Предисловие Юлии Подлубновой
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2019
Согласно документам, хранящимся в РГАЛИ1, Николай Никитин (1896—1963) окончил три курса юридического факультета Ленинградского университета (пытался учиться и на филологическом), в 1918 году вступил в Красную Армию, с ноября 1918 по октябрь 1922 — культработник в частях, а затем инструктор-лектор Политического управления Петроградского укрепрайона. Работал на разных должностях, в 1921 году вернулся в университет, примкнул к литературному объединению «Серапионовы братья». Первый рассказ Никитина был одобрен Горьким.
Уже в 1922 году выходят сборники рассказов Никитина «Камни», «Американское счастье», «Рвотный форт». Критика усматривала в них следование манере письма Е. Замятина, «яркость импрессионистического рисунка», «броскую цепкость изображения людей»2. «Большой дар у Никитина и многое ему дано», — замечал Александр Воронский, выделяя рассказ «Дэзи» в качестве одного из лучших в альманахе «Серапионовы братья» (1922).
В 1923 году Николай Никитин выпустил сборник «Бунт» (изд-во «Круг»), куда вошли рассказы, посвященные Гражданской войне на Урале и Юге России. Один из трех рассказов уральского цикла «Трава-пышма» обозначен автором как часть ненаписанного романа «Прелестная ягода». При этом два других рассказа этого же цикла — «25-го июля 1918 года» и «Шесть дней» — никак не маркированы, но также насыщены ягодной символикой. Не исключено, что и они мыслились писателем как части большого произведения. Все рассказы объединяет место и время действия — Екатеринбург, 1918 год, специфическая геопоэтическая образность, а также система персонажей и сюжет революционной борьбы. В 1927 году екатеринбургские рассказы вышли отдельным изданием тиражом 30 тыс. экземпляров (рассказ «25-го июля 1918 года» в сборнике получил более символическое название «Отступление»)3.
«Летом 1923 года я попал на Урал. Урал — это эпопея русской революции», — писал Никитин в автобиографии. Но, вероятно, писатель ошибся в датах, поскольку еще в 1922 г. в августовском номере журнала «Новая Россия» был опубликован его очерк-фельетон «Столица Урала». Очерк не оставляет никаких сомнений, что Н. Никитин был в Екатеринбурге в 1922-м г. (впрочем, не исключено, что заезжал и в 1923-м).
Очерк вошел в книгу «С карандашом в руке»4. В 1920-е годы Никитин ездил немало (см. также книгу рассказов и очерков «Лирическая земля», 1927). Он побывал во многих местах Санкт-Петербургской губернии, в Центральной России, Средней Азии, на Кавказе, даже в Англии. Часть очерков 1920-х годов носила путевой характер, содержала указания на движение, следование каким-либо маршрутам, другая часть предполагала погружение в жизнь того или иного локуса, и иногда по своим жанрово-стилевым характеристикам напоминала фельетоны. При этом колоритность письма, свойственная для художественной прозы Никитина 1920-х, распространялась и на его очеркистику.
Очерк «Столица Урала» предварял екатеринбургский цикл рассказов писателя, хотя и документировал городские реалии не военного 1918 года, но мирного 1922-го. Несомненная ценность очерка заключается в попытке зафиксировать жизнь Екатеринбурга с точки зрения приезжего литератора, вольно или невольно вовлеченного в процесс символизации городского пространства. Это попытка открыть город для самого широкого читателя, представить его геокультурную семантику и современный облик.
И хотя Екатеринбург в очерке характеризуется как провинциальный город «без фантазии», красочные зарисовки наблюдателя неизменно противоречат подобной характеристике. По сути, весь очерк состоит из череды оксюморонов, представляющих двойное зрение «включенного наблюдателя», что создает ощущение непрерывного и непредсказуемого потока городской жизни, подчеркивает ее специфику и колорит.
Облик Екатеринбурга в очерке формирует сочетание топографики (см. описания улицы Водочной, ставшей Мамина-Сибиряка, или городских садов), портретистики (город населен разнообразной публикой), знаков современности (множество вывесок, стихи местных поэтов из объединения «Улита» и проч.). В итоге получается эклектичный, но органичный в своей эклектике образ уральского города, претендующего на звание столицы региона.
Показательно, что исторически значимым моментом в очерке становится упоминание Виктора Чернова, члена Учредительного собрания, которое по приказу Колчака в ноябре 1918 года было разогнано и выдворено из Екатеринбурга. Сатирическая интонация в отношении политического оппонента большевиков, находящегося с 1922 года в эмиграции, помещение его в один ряд с екатеринбургскими клопами, — прием газетной фельетонистики, к которой автор «Столицы Урала» прибегает довольно часто. Однако почему Никитин, пусть даже действительно живший в номере, где некогда останавливался Чернов, как он пишет в очерке, вспоминает в связи с недавними революционными событиями в Екатеринбурге лишь нахождение здесь Учредительного собрания? Почему автор обошел стороной пребывание и гибель Царской семьи в Ипатьевском особняке? Не следовал ли писатель гласным или негласным предписаниям власти, не заинтересованной в актуализации памяти о трагических событиях июля 1918 года?
В этой связи встает вопрос и о цели приезда Николая Никитина на Урал в 1922 году. Возможным ответом здесь становится полученный прозаиком заказ на создание произведений, освещающих Гражданскую войну в регионе. Документов, подтверждающих эту версию, нет или они пока не обнаружены. Тем не менее нельзя не вспомнить, что с ноября 1920 года в Екатеринбурге под эгидой Уралистпарта разворачивается широкая работа по формированию советской историографии Гражданской войны, к которой могли привлечь и ленинградского писателя. Не случайно, в «екатеринбургском» рассказе «Шесть дней» деятель большевистского подполья Антон Черняк напишет записки для Истпарта о побеге из белогвардейского застенка.
Одной из ярких лексических особенностей очерка стали ошибки писателя, записавшего названия некоторых топонимов (Ривда, Билибда, Шадрин) и некоторые регионализмы (трава-пышка) на слух и не проверившего их по справочной литературе. Скажем, трава-пышка из очерка переместится в рассказы в виде травы-пышмы, хотя от этого не станет менее загадочной, поскольку обнаружить ее даже в таком виде в справочниках мне не удалось.
Значение «Столицы Урала» и «Екатеринбургских рассказов» Н. Никитина в формировании литературного облика города оценить довольно сложно. Они были, без сомнения, лучшими в художественном отношении произведениями начала 1920-х, посвященными городу и, возможно, Гражданской войне на Урале. Однако в литературном процессе своего времени как рассказы, так и очерк прошли, скорее, незамеченными (хотя рассказ «Шесть дней» и войшел в двухтомное избранное 1968 года5), как не стал писателем первого ряда и сам Николай Никитин. Его екатеринбургские произведения не были популярны и на самом Урале, словно бы забывшем про запечатлевшего город писателя. Вероятно, это связано с сатирической плакатностью «Столицы Урала», христианским подтекстом, стилевой сложностью и эротизмом рассказов, никак не вписывающихся в формирующуюся именно в 1920-е годы «производственную» традицию изображения региона.
Юлия ПОДЛУБНОВА,
зав. музеем «Литературная жизнь Урала ХХ века»,
научный сотрудник ИИиА УрО РАН,
доцент кафедры Издательского дела УрФУ
Война научила нас понимать — что такое командующие высоты.
Сейчас о Екатеринбурге — или по-старому: Катеринбурхе.
Если встать у городской тюрьмы, за огородами, на самом высоком месте города, то город лежит внизу по горным склонам, как в корыте.
А в корыто вместе с дождевой водой нынче стекает к городу запах полей и сосны. Вот почему столица Урала проста, как деревня, — и город цветет у ног, что огород.
А соборы в городе — что мак в огороде.
Вон зеленый — за плотиной, кафедральный — стоит в центре.
Там всегда грязь, никогда не просыхает, самое низкое место.
Вон сиреневый — Златоуста. Розовый — Екатерининский. Белый — Вознесенья.
А кругом все разбито кварталами, точно гряды. И кажется — огород-город цветет.
Цветет пышно в синей раме лесных гор.
Но так кажется только с командующей высоты.
Спускаясь в корыто — если сухо, найдете пыль, если дождь, то грязь.
Ходишь по золоту и глотаешь минералы.
Может быть, от этого так сухо в городе. Может быть, оттого там так скучно. И за смертью его бытописателя Д.Н. Мамина-Сибиряка перевелись в городе все предания.
Кстати: о Мамине и об улицах.
Все названия улиц в городе изменены. Везде вместо старых — новые дощечки. Но нового, конечно, никто не помнит. Большей путаницы создать, наверное, было бы нельзя.
Теперь — о Мамине.
Существовала очень пыльная и очень веселая улица. Звали ее Водочной. Просто — по признаку вод, воды. Когда же построили водочный завод, она и впрямь стала Водочной. Старожилы говорят, что, вероятно, руководствуясь приятной близостью, здесь же осели на жительство так называемые «дома».
Словом, улица Водочная и веселая.
Ныне переименовали ее в улицу Мамина-Сибиряка.
Племянник писателя, футурист местный — Олег Мамин, очень недоволен и обижается.
— Это, — говорит, — забвение личности…
Хочет жаловаться.
Но ведь никто не может так кричать, как голодающие.
А может быть, они не кричат, а поют. Все равно перекричать их невозможно.
А песня такая:
Дя-день-кя,
По-одай мило-стынь-кю,
Хотя бы кро-шеч-кю,
Христара-дя,
Малень-кю-ю…
Музыка ее еще интереснее. У меня записано.
А на улицах висит «Ара». Висит и «Помгол».
По сообщению последнего, на Урале голодает пятьдесят процентов.
В Тагиле — холера.
Больных и голодных прямо подкидывают на ступеньки Совета.
То же — в Ривде, в Билибде, в Красноуфимске, в Шадрине.
По дороге от Тюмени на Екатеринбург, от этапа к этапу, бредут дети…
— В городи можно поись…
На город вся надежда.
Если кто вспомнит «Крестовые походы детей» Марселя Швоба, то это очень похоже.
Та же туманная и темная надежда.
В городе висит плакат:
НЕ БУДЕТ СВОЕВРЕМЕННОЙ ПОМОЩИ —
ОТ УРАЛЬСКОЙ ГУБЕРНИИ ОСТАНЕТСЯ ПУСТЫНЯ.
У Марселя Швоба дети шли за Христом.
— Нам надо хлеба.
Это серьезнее и сильнее.
Вот почему голод стекается в корыто. И хлеб ржаной стоит шестьсот тысяч фунт.
А в городе симфонические концерты.
И на веранде увеселительного сада великолепный ресторан, где кутят до трех, а в кабинетах звон.
И у ресторанов дежурят извозчики, поджидая слабых седоков.
И еще: анонс.
Готовятся к постановке — «Бес в ребро», «Птички певчие», «У ног вакханки».
Бега… Скачки… Приз Урала…
«Приехали клоуны из Москвы».
И как финал: «Только одну неделю проездом, специально для взрослых. Венера, разобранная на 40 частей, с об′яснениями»…
Венера с об′яснениями — в кинематографе «Красный Урал».
Но обыватель не ходит.
— Почему?
— Куда ж такую, ежели бы ее целую показали, — ну, есть смысл…
Обыватель танцует. Потому что «Танцы с аншлагом, Танцы до зари и Танцы до упаду»…
Но оказывается все-таки, что все это очень скучно.
И даже местное литературное общество не могло себя назвать иначе как «Улита».
В переводе — Уральская Литературная Ассоциация.
Только поэты. Впрочем, большего здесь не требуют.
Редактор местной газеты заявляет совершенно определенно:
— Здесь и писать некому, и читать некому…
Предлагаю Екатеринбургу протестовать. Слышите?
Хотя всех поэтов зовут здесь футуристами.
Город — вечно бьющий молот,
Город — жадный черный рот.
Всех, кто чист душой и молод,
Ловит он в водоворот.
(П. Козин)
Удар копыта… Дрожь ноздрей —
И тело — гибкою спиралью…
Жокей души, явись скорей —
Я слезы черные с пера лью.
(Г. Амурский)
Какая изысканность!
Где же футуризм?..
Это, наверное, из-за О. Мамина.
Смотрите,
На лице моем
Грязь я размажу.
Вы,
Чистые,
Пьющие чай в бельэтаже.
«Грязь размазывать» — это, конечно, его дело, и он, как человек добрый и искренний, может быть, и по-настоящему так делает (такие ходят по городу слухи), но вот о Христе очень хорошо:
Вот он…
………
Тихий человек,
Старинный…
Тут пахнет людьми старой веры, крепкого голоса.
Кержак — ведь он камень. И страна его тоже камень.
***
Город встает рано. Учреждения работают с девяти часов утра до трех дня.
В три ответственные работники вместе с женами идут уже по базару.
Менее ответственные и холостые обедают в столовых Потребкоммуны. Пятьдесят процентов в кредит. (Я тоже что-то должен… Плата будет статьей, не беспокойтесь.)
Часов в семь вечера переговариваются из окошек через улицу: куда бы пойти, зная наверняка, что, кроме Общественного и Харитоньевского, — идти некуда.
Харитоньевский сад — Харитоньевский дом — места исторические, описанные в «Приваловских миллионах».
Теперь — в этом белом, с колоннадой, дворцового типа здании помещается Губэвак.
А около ходят голодные кошки с ободранными хвостами.
В субботу же добрая половина города запрягает лошадок и едет ночевать на воскресенье в лес. Самовар, шаньги, рыбная ловля в запрудах Уктуса — все это дело семейное и идиллическое.
Ночью, часам к четырем, когда уже переблеснутся зарницы, на уктусской запруде торчат челноки, как пробки. Запруда еще плавает в пару. А верхушки сосны и кедровника уже тлеют по-утреннему.
Время это рыболову — обедня.
Лес старый, и вода старая, и рыба в озере старая — глухая, а на берегу слышен храп — это спят ночные дачники, и вдруг с озера, с лодки, расправит пар что-то совсем новое и разъезженное:
Ваши пальцы пахнут ладаном,
ла-да-ном…
И на сердце спит печаль,
чаль, чаль, чаль…
Это молодежь поет хором с лодок.
Я одного знаю — служит он инспектором Всевобуча, хороший парень. Подбородок поставлен вперед хорошо и крепко.
А по остротам известно:
— Я, — говорит, — меньше Анатоля Франса быть не согласен…
И другого знаю — его помощника. Показывал он мне полный сундук собственных философских сочинений.
— Это еще не все… Погодите, годика через два и я выступлю в литературу. Что там Шпенглер!.. Просто недоразумение.
А пока они заняты тем, что поют:
чаль, чаль, чаль…
***
О фантазии.
Это — город без фантазии.
У всех кафе одно название: или «Урал», или «Отдых». Всего, кажется, «Уралов» — штук пять, и три или четыре «Отдыха».
А на проспекте Ленина (бывшая Главная) пасутся по пыльному бульвару коровы.
Деревья от пыли желты, что рогоза. Травы нет.
И у коров, и у людей жизнь яснее азбуки.
Коммунисты по вечерам ходят в свой клуб играть в городки, а обыватели, клуба не имеющие, сидят около дома на улице.
К этому вечернему часу показываются на улицах бабы с подсолнухами.
— А вот жареного стакан пятьдесят.
И если прислушаться в этот час — услышите, что весь город лузгает.
Это немного жутко. Я это слышал однажды в местном цирке.
Когда затихла музыка — вдруг слышу, что цирковой номер работается под аккомпанемент какой-то огромной мышиной стаи. Будто стая эта скребется и чешет хвосты.
Оглянулся — вижу: от кресла первого ряда до крыши лущат семечки и сыплется шелуха.
Это был самый замечательный номер.
При остальных аппараты обыкновенно не работали.
И чревовещатели, супруги Лэри, вслух жаловались публике на екатеринбургских столяров.
— Деньги берут, а работы не проси…
Московские клоуны-гастролеры поступали много веселее.
Выводя ребенка, они так представляли его публике:
— Сын рабочего-пролетария, семи лет, играет на ксилофоне.
А о танцовщице (возраст здесь уже не указывается) говорилось просто и веско:
— Дочь крестьянина…
Самое достопримечательное в городе — пожарный козел.
Он обитает где-то около Васнецовской улицы — и целый квартал рядом пропах козлом.
— Мука чистая… — жалуются жители квартала. — Десять лет маемся… Дышать нечем. Ежели даже он подохнет, дух все равно останется.
А сделать ничего нельзя — козел пожарный, казенный и любимец.
Козел этот спокоен и стар, как камень, и дух у него густой, что у травы-пышки. А трава-пышка растет у Городского театра, того самого, где ставят «У ног вакханки» и раз в неделю — «Русалку». Только трава-пышка — сладкая, а козел — кислый.
Жизнь очень тихая, как река Исеть.
Такая же желтая, с запахом упорным, как у козла, нескоро запах выветрится.
В Москве — нэп и новые вывески.
А в Екатеринбурге вывески менять забывают.
Так, столовая № 4 Потребкоммуны.
В зале бумажные розаны, бронза и вазы на столе для крюшона.
На одном простенке портрет Ленина.
На другом — старая литография Кремля, с новой приклейкой — «Сила России».
Напротив плакатик:
«КОММУНАЛЬНОЕ ПИТАНИЕ —
ОДНА ИЗ ОСНОВ ПРОЛЕТАРСКОГО СТРОИТЕЛЬСТВА»
А купец из Тюмени, что постоянно со мной обедает, всегда удивляется:
— Почему коммунальное, позвольте спросить?.. Если огурчик — денежки, обедик — денежки, бутылочку — денежки… Почему коммунальное?
Потом к нему приходят другие купцы, тоже заезжие, из Челябы или с Ирбита.
Все нагибаются близко друг к дружке.
И начинается торговля.
— Zwei oder drei vergeben?
— Zwei hundert…
— Dreissig vier… vier und zwanzig…
Так нынче говорят купцы с Тюмени, с Челябы или с Ирбита.
А с десяти часов вечера в № 4, где плакатик — соберутся другие люди. Приедут по-екатеринбургски подкрашенные веселые женщины, в белых ботинках с черными лакированными манжетками (высший шик Екатеринбурга), и по столам «услужающие» девушки и лакеи станут разносить вино.
А вот еще в саду.
Большой киоск с колоннадой.
По порталу золотые надписи:
«Долой буржуазную ложь!»
«Да здравствует пролетарская правда!»
«В знании — сила!»
И в середине портала: Центропечать.
Что же в киоске?
Там — как называлось в старину: трактир-ресторан с подачей чая и напитков.
От напитков выходит народ из Центропечати — очень веселый.
***
Василий Федорыч — псаломщик с кладбища — говорил мне:
— Настоящего жителя в городе никогда не видать. Настоящий житель обязан жить тихо, наподобие насекомого.
Псаломщик Федорыч — человек очень тонкий и приметливый.
Действительно, город видимый состоит из чистильщиков сапог и господина Стурковича.
Чисткой сапог занимаются все екатеринбургские мальчишки. Буквально на каждой почти улице, на каждом углу сидят человека три-четыре.
Столичный чистильщик сидит спокойно и важно и читает, примерно, «Известия», а в Екатеринбурге каждого прохожего чистильщики провожают стоном:
— Почистить, а? Почистить, а? Почистить, а?
И если сапоги у вас идеально свергают, кричать вам все равно будут. Слабонервные убегают от этого на середину улицы, где деревья желтые, как рогоза, и коровы.
Другое — это гражданин Стуркович.
Помню, в детстве я смеялся над рассказом о Каннитферштане и не верил. Теперь же верю, но только это не Каннитферштан, а Стуркович.
Если мимо вас везут бочки — спросите:
— Кому?
— Стурковичу.
Если придете в ресторан, на веранду, и полюбопытствуете:
— За кем ухаживает вон та веселая компания?
Лакей скажет:
— А это Стуркович.
И в учреждении — кто это прошел «без доклада» туда, куда «без доклада входить не разрешается»?
— Гр-н Стуркович.
— …Гр-н Стуркович пожертвовал в пользу голодающих миллиард рублей…
На следующий день опять пишут про Стурковича.
Ехидничает местный корреспондент:
«…Почему это с жилищным отделом у гр-на Стурковича такие хорошие отношения, а вот, мол, нам так трудно… Конечно, мы же не жертвуем»… и т. д.
Конечно, в другом номере уже письмо, где расписывается «с товарищеским приветом гр-н Стуркович».
Не проходит дня, чтоб не было Стурковича в газете.
«Стуркович пожертвовал триста пудов муки».
А когда привезли в местный университет мраморные доски, можно было уже не спрашивать. Я наверняка чувствовал, что это Стуркович.
В газете потом было:
«В УГУ (Уральский Государственный университет) пожертвованы гр-ном Стурковичем 12 мраморных досок… необходимые для анатомирования… стоимостью 3 миллиарда рублей».
Подробности о Стурковиче можно найти на странице об’явлений в московской «Правде».
«Производство наждачное, брусков, жернова для мельниц, мрамор»…
Фабрикант.
***
А о Викторе Чернове ничего в городе не помнят. И даже в гостинице «Пале-Рояль», где он жил и где было «Учредительное собрание», в этом самом № 3, где и я жил (номер средненький и с клопами), — тоже ничего не помнят.
О клопах швейцар говорит:
— Да что, тут ничем не поможешь. Клопы у нас с основания.
Если клопы о В. Чернове ничего не помнят, то уж он-то о них, наверное, помнит.
Очень злые и активные.
1922
Подготовка текста: Екатерина Бабикова, Юлия Подлубнова
1 РГАЛИ. Ф. 2575: Никитин Николай Николаевич (1895–1963) — писатель. Оп. 1. Ед. хр. 59; 423; 465.
2 Правдухин В. Пафос современности и молодые писатели. (О Всев. Иванове, Н. Никитине, С. Семенове, Б. Пильняке и других) // Сибирские огни. 1922. Кн. 4. С. 156.
3 Никитин Н. Екатеринбургские рассказы. М.: Огонек, 1927.
4 Никитин Н. С карандашом в руке: очерки и рассказы. М.–Л.: Госиздат, 1926.
5 Никитин Н. Избранные произведения: в 2 т. Л.: Худ. лит., 1968.