Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2019
Анатолий Семячко (1947) — родился в
Днепропетровске в семье военного. Окончил Таганрогский институт по
специальности «инженер-электрик». Работал на заводах Северодвинска, Старицы,
Твери, Петербурга, на стройках Хакассии и Улан-Удэ. Автор повестей, рассказов и
эссе, печатался в журналах «Звезда», «Новый Берег» (Дания), альманахе «Текст и
Традиция» и др. Живёт в
Гатчине.
Как же Вовка завидовал тем, у кого он был, — ножичек. Складной. Перочинный. С одним, а то и с двумя лезвиями — большим и маленьким. Со штопором и без штопора. Ручка костяная… коричневого, зеленого или черного цвета. Наверное, она была пластмассовой, но пацаны с Территории называли ее костяной.
Территория — это огороженное решетчатым забором военное училище со старинными зданиями-корпусами, клубом с портретами Ленина и Сталина, военторгом с коновязью, КПП с дежурным и стадионом у дальних казарм. Зимой на стадионе разные команды играли в хоккей с мячом, а летом в футбол.
Зачем ему ножичек? Ну что за вопрос. Ножичек, это же… НОЖИЧЕК. Пистолет выстрогать, свисток из тополя, что-нибудь на берёзе написать, например: «Глушко предатель!», как в кино. А весной на той же берёзе надрез сделать и с соломинки сок в банку накапать. И не надо ни у кого клянчить, всё равно не дадут. А главное — играть, играть в ножички с утра до поздней ночи, до опупения, как говорит мать.
От одного огольца Вовка услышал, что, когда курсанты делают на турнике подъём переворотом, из их штанов выпадают перочинные ножички! И прямо в опилки. Остаётся подождать конца занятий и… Вовка зачастил на спортплощадку. Не часто, но ножики действительно выскальзывали из карманов просторных галифе вместе с расчёсками и прочей дребеденью — Вовкино сердце замирало. Но всякий раз курсанты подбирали своё добро.
Когда он гостил летом у дедушки в Кисловодске и оказывался на так называемом «пятачке», то непременно заходил в табачную лавку. В мягком полумраке магазинчика приятно пахло табаком — совсем не как от отца, «Беломором», — а на витрине среди красиво изогнутых курительных трубок, зажигалок и величавых сигар с золотыми поясками лежал ножичек. Кажется, он там лежал всегда, даже когда его не было. Два блестящих лезвия, шило, штопор, и, уму непостижимо, ножнички скрывались под малахитовой ручкой. О малахите он знал из сказок Бажова. Про достоинства этого ножичка Вовка, конечно, нафантазировал. Когда он впервые переступил порог той лавки, его подбородок едва доставал до края витрины и ему пришлось вставать на цыпочки, чтобы лучше разглядеть чудесную вещицу. Попросить же продавца-армянина, похожего на джинна из арабских сказок, показать «вот это» он постеснялся — у него было мало денег, совсем мало, бабушка давала только на сладкую вату. Их всегда было мало, и год, и два, и пять лет спустя.
— Что вас интэрэсует, малчик? — пророкотал над головой джинн, вращая огромными глазищами и раздувая волосатые ноздри. Вовка покраснел и протянул липкую от пота мелочь.
Джинн брезгливо принял деньги, которые утонули в его огромной лапище, и вопросительно уставился на Вовку.
— Мне вот это, — еле слышно пролепетал он, ткнув пальцем в то место, где под стеклом лежала крохотная пробирка с кремниевыми цилиндриками для зажигалок.
Он шёл домой, щупая в кармане совсем ненужную покупку — у него не было зажигалки, — и вздыхал по малахитовому чуду, сладкой вате и сдаче, которой не дождался.
Дома отыскал у деда напильник и стал чиркать об него свой кремешок, наблюдая полёт искр. Это быстро надоело, и он побрёл на огород есть бобы.
А однажды Вовка, как всегда, ехал с родителями на юг к деду, их сосед по купе, лысый дядька, который всё про всё знал, лишился своего складешка. Такое не забудешь.
Ножик был двухлезвенный, со штопором. Ровными ломтиками сосед нарезал им сало, такое же белое, как его лысина, делал маленькие бутерброды и целиком отправлял в рот, задумчиво пережёвывая и запивая горячим чаем.
— Бештау, — сказал дядька, придерживая одной рукой занавеску, а другой помешивая ложкой чай. — В переводе с тюркского — пять гор, — добавил он, продолжая смотреть в окно и позвякивать ложкой. — Кавказцы народ дрянной, — тут он повернулся к Вовкиному отцу, — чуть что, нож в спину.
Отец кивнул и рассказал про белого коня с серебряной сбруей, которого чеченцы подарили Гитлеру. Историю с конём Вовка слышал от отца раз сто.
Разговаривал лысый исключительно с родителями и всё больше о Германии, откуда он возвращался после демобилизации. На Вовку же обратил внимание только однажды, когда ел яйца. Противно скалясь, он поманил его к себе и, ни слова не говоря, больно разбил о лоб яйцо. Из Вовкиных глаз брызнули слёзы, и все засмеялись.
У лысого ещё был чемодан. Чемоданчик. Не такой чемоданистый, как у родителей, а небольшой, фанерный. В нём — Вовка это разглядел с верхней полки — ровными рядами лежали круглые батарейки для китайских фонариков, примусные иголки и розовые брусочки туалетного мыла — сумасшедшее богатство по тем временам.
Лысый закончил трапезу, свернул газету, которая служила ему скатертью, и выбросил в окно. А после стал искать запропастившийся ножик. Он хлопал себя по карманам, заглядывал под стол, загибал на полу коврик. Велел «мальцу» слазить под лавку и посмотреть там. Родители тоже стали заглядывать под стол, а отец зачем-то снял с настольной лампы абажур и потряс его. После безуспешных поисков все решили, что нож был выброшен вместе с газетой. Вовка живо представил одиноко лежащий у насыпи складешок, который обязательно подберёт обходчик, и ему захотелось, чтоб поезд немедленно сошёл с рельс.
Почему родители не купили ему ножик? Так они и не знали, что он ему нужен. А он не говорил. Как не говорил про коньки-снегурки, которые накручиваются на валенки; и про, экая наглость, велосипед. Просить о подобных вещах — значит, злить отца и лишний раз заработать у него «на орехи». Вовка и сам знал, не маленький, что потакать желаниям ребёнка — значит, баловать его. А из балованного разве может что-то приличное вырасти?
И всё же он у него появился.
Вовка возвращался со стадиона, где они с пацанами играли в городки. Время обеденное, а мать терпеть не могла, когда он опаздывал.
Приятно было ступать босиком по мягкой прохладной траве, захватывая пальцами оранжевые головки одуванчиков и отрывая их. Он не забывал смотреть под ноги, чтоб снова не напороться на пчелу, как в прошлое лето. От её предсмертного укуса ступня распухла и ночью так ломила, что он даже плакал, негромко, правда, чтоб не беспокоить родителей.
Огромный шмель, едва не задев, прогудел у Вовкиного уха и не суетясь, деловито полетел в сторону ближней липы. Вовка остановился, провожая его неспешный полёт. И вот тут под липой он увидел мальчишку. Тот сидел на коленках и сосредоточенно ковырял землю. Пацан явно что-то прятал. Не «секретики» — этим девчонки занимаются. Вовка присел и стал наблюдать. Его он узнал — мальчишка из нового корпуса, тот, что у самого аэродрома. Приехал недавно, ни с кем ещё не познакомился. В смысле, никто не успел начистить ему ряшку. На вид — Вовкин ровесник. Вот только бледный какой-то, настоящий дистрофик, таким был Мишка Скрипка после кори.
Как-то новенький проходил мимо их двора, и пацаны освистали его — тот шёл с мамочкой за ручку. И Вовка свистел, хоть это ему не нравилось. Видно же было, что дистрофик идёт так не по своей воле. И мать у него… красивая.
Мальчишка встал — Вовка нырнул за куст, пару раз топнул ногой и, посмотрев по сторонам, припустил с косогора и вскоре скрылся за сараями.
Вовка подошёл к дереву. Дистрофик оказался маскировщиком фиговым. Дёрн выкопал неаккуратно — просто выдрал с корнями и траву, дурак, примял. Под дёрном лежала жестяная коробка из-под леденцов-монпансье, а в ней перочинный ножик!
Невероятно, он был малахитовый, точь-в-точь как в Кисловодске у «джинна», и надо же, с ножничками. Выглядел, правда, не ахти: малахит потёрт, у ножниц сломана пружина. Да ещё на ручке выцарапано: «СЕВА». Но всё это ерунда — главное, теперь у него свой ножичек.
Дома, тайком от родителей, чтоб не объясняться, где взял, Вовка его почистил, наточил и смазал отцовским ружейным маслом.
От привалившего счастья ожидаемого восторга не испытал — не новый… с надписью. И дистрофик на коленках под липой нет-нет да вспоминался. Он мотнул головой. Вот и Мишка Скрипка, увидев приобретение, первое, что спросил:
— Где стырил?
Был бы новый, сказал, что купили. Хотя Мишка всё одно не поверил бы.
— Нашёл, — не очень убедительно ответил он, забирая нож.
— Ври больше, — бросил приятель и предложил пойти за сараи пострелять из рогаток по бутылкам на щелбаны. То, что не в ножички, Вовку расстроило окончательно.
Через три дня, когда он на пустой спортплощадке, потный и грязный, всё никак не мог перепрыгнуть через «козла» — Мишка это делал с первой попытки, — к нему подошёл Васька-цыган в сопровождении пацана-дистрофика и потребовал показать ножик. Подошёл по-блатному: вразвалочку, руки в карманах и папироска на губе. Ваську на Территорию пускали — его отец, цыган в шляпе, привозил в военторг хлеб на телеге с деревянной кибиткой.
Ваську-цыгана боялись. У него были злые глаза, золотая фикса и финка, настоящая, с наборной рукояткой. Говорили, будто он кого-то в городе на танцах ей подрезал.
— Нет у меня никакого ножика, — буркнул Вовка и почувствовал противную дрожь в коленках. Скрипач проболтался, больше некому.
— Мурку не води, — прищурив глаз, лениво протянул Васька и мастерски цвиркнул слюной прямо Вовке на голую ногу. Цыган был гораздо старше и сильнее его. Если б не этот шибздик, дал бы дёру — кто б узнал? С прыгучестью у него не очень, зато бегает, как Владимир Куц, фиг поймаешь.
Из-за спины выглянул дистрофик:
— Калманы пускай покажет.
— Не шелести, — Васька почти без замаха ударил Вовку в ухо.
Пока цыган, придавив его коленом к земле, шарил в карманах, дистрофик стоял в стороне и ждал.
Ножа с ним не было. За три дня он к нему совсем поостыл и с собой не брал: не новый, подписан — не похвастаешься. Да и стыдно как-то, у своего тиснул, у пацана, а такое даже во дворе не одобрялось.
Цыган потребовал оплату — мальчишка заупрямился, мол, ножа-то нет. Отобрав обещанный рубль и разбив «заказчику» нос, тот ушёл, насвистывая «Бродягу».
Пацан сидел, размазывая рукавом кровь, и тихо поскуливал.
Вовка потрогал распухшее ухо и отвернулся, чтоб скрыть слёзы. Не был бы этот нытик таким хиляком, накостылял бы ему тут же, чтоб знал, как вдвоём на одного.
— Хлеборезку заткни, а то рога посшибаю, — перешёл он на феню, хорохорясь. На пацана злости почти не было — стибрил и получил, успокаивал он себя. А вот на цыгана… Давно надо было кастетом обзавестись, из плексика выпилить, как у Мишки. — Ты в каком классе шкеры трёшь? — Вовка поднялся и опилками стал оттирать плевок с ноги. Дистрофик испуганно заморгал белёсыми ресницами и еле слышно прокартавил:
— В тлетий перешёл.
«Может в наш класс попасть, отличник, небось», — подумал Вовка и не без лихости запрыгнул на «козла».
— Что хрусты отдал, молоток, — проговорил он как можно безразличнее и для убедительности сплюнул, — а то цыган запросто мог на перо посадить — вольтанутый, с ним никто у нас не связывается. И табор за ним.
Дистрофик слушал, открыв рот.
— А про какой нож базар?
— Пелочинный.
— Папочка, небось, купил, а ты посеял, раззява. — Он спрыгнул с «козла», сорвал пару лопухов, растущих под скамейкой, и протянул пацану. — Юшку утри.
— Спасибо, — тихо поблагодарил тот. Вежливый, точно отличник. В классе задразнят, кликуху какую-нибудь обидную дадут, типа «картавый» или… «цырлик».
— Как звать-то?
Мальчишку звали Севкой, и он приехал из Ленинграда. То, что дистрофик из самого Ленинграда и мог видеть «Аврору», подняло его в Вовкиных глазах, и ему стало неловко, даже стыдно за свой, как сказала бы мать, неблаговидный поступок.
— Хочешь, я тебе рогатку заделаю? — предложил он. — Мне один кирюха, секи момент, красную резину обещал достать. Красная резина — это то, что надо.
Ленинградец подумал и кивнул.
Вовка привёл его в свой двор, к старому, заброшенному фонтану, на дне которого всегда была вода, она сочилась из ржавой трубы. По-быстрому, чтоб не застукали взрослые, Севкину рубашку постирали. Кровь отмылась, но на светлой ткани появились коричневые разводы. Узоры эти Вовке даже понравились, а ленинградцу не очень.
Рубаху расстелили на крыше сарая, придавили кирпичами и сели ждать, когда высохнет.
— От матери не влетит?
— Не, — Севка замотал головой, — только от отца, — и вздохнул.
Раз бьют, стало быть, как и его, не балуют, рассудил Вовка и спросил, продолжая наводить тень на ясный день, как тот потерял ножик.
И ленинградец рассказал, что в прошлый выходной они с мамой ходили на речку. Не купаться, вода холодная, просто позагорать. Отец еще затемно уехал с офицерами на рыбалку. На речке к ним подошёл мамин знакомый, дядя Сева. Мама очень разволновалась, и дядя Сева тоже, особенно когда узнал Севкино имя. Мама даже разрешила Севке поиграть с чужими мальчишками в футбол. И пока тот стоял в воротах, взрослые всё разговаривали и разговаривали. А потом дядя Сева повел его в плавучий павильон, и они там купили мороженое, много пирожных с конфетами и лимонад (Вовка сглотнул слюну). Севка ел вкусности, запивал лимонадом и слушал удивительные истории про службу советских летчиков в братском Китае.
Вечером дядя Сева отвез их домой на своей «Победе»! Когда прощался, поцеловал Севку в макушку и подарил свой ножик.
Мама попросила о встрече помалкивать. Но бабушка увидала имя на ножике и стала маму ругать и называть малухой.
— Марухой, — поправил Вовка.
— А это что означает?
Вопрос Вовку озадачил.
— Да обыкновенная б… — Он вовремя спохватился: — Ну… — Вовка наморщил лоб, — это когда женщина… поздно домой приходит. Кому понравится? Все уже клопа давят, десятый сон видят, а тут шамовку разогревать, соседей беспокоить… в общем, сплошная непруха.
Бабушка ножик у внука забрала. Но тот, не будь дураком, отыскал его в помойном ведре и зарыл до лучших времён. А когда случайно услышал, будто у известного хулигана из дома с фонтаном — это он-то хулиган? — появился ножик с именем, решил проверить, не его ли. Тайник был пуст. Попросил помощи у мальчишек из своего дома. Те сперва над ним посмеялись, а после отослали к цыгану.
— В твоем дворе одни сявки позорные кантуются и фуфло гонят. — Вовка скорчил презрительно мину. — Ты нашего двора держись, у нас пацаны ништяк — без балды. Лучшие голуби у нас, «турманы», «чубари», клювики — пшеничное зёрнышко. — Он пальцами показал, какие клювы у их голубей. — А моркошка или репа поспеет, пойдём тискать, я места знаю, у стрельбища, не засекут.
Прежде чем разойтись, договорились встретиться завтра, после обеда.
Когда Вовка пришёл, новый приятель уже ждал его в условленном месте — за сараями. Тот сидел на корточках и задумчиво гладил Шарика, ничейного пса. Распухшее лицо и красные глаза ленинградца говорили, что расцветка рубахи его родителям не понравилась.
— Севуха! — крикнул он с притворной весёлостью и не больно ткнул парнишку кулаком в плечо. — Хули нам пуля — нас дробь не берёт! Давай к стадиону прошвырнёмся, проверим твой тайник на всякий пожарный.
Пацан лишь пожал плечами.
Под дёрном, естественно, ничего не нашли, кроме пары дождевых червей.
— Может, дерево спутал? — Вовка с серьёзным видом оглядел рощу, стараясь не встречаться с ленинградцем глазами. — Ты иди у того края позырь, а я здесь.
С остервенением они принялись дёргать траву.
— Секи момент, Ленинград! — Вовка победно прогремел жестянкой из-под монпансье, которую сам же и закопал час назад. Все помойки с утра облазил в поисках похожей коробки (настоящую успел изрезать на блесны, сгибая так, чтоб блестели с обеих сторон). Только у Мишки такая отыскалась, правда с другим рисунком. У ленинградца были белые цветочки на крышке… ландыши, наверное, а у Скрипача разноцветные загогулины. За коробку пришлось отдать почти действующий компас.
Они подружились. Севка зашибательски рассказывал про Ленинград, про «Аврору», на которой его принимали в пионеры, и, в это трудно было поверить, он трогал ту самую пушку! Вовка брал нового приятеля на рыбалку и даже отдал за так одну из своих удочек с новой блесной. Парнишка оказался не жмотом, запросто давал попользоваться ножичком, который стал почти общим.
Как-то за ужином отец упомянул про разнарядку из Москвы, по которой училище должно командировать в Китай инструкторов. Вовка обрадовался: если отца направят, может, и у них будет своя «Победа», и поинтересовался насчёт гаража для будущего автомобиля.
Вопрос родителей удивил, и отец потребовал доложить, где это их оболтус набрался подобной чуши. Для убедительности он отвесил Вовке подзатыльник, и тот рассказал про дядю Севу, Севку и его красивую маму. Мать слушала, многозначительно поглядывала на отца и качала головой.
Через день про дядю Севу с «Победой» уже знала Мишкина мать, а значит, все.
Ленинградец в их класс не попал. Ещё до сентября его родители развелись, и он с матерью уехал на Урал, к дяде Севе.
Вовка помогал грузить вещи. Прощаясь, Севка сунул ему что-то завёрнутое в газету.
— Потом посмотлишь, — прокартавил он, и они попрощались за руки.
В свёртке оказалась Мишкина банка, та самая, с загогулинами, а в ней Севкин ножичек. А ещё там лежала развёрнутая на две половинки блесна с белыми цветочками… ландышами, наверное.