Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2019
Екатерина Симонова — окончила филологический факультет Нижнетагильского педагогического института. Публиковала стихи в журналах и альманахах «Воздух», «Вавилон», «Урал», «Уральская новь», «Транзит-Урал», «Стетоскоп» и др. Выпустила три книги стихов. Лауреат фестивалей актуальной поэзии Урала и Сибири «Новый Транзит». Победитель турнира поэтов «Естественный отбор» (Екатеринбург, 2002), Большого уральского поэтического слэма (Екатеринбург, 2009). Живет в Екатеринбурге.
***
Когда моей матери врач на приеме сказал,
что у нее, возможно, депрессия,
она обиделась.
«Что я, сумасшедшая, что ли?» — возмутилась
и в этот же день
посадила пятьдесят саженцев помидоров
и пятьдесят саженцев огурцов.
Дачники поймут.
«Не доживу, чувствую, до конца лета», — добавила она
и перестирала все, что смогла
найти в доме, начиная с бабушкиных запасных штор
сорокалетней давности.
«Спасибо тебе за эти бусики —
они такие яркие. Люблю зеленый цвет. Он такой теплый», —
сказала она самым усталым на свете голосом,
пока я смотрелась в нее,
как только раз в жизни
смотрят на себя в зеркало двадцатилетней разницы,
неожиданно осознавая, как ты —
не слишком удачная, раздражающая копия —
понемногу становишься
похожа на подлинник,
сливаясь с ним.
Зеленка
Подарили мешок моркови.
Наверное, это самая натуральная морковь
в моей жизни, потому что
это самая мелкая и кривая морковь в моей жизни.
Чистила час, вся исплевалась.
Отмыла руки, увидела, что подушечки пальцев в мелких порезах —
мама наточила ножи, забыла предупредить.
Намазала зеленкой,
присела на краешек табуретки и неожиданно
на мгновение почувствовала себя совсем маленькой:
в детстве, когда упала,
зеленка — первое, с чем бежит тебе тот, кто оказался поблизости,
как будто ею
можно залечить все на свете.
Бабушки
1
в молодости: когда сидела на табуретке,
коса стелилась по полу.
в старости: помню обидчивой неопрятной старухой,
храпевшей так, что спать в одной комнате с ней
было невозможно.
рассказывала: как в январе сорок второго
ночью в поле снимали с убитых полушубки,
сгибая негнущиеся, замерзшие руки,
стаскивали сапоги, разрезая верх непослушных,
окаменевших голенищ.
запомнилось: да почти ничего.
разве что: полукруглая пласстмассовая гребенка в седых
стриженых волосах,
пачка пожелтевших, бесполезных, замасленных книг
с оторванными обложками,
перекатывающиеся в ящике серванта несколько черных пуговиц.
2
учила печь пироги — с капустой, пекла сама,
отрезала половину, прикрывала мятой жирной оберткой от маргарина,
чтобы не пересушить,
заворачивала в старый полиэтиленовый мешок,
заштопанный толстой ниткой,
давала с собой домой гостинца:
«кто тебе будет, когда умру, такие делать?»
теперь пеку сама, когда достаю из духовки,
промасливаю корочку — все защипы и углы,
накрываю оберткой от маргарина,
чтобы не пересушить,
сверху укутываю ее дареным вафельным сероватым полотенцем
с заплатами из старой простыни в розовую полоску,
вспоминаю.
и капуста нынче не та,
и радость — тоже.
3
из гроба вставала в ночном свету
манила рукой ласковою рукой
белыми губами шевелила: до сих пор ничья
до сих пор хочу быть тобой
с утра оказывалось: не здесь
серый снег скрипел на зубах
за поворотом каждым в каждых словах
молодость-вертопрах
тихий сквозняк тихий точно она
пробирал до самых костей
обернувшись оказывался перед самим собой
понимая: память гибельна и нежна
***
Свет выключили, и —
будто и не было ничего внутри дома:
ни наследного германского чайного сервиза на шесть персон
(восемь лет уже лежит в коробке,
каждая чашечка завернута в газетную пожелтевшую страницу),
ни подоконных сиреневых, розовых, белых фиалок
(на самом деле их нет, но давно хочется),
ни квадратной гравюры, купленной на память в Меншиковском дворце
(Университетская набережная, 15, дом построен
в стиле петровского барокко,
в тот день было слабое солнце и сильный ветер),
ни подстаканника с екатеринбургского развала
(со слов продавца, начало 20-го века,
неудобная кудрявая ручка, похожая на стебель гороха,
основание припаяно гораздо позже) —
никакого хлама, милого сердцу, собираемого годами,
так что становится не слишком и нужен, а выбросить страшно,
кому-то отдать — еще страшнее,
потому что больно представить
чужие взгляды, чужие руки, чужой запах
на своих вещах, иногда становящихся семьею
больше семьи, определенной тебе природой.
***
Свет льющийся —
Такой осенний.
День длящийся —
Такой холодный.
Лист схваченный —
Такой весёлый.
Ходишь по огороду
В бабушкиных галошах,
В братней подростковой джинсовой куртке,
Рубишь капусту, до весны запираешь
Баню с уснувшей на подоконнике
Бабочкой оранжево-черной.
Пьёшь чай из последней
Не убранной в коробку кружки,
Тихо совсем,
Как очень редко бывает.
Иногда так случается, что никто,
Совсем никто не мешает.
Видишь все, как оно просто есть:
Умрёшь когда-нибудь ты,
Скоро умрёт твоя кошка.
Это сейчас не больно,
А просто грустно и ясно.
Остановись, мгновение, — ты не возможно.
Не возможно, поэтому и прекрасно.