большинстве своём с вырванными или ржавыми пружинами раскладушки в небольшом холодном и насквозь пропитанном потом спортивном зале местной школы. А женщин — в гостиницу, благо их-то как раз двадцать четыре и набралось.
С питанием тоже было не очень. В первый вечер после заседания делегаты заполнили рабочую столовую, как говорится, битком. Повар столовой либо забыл, что будет столько едоков, либо вообще не был предупреждён. Короче говоря, еды на всех элементарно не хватило.
Избранники партии, те, кому ничего не досталось, кинулись в магазин, в маленький такой — восемнадцать квадратных метров — магазинчик…
Смятые и склеенные выдавленным из них повидлом бледно-розовые и ядовито-зелёные конфеты-подушечки в картонном ящике, остатки круглого, раскрошенного совком печенья в такой же таре, пирамида из розово-белых банок китайской свиной тушенки «Великая стена» до потолка, тихоокеанская сельдь в больших — по килограмму — металлических банках, трехлитровые стеклянные банки с расслоенным томатным соком, водка… Больше в магазинчике ничего не было. А хлеб в райцентре выпекали точно по количеству жителей райцентра.
Запасы этой еды были раскуплены в один миг! Водка, надо отдать должное заведующей магазином, раскуплена была не вся — остался запас в подсобном помещении. Водки было гораздо больше, чем делегатов.
На следующий день в фойе Дворца культуры, где проводилась конференция, было не протолкнуться и не продохнуть.
Не протолкнуться потому, что делегаты пришли все сразу и гораздо раньше, чем того требовала программа конференции, — вечером в спортзале прошёл слух, что в ДК, так сокращённо назывался этот светоч культуры, откроют буфет, в котором будут давать сырокопченую колбасу — какую-то «Брауншвейную» или «Брауншвейгскую», черт её знает, и краснодарский чай высшего сорта в жестяных коробках.
А не продохнуть… Закуски вечером было мало, да и водка, скорее всего, злая попалась.
Но буфет не открыли.
Потолкавшись в переполненном фойе и обкурившись до одури папиросами «Север» и «Беломорканал» в промозглой, расположенной почти на улице курилке, разочарованный, насквозь пропахший табаком народ стал заполнять зал заседаний.
Виктор задержался в проходе, пропуская вперёд (вместе бы не вошли) крупную, всю в золоте, женщину — делегата от торговли, и увидел, как со сцены, из-за стола президиума, ему машет второй секретарь райкома.
Оглянувшись по сторонам, Виктор озадаченно посмотрел на секретаря.
Тот утвердительно закивал головой, показал на Виктора пальцем и снова махнул рукой, приглашая подойти к сцене.
Народ уже расселся, когда Виктор подошёл к секретарю. Тот, наклонившись со сцены, передал ему записку.
— Домой позвони. Там всё написано… — сказал он и внимательно посмотрел на Виктора.
Какое-то нехорошее предчувствие заползло в душу — ёкнуло в груди.
Виктор вышел в фойе и развернул клочок бумаги.
И как гром среди ясного неба: «Срочно позвоните домой. Звонила ваша жена».
Заглянув в зал, Виктор поймал взгляд секретаря и, показав рукой в сторону выхода, вопросительно кивнул головой.
В ответ — утвердительный кивок.
Телефон в ДК был только один — в кабинете заведующего, и Виктор, вихрем промчавшись по коридору, стремительно вошёл туда.
Долго объяснять заведующему ничего не пришлось, он сразу же всё понял и вышел из кабинета, деликатно притворив за собой дверь.
Подняв трубку, Виктор дождался ответа телефонистки на коммутаторе, представился, назвал должность — обозначив таким образом свою принадлежность к конференции, и попросил соединить его с домом. Соединение, на удивление Виктора, было мгновенным.
Голос жены был спокойным. Но то, что она им произносила, тревожило.
Заболел их единственный сын.
Температура сжигала мальчишку, и ничто не помогало — ни обтирания водкой, ни компрессы, ни аспирин. Врачей в его посёлке не было, а фельдшер, работающий в исправительном лагере, расположенном неподалёку, был бессилен.
— Фельдшер бессилен… Фельдшер бессилен. Но хоть что-то он говорит?! — почти прокричал в трубку Виктор.
— Да, нужен пенициллин. Колоть уже надо! А его у нас нет! Он говорит, что в райцентре есть. В больнице, Витя! Что делать?! — жена разрыдалась.
— Я тебя понял. Сейчас я пойду в больницу. Как только всё решу — позвоню. Ты там успокойся… — сказав это, Виктор выскочил в коридор.
Вырвав из записной книжки листок, он написал секретарю: «Заболел сын. Срочно нужно в больницу за пенициллином. Отпустите на час».
Тихо зайдя в зал — заседание уже началось, — Виктор передал записку по рядам в президиум и с волнением, торопя время, смотрел, как руки сидящих передавали друг другу этот белый клочок (как кораблик плывёт — мелькнула мысль) и как встал сидящий рядом со сценой милиционер, передавая этот кораблик в руки секретаря.
Секретарь, прочитав его послание, поднял голову, ища глазами автора, и, встретив взгляд Виктора, кивнул.
От Дворца культуры до больницы, что стояла на небольшом косогоре около реки Алдан, было не более трёхсот метров, и Виктор, даже не застегнув полушубок, домчался до неё в считанные минуты.
Больница занимала большой — не менее тридцати метров в длину, построенный ещё в тридцатые годы барак. Косогор, на котором расположился барак, многократно подмывался паводковыми водами Алдана, теряя округлость своих склонов, обращённых в сторону реки, и явно проседал вершинкой, превращаясь в этакое двугорбое возвышение. А больничный барак, расположенный почти на самой маковке косогора, повторял появившуюся у рельефа тенденцию к двухвершинью плавными изгибами своих половиц и внутренних стен. Причем снаружи здания этого видно не было, но стоило зайти внутрь барака и, пройдя несколько тамбуров, оказаться в длинном коридоре, сразу в глаза бросались плавная, почти синусоидальная кривизна пола и атакующий наклон многочисленных дверных косяков палат и кабинетов, расположенных в этом коридоре. Казалось, что это не пол барака, а палуба корабля, который начинает взбираться на крутой гребень морской волны, и сейчас всё вокруг посыплется-покатится…
«Интересно, а как они тут режут? На кривых-то полах…» — мелькнула мысль.
Дверь в последний тамбур Виктор закрыл неплотно — оставил небольшую щель, и теперь из этой щели тянуло холодным воздухом, который растекался по полу коридора лёгким туманом, исчезающим у обжигающе горячих батарей парового отопления.
Навстречу Виктору, смешно семеня ногами, обутыми в коричневые потрёпанные дерматиновые тапочки со стоптанными задниками, и переваливаясь с боку на бок, спешила дежурная санитарка — полная, миловидная, вызывающе розовощёкая (ямочки-то какие аппетитные на щеках!) женщина.
— Здравствуй, мил человек! А двери надо за собой закрывать, а то ведь больных так всех уморим! А им и без этого хватает… — с этими словами она, играючи оттолкнув Виктора своей массой, резко захлопнула дверь.
Обернувшись, санитарка внимательно осмотрела посетителя с головы до ног и, видимо не найдя ни малейшего признака недомогания или болезни, сурово сдвинув брови, спросила:
— По какому делу? Навестить кого?
— Мне нужно поговорить с врачом. Срочно нужно! — Виктор проговорил это скороговоркой.
— Сейчас позову, а ты присядь пока. Да архалук-то свой сними — упреешь махом! — с этими словами она показала Виктору, куда ему надо «присесть пока», — это был кособокий, весь какой-то облезший сине-коричневый табурет.
Просеменив в конец коридора — как утка по волнам проплыла, санитарка исчезла за дверью, на которой была прикреплена какая-то синяя табличка.
Пока Виктор старался как-то устроиться на табурете, положив свой, как санитарка сказала, «архалук» на колени, из двери с синей табличкой вышел мужчина и направился к нему.
«Доктор, наверное. Больно молод врач-то. Лицо-то какое строгое — с таким не забалуешь! А что, если не даст? Похоже — суровый парень. А вдруг нет пенициллина…» — мысли Виктора спешили наперегонки, а ему самому хотелось сорваться навстречу врачу.
Наконец врач подошел.
— Вы Виктор? — спросил он.
И, видя недоумённый взгляд, понимающе кивнул.
— Мне о вас звонил коллега из… э-э-э… учреждения. Мы приготовили пенициллин на курс. Его, курс этот, надо начинать немедленно — там, судя по описанию коллеги, сложный случай. Вот вам пенициллин. Шприц я вам дать не могу — сами понимаете, да и у… э-э-э… коллеги всё необходимое есть! — с этими словами врач протянул Виктору небольшую картонную коробочку.
— Скажите, доктор, а пенициллин не замерзнет, пока я его довезу? — хрипло, не веря происходящему, выдохнул Виктор.
Врач снисходительно улыбнулся:
— Не беспокойтесь, это порошок. Держите в банке какой-нибудь, скажем… э-э-э… из-под чая или патронов, если есть таковые, и везите. Всё, удачи! И держите меня в курсе!
Он повернулся и, проплыв по волнам коридора, исчез за дверью кабинета.
II
«А ведь могла и покалечить! Забыл совсем, как по горелой тайге ходить! Спешка, будь она неладна! И темно уже как…» — подумал Виктор, обходя только что упавшую, судя по темной коре — горевшую этим летом лиственницу и стараясь рассмотреть в темноте и окружающих его снежных холмах и сугробах ориентиры, указывающие на присутствие под снегом следов, оставленных браконьерскими танкетками. Следов, которые должны были вывести его на перевальное седло.
Ориентиров не было…
Уже прошло почти два часа после того, как он, пробороздив огромный сугроб, которым завершалась незаконченная дорога, начал подниматься на водораздел.
С самого начала всё пошло не так…
Представитель республиканского комитета партии, старый, по словам знавших его партийных работников — вреднейший якут, отказал ему в выделении машины для поездки в посёлок с пенициллином, мотивируя тем, что завтра его, Виктора, доклад.
Такого поворота дел не ожидал никто из присутствующих при разговоре. Люди застыли столбами, услышав мотивацию представителя:
— Один день, между прочим, ничего не решит. А срывать доклад, который внесён в регламент республиканским комитетом, я не позволю никому! Мы собрали лучших из лучших! Оторвали от важной государственной работы… Нет! Решительно нет!
После этих слов представитель повернулся и пошёл в президиум.
И, уже уходя, бросил на ходу:
— Да и мороз стоит — минус пятьдесят. Какая машина?! Есть приказ: меньше, чем в три машины, колонны на трассы в мороз не выпускать! А у нас одна и та не утеплена… Идите и готовьтесь к докладу!
Весть о таком поведении представителя быстро облетела делегации. Но никто не мог помочь Виктору, который был раздавлен такой черствостью. Люди стеснялись подойти и утешить растерянного, униженного парторга, чувствуя бесполезность и бессмысленность любого произнесённого сейчас ими слова. Кто-то стеснялся, а кто-то и опасался. Попасть под пристальное внимание партии было делом плёвым: ошибись ненароком или героически сотвори что-то, и ты там — под лупой. А там уж как кривая вывезет…
Табачный дым не успокаивал. Стоя в курилке и пытаясь найти выход из создавшейся ситуации, Виктор курил одну папиросу за другой. Уже давно началось заседание, но он даже не вспомнил о нём.
В курилку кто-то вошёл, и Виктор поднял голову, всматриваясь. К нему направлялся незнакомый ему мужчина, невысокого роста, крепенький такой. Одет он был не парадно: короткая телогрейка, ватные штаны, на ногах собачьи унты — видно, что не делегат.
— Виктор! Я тут к заведующему ДК заходил, он про твою беду-то и рассказал. Меня зовут Иннокентий, я знаю твоего друга Гаврилыча — вместе охотились, он про тебя мне много рассказывал. Давай-ка пойдём ко мне, я думаю, что ты сможешь попасть в посёлок.
— Вы на машине? — Виктор подался к говорившему.
— Нет, я безлошадный, но попасть помогу — через перевал тебе надо идти. На лыжах. И прямо сейчас — в ночь и как можно быстрее. Я думаю, что ты сможешь, тем более что с Гаврилычем уже бывал в таких местах.
Гаврилыч был знаменитый на всю округу охотник и вообще добытчик, человек с большой буквы.
— «Надо как-то идти! Сына заболел! За пацана любому… И пропади она пропадом, эта конференция! Заботливые, мать их…» — эта мысль уже полчаса не выходила из головы ошарашенного Виктора, и тут такой вариант!
Дело в том, что посёлок располагался от районного центра, по меркам географическим, совсем недалеко — каких-то тридцать километров. Но это если по прямой! А так приходилось вертеть баранку автомобиля двести километров в обход горного массива, по долине реки и болотам — через горы пробить дорогу «напрямки» не смогли: очень узкое ущелье и крутые, местами скалистые склоны гор позволили пройти только восемь километров из тридцати.
— Туда будет немного туговато ползти — снега много под самым перевалом. Метра полтора надуло. Но первые восемь километров точно твои — их прочистили бульдозерами для вывоза леса, и остается всего ничего — двадцать два километра. Делов-то! Зато обратно пойдешь своим следом! За ночь, даст бог, не занесёт — вон какой мороз жмёт! И там есть одна хитрушка: главное — точно выйти на дорогу! И тогда ты выйдешь к перевалу безо всякого труда! И ещё к утру успеешь обернуться… — Иннокентий улыбнулся и хитро подмигнул.
— Не понял! Какую дорогу? Там что, есть дорога? — удивлённо спросил Виктор.
— Ну, тебе я скажу, что теперь-то. По сути, это и не дорога вовсе — следы по кустам и горелому стланику. На танкетках там мужики наши охотятся, сам понимаешь — глухомань. Зверя бьют — до… э-э-э… много его там. И мясо сразу там же разделывают и в райцентр по-тихому привозят.
— Однако-о-о… Значит, можно пробиться! Вот ведь управленцы, мать их… Динамита, мол, много надо! А мужики, значит, без динамита… — в Викторе проснулся хозяйственно-партийный работник.
— Э-э! Это ты мне брось! Только тебе и только сейчас рассказываю про дорогу-то. А потом забудь — махом голову свернут… — Иннокентий встревожился.
— Да ладно, кому я скажу?! Да и кто свернёт? — Виктор улыбнулся.
— Кто, кто… Дед Пихто! И не шути! Вот тебе бумага — рисуй, как пойдёшь… — Иннокентий сунул в руки Виктора бумагу.
Разговор перешёл в практическое русло.
За обсуждением предстоящего действа Иннокентий заставил Виктора плотно поесть. Яичница в пять яиц на сале, сливочное масло и крепкий, черный, как дёготь, сладкий чай взбодрили.
Неожиданный помощник дал Виктору всё, что было необходимо для осуществления таёжного перехода: китайское теплое нижнее бельё — бесстыже-розовое, на мягком ворсе; широкие, сшитые из тонкого войлочного сукна штаны — не сгорят и не намокнут (по крайней мере, быстро); а носки просто мечта — собачья шерсть, связаны в три нитки. Но самым ценным в этом ворохе вываленной перед Виктором на пол одежды была куртка. Настоящая якутская кухлянка — широкая, сшитая из качественно выделанной оленьей шкуры, не намокающая от пота и тающего снега верхняя одежда оленеводов.
Завершилось облачение Виктора почти ритуальным действом: Иннокентий протянул ему пару широких и коротких, подбитых специально выделанным мехом оленя — камусом лыж и произнёс:
— Зацени. Тонкие — просвечивают, но упругие — надёга! Не пойдёшь — побежишь! Рюкзак тебе — вон на кровати лежит, бери. Там старуха моя сала уже нарезанного немного, правда, положила, хлеба. Спички, береста, свечка — это там на всякий… Нож там же, но ты его сейчас же на пояс… Коробка жестяная из-под чая — под твоё лекарство.
— Спасибо тебе! Спасибо! Я даже не знаю… — Виктор замешкался, подбирая слова.
— Ладно, не пори ерунды. Танкетка ждёт тебя за посёлком, водилу Сашей зовут. Ты с ним не сильно-то разговаривай — партийцев не любит. Что смотришь? Почему? Сиделец он — «пятнадцашку» тянул в Магадане за разговоры… До больших снегов, а это километров семь, он тебя добросит. Сам я тебя провожать не поеду — лишнее это… А про ориентиры ты не забудь! Как листвяк горелый кончится — начнётся подъем крутой. Скалы оставляй всё время справа — прямо под ними иди! Всё время! На перевал в лоб не лезь — снега много! И поперёк склона не иди: снег ныне сухой, не дай боже, сыпанёт лавина — летом только и найдём, как вытаешь из-под снега… Тьфу-тьфу! Ну, давай! Да, и ещё вот что: что-то кости ломит, думаю, что мороз спадёт к утру. Может запуржить в верхах. А вот в пургу не надо бы тебе — сурово будет… На той стороне хребта тебе будет просто — склоном прямо в дорогу на посёлок въедешь… Да ты его видел, склон-то, когда в свой посёлок проезжал. Но спуск там — мать его!.. И осторожно! Всё, иди.
Они крепко пожали друг другу руки, и Виктор, держа под мышкой лыжи и поправляя лямку рюкзачка на плече, распахнул дверь и шагнул в мороз…
III
Ориентиров не было…
Но и паники, этой взбалмошной сестры слабости и неуверенности в себе, тоже не было. Виктор старался не торопиться, размеренно пробивая лыжню вверх по склону, туда, где он надеялся увидеть скалы.
— Что-то склон резко пошёл… В скалы бы не уткнуться, а заранее усмотреть! В них упрусь — резать придётся крутизну-то. И темнота эта грёбаная, чтоб ей!.. — Виктор проговаривал фразы в такт выдоха, выравнивая таким образом дыхание. Сейчас ему вспомнились уроки Гаврилыча, так явственно вспомнились, что он даже услышал его голос — глухой, слегка надтреснутый:
— Когда надо долго бежать или тяжело работать — пой потихоньку, и обязательно на выдохе. А вдыхай на два такта — так ты дыхание успокоишь. Этому меня китайцы в Маньчжурии учили. Я в тамошних степях, в Сунляо значит, с япошками бился. Бывало, как побегут мои китаёзы с пулемётом по оврагам — хрен догонишь! Только попёрдывают! И мурлычут что-то по-своему, и мурлычут…
По мере подъема снега становилось всё больше, а сам он — всё рыхлее, и в какой-то момент лыжи почти перестали держать идущего по поверхности покрова — теперь он, весь мокрый от пота, бороздил снежную целину, проваливаясь в белый пух по пояс.
Но долго так двигаться было невозможно даже подготовленному человеку, не говоря уже о Викторе. Силы явно были не равны: бесконечная и равнодушная стылость огромных крутых снежных склонов, взявшая в союзники темноту и крепкий мороз, против маленькой фигурки, упрямо идущей на спичинках-лыжах…
И вскоре темп движения упал вовсе — Виктор почти остановился.
— Так дело не пойдёт — так я тут сдохну! — голос Виктора прозвучал глухо — как в подушку проговорил.
Вокруг стояла оглушительная тишина, изредка нарушаемая шипением потревоженного лыжнёй и теперь стекающего со склона в сторону этой лыжни снега да лёгким шелестом его, Виктора, дыхания.
Мороз стоял, как и говорили в посёлке, ужасающий: где-то за пятьдесят. Но ни о какой «трескучести», этом смачном эпитете, коим наделяют в народе сильные морозы, не было и речи — всё вокруг как умерло. Именно умерло, а не затихло-затаилось или как там ещё…
Умерло и переродилось в темноту, которая обступила Виктора со всех сторон — даже снег еле угадывался в этой черноте, но не своей белизной — она тоже умерла, а каким-то серым, лохматым по краям, сплющенным пятном.
Останавливаться даже на минуту было нельзя — тут же уходило тепло. И Виктор, зная это, постоянно двигался, не останавливаясь ни на одно мгновение, а сбрасывал темп только в том случае, когда необходимо было выровнять дыхание. Но движением он грел тело, а вот лицо…
За его лицо уже несколько раз хватался мороз, да странно так — лёгкими щипками беспокоил только правую щёку, и Виктор не обращал на эти «нежности» почти никакого внимания. Потрёт-потеребит немного варежкой — шерсть всё-таки, да и ладно!
Но в какой-то момент мороз занялся лицом лыжника всерьёз. В очередной раз он уже не щипнул щеку, а схватил её мёртвой хваткой — как собака укусила. Укусила и повисла на щеке всей своей массой. Так показалось Виктору, когда он схватился за лицо.
Щека была твердой на ощупь и не чувствовала прикосновения…
«Отморозил!» — мелькнула мысль.
И тут же из темноты выскочила паника — как там и ждала! Черной молнией она пронзила сердце, остановив его на мгновенье, а затем, больно сжав горло, скользнула к лёгким: воздуха не стало…
Виктор начал лихорадочно растирать щеку рукой, с ужасом думая, что эта отвратительная твёрдость, которая ощущалась под его ладонью, может оказаться для него смертельной: «Сначала щека — потом я… Как же я проморгал! Тереть! Так и ещё быстрее! Как же я проморгал-то… Ничего не чувствую! Тереть!..»
Дыхание сбилось: Виктор уже не дышал — хрипел. Рука теряла силу, но твердость щеки под ладонью не уходила — приходил страх… Мелкими шажками он проникал всё глубже и глубже в душу, заполняя её холодом безнадёжности.
— Костер… надо! Срочно… надо… огонь — подохну! — выдохнул Виктор.
Ему вспомнились, как только что увидел, насмерть замерзшие в тайге люди: каменные тела, пепельный цвет лиц, муть и белизна глаз под корочкой прозрачного льда…
Он явственно представил себя, такого же серого, жалкого в своей страшной отрешенности, скрюченного и прижимающего каменными руками к груди банку с пенициллином…
— Нет! Врёшь, гадина! Не возьмёшь! — фальцетом прокричал Виктор.
Страх замер, не смея идти дальше — на его пути встал разум, ведя за руку испуганный опыт.
Ему, Виктору, было странно осознавать всё то, что сейчас происходило с ним здесь, в этой темноте, в этих снегах. Он, весь мокрый от пота, распаренный движением, — и замерзает! Чувства были обострены до предела: он мысленно ощупывал своё тело, боясь натолкнуться в каком-нибудь его уголке на подкрадывающийся холод.
«Ноги — тепло там. Руки… Как горят — хорошо! Живот… Жарко, и пот течёт. Спина… Там плохо! Куртка на спине остывает! Силы из руки уходят… Но я сейчас руку-то сменю…» — мысли его уже не путались, и это было хорошим знаком. Страх такими же мелкими шажками начал отступать.
И в этот момент мороз укусил Виктора за вторую щёку…
— А вот на тебе, выкуси! Не могу я, не имею такого права тут подыхать… Что там Гаврилыч говорил про мороз-то? — Виктор говорил громко, исподволь стараясь звуком голоса прогнать чувство своего одиночества в этой огромной темноте, на этом огромном снежном склоне.
«Гнать печаль песней — вот что он говорил. Это раз! Холод давит или зажал крепко — грей ноги, руки и лицо. Это два-а-а… Как? Как греть?! — и снова всё это он говорил вслух, продолжая растирать лицо. — Ноги не мёрзнут— ноги в ажуре! Руки в норме. Лицо… Бегать говорил?.. Нет, не пойдёт! Снег по пояс да и ноги… Что же он тогда говорил? Что-то очень смешное говорил… Что же я, как дурак, смеялся тогда! Ваньку валял…»
И пришло воспоминание!
Виктор вспомнил игрушку сынишки, которую им привёз сосед по бараку — майор внутренней службы, начальник исправительного лагеря.
Вспомнил, как радуга на небе вспыхнула: разноцветная игрушка с колокольчиками.
«Ванька-встанька»!
И сразу же голос Гаврилыча, как колокол в ночи:
— Ты, паря, когда ноги греешь, что делаешь? Что?! Какой костёр?! Запомни: твой костёр у тебя внутри! Какое «бегать»?! Я тебе побегаю! Во, правильно! Ты машешь ногами по очереди — кровь гоняешь! А лицом бы тоже надо помахать, скажи? Что лыбишься?! Кровушку-то к нему, лицу-то родимому, надо как-то подогнать! А как? Что молчишь, как пропастина?! Какая такая «растирка»?! На … твою растирку надень! Ага, не ослышался — туда и надень! Опять ржёшь! Бывает, что и растирка уже не поможет… В нашем деле сдохнуть — как песню спеть… «Косая» вмиг прихватит, ежели рассупонишься и сопли пустишь! Кто такая «косая»? Смерть это, Витя. Ёк харгенэ! Вот, уже что-то видно! Почти хорошо делаешь! Самый «сёп» — хорошо, как говорят мои друзья оленеводы! Наклоны-поклоны бей! Ну, слава-ть! Назад не закидывайся! Сколько «не закидывайся»? Да нисколько! И руки, руки вперёд — как в воду кидаешься… Наклоны вбок? Какие наклоны? Это ты в конторе своей наклоняйся! А так… Догадлив ты, Витюня! Молодца, однако!
Сколько продолжалась эта спасательная физкультура, Виктор не знает до сих пор. Может, десять минут, а может, и все тридцать…
Боль ударила по лицу сразу, безо всяких там предварительных покалываний и почёсываний — как мокрой, только что из кипятка тряпкой.
Победил! Он выиграл этот раунд — отступила «косая»!
И даже темнота, казалось, немного отступила, показывая ему кусок склона и что-то тёмное на нём. Там — наверху…
Скалы!
IV
— Скалы… — Виктор облегченно выдохнул и, оперевшись грудью на лыжные палки, сплюнул горечью.
…«Как листвяк горелый кончится — начнётся подъем крутой. Скалы оставляй всё время справа — прямо под ними иди!» — эти слова Иннокентия, которые он вспомнил сейчас, не подсказали — осветили Виктору дальнейший путь.
Облегчение… Нет — огромная радость подхватила Виктора, и он решительно шагнул вверх по склону.
— Боже мой, как всё просто — прошёл я «горельник»! И, видать, давно прошёл; незаметно — по темноте-то под скалы и подлез… Как же это я их не увидел? Труса праздновал! Праздновал… Праздновал… — эти фразы Виктор выдыхал, ожесточенно вбивая лыжи в наст, поднимаясь к черным стенам скал.
«Вот и наст пошёл. Наст — не пух, это тебе не кладбищенская тишина в «горельнике», ветер тут хозяйничает: выдувает и трамбует! К перевалу дело идёт! К перевалу!» — Виктор явственно себе представил, как кружат белые вьюнки над снежной поверхностью и уплотняется, становясь твердым и упругим — фанерным листом наст.
И, словно подтверждая расхожее утверждение о том, что мысли материальны, подул лёгкий ветерок.
Ветерок этот сначала робко, как бы проверяя, толкнул Виктора в спину. Толкнул и затих, как человек, — присматриваясь и ожидая. Затем, выждав некоторое время, толкнул уже сильнее, но не коротко, как вначале, а крепко — как дверью в тёмных сенцах ударил, лихо свистнув в ветвях редкого кустарника. На округлых шапках сугробов всплеснулись снежные вьюнки. Всплеснулись и пропали — стекли шипящим белым порохом по бокам сугробов.
Стало тихо.
Виктор ощущал, что мороз, как и предупреждал Иннокентий, действительно пошёл на убыль: не так клубил паром выдыхаемый им воздух, перестал намораживаться иней на ресницах…
«Как точно предсказал! Это ж надо так…» — расслабленно подумал Виктор.
Вдруг откуда-то снизу, из провальной черноты ночи и глубины распадка, послышался гул. Казалось, что по вершинам сгоревшего леса к Виктору идёт великан. Идёт, не разбирая дороги, круша и ломая всё на своём пути, — треск ломающихся и падающих стволов был тому подтверждением. Силища ворочалась в этой темноте страшная — такой был грохот.
Но убить маленького человечка, замершего на голом склоне, великан не смог — человечек вышел из леса, и не достать его черными руками сгоревших стволов. Завывая, словно в бешеной злобе, великан выпустил вперёд своё белое войско — пургу, и теперь на Виктора надвигалась стена снега, впереди которой, отчаянно вертясь, скользили те самые вьюны, похожие на большие игрушки юлы, но не разноцветные и теплые, а белые и ледяные, — они казались твёрдыми на ощупь и страшными в своем молчаливом движении.
— Ну, теперь держись, мила-а-ай! — проговаривая это, Виктор торопливо завязывал на подбородке вязки шапки-ушанки. — Сейчас нам дадут прикурить, бляха-муха!
И в этот момент стена снега обрушилась на него.
Разом исчезло все — не было ни склона горы, ни скал, ни снега под ногами. Серая мгла, наполненная ветром и колюче-обжигающим снегом, давила на Виктора, как ледяной каток, не давая ему вдохнуть полной грудью, и наотмашь хлестала по щекам серыми ладонями снежных зарядов, выбивая слёзы.
Периодически ослабевая натиск, ледяной каток отступал, как бы собираясь с силами, и тогда из мглы пугающе неожиданно, будто человек, выскакивал остроголовый вьюн и набрасывался на путника. А наскочив и крепко толкнув, с шелестом рассыпался на колючие струи.
Но, как ни странно, эта снежная вакханалия не испугала Виктора. Главное, что ушёл мороз, утащив за собой страхи борьбы с ним, — Виктор воспрял духом.
К величайшему счастью путника, направление его движения — вверх по склону — совпадало с направлением яростных атак ветра. И Виктор, подталкиваемый его упругими порывами, начал движение в ту сторону серой мглы, где должны были быть скалы и выход на перевал.
Темп его движения был великолепным!
Лыжи почти не погружались в снег — наст на склоне был уплотнён постоянными верховыми ветрами, но совершенно твердым — фирном — ещё не стал. Лыжи продавливали верхнюю корку наста, которая, сминаясь, как вафельная, растопыриваясь ломаными пластами из-под лыж, не давала им утонуть в снежной пудре, что была под ней.
Свист ветра, шелест рассыпающихся вьюнов, кряканье ломающегося наста под лыжами и… песня.
Конечно, сложно было назвать те звуки, которые издавал Виктор, полноценной песней, но в их последовательности и тональности угадывалась мелодия «По долинам и по взгорьям». На сцене склона в сером мраке пурги звучала мелодия движения, исполняемая необычным оркестром, где музыкантами выступали ветер, вьюны и наст, а солировал Виктор.
— Фь-ю-ю… — это ветер.
— П-ш-ш… — ударился о Виктора и умер вьюн.
— Грум-м… — лопнул наст.
— П… до-о-и-нам… и-и-и… п… о-о-о гой-ям… — выдохи-вдохи Виктора.
И эта мелодия была непритязательной, легко запоминающейся и… красивой! Иногда в её рисунок вплетался короткий треск — под склоном ломались деревья под ударами ветра, и тогда казалось, что это сидящие в темноте зрители аплодируют исполнителям.
От Виктора шёл пар, он промок до последней нитки, но останавливаться для отдыха не смел — торопило время.
Его движение становилось все быстрее и быстрее — он почти бежал. Дыхание стало лёгким, размеренным — Виктор, как говорится, втянулся.
Даже самые крутые склоны имеют особенность заканчиваться — как ни стараются измучить путника. И в какой-то момент Виктор понял, что склон-то исчез и похоже, что впереди угадывается крутой спуск.
И, как бы подтверждая его догадку, ветер, вяло толкнув его в спину, стих.
— Боже, перевал!— выдохнул Виктор. — Теперь проще — на всё про всё час! Ну максимум полтора! И обратно!
Та часть горного массива, по которой пролегал дальнейший путь Виктора, была очень крутой и совершенно безлесной. Нет, лес-то там был, но давно — вырубили его на крепления шахт и штолен ещё во время войны.
А склон массива был красив, и Виктор частенько на него заглядывался, проезжая мимо по трассе в поселок: длинный — почти пять километров, широкий и девственно чистый, покрытый плотным снегом, под покровом которого надёжно упрятались пеньки от спиленных деревьев. Идеальная трасса для горнолыжников!
И это давало огромный шанс Виктору добраться до дороги, что вела в его посёлок, а уж по ней он домчится махом — каждый поворот знаком.
Красивый склон. Но это днём…
— Э-эх… Дай-то бог… Так я ещё не спускался. Но там вроде бы чисто… Должен угадать!
Он ещё раз проверил лыжные крепления, подтянул пояс и лямки рюкзака. Затем завязал уши у шапки на затылке, чтобы не мешали в движении и было не так жарко.
Постоял, постукивая лыжными палками по насту и внимательно всматриваясь в направление спуска — уклон был, прямо скажем, суровый…
Затем, резко выдохнув, оттолкнулся палками что было сил и стремительно — черной птицей понёсся вниз, в кромешную темноту…
V
Зал конференции гудел.
Делегаты оживленно обсуждали необычное событие — доклад, который только что сделал Виктор.
Вернее, не сам доклад, а то, как он начался, этот, казалось бы, скучный пересказ партийных штампов и округлых фраз о благополучии прииска и всенародной вере в светлое будущее.
А всё началось… Все началось с того, что председательствующий заседания — тот самый представитель республиканского комитета партии, устроивший Виктору обструкцию, громко объявил, что тема следующего доклада «Блок коммунистов и беспартийных. Районные аспекты», и что представляет его секретарь партийной организации шахтного управления, то есть он, Виктор.
Объявил и уставился злыми глазами на то место, которое всегда занимал объявленный докладчик.
Место пустовало…
По залу пробежал лёгкий ветерок-говорок, и воцарилась гробовая тишина.
— Э-э-э… И где это наш многоуважаемый парторг? — проскрипело из президиума.
— Я думаю, что он на подходе — немного задержался в гостинице, наверное… — промямлил деревянными от страха губами секретарь райкома.
— Ждать одного разгильдяя конференция не может — регламент не позволено нарушать никому! И что у вас происходит в районе с дисциплиной?! С партийной! Я уже не говорю о гражданской… Это что получается?! А получается то, что наш герой всё-таки уехал!.. — представитель республиканского комитета партии говорил это, как квакал.— В нарушение, так сказать, приказа! Партбилет ему, видимо, мешает дела свои тут вертеть! Ладно…
Поблескивающие стекла очков делали его лицо, исказившееся от злости и раскрасневшееся от гнева, ещё более устрашающим.
Слабонервные среди делегатов сжались…
И в этот момент в зал вошёл Виктор.
Спокойное лицо, аккуратно причесанные мокрые волосы на голове, ровная походка… Не спеша он прошёл к президиуму и громко отчеканил:
— Прошу прощения за опоздание! Прошу вашего разрешения сделать доклад…
По залу прокатился вздох облегчения.
— Вы опоздали на час на конференцию и на пять минут к докладу… — желчно произнёс представитель. — Впрочем, выводы по этому безобразию делать не нам и не здесь. Начинайте, не сочтите за труд…
Виктор поднялся на трибуну, откашлявшись, извинился и начал доклад:
— Дорогие товарищи! Решительные действия нашей партии в области…
Время доклада пролетело быстро. Объявили перерыв, народ повалил в курилку.
Второй секретарь райкома подошёл к Виктору.
— Ты где был, Витя?! Что за кордебалет такой? Почему не сказал в гостинице, что задержишься? И что так одет, как вахлак?
— Григорий Николаевич! Извините — еле успел. Даже переодеться времени не было. Виноват… — говоря это, Виктор улыбался.
— Переодеться почему? Ты ездил в посёлок?! — выдохнул секретарь.
— Нет, я не ездил. Я туда сходил…
***
День подходил к концу.
Заканчивалась и конференция.
Делегаты, получив в секретариате свои командировочные удостоверения, одевались и выходили на крыльцо ДК, над которым столбом стоял табачный дым.
Кто-то уже спешил в спортивный зал за вещами, чтобы вечером уехать — перед школой уже стояла колонна автомобилей, кто-то в магазин за водкой, чтобы отпраздновать окончание действа, закрепить новые знакомства и попрощаться.
Постепенно всё затихло — потемнел ДК, исчезли редкие прохожие на стылых тропинках, оранжево затеплились огоньки в окнах изб и бараков.
Солнце уже прикоснулось к вершинам гор, что окружали районный центр, и теперь заливало узость его улочек и переулков неярким вечерним пурпуром.
Спицы печных дымов над жильём, поднявшись было к небу, вдруг как по команде наклонились — это пришёл ветер.
Пришёл ветер — жди погоды. А она должна прийти следом за своим проводником.
И ветер торопился всё приготовить к её приходу: сглаживал вершины сугробов, мёл белой метлой обочины дорог, щедро засыпал снежной крупой серость помоек.
Погуляв по посёлку, он затих, отдыхая, неспешно кружа по проулкам — оглядываясь на плоды своего труда.
А потом рванулся в горы, где расправил упругие крылья над распадками и ущельями, пряча под снежным покровом упавшие горелые деревья, убирая со склонов следы горных обвалов и камнепадов.
Ничто не могло противостоять его усердию.
Но было то единственное, что не сдавалось.
Это след Виктора, его лыжня.
Эта линия жизни дольше всего держалась под снежными ударами, защищаясь своей глубиной и замысловатостью: пряталась под скалами, выбегала на голые склоны, ныряла в стланиковые заросли и глубокие овраги…
Противостояние следа человека и ветра продолжалось всю ночь — не сдавалась лыжня!
Но под утро ветер посадил на свои крылья страшную пургу, снежные заряды которой стали забрасывать глубину лыжни своей мягкостью. Слой за слоем, слой за слоем…
Последним отрезком пути Виктора, который ещё сопротивлялся снегу, был его след под скалами.
Но пурга бесновалась всё сильнее, и лыжня сдалась.
На рассвете всё было кончено…