Степан Гаврилов. Опыты бесприютного неба. — «Знамя», 2019, № 3
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2019
Роман Степана Гаврилова «Опыты бесприютного неба» — дебютная публикация молодого (1990 года рождения) автора в «толстом» журнале, — анонсирует редакция «Знамени» на страницах этого номера, посвященного «самопрезентации поколения, вступающего в литературу».
Вообще-то это не первое появление Гаврилова в литературных журналах. В марте 2017 года в журнале «Кольцо А» вышел его рассказ «Красный пульс». До этого были рассказы в электронном журнале «Новая реальность». Но это первый для Гаврилова «толстый» журнал с бумажной версией.
Отчего же с первых страниц «Опыты бесприютного неба» выглядят такими знакомыми, не раз читанными?.. Из-за упомянутых более ранних публикаций? Да, что-то общее во всех текстах Гаврилова есть. В «Красном пульсе» тележурналист и оператор допрашивают сельскую семью о том, как погибла молодая женщина от удара молнии, — допрашивают, несмотря на глухое нежелание и откровенное, с матом, сопротивление съемке. А потом репортеру тошно и хочется «никогда больше не видеть, как пульсирует красный индикатор на камере». В рассказе «Эмобой» с саркастическим подзаголовком «Из цикла “Духовные практики”» главный герой описывает трансформацию знакомого Вадика из дворового хулигана в члена коммуны поклонников Женской природы Космоса, а после того, как гуру коммуны оказался в федеральном розыске, — в сельского жителя, работника фермы и молодожена. Эти короткие рассказы прорастают в огромное пространство «бесприютного неба» типажами и излюбленными авторскими ходами — что естественно, одна рука написала. Но нынешний Гаврилов похож не только на самого себя раннего, и это существеннее для рецензента.
История молодого человека, уехавшего из провинции в большой город и мыкающегося там в безвестности, безденежье и обидной отдаленности от своей мечты и от надежды изменить жизнь к лучшему вместе с пейзажем за окном, — одно из общих мест современной прозы. Так повелось с «нулевых». Сразу на ум приходят повести Романа Сенчина, но подобное писал не только Сенчин, а огромное количество авторов обоего пола разной степени известности. Выстроилась дихотомия: если переезд жителя глубинки в мегаполис описан в духе «суета всех сует и все суета», то перед нами «боллитра», если же персонаж совершает некий прорыв, то это коммерческая проза, современная сказка.
Зачин романа хорош и оригинален: «Ситуация такая: я сжимаю зубы. Только не так, как… сжимают зубы все люди. Я сжимаю их в руках. Точнее, даже не сами зубы, а сумки с зубами». Эта фраза подкупает, заставляет остановиться на столь удачно начатом тексте. Кажется, что «сжимающий зубы» персонаж Гаврилова пойдет нетипичным путем, а автор продлит оригинальную заявку…
Увы, нестандартность длилась четыре предложения. Дальше автор пояснил, что имел в виду: «Я зубонос — сейчас это моя основная работа. Не ой как престижно, не денежно и, конечно, совсем не то, чем я хотел бы заниматься в жизни, но в целом — сойдет», — и весь запал первых фраз ушел. И стало понятно, куда история разовьется и чем кончится.
Гаврилов выбрал «большелитературный» сюжет для повествования о молодом человеке, штурмующем большой город, и, по гамбургскому счету, не сказал в нем ничего принципиально нового. Он снабдил героя-рассказчика своей биографией: «Степан Гаврилов родился в Миассе Челябинской области, работал строителем, разнорабочим, рекламным агентом, радиоведущим, библиотекарем, журналистом, редактором, сейчас живет в Челябинске и Санкт-Петербурге». Эти же работы последовательно меняет его безымянный (единственный не поименованный ни разу в «многолюдном» романе) персонаж, изредка разнообразя их криминалом. Лирическому герою явственно делегировано собственное «я» автора.
В принципе, концовку романа я с первых строк угадала (с небольшими девиациями). Действие, виляя в разные стороны света и даже плоскости измененного сознания, неправильным кругом вернулось к тому, с чего началось: «Я рассекаю по этим пустырям каждый день. Каждый день выхожу и возвращаюсь в маленькую комнату на Петроградке, где мы живём с Соней. Как бы ни было плохо, в этой комнате всегда тихо в той степени, в какой это нам нужно. В эту комнату не попадает ничего извне, кроме большого куска неба. …Понятия не имею, зачем мы здесь. Мне больше ни за что не стыдно. Мне вообще никак — если говорить в целом».
Девиации были связаны с забегами в четвертое измерение: «Ещё иногда, если прислушаться, можно услышать всплески Мирового Океана Уральского Озера, который в один момент родил меня, а потом родил во второй раз». На берегу Мирового Океана Уральского Озера герой вместе с приятелями и еще сотнями незнакомых людей поклонялся некоему отшельнику, слушал его выспреннюю проповедь: «Ведите тела свои за сердцем и избегайте соблазнов плоти!», закусывал ее тортом из «травки» (это было далеко не единственное вещество на мистерии) и испытал экстаз: «Я хочу раздеться догола и бегать по свежей земле, как Уолт Уитмен, как строптивый пророк. Как Алеша Карамазов после смерти Зосимы, хочу целовать землю». А когда дурман прошел, понял: «Той осенью стало очевидно — так жить просто невозможно — мистерии в сырых лесах не длятся вечно. И я пошёл искать работу. Только где её найдёшь в… городке на отшибе, в котором живёт чуть больше сотни тысяч человек?» Вот такое прозаическое соображение привело чувака в мегаполис, а вовсе не «тело электрическое» из речи отшельника и не «вечная жажда эпического» из его уже петербургских мыслей. Но небо так и осталось бесприютным. Кстати, сцену группового моления Гаврилов считает подлинным началом своего повествования и прямо пишет: «Чтобы определиться, где я есть, нужно вспомнить, где я был. И когда, а то история получится обрывочной и скомканной. Начнем с начала. Ровно два года назад», — хотя она располагается в конце довольно разветвленной первой главы, что для «начала» смело и лишь прибавляет роману обрывочности.
К финалу получается, что вслед за многими Гаврилов воздал должное концепции «от себя не убежишь». Можно сказать элегантнее — он построил роман как средневековое рондо и даже попытался расцветить его всевозможными приключениями (не рыцарскими, скорее, разбойничьими, но все же). Из-за них эпизоды повести принимают вид разноплановый и разножанровый. Тут и роман воспитания, и философский роман, и богемные зарисовки, и наркоманские будни (их особенно много), и архетипически чистый приключенческий роман, подстилающий парню соломки, когда он падает, и сводящий его именно с теми, кто ему в данный момент нужен или очень не нужен. И психоделика: в паре мест Гаврилов описывает, как душа его выходит из тела.
В линейке приключений и поисков выхода за пределы своего эго всюду находятся «знакомые лица». Пацанские отношения — привет от Прилепина. Молодые уркаганы Ролан или Шульга повевают «Гопниками» Козлова. Откровенность в описании сцен курения и забивания косячка схожа с лимоновским «Это я, Эдичка». Богемные сценки с участием других ищущих и не находящих себя — Фэда, Андрэ, Марины, Юлианы — напоминают его же «Укрощение тигра в Париже». Впрочем, местами в них что-то есть и от «Нравов Растеряевой улицы» Глеба Успенского. Страницы о расширении сознания восходят к гумилёвскому «Путешествию в страну эфира» и «Помутнению» Филипа Дика. А уж «радений» и лжепророков в русской литературе предостаточно: хоть Мельникова-Печерского вспомнить, хоть пелевинских прозорливцев…
Иными словами, не только в целом, но и во всех значимых для повествования фрагментах роман «Опыты бесприютного неба» вызывает дежавю. С одной стороны, это объяснимо: мы живем в эпоху, когда уже все написано и невозможно высказаться, не повторив кого-то. И ведь еще в эпоху Просвещения дошли до теории о тридцати шести драматических ситуациях, лежащих в основе всех произведений искусства!.. «Похожесть» не считается серьезным литературным грехом (ведь не плагиат, а перекличка идей). С другой стороны — от кого, если не от молодых писателей, ожидать дерзких самовыражений, уникальных высказываний, нестандартных форм и структурных преобразований текущей литературы?..