Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2019
Александра Заскалето (1988) — родилась в Иркутской области, большую часть жизни прожила в Приморском крае. Работала журналистом в газете, в информационном агентстве, на телевидении и радио. Пишет стихи и рассказы, живет в Москве.
Моим дорогим подругам Ане, Тане и Ане. Без вас
Валентин никогда не значил бы для меня так много.
У меня никогда в жизни не было идеального заката. Это так напрягает на самом деле. Не всех, конечно, а только меня.
Я сплю по 5 часов в день, большей частью с 4 до 9, так что рассветы — не мое. Гипотетически я могла и должна была уже в свои 32 застать совершенный закат, но его пока не было. Как-то не случилось.
Закат может быть прекрасен только на море. Я же все никак не могу до него добраться. Море для меня — это Валентин, маленький поселок в Приморье. Из достопримечательностей там только алкаши и памятник, возле которого они бухают. Извините, распивают алкоголь в непомерном количестве и непонятного качества, перманентно понося всех, чей доход чуть выше стоимости бутылки водки. Мне ведь стоило бы так выражаться. По крайней мере, этого от меня ждут мои подчиненные. Когда они впервые около года назад услышали от меня что-то отдаленно напоминающее «потерянные полимеры» (в оригинале было намного жестче), тревогу бить не стали. Да и чего ее бить, где они, и где я. Самодовольно, знаю, но так и есть. Я руководитель и иногда могу отчитывать их в вольной форме, тем более тогда я позволила себе вольности впервые за шесть лет. В общем, этим всем я хотела объяснить, что живу я далеко от любимого моря и страдаю от страха умереть, так и не увидев идеального заката. Наверное, объяснить не получилось с первого раза, но для этого всегда есть второй.
Моя жизнь сосредоточена в Москве и ее окрестностях. Уехав сюда лет 20 назад вместе с родителями, я окончила здесь школу, нашла работу, стала продвигаться по карьерной лестнице, причем очень быстро. Отсюда отсутствие выходных, отпусков, личной жизни, подруг, отсюда же накопившиеся усталость, нервное истощение, депрессия со всеми вытекающими, последствием которой стало жуткое желание встретить закат на море.
Чего это мне обязательно нужно ехать в Валентин, чтобы увидеть идеальный закат, спросите вы? Хммм… Объясню популярно. Вот представьте, что вы можете попробовать «Дон Периньон», а вам говорят — пейте «Советское», оно тоже неплохое. Не все, наверное, пили «Дон Периньон»… О, секс же у всех наверняка был? Так вот, представьте, что вы можете испытать оргазм, а вам говорят, что, извините, не получится, как-нибудь в следующей жизни, а в этой вам светит только легкий петтинг и не всегда со счастливым концом. Ну, вы меня поняли: «неплохо» меня не устраивало, мне нужен был высший класс, чемпионский разряд и все такое.
Я хотела быть уверенной, что смогу вспомнить перед смертью свой идеальный закат, свой «Дон Периньон», свой самый яркий эстетический оргазм, когда душа настолько удовлетворена увиденным, что разум просто тихо курит в сторонке. Мне хотелось увидеть закат, от которого можно заплакать, который останется в памяти навсегда в самых мельчайших деталях, и даже через 30 лет я смогу с легкостью вспомнить его, просто закрыв глаза.
В 32 же я осознала, что моим самым ярким воспоминанием вот уже много лет остается море. Вот тогда-то мне и захотелось апгрейдить этот «файл».
Сейчас, когда я закрываю глаза, я вижу море, самое чистое, красивое и самое родное на свете. Оно пахнет морской капустой, подсушенной полуденным солнцем, костром, который мы разводили, чтобы пожарить только что выловленных гребешков и даже осьминога, и лимонадом, который мама давала мне с собой. Я вспоминаю детство, которое прошло на этом море. Скажи сейчас кому-нибудь из 400 моих сотрудников «Валентин», они ответят, мол, — не, не слышали. Мне же достаточно одного упоминания об этом месте, чтобы тут же оказаться там, оказаться в детстве, оказаться на море.
— Софья Алексеевна, все готово, можем начинать, — секретарь так грубо вырвала меня из воспоминаний, в которых я как раз доедала осьминога, жаренного на костре. Черт, безумно захотелось наорать на нее.
— Хвалынцев на месте? — спросила я вместо этого строго, но не поворачиваясь к ней: я наблюдала за «чудеснейшим» закатом. Он где-то там… должен быть, я верю. Несмотря на московский смог, тучи и дождь, который уже начал стучать в окна моего кабинета, я знала, что солнце где-то да садится: время было самое закатное. Назначать важные совещания на восемь часов вечера — это прям мое, могу каждый день этим заниматься. Мой принцип всеобщего равенства в фирме по факту сводился к простому правилу: если я работаю допоздна, то и все остальные могут.
— Все уже на месте, Хвалынцев тоже, — ответила со вздохом секретарь.
— Вера, скажите им, что я буду через пять минут… И подайте кофе прямо сейчас, — женщина вышла из кабинета, а я продолжила смотреть в окно.
Так тебе и надо, говорил внутренний голос. Ты сама во всем виновата, не успокаивался он. Вся боль, что ты теперь вынуждена терпеть, — это расплата за твою глупость и жадность.
Какая боль, ты спятил, хотелось ответить мне. Я действительно забыла про боль. Ну какая у меня может быть боль? Сопли розово-закатные, зло подумала я. Нужно делать дела, сколачивать капиталы, создавать рабочие места, вершить историю, поднимать целину, выигрывать войну! Немного в другом порядке, конечно, но смысл в том, что расслабляться некогда.
Резко отвернувшись от окна, я зашагала мимо неубранной кровати и стола со стулом, думая при этом о том, что надо срочно перекрасить эти бледно-зеленые унылые стены в моем кабинете.
Выйдя в коридор, я направилась уверенным шагом в сторону конференц-зала.
— Сонь, слушай, у меня «прем» закончился. Мне сегодня с немцами воевать, а куда я с такой херовой броней?! Михалыч — падла, денег не дает на счет закинуть, — Витя-Гамовер появился, как всегда, неожиданно. — Помоги, а?
— Вера, скажите охране вывести этого человека из офиса, — строго распорядилась я, обращаясь к… так и не поняла к кому. Я уже почти вспомнила, где нахожусь, но продолжала гнуть свое.
— Софья Павловна, — произнесла нараспев санитарка. Пожилая полная женщина с простым лицом подошла ко мне и кивнула в знак приветствия.
— Опять шутите? — спросила своим тихим успокаивающим голосом, улыбнулась и взяла меня под руку. — Витя, иди телевизор смотри!
— У него нет подключения к сети. Вдруг зависнет на самом интересном месте, тогда кранты, все… Гейм овер, — сказал по привычке Витя, но послушался и пошел в общую комнату, напевая понятные только ему частушки: что-то про танки, хапэ, ваншоты и так далее.
— Софья Павловна, вас главврач ждет, — сказала спокойно санитарка… эм, Вера Алексеевна, кажется. Вера, точно, как и мой секретарь, наконец вспомнила я.
— Я на совещание опаздываю, — сказала я, теперь уже ухмыляясь.
— А я вас туда и веду, — продолжила невозмутимо санитарка, провожая меня по длинному коридору в кабинет главврача.
— Что, Вера Алексеевна, как ваша внучка, лучше ей? — осведомилась я вежливо после недолгой паузы.
— Сегодня получше, слава богу, — улыбаясь, ответила санитарка. Она посмотрела на меня внимательно и одобрительно кивнула. — Снова с нами? Это хорошо.
— Что, опять проблемы с деньгами? — уже холодно заметила я.
— Да ладно вам, Софья Павловна, не в деньгах дело, вы же знаете, — ответила Вера Алексеевна. — У нас ведь с вами одна цель — сделать вас…
— …меня здоровой, — подхватила я поднадоевшую за два месяца фразу. — Правда, что ли, деньги не нужны, по доброте душевной печетесь обо мне? — съехидничала я.
— Где ж вас так потрепало-то, что вы во всем и во всех одну выгоду видите, — санитарка не спрашивала, а просто констатировала факт. Третий месяц она со мной нянчится. Как только я сюда попала, в один из здравых дней, когда я не была оторвана от реальности, поняла, что персональная мать Тереза, которая будет терпеть все капризы, мне не светит. Тогда я решила, что самым верным будет подкупить кого-то из санитаров, чтобы они со мной нормально обращались… ну и выполняли все мои просьбы попутно, куда ж без этого. Вера Алексеевна подошла идеально: маленькая пенсия, больная внучка, дочь-алкоголичка — отличный вариант для меня… Сейчас вы подумаете, что я тварь. Правильно сделаете, так и есть, в сущности. Человеческого во мне осталось мало. Желание увидеть идеальный закат — первое проявление душевности за очень, очень долгое время.
В общем, в самом начале моего пребывания здесь от других, более-менее вменяемых пациентов я слышала, что теть Вера, как ее тут называли, за деньги может сделать все. Мне подходило, я с ней договорилась. Она терпела мои капризы, что мне было очень на руку, подыгрывала моему «сценарию», когда надо (так даже врач рекомендовал), покупала кое-какие вещи, когда я просила. Правда, последнее она делала, только убедившись в том, что я «нормальная». Такой я нынче была не часто, но, когда случалось, я просила принести мне чипсы, сливочное мороженое, картошки жареной, селедку под шубой, карты игральные, книжку какую-нибудь, журнал. Хотелось тех простых вещей, на которые у меня не было времени. Хотя последние лет тринадцать, начиная со второго курса университета, времени у меня не было ни на что.
— Извините, Вера Алексеевна, — сказала я на ее упрек о моей бесчеловечности. Она была классной теткой, в конце концов, и несмотря на то, что брала у меня деньги, кажется, действительно переживала за меня. Или делала вид.
— Да ладно, чего уж там…
— Хочу утром покурить… Дорогих каких-нибудь сигарет, — очередное обыденное желание поставило мою «помощницу» в тупик.
— Хм… Ну хорошо. Поспрашиваю в ларьке, чего у них подороже есть, — ответила санитарка. — А надо ли, Софья Павловна?
— Хочу, — твердо ответила я. Вера Алексеевна знала, что мое «хочу» ставит точку в разговоре. — Деньги у Антона попросите, он привезет.
— Да у меня еще остались с прошлого раза…
— Себе оставьте, а на сигареты еще одну сумму попросите привезти, скажите, я распорядилась… Тысячи три минимум, — я снова начала говорить своим безапелляционным тоном начальницы.
— Спасибо, Софья Павловна, — сказала Вера Алексеевна, потупив глаза. Она знала, что никакие сигареты в ларьке возле больницы не будут стоить три тысяч рублей и никакой посыльный не возьмет так дорого за то, чтобы принести пачку сигарет. Она знала, что я велела своему реальному помощнику Антону выполнять все требования Веры Алексеевны, и он почти каждый день привозил по 3–5 тысяч рублей на мои «карманные расходы», из которых большую часть денег санитарка забирала себе. Она знала, что я так делаю, потому что мне ее жаль и потому что я хочу помочь… И я это знала, но никогда бы не призналась в этом ни ей, ни себе, ни Антону.
— Только чтобы в 10 утра все было готово, ясно? — я сказала это максимально грозно, у моих подчиненных обычного от такого тона извилины начинали прорастать через череп, и продуктивность росла как на дрожжах.
— Ясно, — ответила, пряча улыбку, Вера Алексеевна. Она пошла по своим психбольничным делам, а я вошла в кабинет главного врача.
— Секс, наркотики и рок-н-ролл! — в кабинете Толика я себя чувствовала уже совершенно свободно и очень спокойно, надо признаться. Он говорил по телефону, поэтому предупредительно показал мне указательный палец.
— Секс, наркотики и рок-н-ролл, — сказала я шепотом, садясь по другую сторону его рабочего стола. Толик показал мне теперь уже средний палец, а сам пытался не заржать. Я же уже потихонечку смеялась в ладошки.
— Да-да, Илья Семенович, в пятницу навещу вас, все в силе, — на том конце провода явно был кто-то влиятельно-состоятельный, потому что Толя важничал до тех пор, пока не положил трубку.
— Пиво и шлюхи! — наконец ответил он, подняв приветственно руки вверх. Так мы привыкли здороваться еще с института. Дружили мы уже лет 15, кажется, сейчас и не вспомнишь. Собственно, когда у меня случился последний и самый серьезный срыв, после которого я поняла, что надо полечиться, я нашла Толю через родителей и попросила принять меня в клинике, где он работал. Он мне, конечно же, советовал Израиль, Германию, США и что-то там еще забугорное, но я наотрез отказалась. Мне нужен был знакомый врач, которому я смогу платить и диктовать свои условия, но который все же сможет поставить меня на ноги.
— Здорово, Софиня, — сказал Толик. В школе он называл меня Софиня-Графиня, потому что фамилия у меня — Графская.
— Привет, — я ему прозвище так и не придумала. — Чего звал?
— Хотел узнать, не надоело ли тебе это все? Может, уже домой тебя отправить?
— Слушай, Мирный, я тебе хоть и плачу, но лечишь-то ты меня по-настоящему, правда же?
Он кивнул.
— Так разве у меня все хорошо?
— Смотри, ты на людей почти не кидаешься, таблетки почем зря не глотаешь, уже прогресс…
— Как там красиво ты говорил мне вначале — «оторвана от реальности»?
— Я-я…
— В общем, оторвана я еще. Так что лечи меня, Айболит!
— Сонь…
— Я не хочу пока уходить, — я правда еще не была готова вернуться к обычной жизни.
— Со-ня.
— Не хо-чу!
— Павловна! — Я умолкла. — Ты вполне можешь еще пару месяц полечиться дома, или съезди на курорт какой-нибудь, естественно, в сопровождении родственников…
Я не дала ему договорить.
— Мама опять звонила?! — расстроилась я.
— Ну да! Что тут такого?! Она переживает…
— Переживет, понятно! — Снова лезет в мои дела, замучила уже. — Я тебе плачу, а не она, так что лечи меня, как я хочу!
— Хорошо-хорошо! Я попробовал, — он поднял руки, капитулируя перед мои главным доводом: деньги мои, делаю что хочу, и ты делай. Как-то так я вела дела. Иногда… Хотя вру, почти всегда я так делала.
Я удовлетворенно кивнула, приняв поражение Толика в еще даже не разгоревшемся споре, а он продолжил:
— Так, Софиня, рассказывай, как вообще дела. Приступы были?
— Не-а, — в последнее время я действительно стала намного меньше злиться и орать на людей без повода.
— Таблетки пьешь только те, что я прописал?
— Ага.
— Точно? — Понятно дело, он мне не доверяет, я ж практически официально двинутая. Хотя это только кажется, что сумасшедшим быть страшно, на самом деле это очень весело.
— Точно-точно, точно-преточно, — пропела я на мотив какой-то песни про вишню.
— Ладно тебе, — улыбнулся Толя. — А что по поводу реальности?
— С этим сложнее…
— Так, давай поподробней, — скомандовал главврач.
— Забываю я все время, что в психушке нахожусь, — я автоматически прошла в середину комнаты и легла на кушетку, ту самую, для дуриков, которую в фильмах показывают. — Слушай, а кроме меня сюда хоть кто-нибудь ложится вообще?
— Графская, перестань! Давай по делу, — главврач не сдавался на этот раз.
— Ла-а-дно. — Унылый он, когда врач, а не Толик. — Короче, сегодня до прихода санитарки я думала, что нахожусь в своем офисе и готовлюсь к важному совещанию. И все вокруг было точно таким же, как и раньше: много работы, внутри — чувство постоянного дедлайна и цейтнота, опять была уверена, что меня окружают одни идиоты, из-за которых я снова буду работать все время, буквально все время, всю жизнь просто и так и не смогу отдохнуть.
— Что-то еще?
— Не-а, — твердо ответила я.
— Хвалынцев «там» был?
— Хм… ага, — сказала я, смотря в потолок.
— Поговорим об этом? — вкрадчиво спросил Толя.
— Не-а, — твердо сказала я. После этого возникла неловкая пауза.
— Ладно. Что еще можешь вспомнить?
— На санитарку чуть не наорала, только я думала, что это моя секретарша…
— Так, а почему сдержалась? — кажется, главврач что-то нащупал.
— Э-э-э… из-за осьминога, — просто ответила я.
— Ну-ка рассказывай.
— Так, я вспоминала детство, Валентин, гребешков и осьминога, жаренного на костре. Помнишь Валентин? Хотя откуда тебе помнить, мы с тобой познакомились только в выпускных классах. Но это же Валентин! Я всем про него говорила, — меня понесло, я стала рассказывать Толику все, что вспомнила про Валентин сегодня, но не могла сфокусироваться на главном.
— Давай-давай продолжай. Расскажи мне еще про этот поселок. Что там есть? — Толя, видимо, раньше догадался, что для меня это действительно важно.
— Там памятник, много пьющих мужиков, там школа была, лимонад, коровы прямо на море… Море… Море! Толик, море! — меня наконец осенило.
— Что с морем? — не поняла Толя.
— Хочу на море! Закат, понимаешь?!
— Пока нет…
— Закат, Толя! Мне нужен закат. Мне нужно в Валентин, на море, встретить закат. Я же вспомнила… Вернее, поняла, чего хочу на самом деле, понимаешь?! — Я так обрадовалась тому, что наконец-то мои мысли сложились в одно целое, что, подпрыгнув, начала пританцовывать и петь: «В море синем, в море белом, тра-та-та-та-та… И большие корабли… с якорями, с парусами, на морской песок роняя все чего-то там, тра-та-та та-та…»
— Софиня, это же классно! — Толик действительно обрадовался, ведь последние недели он только и твердил о том, что мне нужно «разобраться в себе, понять, чего я хочу, поставить цель». И вот она, моя цель, оказывается, она такая простая — встретить идеальный закат… на берегу Японского моря в Валентине.
Я продолжила танцевать, довольная собой, и потянула Толика туда же. Он всегда был легким на подъем, поэтому поплясать пару минут в своем кабинете со слегка двинутой подругой — это норма для него. После того, как я определила свою цель, я уже не казалась самой себе такой уж сумасшедшей, осталось убедить в этом врача, ну и маму, конечно, иначе она не успокоится и своими бесконечными звонками сделает мое путешествие в Валентин ужасным.
В общем, так мы и плясали с Толиком под негромкий рок-н-ролл, который он включил на телефоне. В какой-то момент мы так распрыгались, что я не удержалась и повалилась на кушетку, а Толя в попытке не дать мне упасть свалился-таки вместе со мной. Мне стало жутко весело из-за этого, друг тоже рассмеялся. А потом посмотрел мне в глаза и поцеловал. Это был совсем не тот первый робкий поцелуй, как в десятом классе, и не пьяная попытка поцеловать меня на последних курсах. Это был страстный поцелуй взрослого мужчины, которого как будто много-много лет мучила безумная жажда и который наконец добрался до живительного источника. Толя впился в мои губы со всей страстью, а потом и язык подключил. Сама не понимая, что делаю, я ответила на поцелуй, а через несколько минут уже обнимала его за шею и прижимала к себе: кажется, меня тоже мучила жажда, просто я об этом давно забыла.
Когда Толя оторвался от меня и поспешил закрыть дверь, я пришла в себя, села на кушетку и замотала головой. Толя опустился на колени, взял мое лицо в свои руки и попытался снова меня поцеловать.
— Воспользуешься моим сумасшествием? — резко прервала я его. Я не хотела быть грубой, просто не знала, что еще сказать. Толя громко и протяжно вздохнул, а потом сел рядом.
— Неприступная Графская… Как всегда… — он взял меня за руку. — Да не сумасшедшая ты, просто потерянная.
— Да, потерянная. Только я сама не знаю, что и когда потеряла, — вздохнула я. Очень захотелось плакать. — Прости, Толь, я не могу… — только и выговорила я, — мне очень нужен был Толик-друг и Толик-врач, но никак не Толя-любовник. Последний персонаж мог поставить под сомнение двух предыдущих.
— Секс все испортит, да? — подтвердил Толя.
— Угу, — ответила я.
— Эх, Софиня-Софиня, какая же ты… сложная, — Толя посмотрел мне в глаза, как будто что-то пытался найти, только там не было ничего нужного ему. — Допивай курс таблеток на этой неделе, и, если будешь «здесь» все время, выпишу тебя. Поедешь в свой Валентин… Надеюсь, хоть ты найдешь, что ищешь, — последнее он добавил совсем как врач. А затем встал и пошел к своему рабочему столу.
— Спасибо, Толь, — сказала я уже в дверях его кабинета.
— Пиво и шлюхи, Графская! — ответил он, улыбнувшись через силу, а затем развернулся на кресле и стал смотреть в окно.
Я вышла из кабинета главврача и направилась в свою палату. Твердо решив выздороветь до конца недели, я приняла таблетки и легла спать. Ночью мне приснился сон про то, как мы целуемся. Только не с Толей, а с Витей-Гамовером, и не только целуемся, но и все остальное тоже делаем. За последние два месяца Толя и Витя были единственными мужчинами, с которыми я общалась, неудивительно, что мое подсознание с легкостью заменило одного на другого. Проснувшись в шестом часу утра, я сразу вспомнила сон и не придумала ничего лучше, как пойти искать Витю.
Витя, которого все санитары и врачи называли Гамовером, «поехал» на почве компьютерных игр. Он начал играть в какие-то там танки года четыре назад, и сначала от него ушла подружка, затем его выгнали с работы, из квартиры выгнать не успели, потом что он вовремя опомнился и сам попросился в больницу, осознав в один прекрасный день — что-то идет не так. Витя лечился давно, но не очень успешно: реальный мир по-прежнему путал с компьютерной игрой и иногда в прямом смысле запрыгивал на баррикады и призывал всех идти на войну против немцев. На самом деле он просто нес с подоконников всякую хрень, размахивая красным полотенцем.
Когда я пришла в клинику и стала через несколько дней выходить в коридор, Витя первый ко мне подошел и сказал, что я красивая и стерва. Красивая — ладно, может, и так, мне лично всегда было пофиг на внешность, но вот откуда он узнал, что я стерва, до сих пор гадаю.
В общем, именно такому персонажу я решила доверить удовлетворение своих сексуальных потребностей в полшестого утра в больнице для психов. Когда я нашла Витю, он спал, как и все остальные в палате. Тронув его за плечо, я тихо позвала:
— Витя, — ответа нет. — Витя-я… Ви-ить… Гамовер! — резко ткнула я его.
— А? Кто там? Матерь Божья! — заорал он спросонья.
— Да это я всего лишь.
— Соня? Ты чего в такую рань? — сказал он, зевая.
— Пошли со мной, дело есть, — сказала я заговорщически все так же тихо.
Витя послушно пошел за мной. Я привела его в один из процедурных кабинетов, посадила на кушетку и стала деловито разглядывать. Он сидел в больничной пижаме, облокотившись на стену, и засыпал.
— Сойдет, — сказала я больше сама себе и села рядом с ним.
— Витя, я секса хочу, — без лишних вступлений сказала я.
— Ага, — зевнул тот. — Я тож хочу. Только где мы его тут возьмем?
— Витя, не тупи, — ответила я, положив свою руку ему между ног.
— Сонь, ты че? Ты это… со мной, что ли? — Витя сразу проснулся от такой наглости, и глаза его полезли на лоб. — Ха ха-ха… Ну ты даешь, — нервно засмеялся он.
— Так даю, Вить, это самое главное, — я быстро села на него сверху, чему он совершенно не препятствовал. — Даю, так что надо брать.
Я поцеловала его сначала робко, но затем, когда он ответил и обнял меня за талию, я стала целовать его сильнее. К тому моменту, как я сняла кофту от пижамы, Витя проснулся уже весь и тоже начал раздеваться. К моему удивлению, этот псих оказался прекрасно сложен… Или это просто я давно мужиков не видела. Мы занимались сексом прямо на кушетке, на которой утром нам иногда делали капельницы. Наверное, это придавало какой-то остроты ощущениям, потому что секс был идеальным. У меня, конечно, давно не было практики, но это как с велосипедом: невозможно разучиться кататься. И в тот раз я каталась на первоклассном велосипеде. Причем проехала я не один круг, потому что велосипед мой был с несколькими скоростями да еще и со всякими наворотами. Другими словами — было хорошо.
— Ты со всеми мужиками такая откровенно наглая? — спросил Витя, когда мы одевались.
— Витя, у меня секса не было несколько лет, а сегодня так захотелось, что просто сил нет, — начала объяснять я.
— А почему именно со мной? — допытывался Гамовер.
— А ты мне приснился сегодня, да к тому же ты парень вроде без претензий, — после того, как я сорвалась и попала к психам, поняла, что тратить время на экивоки и иносказания глупо. Так что по возможности в больнице я старалась говорить прямо — всем и все.
— Без претензий — это как?
— Во-первых, ты свободный, во-вторых…
— Псих? — Витя спросил это с улыбкой, нисколько не злясь.
— Во-вторых, ты же не будешь после одноразового секса настаивать на отношениях, звонить мне и надоедать? — продолжила невозмутимо я.
— Так это была разовая акция? Эх, жаль, — сказал Витя, подходя ко мне. — Я бы повторил, — с этими словами он обнял меня за талию и снова поцеловал.
— Ви-тя, гейм овер, — твердо сказала я прямо ему в губы. — Я скоро выйду отсюда и уеду, а ты останешься здесь еще неизвестно насколько, так что лучше не продолжать.
— Ну, смотри сама. Если что, ты знаешь, где меня искать, — сказал игриво Витя и пошел в свою палату. А я в этот момент подумала: хорошо, что он из более-менее тихих.
Следующие три недели ушли на то, чтобы вернуть меня в реальность. Это было не сложно, так как после того, как я поставила себе цель, на меня больше не накатывало. Я исправно пила таблетки, разговаривала с Толиком, который, к моему облегчению, оставался профессионалом и про наш последний поцелуй ни разу не вспомнил. К концу июня я совершенно перестала уходить в свой мир, больше не орала на людей и не «встречала закаты в своем кабинете». Я по-прежнему изредка терроризировала Веру Алексеевну своими просьбами, но мы обе были уверены, что пачка сигарет, черный лак для ногтей или свежий «Плейбой» на моем выздоровлении никак не отразятся. Как сказал мне Толик, делать все, что я давно хотела, но постоянно откладывала, мне очень полезно.
Хвалынцева я вспомнила за эти три недели лишь однажды, когда прогуливалась по территории клиники и увидела заходящее солнце. В памяти всплыл мой худший в жизни закат, но я вспомнила наставления Толика, досчитала до десяти, попросила внутренний голос спеть мне песенку, а потом, когда воспоминания исчезли, пошла к Вере Алексеевне и заказала себе кило апельсинов. В тот вечер мне всю задницу обсыпало диатезом, но это было меньшее из зол.
В июне я наконец объявилась на работе, но лишь затем, чтобы дать секретарю распоряжение подготовить бумаги на мое увольнение. Я поняла, что больше не хочу быть директором фирмы, и решила остаться лишь ее владелицей. Пусть сбудутся мои опасения и новый гендир будет меня обманывать, станет воровать мои деньги, нажитые годами истерик и тоннами испорченных нервов, но последние граммы нервных клеток мне все же хотелось сохранить. Поэтому с легкой душой я велела подчиненным подыскать нового начальника, пока я в отъезде.
— Кого назначить исполняющим обязанности, Софья Павловна? — спросила секретарь.
— Кто вел дела, пока я лечилась? — поинтересовалась я.
— Хва… Илья Семенович, — ответила Вера, потупив взор. Она испугалась, что, услышав эту фамилию, я опять сорвусь, хотя она понятия не имела, почему именно.
Илья Семенович Хвалынцев был всего лишь одним из лучших управленцев, которых я знала. Первое время, когда он начал работать у меня (в тот момент я была уже почти полностью истощена физически и морально из-за проблем в фирме), я не ассоциировала его со своим Хвалынцевым. Но потом во мне что-то щелкнуло, и меня стало заносить очень часто. Во время одного из приступов я даже пригрозила Илье Семеновичу, что уволю его, если он официально не сменит фамилию. Благо, что через несколько дней я уже сдалась Толику, и человеку не пришлось исполнять мои самодурские приказы. Но бесследно наше знакомство не прошло. Однако после моего лечения я поняла, что глупо портить человеку жизнь и карьеру только потому, что меня клинануло.
— Да, Вера, и.о. будет Хвалынцев, подготовьте приказ.
Секретарь пошла по своим делам, а я спустилась к Илье Семеновичу, хотела узнать, откуда у него телефон Толика и зачем он ему звонил. Я негромко постучалась и сразу вошла, хотя раньше всегда вызывала подчиненных к себе. Многое изменилось за последние месяцы. Нет, какой там многое, просто я изменилась. Пожилой мужчина, еще достаточно крепкий для своих лет, сидел за столом и что-то печатал.
— Софья Павловна, я даже не знал, что вы приедете, — он подскочил и поспешил протянуть мне руку. Он, казалось, был искренне рад меня увидеть.
— Я ненадолго, Илья Семенович, — быстро ответила я. — У меня к вам одно дело и пара вопросов. Во-первых, вы будете исполняющим обязанности директора, пока не найдете мне нового. Я же отныне буду только владелицей. Во-вторых, и это самое главное: какого рожна вы общались с моим врачом? Откуда вы вообще узнали, где я? — на этих словах я жутко покраснела, потому что меня смутил тот факт, что подчиненные знали о моим проблемах.
— Софья Павловна, я к маме вашей ездил, она… она помогла найти контакты, — ответил, слегка запинаясь, Илья Семенович. Я подскочила, потому что начала злиться. Мама! Снова она! Когда ж она уже перестанет лезть в мою жизнь?!
— Адрес ее вы откуда узнали? — спросила я, пытаясь говорить тихо и спокойно, хотя желание всех уволить уже стучалось ко мне, но мысли о море помогли его отогнать.
— Секретарь дала, — ответил Илья Семенович. — Я просто переживал очень, поэтому и позвонил Анатолию… Он со мной всего пару раз встретился, просто чтобы успокоить, что у вас ничего серьезного… Простите старого дурака, Софья Павловна…
— Ничего, — ответила я, уже почти успокоившись. Илья Семенович и правда, кажется, переживал. — Ничего страшного.
Я улыбнулась ему, как могла, по-доброму и поехала домой собираться. К маме я даже не заехала — во всей этой истории с подчиненными и моей болезнью я винила ее за то, что та дала номер Толика. Мама — мастер все усложнять, совсем не может оставить меня в покое, хотя я просила ее об этом неустанно.
Добиралась до Валентина я долго, нудно и пыльно. Восьмичасовой перелет в этой в истории был не самым страшным. Хуже была только поездка на автобусе: водить я не умею, поскольку в юности общественный транспорт был моим другом, а позже была машина с водителем, так что самой садиться за руль не приходилось. На автобусе я добиралась до Валентина больше восьми часов: вот это как так? Столько же, сколько на самолете!
В школьные годы, когда мы ездили в Валентин к бабушке на машине, папа всегда говорил, что, когда я вырасту, все триста километров этого пути оденут в асфальт. Прям, все! Дело в том, что там был жутко раздражающий участок гравийки длиной в несколько десятков километров, который бренчал нашими костями как хотел и увеличивал время пути почти на час. Эти колдобины надолго врезались мне в память.
Ну что же вы думаете? Этот участок так и остался таким же девственно чистым: ни один асфальтоукладчик за тринадцать лет, что прошли с моего последнего визита в Валентин, не запятнал чести этой гравийки. Молодцы дорожники, подумала я. Оберегают этот «дивный» кусочек бездорожья, как только могут. Дай им бог здоровья и мужа богатого… Желательно еще такого, который вставит им пистонов по самые не балуйся!
С такими вот мыслями и уже на грани срыва я приехала в Валентин в десятом часу вечера и поселилась у бабушкиных соседей, с которыми договорилась еще по телефону в Москве.
Выйдя покурить ночью во двор, я сделала пару затяжек, а потом выкинула сигарету, а позже и всю пачку. Мою кратковременную страсть к табаку как рукой сняло в этом месте. Воздух здесь настолько чистый, что никогда не накуришься. Переводить сигареты и свои легкие было совершенно ни к чему.
Надышавшись по-настоящему свежим воздухом, я пошла спать: на следующий день у меня было запланировано важное дело. Проснувшись утром не от клаксонов машин и жутко раздражающего звука будильника, а от кукарекающего петуха, я сначала попутала. Первой мыслью было, что я еще в психушке, куда ночью привезли кого-то новенького. Потом я вспомнила, куда и зачем приехала.
Завтракала я жареными домашними яйцами с зеленым луком (только что с огорода, на секундочку). Теть Валя — соседка моей покойной бабушки — рассказывала мне какие-то деревенские новости за последние годы. Из ее монолога я уяснила, что здесь все время кто-то умирает, кто-то рождается, провели интернет, смыло мост, дорогу никто делать не собирается, а самое главное (по версии тети Вали), что тайфун в этом году снова будет, потому что куры стали плохо нестись. По сути — то же, что и у всех. Хотя слушать ее воодушевленный рассказ, смотря через окно на Японское море, было прекрасным началом дня.
Дальше я решила пройтись по деревне. Я старалась одеться так, чтобы не выделяться, но на меня все равно все косились. Сначала в голове промелькнула мысль, что они узнали о моем срыве. Это было глупо, потому что никто здесь не мог ничего знать. Дело было в другом — в поселке, где все друг с другом здороваются, каждый новый человек — на вес золота, иначе некого будет обсуждать. Но отец еще в детстве научил меня не обращать на деревенские пересуды, слухи и сплетни никакого внимания. Он был городским, и ему было начихать, что и кто о нем думает. Мама же, наоборот, всегда придавала этому большое значение. Слишком большое.
В общем, не глядя на то, кто и как на меня смотрел, я купила в магазине бутылку водки, пришла на тот самый памятник, где пила сорокоградусную последний раз 13 лет назад. и села на скамейку. Эту скамейку уже несколько раз переделывали, и на ней, конечно же, не было надписи Кира+Соня, но это была наша с ним скамейка, где мы впервые поцеловались в четырнадцать лет, а после каждое лето, почти все вечера проводили на этих прохладных неудобных досках, без умолку болтая, узнавая друг друга, строя планы на будущее, мечтая, как будем привозить в Валентин своих детей на отдых.
Воспоминания нахлынули, и, чтобы хоть чуть-чуть заглушить их, я открыла бутылку и сделала несколько глотков. Водка обожгла горло, и я поперхнулась. Но потом снова выпила, а затем еще и еще. Через полчаса ностальгирования я уделала половину полулитровой бутылки, что для меня вообще не типично. Хорошо, что время было обеденное и прохожих было мало. Но кое-то все же поглядывал на меня, а одна старушка шаркающей походкой даже направилась в мою сторону. Когда она подошла ближе, я узнала в ней Любовь Сергеевну — учительницу, которая учила еще мою маму. Она жила на той же улице, что и моя бабушка, и они были хорошими друзьями. Во время нашего романа с Кириллом мы часто прятались у нее в сарае, но даже когда она нас там застукала однажды, то не отругала, не рассказала все моим родителям, а просто предупредила, чтобы мы в следующий раз так не шумели.
— Софья, это правда ты? — спросила Любовь Сергеевна с улыбкой, присаживаясь рядом со мной.
— Да, это я, — ответила я, тоже улыбаясь. Какая же она старенькая, думала я. Кожа прозрачная, столько морщин… Как она вообще сюда дошла?
— Давно тебя не было… Совсем забыла родные места, — наверное, она имела в виду, что родилась я именно здесь, летом, когда родители приехали в очередной отпуск.
— Не было времени, дел много…, — тупо ответила я. Стандартная отговорка. Моя стандартная отговорка на все случаи жизни.
— Дела, дела, понимаю… Ты Кирилла навестить приехала?
Я посмотрела на нее, нахмурившись: издевается она, что ли?
— Я… я не понимаю, о чем вы, — резко одернула я ее и стала смотреть на море, простирающееся почти прямо под горой, на которой стоял памятник.
— Он так давно тебя ждет, — я не поворачивалась, а только стала глубже дышать и закрыла глаза, чтобы не заплакать. — Ты ведь из-за него попала в больницу, ты ведь понимаешь это?
— Что?! — я резко развернулась и уставилась на старушку. Она смотрела на меня, все так же слегка улыбаясь. — Откуда вы знаете?!
— Разве это важно? — спросила она, философски наклонив голову набок. — Важно то, зачем ты сюда приехала.
— Я приехала на море, — упрямо сказала я, снова отвернувшись. — Я хочу на море, и все! Мне надо посмотреть закат и… — когда я повернулась, старушки уже не было. Я подскочила и стала осматривать территорию вокруг памятника — никаких следов Любови Сергеевны. Как она так быстро ушла?
Не допив водку, я пошла в дом, в котором остановилась. За обедом я спросила у тети Вали, сколько лет уже Любови Сергеевне — такая она старенькая на вид.
— Ну, она через год где-то после твоей бабушки умерла… Значит, было ей 65, 67… нет 68. Точно, 68 ей было, когда она умерла, — просто ответила теть Валя. — А что?
— Да так… Просто вспомнила, — сказала я тихо, чувствуя при этом невероятное отчаяние. Неужели опять? Все месяцы лечения насмарку? Не доев, я выскочила на улицу и стала звонить Толику.
— У меня снова галлюцинации! Я оторвалась от реальности! Совсем! — проорала я в трубку, как только там ответили «алло».
— Сонь, это ты? — спросил хриплым голосом Толик. — Ты знаешь, сколько сейчас времени?
— Толя, у меня беда! — мне было плевать на семичасовую разницу во времени, я боялась снова уйти от реальности всерьез и надолго и пропустить свой закат, а может, и всю жизнь.
— Соня, блин, давай утром, — Толик до сих пор не проснулся как будто.
— Толя, что делать-то?!
— Так, что произошло? — спросил он после непродолжительного молчания.
— Я разговаривала с призраком!
— Угу, продолжай…, — я рассказала все Толику, даже про водку упомянула, только о Кирилле умолчала.
— Толь? — он не отвечал.
— Толя! — наверное, он заснул.
— А?… Да, хм… все верно, продолжай в том же духе, — сказал он, зевая. Он даже и не слушал!
Я выключила телефон и со злости пнула чурку, вокруг которой нарезала круги во время разговора. Затем присела на нее, закрыла глаза и попробовала успокоиться. Стала думать про Любовь Сергеевну, вспоминать, действительно ли я ее видела, или, может, я заснула на памятнике и мне все приснилось? Затем я вспомнила, что она говорила про Киру, и решение пришло само собой — мне нужно его навестить. Я не хотела этого делать и боялась даже думать об этом. Тринадцать лет прошло с момента, когда мы разговаривали и виделись последний раз. Тринадцать лет я гнала от себя мысли о нем, чувство вины и слезы. Я запретила себе плакать, потому что тогда я почувствовала бы себя человеком, а такой похвалы я не заслуживаю.
Пока я шла к Кириллу, ноги становились все тяжелее и тяжелее, с каждым шагом мне хотелось повернуть назад и забыть про эту идею. Но каким-то чудом я все же дошла до ворот.
Несколько минут ушло на то, чтобы найти могилу Кирилла Хвалынцева. Его похоронили рядом с дедом и бабушкой. Мама и отец Киры, слава богу, были еще живы. Как только я увидела его лицо на надгробье, все те слезы, что держала в себе тринадцать лет, начали проситься наружу. И я заплакала. Я ревела все сильнее и сильнее, наконец просто опустилась на колени рядом с его могилой и завыла в голос. Боль утраты и чувство вины начали давить так сильно, что в конце мне просто не хватило воздуха. Легкие так сильно сжало, что я упала на землю плашмя, и пришлось успокаиваться, чтобы можно было вдохнуть хоть чуть-чуть.
Когда истерика закончилась, я поднялась, достала платок из кармана и стала вытирать надгробье. Сама не знаю, что я хотела этим доказать. Может, то, что мне действительно было стыдно, что не появлялась все эти годы.
— Прости меня… — сказала я, всхлипывая. — Прости меня за все… За все, за все…
Прощать меня нужно было за многое. Вообще, если бы не я, может, Кира был бы сейчас еще жив. Хотя это спорный вопрос, но все же моя вина во всем этом была.
Я никогда не верила в судьбу, ни до, ни после трагедии. Но сама она, сам несчастный случай, казалось, именно ею и был придуман.
Это случилось, конечно же, 13 лет назад. Перед началом моего первого курса в университете мы с родителями, как всегда, приехали в Валентин на лето. Они — отдохнуть, навестить бабушку, покупаться, я же последние несколько лет приезжала сюда исключительно к Кириллу. Мы встречались третий год, и, несмотря на долгие разлуки, отношения хоть и были похожи на американские горки, но все же были крепкими. Мы действительно любили друг друга, с каждым годом все сильнее. Не влюбиться в него было бы трудно: высокий брюнет, с большими черными глазами, красивыми чертами лица, спортивный, веселый, начитанный, что для деревенских мальчишек большая редкость. Рядом с ним я — блондинка с зелеными глазами, прекрасной фигурой (хоть за что-то спасибо маме), танцующая до упаду на каждой дискотеке. В школьные годы (в 14 лет) танцы были для меня смыслом жизни. Танцы и плавание.
Я обожала плавать, особенно в Валентине, где море невероятно чистое. Есть здесь один пляж, сплошь состоящий из песка. На берегу песок, на дне на протяжении нескольких метров или даже километров — сплошной песок. Для тех, кто боится морской капусты, как я, это идеальное место для плавания. Там мы и познакомились — в Японском море, в нескольких сотнях метров от Валентина. Кира тоже любил плавать. И решил познакомиться со мной таким вот способом, наверное, чтобы мне некуда было деваться.
Мы познакомились, потом подружились, влюбились, стали встречаться и клясться друг другу в вечной любви. На протяжении трех лет, что длились наши отношения, сарай Любови Сергеевны, лавочка у памятника и этот пляж стали для нас родными. В этих местах происходило все самое важное: первый поцелуй, первое признание, первый секс.
Родители все три года знали, что у нас с Кирой любовь. Папа одобрял, ему Кирилл нравился, мама не придавала этому значения и время от времени говорила мне, что это все временно и что я сама это скоро пойму.
После нашей первой ночи в то самое лето перед первым курсом, я пришла и все честно рассказала родителям. А еще объявила, что мы с Кирой решили пожениться в следующем году. Папа сказал, что хоть я и несовершеннолетняя (мне всего несколько месяцев оставалось до 18 лет), но давно самостоятельная и все могу решать сама. Мама же разозлилась и сказала, что он мне не пара и что она не ожидала от меня такой глупости. Она собралась было отвезти меня обратно в Москву, но я отказалась — до конца лета было еще больше месяца. Тогда мы с ней жутко поругались, и она уехала одна.
Оставшиеся недели лета мы с Кирой наслаждались морем, солнцем и друг другом. Как папа и сказал, я была самостоятельной и не глупой, как считала мама, да и Кира не был дураком, поэтому мы все делали правильно и не боялись, что я забеременею.
Когда в конце лета мама вернулась из Москвы, я узнала сразу две плохие новости. Во-первых, в театральном, куда я поступила, мама наплела, что я не смогу у них учиться, и забрала мои документы. Во-вторых, через каких-то своих знакомых она устроила меня учиться в колледж в США, и туда мне нужно уезжать уже через пару недель.
Не буду мучить долгими подробностями: я поняла, что жизнь рушится, устроила матери скандал и побежала искать Кирилла. Его родители сообщили мне, что он пошел на пляж. Там я нашла его на нашем месте: он фотографировал море. Поцеловав меня, он радостно сказал, что делает фото для меня, чтобы я не скучала по этому месту, когда буду на учебе в Москве (сам он собирался переехать ко мне только через год).
Я все ему рассказала, прерываясь временами на слезы. Я говорила ему, что никуда не поеду, останусь с ним в этой деревне, что мне не нужен ни университет, ни колледж, ни Москва, вообще ничто и никто не нужен, кроме него. Он тогда ничего не говорил, а только ждал, когда я успокоюсь. А потом, когда я перестала плакать, сказал, что не позволит мне здесь остаться. Ответил, что, раз появилась возможность поехать в Штаты на учебу, то я должна ею воспользоваться. Это сейчас я понимаю, что он сказал так из-за большой любви, но тогда показалось, что он, наоборот, меня разлюбил и только рад тому, что мне нужно переехать в США. В общем, с ним я тоже поругалась, сказала, чтобы он шел к черту, что не хочу его больше видеть и все в таком духе. И ушла, оставила его один на один с морем.
Когда через полчаса я вернулась на то же место, поняв, что не хочу так прощаться, Кирилла уже не было. На песке, рядом с небольшими камнями, лежали его вещи и фотоаппарат. Я прошла дальше по берегу спросить ребят, которые рыбачили, не видели ли они, куда делся высокий парень. Они ответили, что он поплыл вдоль каменной россыпи, что отделяла один пляж от другого (мы с Кирой так часто делали). Я села на песок и стала ждать.
Через полчаса солнце стало опускаться за горизонт, закат был прекрасным в этом месте, но меня он совсем не волновал: Киры не было слишком долго. Пройдя по камням до соседнего пляжа и вернувшись обратно, я запаниковала. Я чувствовала, что-то случилось, но успокаивала себя, что Кирилл прекрасный пловец, а море сегодня спокойное, и все хорошо, он скоро приплывет обратно. Но его все не было и не было.
Я собрала его вещи и поспешила к нему домой. Рассказала обо всем родителям. Они тут же позвали друзей, у которых были лодки, и поспешили его искать. Мы искали несколько часов, даже ночью, на следующий день продолжили, еще через день попробовали снова, но безуспешно. Все понимали, что мы ищем тело, но я не могла в это поверить. Я обходила все соседние пляжи в надежде, что он, покалеченный, но живой, найдется там, думала, что он просто не может добраться до дома пешком. Все эти дни я надеялась. Я почти что жила на пляжах, ничего не ела, без конца плакала, сходила с ума от тревоги, но все же надеялась. На пятый день водолазы, которых подключил к поискам отец Киры, нашли его тело — оно застряло между камнями глубоко под водой. Вот тогда я поняла, что жизнь действительно рухнула.
Ни с какими ссорами с мамой или переездами в другой город или страну это не сравнится — в конечном итоге, это все можно было пережить. А смерть любимого человека — это непереносимая боль. Позже нам сказали, что, скорее всего, Кира нырнул очень глубоко, захотел проплыть в узкой расщелине между камней, но застрял, видимо, запаниковал и не смог высвободиться. Водолазы сообщили, что там было не так уж и узко, и остается только гадать, почему он не смог выбраться. Я сама пыталась нырять и посмотреть, что же там за место такое, но не смогла добраться до дна.
На похороны я не осталась, а заставила родителей отвезти меня в Москву. Там я заперлась в комнате, ни с кем не разговаривала, а целую неделю думала и писала. Я составляла подробный план нашего последнего дня, отмечая моменты, когда все могло пойти по-другому, когда я могла бы сказать или сделать что-то иначе,\ и тогда Кира был бы сейчас жив. Таких моментов было много: я могла бы не ссориться с мамой, а отложить все на потом, я могла бы не приходить на пляж, а дождаться его дома, я могла бы не ругаться с ним на пляже, а просто поцеловать его и сказать, что мы все обсудим позже, я могла бы не бросать его одного на пляже, а подождать, пока он наплавается, и, наконец, я могла бы поплыть с ним и, возможно, спасла бы его тем самым. Конечно, все эти «могла бы» были без толку, и когда я поняла это, то не нашла ничего лучше, чем перестать думать об этом. Совсем. Я решила не лечить болезнь, а ждать, когда само пройдет. Я уехала в США и оставшиеся тринадцать лет наказывала себя учебой, работой, жизнью. Я забыла про рассветы и закаты, море, отдых, развлечения, удовольствие… и стала тем, кем стала. Я забыла, как нужно жить, научилась только выживать. Да, выживала я хорошо, даже отлично, но до того момента, как попала в психушку, все-таки выживала. Оставила свое прошло и перестала наслаждаться настоящим.
— Я могла бы приезжать к тебе почаще… — произнесла я наконец на могиле Киры. — Я могла бы не забывать тебя… Прости.
Я посидела у его могилы еще какое-то время, прося прощения про себя и вслух. Затем достала пачку с фотографиями, теми самыми, которые были на фотоаппарате Кирилла и которые я распечатала после его смерти, и стала их смотреть. Я хранила их 13 лет, но никогда не рассматривала, не вспоминала о них, не интересовалась, целы ли они еще. Я боялась именно такой реакции: увидеть его лицо, все вспомнить, расплакаться, а потом принять это все и простить себя. Именно так — больше десяти лет я не могла простить себя, и понадобилась куча времени, целая собственная корпорация, депрессия, нервный срыв и три месяца в психушке, чтобы я это поняла.
Теперь я смогла посмотреть эти фотографии. На них был поселок, бухта, море, я, мы с Кирой (эту я оставила себе), снова море и снова. Я поцеловала фото, на котором был Кирилл крупным планом, а затем положила стопку рядом с могилой и накрыла несколькими камнями.
— Я всегда буду любить тебя и больше никогда не забуду, — пообещала я на прощанье и пошла на море.
К закату я успела. В июне еще не сезон на местных пляжах, поэтому я была одна. Я села на песок и стала ждать. Ветра не было, море было спокойным и тихим, только мерный убаюкивающий шепот волн ласкал слух. Я разулась и зашла в воду. Она была прохладная, но мне понравилось. За 13 лет на этом пляже многое изменилось: вместо равномерной белой песчаной косы здесь местами теперь встречалась глина, местами каменные насыпи, ближе к горе проходила широкая дорога. Но мне было все равно — море ведь осталось прежним. Его красоту и силу ничего не могло изменить. Оно все так же успокаивало, освежало, вдохновляло, давало сил. В тот вечер все было идеально, как я и хотела.
Когда солнце стало опускаться за горизонт, а все вокруг начало менять цвет, я снова села на песок и стала любоваться. За несколько минут огромный красно-желтый шар опустился в голубое море, за несколько минут над головой пронеслась куча облаков самых разных цветов и форм, за несколько минут чувство удовлетворения сменилось полнейшим восторгом от увиденного, за несколько минут я поняла, что жизнь прекрасна. На глазах снова выступили слезы, только на этот раз не от отчаяния.
Я получила то, за чем приехала, — как вы поняли, это был совсем не закат. Это была надежда. Для многих надежда — это рассвет, начало нового дня, свет восходящего солнца в окне. Но закат ничем не хуже, а если быть точнее, закат на море — даже лучше. Когда солнце опускается и скрывается за горизонтом, день исчезает, пряча в темноте все, что можно увидеть. А море продолжает жить и после заката. Его все так же слышно, ты все так же ощущаешь его запах. Да, ты перестаешь его видеть, как и все остальное, но ты знаешь, что оно есть, и завтра ты сможешь снова насладиться им в полной мере. Это чувство — нового дня, оно приходит не с рассветом, ко мне оно пришло на закате, хорошо, что было не слишком поздно.
Хотите знать, что было дальше? Дальше все было хорошо. Испытав тот самый эстетический оргазм, я поняла, что хочу наслаждаться им регулярно, и осталась жить в Валентине. Дела в фирме шли хорошо даже без моего присутствия, поэтому я продолжала получать приличный доход. Я построила дом, открыла небольшой магазин, а еще сделала невероятную вещь — выделила деньги на асфальтирование тех несчастных нескольких десятков километров, и теперь вся дорога от Владивостока до Валентина была гладкой и ровной и не врезалась никому так больно в память, как мне.
Через несколько месяцев после того, как я поселилась в Валентине, ко мне приехал Витя. Тот самый — Гамовер. Вообще его фамилия Баринов. После секса со мной он решил во чтобы то ни стало вылечиться (очень пафосно звучит, но именно так он заявляет) и разыскать меня. Мы не женаты, но живем вместе. Детей у нас нет, но, учитывая, с какой частотой я теперь наслаждаюсь не только эстетическим оргазмом, но и ездой на первоклассном велосипеде, скоро они появятся.
Я часто слышала, что жизнь непредсказуема и что она все расставляет по своим местам. Я не могу утверждать, что так происходит всегда. Единственное, что я могу сказать с уверенностью: иногда, чтобы понять жизнь, нужно сойти с ума.