Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2019
Виталий Деревяшкин (1998) — родился в Йошкар-Оле. Студент радиофизического факультета ННГУ им. Н.И. Лобачевского. В «Урале» печатается впервые. Живет в Нижнем Новгороде.
Потолок был высоко. Он был узкий и достаточно длинный. Без всяких украшений и макияжа. Просто бетонная плита с потёками воды. Гапонину было жёстко, он лежал на узкой тумбе из кирпича, выложенной вдоль стен камеры полицейского участка номер два. Его грязной, тридцать раз за день вспотевшей головы касались сапоги соседа по камере — явного алкаша. В камере было холодно, она располагалась в подвале за крепкой металлической дверью с решетчатым окошком.
Погода в марте была странная: снег то таял, обещая невероятную жару, то выпадал вновь, принося лютые заморозки. Хотя это было неважно — в казематах всегда стоял вытрезвляющий мороз. Саша Гапонин тупо смотрел на лампочку, торчащую из потолка на перемотанных изолентой проводах. Голова ныла, как будто раздираемая сотней тупых ножей. Потолок медленно поворачивался на сорок пять градусов вправо и резко возвращался обратно. Во рту было сухо. Похмелье пришло рано, видимо, из-за холода. Он взглянул на часы — они показывали 23 часа 26 числа. Да, попасть второй раз за день в один и тот же полицейский участок — для этого определённо требовался талант. Это было бы смешно, если б не было так тошно. Сознание работало быстро, но не собранно, прокручивая воспоминания о сегодняшнем дне, философствования на разные темы и совершенно несвоевременные мысли о Ларе.
С Ларой они списались вчера вечером. Она говорила, что ей не с кем пойти на митинг. Её друзья мало интересуются политикой или боятся арестов. Россия вновь становится тоталитарной. Стареющий монарх-президент — ослаб, его свита окончательно себя дискредитировала, и ему ничего не остаётся, кроме как закручивать гайки. Он, как Цезарь, боится ножа в спину, как шизофреник, подавляет любую критику своих действий, и не потому, что эта критика действительно опасна, а потому, что он ненавидит само слово «оппозиция», настолько привык к безупречной тишине.
Гапонин, по правде говоря, тоже не особо интересовался политическими дрязгами, но ему надоело то, что происходит сейчас. Поддерживать нового популярного оппозиционера, поднявшего дикий хай в интернете, Саша не хотел, а наказать премьера, крупно попавшегося на махинациях, душа просила. Полиции Гапонин не боялся, он уже почти забыл, что такое бояться; человек, у которого ничего нет, не умеет бояться, он свободен и жутко страдает от своей свободы. Да и что мог сделать ему полицейский: от силы выписать штраф или закрыть на сутки в отделе. Кроме объективных причин, он всё ещё любил Лару. Прошло уже полгода с их знакомства. За эти полгода, казалось, прошло пол его жизни. За эти полгода он истлел, как уголёк в кальяне, превратился в пепел, развеянный тёплым июльским ветром. И всё бы ничего, всё бы было правильно, вот только он никак не мог понять, кто курил тот кальян, на который ушёл весь жар его души.
С момента знакомства с Ларой он десятки раз ходил с ней на свидания, потратил последние деньги, сотню раз пламенно признавался в любви, писал ей письма, которые никогда не отправлял, но всё было бессмысленно и глупо. Всё это слюнявая ложь, девушкам не нужны романтики, не нужны искры в глазах. Они слепо тычут пальцем в небо, выбирая возлюбленного, которому на них наплевать, а потом всю жизнь жалуются, что вымерли настоящие рыцари и мужская часть населения не способна на подвиг. Что ж, это так, они действительно вымерли, но виноваты в том лишь сами женщины, не замечающие, что кто-то совершает подвиги каждый день в надежде получить взамен кусочек их сердца. Так и Гапонин пытался совершать подвиги, не достойные, конечно же, короля Артура, но достойные того, чтобы их можно было называть идиотскими. Полгода — это долго, но настоящая любовь тем и отличается, что её срок годности стремится к бесконечности, как у советской тушёнки. Поэтому Гапонин легко согласился пойти с Ларой.
Как и было оговорено, на следующий день он встретил Лару у входа в известный в городе торговый центр. Только Саша увидел её на горизонте, как его сердце забилось быстрее. Кажется, она его личный кардиостимулятор: чем она ближе, тем быстрее сокращаются мышцы. Он даже побаивался, что, если она окажется слишком далеко, сердце просто заглохнет. Она была, как обычно, прекрасна. Её тёмные волосы, подстриженные под каре, пахли апельсиновым шампунем. От этого цитрусового запаха покалывало язык. Куртка была распахнута. Она часто болела, но ей было плевать на холод, и это почему-то нравилось Гапонину.
Только они встретились, как решили купить виски. Хоть мероприятие и планировалось как исключительно культурное, воспитывающее идеалы свободного гражданского общества, Гапонин просто уже не мог не пить. Последнее время всё шло криво в его жизни. Начав учиться в вузе, он понял, что так же далёк от настоящей науки, как учитель от министра образования. Полюбив, перестал верить в счастье. Переехав в другой город, понял, что одинок. У него не было друзей: все, кого он так называл, спустя месяц уже едва помнили о нём, им было плевать, а вскоре и ему стало плевать. А новые друзья из вуза мало чем отличались от старых.
Помнится, одноклассник Гапонина написал, что дружба — это лишь общее увлечение людей. Тогда Гапонин посчитал эту фразу циничной, и учительница по литературе, судя по поставленной тройке за сочинение, тоже. Однако в последнее время всё больше хотелось с этим доводом согласиться. Даже было обидно за учительницу, что она, прожив на свете сорок с лишним лет, получив высшее образование, всё ещё верит в розовые мечты. Хотя, может, просто прикидывается, что верит. Может, просто хочет привить ученикам надежду на лучшее. Ведь надежда — это единственное, что так и не смогли продать даже в США.
От всего этого ныло сердце романтика-идеалиста. Чтобы заглушить боль и создать иллюзию движения вокруг себя, Гапонин пил практически каждый день, даже когда готовился к сессии. По тем же причинам пила Лара, идейно она была чем-то похожа на него.
Прошмыгнув мимо вахтёрши, они с Ларой зашли к Гапонину в комнату. Общежитие Гапонина было, в общем-то, типичным набором штампов об общагах. В комнатах вечно были раскиданы вещи, по полу и столам шныряли тараканы, которые стали для студентов родными. Гапонину даже было грустно, когда таракан в поисках еды утопился в засорённой общественной раковине, чем почти не отличился от людей. Обычно общага не спала никогда и никогда не просыхала, но по воскресеньям в ней было малолюдно. Большая часть студентов уезжала домой на выходные. Соседа Гапонина Тёмы тоже не было. Он жил у своей девушки и использовал комнату как склад, изредка заезжал за вещами. Поэтому, не долго думая, Гапонин включил колонки на полную.
Разлив по рюмкам виски, они выпили, запив колой. Выпили ещё и ещё. После чего долго стояли друг напротив друга. Она мило улыбалась, а он, не моргая, глядел на неё. О, как же больно было смотреть, она, как садящееся солнце, сжигала его душу своей звёздной красотой, но он не мог отвернуться. Как мотылёк, родившись во тьме, инстинктивно двигался к свету, пусть этот свет и убивал его.
Теплота виски разлилась по телу, достигла пальцев левой руки и застряла. Пальцы тут же начали судорожно плясать по штанине джинсов. Эти бесконтрольные конвульсии часто появлялись, когда он был пьян или нервничал.
— Что у тебя с рукой? — спросила Лара.
— Нет, ничего, ерунда, — ответил он, пряча пальцы за спину. Она озорно улыбнулась, от этого стало так глупо хорошо. Чуть притянув его к себе, поцеловала. Это был самый нежный поцелуй из всех, что ему дарили, но он ничего не значил. Целуясь, она не выражала любовь к Гапонину, она выражала любовь ко всему миру.
Лара — девушка свободных взглядов, и это не следствие разврата, а просто современность. Она часто целовалась с друзьями и подругами, более того, она была бисексуальна и даже встречалась как-то с одной девушкой, о чём, кстати, говорил значок с флагом ЛГБТ у неё на рюкзаке.
Оторвавшись от губ Гапонина, Лара села на пол, опершись спиной о кровать, и переключила на ноутбуке песню. Гапонина захлестнула волна страсти и вседозволенности. Он знал, что этот вечер ничего не значит, ну а если так, то почему бы не взять от него всё? Резким движением он опрокинул её на пол.
— Эй, ты чего? — начала было протестовать Лара, но он заткнул её новым поцелуем. Они целовались долго и страстно, катаясь по грязному полу. Это было незабываемое чувство, как будто всё пропало, обратившись во тьму и огонь, и они падали в бесконечную пропасть, слившись в поцелуе. Осмелев, Гапонин хотел взять её полностью, и она, кажется, была не против, но внезапно зазвонил телефон. Опомнившись, Лара оттолкнула его, села на кровать и взяла трубку. Пока она говорила, Саша лежал, уставившись в потолок мутным взглядом. От него вместе с Ларой как будто оторвали верхнюю часть кожи, оголив внутренние органы, которые теперь мёрзли и болели. Звонил Андрей Орлов — их хороший знакомый, а теперь ещё и великий обломщик. Его зубной отменил приём, и Андрей решил пойти на митинг, он уже ехал на площадь, где всё вот-вот должно было начаться. Выхода не было: уговаривать Лару остаться было бесполезно, — и они пошли на остановку.
Народу на площади было много, больше, чем думал Гапонин. Люди держали плакаты с разными лозунгами: от банальных требований посадить премьера до весьма оригинальных абсолютно другой направленности. Таких, как отмена системы «Платон», которая сдирала с дальнобойщиков огромные деньги за перегруз дорог якобы на ремонт. Однако дороги, как заметил Гапонин, не становились лучше, зато становились лучше машины чиновников. Также на митинге присутствовали обманутые дольщики и представители секс-меньшинств, которые, кажется, ходили на любые собрания, кроме националистских.
Орлова они нашли быстро, точнее, это он их нашёл. Орлову было семнадцать. Он был личностью странной даже по сравнению с Гапониным и Ларой. В голове его крутились порой в общем-то неплохие мысли, но он абсолютно не умел их выражать, обладая невнятной, мямлящей речью. Внешне он также был непрезентабелен: слегка полноват, взъерошенные волосы, всегда одна и та же старая куртка, которую он снимал только летом или в помещении, под которой он всегда носил одну и ту же серую кофту с капюшоном. Особенно обращали на себя внимание его глаза: они были темно-коричневые, с нереально большими зрачками, из-за чего казалось, что он чем-то обкурился, хоть и ни разу в жизни не пробовал наркотиков, в отличие от многих знакомых Гапонина. Иной раз Саша не понимал, как его свела судьба с этим человеком, но общаться с ним было интересно, и нестандартные убеждения Андрея заставляли взглянуть на мир под другим углом, что чертовски полезно для саморазвития. Обнявшись с Ларой, Орлов протянул руку Гапонину:
— Привет, Саня, и ты тут.
Гапонин пожал руку и икнул. Принюхавшись, Андрей сразу всё понял:
— Ого, вы это, пили, что ли, уже?
— Чу-чуть, — улыбнулся Саша.
— Ясно. А я тут стою, Лары нет, людишки какие-то бегают с плакатиками. Я уж домой хотел идти.
— Значит, мы вовремя. Ладно, пойдемте к сцене, что ли, послушаем, что говорят, — предложила Лара. А говорили то же, что и всегда. По словам руководителя штаба оппозиции, становилось понятно, что ничего в России не меняется. Не было названо ни одной конкретной реформы, ни одного шага. Весь протест основывался на требовании убрать всё правительство и посадить на его место новое, более честное. Вот только с чего вдруг оно будет честным, понятно не было. Конечно, поначалу слуги народа всегда воровали мало, но деньги очень быстро портят людей, что уж говорить о чиновниках. В конце концов коррупция, тирания и враньё всегда возвращались. Увы, молодые, плохо понимающие историю школьники, толпами ломанувшиеся на митинг, не знали, что от перестановки мест слагаемых сумма России не изменится. В любое время от царя до СССР на главный вопрос Некрасова: «Кому на Руси жить хорошо?» — можно смело отвечать: «Никому!». Но это было бы всё ничего, если бы Гапонину не пришла в голову жуткая мысль, что эта проблема не только непонятого и неумытого Отечества, но и всего мира, а в таком случае дело попахивало катастрофой. Боже, наверное, это действительно так. Ни одна демократия, тирания, «божественная» власть не дала человеку самого главного, того, чего не купишь на деньги. Нет, не здоровья, которого почему-то желают людям на праздники как самого незаменимого. Нет, людям не дали счастья. Счастье — незаменимый ресурс, куда более важный. Ведь в мире куча абсолютно здоровых людей, но несчастливых, которыми не хочется становиться, и так мало счастливых, пусть даже прикованных к инвалидной коляске, которым завидуют все, от автомеханика до президента.
Всё человечество так незначительно и глупо, что за такой длительный срок не смогло отыскать счастье. Высшая ступень эволюции, существа, способные, сплотившись, покорить космос, творить шедевры искусства, излечить и сделать бессмертным любого на планете, остановить даже конец света, всю жизнь занимаются пустяками.
Мы тратим весь свой потенциал на создание абсолютно бестолковых вещей: мороженого со вкусом сыра, сигарет с «кнопкой», подгузников в виде трусов, пилочек для ногтей, сабвуферов для заниженных «шестёрок», сценариев рекламы и политики. Наверное, для Бога мы — проститутки. Всё ещё можем поражать своей красотой, но уже давно растратились по мелочам, и нам не хочется помогать, нас хочется просто иметь. Отсюда, конечно, в голову Гапонина стучались вопросы: «Почему в мире всё так неправильно? Когда это началось, и как это остановить?» Если задуматься, ответы элементарны. Всё происходит так, потому что люди перестали быть собой. Когда это началось? Да, наверное, испокон веков, как только оформилась цивилизация. Но, если решение очевидно, почему люди до сих пор носят эти лживые, приторные, как фруктовый сироп, маски? Нет, не потому, что сложно их снять, скорее потому, что мы забыли, кто мы. Заигравшись, забыли, какая из личностей настоящая, и Гапонин забыл.
Может, та его личность, что тихо училась на «отлично» в младшей школе и всегда слушалась взрослых? Нет, наверное, ведь за того Сашу всё решали родители. Может, та, что любит гулять с друзьями и общаться? Но почему так тошно видеть друзей сейчас? Может, та, что боится мира и сидит в одиночестве в комнате с книгой и решает интегралы к экзамену? Вряд ли: не выходя из комнаты, не сделаешь многого, «не вызовешь мотора, потому что пространство сделано из коридора…». Может, тогда та деструктивная, импульсивно-отчаянная, которая вечно пьёт и влипает в неприятности? Нет, точно нет, ведь от этой личности быстро устаёшь, с ней нельзя мириться вечно. А может, то дьявольское начало, что живёт в каждом, которое, как змей-искуситель, шепчет: «Убивай, кури наркотики, воруй!» — но в это просто не хочется верить.
Невозможно стать собой, не зная, кто ты, а не став собой, невозможно ничего исправить. Ну а все эти митинги, выборы, революции — лишь обезболивающее, позволяющее забыть о проблемах, но не способное вылечить гнилой зуб. От этих мыслей становилось душно. Чувство глубокой безысходности висело тяжким грузом, и Гапонин грустно смотрел на новый итальянский ботинок оппозиционера на сцене, пока рядом с ним не появился до боли знакомый чёрный сапог полицейского.
— Ребят, ребят, ребят, менты, — забормотал Орлов и дал дёру так быстро, что Гапонин потерял его из виду. Люди на площади стали метаться. У полицейских явно не было цели задержать всех, они легко пропускали мимо убегающих людей. Всё-таки протест был достаточно тихим, да и здесь не Москва. Основной целью было припугнуть и забрать организаторов, наглецов, которые пытались сопротивляться полиции, и людей, потенциально очерняющих протесты. К последним определили Гапонина с Ларой. Что может быть лучше для дискредитации политического оппонента, чем два пьяных подростка?
— Здравствуйте, молодые люди. В курсе, что митинг не согласован с администрацией города? — подошли к ним капитан и сержант, судя по погонам.
Оценив ситуацию, Гапонин понял, что бежать поздно, и нехотя выдавил:
— Знаем, — и начал искать возможность отвлечь полицейских, чтобы дать уйти Ларе.
— Ай, ай, ай, знаете, а всё равно пришли. Глупо, придётся теперь с нами ехать. 18 лет обоим есть?
— Да.
— Выпивали сегодня? — прищурившись, спросил полицейский.
— Нет, — соврала Лара.
— Хорошо, — задумчиво ответил капитан.
«Чёрт, чёрт, чёрт, что же делать?» — судорожно соображал Саша. Он не мог допустить, чтобы Лару забрали. Единственной возможностью спасти её было броситься на полицейских, за что можно получить уже нехилое наказание. «Что ж, чему быть, того не миновать», — решился Гапонин. Только он поднял руки, чтобы схватить сержанта, как его спас случай. Позади полицейских панк с красным ирокезом на голове и телосложением Геракла дал в челюсть подошедшему к нему майору, который теперь стоял на четвереньках и поливал кровью асфальт.
Проматерившись, капитан дал сержанту указание следить за Гапониным с Ларой, а сам, достав дубинку, пошёл на помощь пострадавшему. Воспользовавшись секундным смятением и неопытностью молодого полицейского, Гапонин крикнул Ларе: «Беги!» Сам же встал на пути сержанта, чем не дал сразу кинуться в погоню. Как и ожидал Саша, полицейский не стал преследовать Лару, боясь потерять и второго задержанного, и, разочарованно плюнув, надел на Гапонина наручники, чтоб не повторить досадную ошибку.
— Не понял, а девчонка где? — возмутился запыхавшийся капитан, вернувшийся со здоровым панком в наручниках.
— Убежала, — виновато ответил сторож.
— Ладно, чёрт с ней, у нас и так «буханка» полная, — Гапонин выдохнул. Друзья были в безопасности.
Так вышло, что на момент ареста Саша был где-то на пике опьянения и плохо запомнил путь в участок. В голове отрывисто всплывали фотографии старой полицейской «буханки» с решётками, дверь, коридоры с жёлтыми крашеными стенами и серой плиткой, которые сплетались друг с другом в сумасшедшем порядке и заканчивались очередью из бывших митингующих в комнату для допроса. Народу в очереди было так много, что полицейские, которых было вдвое меньше, точно бы не справились, если бы кто-то решил бежать. Мысль о побеге возникла сразу же, как только он пришёл, но была выкинута как плохая. Во-первых, если поймают, увеличат штраф, во-вторых, Гапонин так плохо запомнил путь, что просто не знал, куда бежать. Он простоял в очереди около пятнадцати минут, когда позвонила Лара.
— Але, — ответил Гапонин.
— Алё. Привееет, как ты там?
— Нормально, сижу, жду, когда оформят.
— Хорошо, ну ты не бойся, мне знакомый сказал, что тебе, скорее всего, выпишут штраф за мелкое хулиганство, его можно оплатить сразу же, до суда. Если ты, конечно, не сопротивлялся при задержании. Ты ведь не сопротивлялся? — с некоторой иронией уточнила Лара.
— Нет.
— Тогда всё нормально. Нууууу, относительно. Жди, я приеду. В каком ты участке?
— Не надо.
— Что?
— Не надо, я сам справлюсь, не приезжай, ты тоже там была, ещё и тебя повяжут.
— Да больно они помнят каждого. Не неси бред. Где ты? Блин, Саша, какой участок, говори, идиот… — на этом Гапонин повесил трубку и выключил телефон. Взвешивая сейчас сложившуюся ситуацию, Гапонин, пожалуй, готов согласиться с Ларой — поступок действительно был глупый. В любом случае Лару бы уже не задержали, но спиртное в голове сильно затормаживало логические связи. Плюс ко всему он твёрдо решил, что заслуживает наказания за свой алкоголизм, за загубленные им надежды. В общем, в нём утвердилась идеология очищения через самобичевание.
Спустя ещё примерно полчаса Гапонина, со скукой считающего плитку на полу, пригласили в комнату для допросов. Допросная выглядела совершенно не так, как в фильмах про американских детективов. Никаких чёрных звукоотражающих стен с зеркальным окном. Нет, просто стол с лампой и кучей бумаг, два стула, шкафчик, какой-то непонятный прибор в углу комнаты и клетка в другом углу, видимо, для особо буйных правонарушителей.
— Садись, — сказал уставшим голосом лейтенант и глотнул крепкого кофе из кружки с Микки Маусом. Гапонин присел напротив полицейского.
— Паспорт с собой есть?
— Да, — протянул Гапонин документ.
— Угу. Гапонин Александр Викторович, 12 октября 98-го года рождения, — пробормотал лейтенант и сделал записи в бумагах.
— Пил сегодня, Александр?
— Нет.
Лейтенант хмыкнул:
— Ну да, что я, трезвого от пьяного не отличу? Я тут не первый год пашу. Ладно, в общем-то не важно. Короче, Саша, поскольку особо сильно ты не косячил, в организаторах этого цирка не числишься, так что у тебя два пути. Можешь просто подписать вот это и уйти, или посидеть у нас до завтрашнего суда, где тебе за участие в несанкционированном митинге дадут, либо штраф от 10000 до 20000 рублей, либо до 15 суток ареста,— полицейский протянул документ, напечатанный на принтере. Гапонин прочитал:
«Заявление на имя начальника УМВД Сердиченко Ю.А. от ____________, _______ года рождения. Я __________________ был введён в заблуждение представителем блока оппозиции, гражданином Евтировым Е.Р., который убедил меня в том, что митинг на площади Ленина 26 марта 2017 года был согласован с администрацией города, и заплатил мне ______________ 2000 рублей за участие в этом мероприятии. Учитывая вышесказанное, прошу пересмотреть предъявленные мне обвинения. Подпись: ___ _______________ Дата: 26.03.2017.»
— Но это же враньё, — спокойным голосом заметил Саша.
— Конечно.
— Я не буду это подписывать.
— Не глупи. Всё равно все твои оппозиционеры тебя кинут, если даже вдруг добьются президентства. Стоит ли ради них ввязываться в весь этот геморрой?
— Знаю, я шёл туда не ради них, а ради справедливости. Подписывать я не стану.
— Ясно, — кивнул лейтенант, — идеалист. Ну, я надеюсь, ты понимаешь, что сегодняшние протесты ничего не изменят.
— Сейчас не изменят, но порой мелкие события являются частью свершений. Когда-нибудь сегодняшний митинг запустит цепную реакцию и приведёт к делам, которые преобразуют мир, и тогда вы спросите себя: «На той ли стороне я стоял?»
На этих словах Гапонина полицейский глотнул из кружки и на минуту завис, полоща рот горячим кофе.
— Что ж, может быть, но не сегодня. Сегодня я не в том положении, — сказал лейтенант, почесав герб МВД на груди, — на мне слишком много обязательств… Матвеев! — позвал лейтенант сержанта из коридора. — Сфоткай его, сними отпечатки и заполни дело на мелкое хулиганство. Я пока перекушу, а то третий час сижу не вставая, достали эти митингующие. — После чего достал из стола заветренный бутерброд с колбасой и хлебнул кофе.
— На хулиганство, а его разве не за митинг взяли? — удивился Матвеев.
Начальник посмотрел на него исподлобья, не отрываясь от кружки. После чего откусил от бутерброда и сказал:
— Матвеев, я сказал, на хулиганство, значит, хулиганство, а приказы старших по званию что, Матвеев?
— Не обсуждаются.
— Молодец. Выполняй.
Всё-таки в чём-то были правы криминальные знакомые Гапонина. «Есть мент, а есть мусор», — вещали мудрецы городских окраин. Раньше Гапонин не понимал до конца сути этого выражения. Не встретившись с карателями современной власти, было невозможно осознать, насколько сильно отличались эти «мент» и «мусор». Теперь же он понял, как много решает личность отдельного человека. Ему даже чем-то понравился этот лейтенант. Он явно принадлежал к вымирающей категории стражей порядка, а не стражей чиновников и денег. Этот лейтенант занимался фальсификацией не потому, что хотел, а потому, что был вынужден, и Гапонину хотелось верить, что он первым бросится спасать положение, если его ложь зайдёт неожиданно далеко. В лейтенанте осталась какая-то жилка джентльменства и доблести, присущая первым полицейским, охранявшим улицы туманного Лондона.
— Сюда иди, — обратился сержант Матвеев к Гапонину.
Саша подошёл к стене. Сержант стал его фотографировать, периодически приказывая повернуться. Когда процедура была закончена, Гапонина подвели к аппарату, стоявшему в углу, который оказался сканером отпечатков пальцев. Тут произошла заминка. Не слушавшиеся от алкоголя пальцы не хотели ровно лежать в сканере, но Матвеев всё-таки победил капризную технику. После сняли отпечатки ног, использовав дедовский метод с тазиком воды и листами бумаги.
— Ладно, вроде всё, теперь ты у нас в базе, ещё раз накосячишь — сразу найдём, — довольно улыбнулся Матвеев. — Давай звони кому-нибудь, пускай за тебя вносят 500 рублей. Как только платёж придёт, отпустим.
— Нет, спасибо. Не буду.
— В смысле, не будешь? Я ведь щас телефон заберу, и тогда под суд.
Гапонин, поджав губы, покачал головой.
— Ну как знаешь, я не нянька, уговаривать не буду, давай все личные вещи, в камеру пойдём.
Пройдя по длинному коридору, с левой стороны которого находилась комната охраны и туалеты, а с правой железные двери казематов, Гапонин попал в камеру, точно такую же, в какой он сидел сейчас, в одиннадцать ночи. Народу в камере явно было сверх нормы, на каменных скамьях вдоль стен нельзя было не то что полежать, сесть всем заключённым и то не представлялось возможным. Слава богу, господа, возомнившие, будто они великие борцы за права человеческие, метались по комнате, не занимая места. Среди них были уже знакомый панк, тётка с едким голосом лет тридцати пяти в юбке противного цвета, один из организаторов в пиджаке и со швейцарскими часами на руке и ещё пара парней и девушек, которых Гапонин почти не запомнил. Все они кричали и стучали в дверь, которой было плевать, она явно видала угрозы и пострашнее.
— Отпустите, козлы! Свободу невинным! Свободу! Свободу!! СВОБОДУ! — орал панк.
— Вы не имеете права меня тут держать без суда и следствия. У меня дома дети одни! Я ваши лица запомнила, я на вас в прокуратуру напишу, — повизгивала тётка в юбке противного цвета.
— Радуйтесь, пока можете. Европейский суд по правам человека нас выпустит и оплатит моральный ущерб, а когда мы выборы выиграем, вы первые на наших местах окажетесь! — злорадствовал оппозиционер и так наивно верил в своё злорадство, что хотелось то ли плакать, то ли смеяться.
Периодически в окно в двери заглядывал сержант Матвеев и кричал: «Заткнитесь, работать мешаете, гниды! Поорали на митинге, теперь сидите на жопе ровно!»
Ему явно было плевать и на детей, и на свободу, и на Европейский суд. Остальные задержанные вели себя спокойно, просто сидели, уставившись печальным взглядом в пол, и порой сетовали на судьбу.
«Идиоты», — думал Гапонин, смотря на происходящее.
«Какого чёрта здесь творится?» — думал помятый бомж в грязной рваной дублёнке, являвшийся единственным обитателем камеры до митинга.
Гапонину быстро наскучил однообразный каскад действий, и благодаря опьянению, уютной теплотой раскатывающемуся по телу, он сам не заметил, как уснул. Его разбудил недовольный крик сержанта, звучащий, видимо, уже не в первый раз:
— Гапонин здесь? Гапонин! Гапонин, твою мать!
— А? Да, я здесь, — заспанным голосом ответил Гапонин, протягивая вверх руку.
— На выход, — уже спокойным голосом сказал полицейский.
Спросонья и с перепоя ничего не понимающего Сашу заставили под диктовку написать: «Личные вещи получил, претензий не имею» — и расписаться в каких-то бумагах, после чего его, всё ещё ошарашенного, вывели в вестибюль участка, где его встретили… Лара и Андрей! Ещё минуту назад Гапонин не хотел, чтобы его видели друзья. Он находил своё положение крайне позорным и плохим; ему не хотелось, чтобы кто-то из тех, кого он уважал и ценил, ползали в этой грязи, выручая его. Но в тот момент он отнёсся к встрече спокойно и даже радостно. Обняв и поблагодарив спасителей, на вопрос о том, как там за решёткой, Саша ответил:
— Выпить есть?
Орлов хмыкнул:
— Есть одна настоечка вишнёвая, 20 градусов, но можем ещё купить.
На бедовую голову Гапонина так и было сделано, и к настойке присоединились 0,7 литра водки.
Пить отправились в общежитие Саши, и сразу же начались проблемы. Вахтёрша наотрез отказывалась пускать уже пьяную компанию даже под ответственность хозяина комнаты. В итоге Лара убедила её, что они только уложат Гапонина спать и уйдут. Это сработало. Они снова попали в кишащую тараканами комнатку, уже затенённую ночным сумраком, освещаемую только тёплым желтоватым светом лампы. От такой обстановки веяло чем-то уютным, чем-то вроде каморки с вареньями или маленького подвальчика с кучей ненужных вещей. Но уют не расположил Гапонина к спокойствию и беседам ни о чём. Нет, после всего пережитого за день он хотел максимально опуститься в ад, а для этого нужно или упороться наркотой, или напиться до чёртиков, или застрелиться. Гапонин, не раздумывая, выбрал алкоголь. Он пил, пил, пил и пил, пока вся его подгнившая душа не превратилась в спирт. Вместе с Гапониным, конечно же, пили Лара и Орлов.
Вдруг в голову Андрея стукнула идея поиграть в карты.
— Я не хочу играть просто так — это скучно, — запротестовала Лара.
— Может, тогда на раздевание? — неуверенно промямлил Орлов.
— Нет уж, смотреть на вас, голых, у меня нет никакого желания.
— А с чего это ты взяла, что мы будем голые? — скривив пьяную ухмылку, поинтересовался Гапонин.
— Потому что вы бухие в говно и проиграете.
— Ладно, тогда давайте на поцелуй: выигравший решает, кто с кем целуется, — предложил Гапонин, сам не зная зачем. Поцеловать Лару он мог в любую минуту, пока она достаточно пьяна, а Орлов в этом плане его абсолютно не интересовал.
— А давай, я давно не видела, как парни целуются, — усмехнулась Лара.
Игра шла долго, они смеялись, путали карты, в глазах плыло. Несмотря на самоуверенность Лары, проиграла именно она, а вышел из игры первым Орлов. Не успело сломанное водкой сознание Саши сообразить, что произошло, как Лара с Андреем уже сидели на кровати и страстно целовались с самым непринуждённым видом. Бровь Гапонина стала немного дрожать, пальцы застучали лезгинку с невиданной ранее скоростью. Зрачки расширились до предела, лицо онемело, стало нечем дышать. Он впускал воздух рывками, как разъярённый бык, смотрящий на тореадора. Карточный долг — дело чести, но он не мог на это смотреть. Он знал, что это неправильно, но Лара была его в ту секунду, он сам присвоил её себе, и никто в мире не имел права её трогать. Она его вплоть до фотона, отражённого от карих, как пропасть, в которую хочется сорваться, глаз. Да, она не идеальна, пожалуй, многие назвали бы её ужасной, но она именно то, что нужно Гапонину. Ему не нужна идеальная, она никогда не сможет понять его, потому что никогда не бывала в ситуациях недостойных, а Лара понимала. Пусть и не всегда поддерживала и соглашалась, но всегда понимала. Что ещё нужно человеку, кроме как знать, что его ещё можно понять, что он ещё не сошёл с ума? От этого всего снимок в сознании с целующимися выглядел нереалистично, как будто исправленный в фотошопе. От этого снимка смешались в битве чёрное и белое. «Успокойся!» — сопротивлялся разум. «Убей его!» — кричала сила внутри. Она была страшна и приятна одновременно. Эта сила была способна на всё, даже Бог не смог бы остановить её. И от этой вседозволенности становилось хорошо. На лице появилась жуткая улыбка. Улыбка, обожающая страдания и боль. Гапонин встал и бросился душить Андрея. От неожиданности некоторое время тот даже не сопротивлялся. Опомнившись, он стал отталкивать Сашу руками и ногами, ему удалось освободить горло, но Гапонин впился мёртвой хваткой в его кофту. Неизвестно, чем могло закончиться это сражение, если бы не вмешалась Лара. Она схватила Гапонина за плечо и заставила посмотреть в свои глаза. Они были такими настоящими в расплывшейся голограмме комнаты, что от них нельзя было оторваться. Они были светом в конце туннеля, как трость слепца, давали уверенность и связь с миром.
— Саша, смотри на меня. Смотри на меня. Отпусти его! — спокойным голосом приказывала Лара, и он повиновался. Только разжав пальцы, он впал в истерику, как загнанный зверь, отскочил от жертвы и забился в угол, с ужасом уставившись на свои руки. Что он за чудовище? Ведь он получал удовольствие от того, что делал. Боже, как стыдно, он абсолютно потерял лицо, самообладание, характер. По щеке скупо скользнула слеза. Остальные удерживали сведённые в судороге скулы. К нему подсела Лара и взяла за похолодевшую от ужаса ладонь.
— Осторожно, — шепнул Андрей.
— Он меня не тронет. Не тронешь ведь?
Гапонин еле заметно кивнул. Он не знал почему, но он действительно ничего не смог бы сделать Ларе, если бы даже захотел. От неё как будто шла волшебная энергия, барьер, который его руки не могли преодолеть, они просто сгорели бы, превратились в пепел, воняющий горелыми костьми.
— Ты в порядке? — задала вопрос богиня.
Он отрицательно покачал головой и начал нести какой-то малосвязный бред. От демонов в голове и собственной ничтожности до бескрайней любви к Ларе. Она стала бить его по лицу, успокаивать, поить водой. Ничего не помогало, он сидел как тряпичная кукла, не замечая происходящего, и продолжал что-то бормотать.
От воспоминаний о том мутном эпизоде становилось ещё стыднее, чем за нападение на Орлова. Лара была не тем человеком, кому нужно всё это видеть, да и какое право он имел расклеиваться. Он должен быть идеальным для неё, это она должна сидеть в углу с бешеными глазами, а он её успокаивать. У великих стальные нервы и сердце машины, им не следует сходить с ума. Лара жалела его. Только ничтожеств жалеют, по сильным лишь скорбят, и, значит, ему уже никогда не стать героем, которого она заслуживает.
Прервала унизительное помешательство Саши вахтёрша, которой вздумалось прогнать задержавшихся гостей.
— Ну-ка, все посторонние на выход, — прикрикнула она, с некоторым презрением косясь на Гапонина.
— Подождите, дайте ещё времени, вы не видите, ему плохо, — запротестовала Лара.
— Так, вы мне сказали, что положите его и уйдёте, два часа уже прошло. Хватит.
— Я его так не оставлю, он может с собой что-нибудь сделать.
— Ничего с ним не будет, проспится, будет как новый. А ну, на выход, милочка, и вы, молодой человек, тоже, а то полицию вызову! — уже во весь голос кричала вахтёрша, хватая девушку за руку.
«Как эта старуха смеет так обращаться с Ларой?» — взорвалось в голове Гапонина. В обессиленных, неживых глазах вновь зажёгся огонь. Сжав кулаки, он прошипел сквозь зубы:
— Пошла вон, если жить хочешь!..
Лицо вахтёрши отразило невероятное удивление и страх. Крикнув напоследок ещё что-то про полицию, она исчезла в коридоре. Забавно, но Гапонин не воспринял её всерьёз. Чувство всемогущества не дало даже предположить, что вахтёрша посмеет выступить против него. Друзья Саши были не так уверены в его неприкасаемости. Старуха хоть и была шокирована, но выглядела не сдавшейся. Лара с Орловым долго спорили по поводу того, что им делать дальше, пока Гапонин неподвижно сидел в углу.
Полиция приехала быстро. Без особых усилий (дверь не была даже закрыта на ключ) в комнату ворвались трое полицейских, за спинами которых стояла уже знакомая вахтёрша.
— Документы берите и на выход все, — сурово пробасил страж порядка.
В лучах тусклой лампы блеснула кожаная кобура на поясе говорившего. В голове Гапонина за секунду пронеслись картины жестокой расправы. Шаг, удар в челюсть первому вошедшему. Резким движением выдернуть пистолет. Удар в пах, он согнулся, выстрел в упор в голову. Разлетается на кусочки череп, пачкая шкаф и стену кровью и ошмётками мозгов. Второй пытается выбить пистолет, блок, выстрел в грудь. Атакующий падает, ещё живой пару минут, его форма быстро краснеет, как губка впитывает кровь. Третий уже успел выхватить пистолет, целясь, дёргает затвор. Ему в ответ лёгкий выстрел, почти наобум. Пуля влетает через глаз, крушит затылок. Сзади стоящую вахтёршу поливает внутренностями черепной коробки. Осколок кости попадает ей в рот. Подняв руки, она кричит, поворачивает голову в сторону коридора, пытаясь бежать. Пуля пробивает ей горло, она захлёбывается кровью. В дверях валяются четыре трупа, друзья стоят шокированные, не в силах ни издать звук, ни пошевелиться. Выдох. Медленно пистолет приближается к подбородку. Лара делает шаг. Выстрел. Пять трупов. Как минимум на одного мудака в мире меньше. Мудака, что всё ещё держит пистолет, вцепившись в него мёртвой хваткой, и стеклянными глазами смотрит в потолок, надеясь сквозь бетонные блоки увидеть рассвет.
Но нет, остатки сознания и усталое покаяние берут контроль. Гапонин берёт паспорт и спускается на парковку, упрашивая полицию не забирать Орлова с Ларой. Он пытается всё объяснить. Они не виноваты, только он, он один виноват, но дуболомы в форме непреклонны. Друзей усаживают на заднее сиденье машины и везут куда-то по ночному городу, сливающемуся в сплошное пятно сумбурных цветов. Шины скрипят, буксуя на влажном от тающего снега асфальте. Все в салоне молчат. Тишину прерывает водитель:
— Ну что, молодые люди, в участок поедем, или нам на руки штраф заплатите, и разойдёмся?
— Сколько? — спросил Орлов.
— Всё по-честному, как в участке: 500 рублей с каждого.
Лара с Андреем стали шарить по сумкам и карманам в поисках денег. Гапонин сидел спокойно, он знал, что оставил кошелёк в общаге. Да и если бы и взял, разве 200 рублей так сильно бы их спасли? После некоторой заминки было найдено 200 рублей у Лары и 400 у Орлова. Хватало только на одного.
— Иди,— сказал Андрей, протягивая девушке 300 рублей. Она посмотрела на Гапонина, как будто он мог быть против, тот в ответ лишь слабо кивнул. Полицейский забрал «штраф» и остановил машину на ближайшей остановке.
— Я вас вытащу, — шепнула Лара, поцеловала Андрея и выскочила из машины навстречу ночному ветру.
— Девушка твоя?— поинтересовался водитель
— Да… Да типа того, — ошарашенно промямлил Орлов.
Слова полицейского и поцелуй взбесили Гапонина. Пальцы левой руки сжались в кулак, оставив царапины на ладони, но больше он ничем себя не выдал и остался спокоен. Он и так много натворил за день. Нет, никаких выходок больше, по крайней мере, пока это может навредить Андрею.
Удивлению Саши не было предела, когда их завели в тот же самый участок, который он покинул днём. В коридоре задержанные встретили уже знакомого Гапонину лейтенанта.
— Не понял, этого же вроде отпустили? — нахмурившись, обратился тот к конвоиру.
— Как отпустили, так и взяли.
— За что?
— Пьянка в общаге. Хулиганство, короче.
— Понятно, отведи обоих в допросную, я сейчас.
Допросная ничем не изменилась с прошлого раза. Спустя минуту подошёл лейтенант и вальяжно плюхнулся на своё место.
— Ну что, мирно не живётся? Ещё и друга втянул, — обратился лейтенант к Гапонину. Гапонин промолчал, ему действительно было стыдно за то, что подставил Андрея.
— Деньги есть на штраф?
— Нет, если б были, нас бы здесь не было, — ответил Гапонин.
— Ладно, паспорта давайте, оформляться будем… Так, Орлов Андрей Николаевич. Семнадцать лет, ещё и не городской, — раздражённо пробормотал полицейский и вышел из комнаты.
Орлова спасла прописка и несовершеннолетие. Несовершеннолетних можно было задерживать без ведома опекуна только на два часа, а доставить родителей Орлова в город меньше чем за оставшийся час было невозможно. Поэтому, посоветовавшись с начальством, лейтенант решил просто отпустить Андрея. Пожав руку Гапонину и пожелав удачи, Орлов неуверенно пошёл к выходу в сопровождении конвоира. Ему явно не хотелось оставлять Сашу одного.
В допросной вновь остались только Гапонин и лейтенант.
— Ну что, кинул тебя дружок?
Гапонин, сморщившись, чуть улыбнулся. Лейтенант не знал, что он был рад освобождению Орлова. До этого его мучила совесть, теперь же всё шло нормально. Его не пугало одиночество в грязной камере, это было уже не страшно.
Проведя стандартную процедуру с бумагами, полицейский предложил позвонить кому-нибудь и разъяснил, что если штраф не внесут до девяти утра следующего дня, то он отправится под суд, где ему, скорее всего, дадут пятнадцать суток ареста за повторное нарушение. Так как денег ни у Лары, ни у Орлова уже не осталось, Гапонин решил звонить Наташе. Наташа — одногруппница Гапонина. Абсолютно удивительный человек. В этой хрупкой, худой девушке было столько лёгкости и оптимизма, что казалось, будто в детстве она проглотила солнце где-то над французским побережьем Ла-Манша и вся энергия тех райских мест, пахнущих морем, виноградниками и счастьем, навеки осталась в ней. Нельзя сказать, что судьба этой девушки была такой же безоблачной, как её улыбка, но она всегда оставалась жизнерадостной даже в самые тёмные времена, ища лучик света. Наверное, весь секрет был в её особенном отношении к миру. Она питалась простыми радостями, вечное и непоколебимое не тревожило её. Наташа просто жила в своё удовольствие, занималась альпинизмом в горах Кавказа, сплавлялась по рекам Алтая, курила травку и пила дорогое испанское вино. Всё время посвящала хобби и общению с людьми.
Пожалуй, это было неплохо. Наверное, если бы Бог спустился на землю пропустить кружечку пива в баре вместе с Гапониным и предложил бы ему вторую жизнь, то Саша непременно прожил бы её так же. Но, увы, никто не знал точно, одна у нас жизнь или несколько, а значит, Гапонин не мог позволить себе такой роскоши. Каждый день он превращал в бесконечное сражение за всемирное счастье. За каждую каплю радости, справедливости или добра отдавал по десять капель своей крови и всё равно проигрывал. Он был уверен, что все мы в неоплатном долгу за то, что существуем в этом ужасном и одновременно прекрасном мире, перед природой, перед миллиардами лет эволюции от белка РНК до Homo Sapiens. Чтобы хоть немного расплатиться за одолжение, оказанное всем нам, нужно было двигать мотор прогресса дальше. В это верил Гапонин и не мог позволить себе отдыха. Такая серьёзность и излишняя убеждённость сильно усложняли жизнь. Из-за этих идеалов его часто ломала судьба, так часто, что, пожалуй, у него были все основания сходить с ума. Однако каждый раз он вставал и становился ещё сильнее, прочнее. Его сердце из пластилинового превращалось в пластмассовое, керамическое, деревянное, железное. Железо переплавилось в сталь, и теперь ему стало страшно. С каждым перевоплощением душа теряла тепло, разум — гибкость. А что, если следующая трансформация совсем лишит его подвижности, человечности. Кровь будет не течь, а ползти по венам, загустев, как патока. Да, такое сердце не сможет пробить ни одна беда, но и любовь никогда не заставит его трепетать, как заставляла когда-то пластилиновый комок.
Несмотря на поздний час, Наташа ответила быстро. Она, как все студенты, никогда не ложилась рано, продвигая культ соцсетей и чёрного кофе. Наташа, хоть и удивилась позднему звонку, восприняла информацию весьма спокойно и обещала приехать с утра, так быстро, как только сможет. Гапонина это успокоило: Наташа не бросала людей в беде и если сказала, что приедет, значит, приедет. Лейтенант забрал вещи Саши, и он опять очутился в камере для задержанных, в которой пребывал и сейчас.
Гапонин снова взглянул на часы, которые не изъял полицейский только потому, что не заметил под рукавом свитера. В слабом освещении он кое-как разглядел стрелки, они показывали без пятнадцати полночь 26 числа. Прошло только сорок пять минут. Потолок перестал крутиться над головой. Уже хорошо. Нужно было поспать. Чем больше спишь, тем быстрее проносится мимо тебя время. Обычно Саше не нравился этот эффект, но сейчас он был как нельзя кстати. Увы, сон не шёл. Ближайшее будущее Гапонина зависело от Наташи, и это не давало уснуть. Не потому, что он не доверял ей, а потому, что привык, что всё в его руках.
Прошло около получаса, он всё же стал погружаться в лёгкую дрёму, но уснуть до конца не успел. Тяжёлая дверь заскрипела. В камеру втолкнули худощавого мужчину лет тридцати в классических синих джинсах и чёрном пуховике, накинутом поверх коричневой клетчатой рубашки. Он не выглядел ни потрёпанным, ни пьяным. Обиженно глянув на уже захлопнувшуюся дверь, мужчина присел на каменную скамью напротив Гапонина и задумчиво запустил пальцы в короткую шевелюру волос. Просидев так пару минут, резко встал и стал мерить размашистыми шагами пространство камеры. Его длинная расплывчатая тень спешила за хозяином, мелькая в глазах Гапонина. От этого заснуть стало ещё тяжелее. Окончательно сдавшись, Саша сел. Мир пошатнулся, в ушах зазвенел ультразвук. Похмелье не отступало. Встряхнув головой, он с трудом сфокусировал взгляд. Мужчина в рубашке взглянул на него почти с удивлением, будто только заметил, что в помещении кто-то есть, и продолжил бесцельное брожение. Гапонин сидел в растерянности. Хотелось спать, но не получалось. Мысли и воспоминания отравляли душу, и он пытался не думать. Наконец второму не пящему обитателю камеры надоело ходить туда-сюда, и он снова сел напротив Гапонина. Внезапно Саше стала интересна судьба этого человека. Он почувствовал себя в каком-то второсортном сериале на моменте, когда главный герой изливает душу случайно встретившемуся отбросу общества. Обычно Гапонин был необщителен, ни с кем не заводил знакомства. Все, кого он знал, сами познакомились с ним. Не любил разговоры по душам, считая их бесполезными, но в тот момент ему очень захотелось поговорить с кем-то, тем более это поможет скоротать время. Спрыгнув со скамьи, Гапонин почувствовал лёгкое головокружение, немного замутило. Чуть согнувшись, будто пробираясь по маршрутке с низкими потолками, он подошёл к мужчине в рубашке и сел рядом. Тот не обратил на него никакого внимания.
— За что ты здесь? — хриплым шёпотом начал разговор Гапонин. В нормальных условиях Саша разговаривал со старшими только на вы, но здесь всё было по-другому. Решётки на окнах стирают все различия между людьми, оголяя их грязные души. Неважно, кто ты за пределами этих стен: бомж, учёный, строитель или депутат. Здесь ты просто заключённый.
— Кража, — нехотя ответил мужчина.
— Что украл?
— Ничего.
— Как так?
Мужчина обернулся, посмотрел на Гапонина глазами глубоко больного человека и продолжил:
— Вот так. Просто оказался не в то время не в том месте. Теперь нет работы, нет адвоката, улики против меня, а завтра суд.
Гапонин вздохнул, он не знал этого человека, но порой этого не нужно, чтобы понять, что тебе говорят правду. Напрягшись, Саша слепил нечто вроде ободряющей улыбки и выдавил:
— Ничего, всё будет хорошо, оправдают, — он сам сомневался в своих словах, ведь придумать виноватого всегда проще, чем найти виновного.
— А ты за что здесь?
Гапонин поморщился, ему было горько вспоминать сегодняшний день, но всё же ответил:
— Глупость и пьянство. Наверное, я действительно сделал много плохого сегодня.
— Ты хороший человек!
Слова незнакомца ударили в висок. Они были настолько наивными и искренними, что резали холодное сознание Гапонина, сладкой болью проникали в сердце. Он улыбнулся.
С минуту они сидели молча, после чего Саша лёг на своё место и повернулся к стене, чтобы заснуть, а незнакомец вновь стал бродить по комнате. Засыпая, Гапонин думал, что теперь знает, как отличить невиновного человека. Человек виновный всегда спокоен в заточении, он знает, что заслужил наказание, и принимает его как должное. Невинный же бьётся как птица в клетке, не понимая, почему страдает. Каждый час за решёткой для такого человека кажется вечностью, проведённою в бесцельных поисках того, чего нет на свете. Так себя чувствовали человек в клетчатой рубашке и митингующие, верящие в свою невиновность. Гапонину было проще, он знал, что всё, что происходит, заслуженно, и поэтому всё-таки смог уснуть.
Бум, бум, бум, бум. Гапонина разбудил металлический стук.
— Начальник, начальник, жрать будем сегодня? — кричал алкаш, спавший ночью позади Гапонина. Как оказалось, он здесь не первый день и уже давно абсолютно трезв, но всё равно от него тащило спиртным. Видимо, этот запах никогда не покидал его. Алкаш стучал железной миской о дверь.
— К чёрту иди, Мацуев! Какой тебе жрать, через час в суд едем! — отозвался из коридора сержант Матвеев.
— И что, с голодухи теперь загибаться. Я за час три раза похавать успею. Гниды!
Матвеев не ответил.
— Ой, бесполезно это, они никогда перед судом не кормят. Экономят, — обратился к Мацуеву бородатый бомж, милейше улыбающийся золотыми зубами.
— А ведь должны. Должны, сволочи.
— Садись, у меня курица вчерашняя есть, я на свободу запасаюсь, — предложил бородатый, доставая грязными руками из пакета сальную ножку.
— Эх, золотой ты человек, Петрович, — улыбнулся алкаш, садясь завтракать. Саша, зевнув, сел и взглянул на часы. Они показывали семь пятьдесят. До назначенного времени оставался час. Где же Наташа? Неужели не успеет? А может, просто забыла, в конце концов, он не так уж ей нужен. Во рту была сушь, как в пустыне, очень хотелось пить. Желудок мучила изжога. Пожалуй, завтрак бы не помешал, точнее, чай, есть совсем не хотелось.
— Будешь? — бомж предложил курицу мужчине в клетчатой рубашке, который сидел в углу, нервно отбивая ногой барабанную дробь. Выглядел он значительно хуже, чем вчера, под глазами появились синяки от недосыпа и нервов. Он был перенапряжён, как закипающий чайник, еле сдерживающий пар.
— Нет, спасибо, — скорчив брезгливую гримасу, ответил тот.
— А ты, молодой? — обратился Петрович к Гапонину.
— Нет, не хочу. А есть попить что-нибудь? Сушняк долбит.
— Да вон бутылка, — бомж указал в угол комнаты. Саша жадно отпил из горла воды с противным металлическим привкусом. Так же из горла, наверное, пил и бомж, присасываясь красными распухшими губами и касаясь грязной бородой, но Гапонину было не до чистоплюйства. Очень хотелось пить, и потом, на «дне» все одинаково грязны если не телом, то разумом.
— Что, не отпустили тебя до сих пор? — язвительно заметил Мацуев, обращаясь к мужчине в рубашке.
— Нет.
— А я говорил, не отпустят. Хрен они будут ещё искать, если ты есть. Ну, ничего, жизнь — говно, главное это понять, тогда и в тюряге жить можно. Ну, а если даже и загнёшься, всё равно люди ничего не решают, от твоей смерти ни холодно, ни горячо.
Эти слова резанули Гапонина по живому. Он понял, что не так с этим человеком. Он смирился. Он не старался перестать пить, стать лучше, поскольку не видел в этом смысла, он дошёл до точки, больше в его жизни ничего не изменится до самой смерти. Но, несмотря на это, он не злой человек, злых людей нет на свете, бывают лишь люди несчастные, озлобленные, глупые, уставшие, одинокие и потерянные. Никто в этой камере не был злым. Все люди добрые, это их природа, их нормальное состояние, их божий дар. Гапонин глядел в глаза заключённым, людям, сделавшим много непристойного и ужасного, но никто из них не делал зла просто потому, что ему это нравилось, — просто так получилось. Просто их добрые души ошиблись. В тот момент Гапонин понял, что и сам ошибся, зашёл слишком далеко, встал на дорогу, которая сделает его таким же. Но нет, так не пойдёт, он не хотел этого. Теперь он точно не бросит войны против самого себя, пока не станет тем, кого сможет хоть немного уважать. Лишь бы на эту войну хватило сил, хватило средств, иначе его ждёт вечная беготня по полю боя с пустой обоймой. Если он не справится, приступы, подобные вчерашним, не прекратятся никогда. Раздумья Саши прервал звук открывающейся двери. Зашёл сержант Матвеев.
— Гапонин, на выход, за тебя штраф оплатили.
Наташа! Как же он был рад, что знает эту замечательную девушку. В ту секунду он готов был расцеловать её. Провожаемый завистливым взглядом бомжа, Саша покинул камеру. Наверное, никто и никогда не приходил вызволять Петровича. Он был совсем один.
Сержант закрыл камеру, и только тогда Саша заметил криво намалёванное красной краской число 17 на двери. Непонятно, для чего и кто написал его, но от этого числа становилось грустно. Шёл 2017 год от Рождества Христова, и камера с числом 17 будто отображала весь современный мир, полный ошибок, страданий и несправедливости. Мир людей с твёрдым ощущением тюрьмы в голове. Мир, превратившийся в клетку. Клетку с единственным выходом на эшафот…