Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2019
Бесконечно смотреть можно (не оторваться) не только на огонь, воду и звезды, но и на птиц. Птицы — существа вольные, умные и преданные; мои прилетают ко мне (десятка четыре) ежедневно — к кормушкам — все: и синицы, и снегири, и дубоносы, и воробьи, и сойки, и дятлы, и весенние зяблики, овсянки и прочие (я не орнитолог, но постоянно заглядываю в справочники птичьи, коих у нас в Каменке не меньше дюжины). Когда подсыпаю корм в огромную кормушищу — птицы слетаются на красную черемуху, а синицы присаживаются прямо на стол старого верстака и прыгают через мои руки — играют; а поползень белый, бесхвостый вообще принимает меня то ли за дерево в телогрейке, то ли за двуногого, прямоходящего и громадного поползня, родственника своего, «ползающего» по сугробам к дровам и обратно.
Смотрю на птиц — и на кошек, их у нас стало четыре: три котенка и взрослый, брошенный или забытый в деревне с лета, кот — пушистый, серый, сивый, как Карл Маркс, — только вот глаза у него от перенесенных испытаний — печальные, золотые, огромные и как бы вечно заплаканные, но молодые и живые. Птицы и кошки не мешают друг другу: кот-подросток может сидеть на столе с семечками, а рядом птицы клюют-расклевывают подсолнухи. Симбиоз. Или — общая злая и холодная зима. Коты семечек не едят. А вот сороки и крупные вьюрковые («снегиревые») таскают из чашек кошачьих чипсы сухого корма для котов и котят. Симбиоз? Вынужденная дружба?
Смотрю на птиц и на кошек, нарезающих плавные, нежные круги (прям ласкают пространство хвостами) окрест кормушки — и вспоминаю птичий рынок в моем детстве. На птичьем рынке было много птиц. Собачат и котят, черепах и других всяких разных рыбок — меньше. То ли из-за вечного холода, то ли из-за любви советских мальчишек к воле, свободе и неповиновению кодексу строителя коммунизма. Мы птиц любили. Обменивались. Сами ловили клетками-хлопушками и сетками-тайниками. Я тоже держал в городском доме синиц и щеглов. В клетках. Но каждой весной выпускал их на волю и сам становился вольным, уезжая на три с лишком месяца в деревню к деду и бабушке: дед знал всех птиц и все зверье в лицо; бабушка считала птиц ангелами, и мы с ней каждое лето лечили и выкармливали птенцов (беспризорников) и подранков: сорочат, воронят, воробьят и даже попугая, которого дед спас (поймав руками) зимою и принес в дом.
Два мира теснятся в моей голове до сих пор — с детства: птицы на воле (1) и птицы в клетках (2).
Птица, посаженная в клетку, — это уже не птица, это часть домашней обстановки или предмет вульгарной орнитологии. С прекращением воли / свободы живое существо превращается в биологический объект. Дай дураку книгу — и попроси его рассказать о ней после прочтения. И он расскажет о том, как книга похожа на кинофильм или на спектакль, или на живописное полотно, или еще на что-то, что мы с вами никак не подтянем к содержанию книжки. Книга утрачивает свою гравитационную силу и превращается в item учета, в единицу хранения, которая никогда не будет в тренде и никогда не станет брендом. Все: книга в клетке.
Как-то Николай I (император Всея Руси и ее окраин) попросил А.С. Пушкина написать ему Записку «О народном воспитании». Зачем? Почему?.. Видимо, самодержцу нужен был взгляд со стороны — на проблему воспитания. И Пушкин написал, раскрывая содержание, функции, формы, способы и методы воспитания (и не только юного россиянина). Почему император не обратился к чиновнику, к министру духовных дел и народного просвещения Александру Николаевичу Голицыну или к его преемнику Александру Семеновичу Шишкову? Николай Павлович просит поэта о написании такой Записки. И в конце 1826 г. А.С. Пушкин сию Записку составляет. Умен был император: и поэта-вольнодумца обременил работой-заботой, и одновременно узнал о просвещении из первых уст: поэт в гносеологическом и когнитивном отношении всегда просветитель.
Но бывают разные Записки. Вот и мне тут попалась на глаза Записка. О литературе.
Начну чуть-чуть издалека. Единицей литературы и культуры является текст (так определяют статус и значение текста Платон, Аристотель, Буало, Данте, Шекспир, Бахтин, Барт, Фуко, Мамардашвили, Лотман, Лихачев и другие великие идентификаторы текста). Художественная литература содержит в себе текст, реализующийся одновременно и последовательно как памятник, как архетекст, как прототекст, как предтекст, как текст, как затекст, как сверхтекст (единица литературы) и как метатекст (цикл, книга, целое творчество какого-либо автора). Текст создается словесником, сочинителем, писателем, стихотворцем, драматургом, поэтом, эссеистом и проч. Но «поэт», «художник слова» — это образование, сущность и существо полисубъектное: отношения человека и художника в единой системе личности языковой, текстовой, литературной и культурной; текст создается художником («талантом», «даром», «гением» etc), человек же, как правило, больше мешает, чем помогает художнику… Примерно так в коротком изложении выглядит лингво-антропологическая, лингво-культурная и антропохудожественная основа литературы.
Литература — это результат жизни и сама жизнь художников и художественной словесности. Но — это широкое понимание феномена литературы, которая, если говорить конкретнее, — есть живая (как часть культуры) система прозаических, стихотворных, драматургических, эссеистических текстов, а также иных гибридных форм вербальных воплощений мира в огромных количествах художественных / поэтических картин мира. Литература, говоря образно, — это бесконечно длящийся этико-эстетический (вербальный) сценарий бытия. Все. Это есть литература. Все остальное к литературе прямого отношения не имеет, т.к. все остальное — это креатуры, институции, игры, пиар, маркетинг и все другое, имеющее социальный характер. То бишь характер искусственный. Литература — это тексты, все остальное социальный рынок, в сфере которого все художественное (или похожее на художественное) превращается в товар. («Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать…»).
Литература — ядро культуры. Не театр, кинематограф и попса — а художествнная словесность. Вокруг ядра теснятся периферийные зоны, но не литературы, а маркетинга, менеджмента и пиара / рекламы. Именно о таких зонах и написана Записка о литературе в Екатеринбурге. Записка официальная (ну, как и у А.С. Пушкина).
Записка, о которой речь, имеет название: «Екатеринбургский пульс: литература» — есть что-то медико-медиумное в этом «пульсе», да еще и городском (здесь я даже как-то и рад неожиданной точности пульсовой номинации: Екатеринбург — город театральной и отчасти музыкальной культуры, — остальное пока не докультурилось). Серый, грязновато-шершавый-пыльный город, когда-то город заводов, ныне город офисный и торговый. В первой же фразе статьи меня напугало своей «метафоричной» неточностью словосочетание «многоликая картина»; аббревиатура «литпроцесс» в третьей фразе меня убила — я вспомнил армию… Никакого такого «литпроцесса» в природе (на нашей планете) нет, т.к. процесс предполагает наличие развития, а «литразвития» опять же нет: кабы оно было, то всякий из сочинителей Екатеринбурга писал бы лучше Пушкина, Гоголя и Мандельштама. Статья посвящена не литературе, а окололитературным сферам, в которых, сколько ни старайся — качество художественной словесности определить, оценить невозможно. Музеи, организации, издательства, библиотеки, книжные магазины, журналы (бумажные и электронные) и даже филологический факультет (которого номинально уже нет) никак не характеризуют литературу в столице Среднего Урала. Живые и мертвые бренды к литературе никакого отношения не имеют. Бренды — это символы, иконы, но никак не прямая номинация того, что можно было бы назвать сердцем уральской / екатеринбургской литературы.
Сначала мне показалось, что статья написана в каком-то экономико-чиновническом аспекте, но после повторного прочтения стало понятно, что автор просто-напросто создал реестр учреждений (с огромным списком имен, с литературной географией города, с литературной топонимией [да, нельзя быть «литературоцентричным по отношению» к другим, видимо, нелитературным городам Челябинску, Кургану, Тюмени…], с оценкой деятельности некоторых учреждений и др.), перечень внелитературных сфер литературы (так, например, союз писателей, любой, никогда не влиял на качество художественных текстов; да и нужен ли сей союз вообще?).
Квантитативность чиновнического мышления всегда прикрывала кволитивность предмета внимания того, кто пишет для чиновников. Екатеринбург не является культурным и литературным центром России. Это очевидно и неоспоримо. Такими центрами остаются Москва и Санкт-Петербург. (Пермь как третья культурная столица страны — или вторая, или первая, в количественном аспекте [ну, скажем, в Перми более миллиона людей обучены грамоте и способны написать автобиографию или заявление об увольнении], бесспорно, культурная страница Евразии). В статье представлены достижения (так и хочется сказать: спортивные) и награды литераторов. Хочется воскликнуть: «Милый автор, «расцвет фестивального движения» никак не увеличивает число талантливых людей: талантливые сочинители на такие фестивали не ходят, т.к. кто в армии служил — тот в цирке не смеется, или, скажу прямо, талантливому, например, поэту стыдно фестивалить и участвовать в поэтических баттлах.
Автор статьи втягивает, втаскивает литературу в сферу развлечений, в попсу. А вот это уже — стыдно. Автор статьи считает литературу — художественную словесность — частью современных культуроидов, частью профессионального баловства болтунов и графоманов. Автор, например, говорит: «“Толстяки на Урале” — молодой фестивальный проект редакции журнала «Урал». Представляет собой слет редакторов ведущих толстых журналов России и “литературных генералов”. Несмотря на заметную исчерпанность заглавной темы обсуждения “Кому и зачем нужны толстые журналы?”, фестиваль не планирует прекращать своего существования, к тому же он хорошо финансируется со стороны областного министерства культуры».
Что это? — наезд или донос? Думаю, и то и другое. Чувак, «слет» редакторов ведущих журналов — это некорректно. Слет — байкеров, туристов, рыболовов и т.п. «Литературные генералы» — это поэт Ольга Седакова?! Это Сергей Гандлевский?! Поэты драгоценные причислены к генералам от литературы…
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни — шерри-бренди, —
Ангел мой.
Там, где эллину сияла
Красота,
Мне из черных дыр зияла
Срамота.
(Осип Мандельштам)